Серия «Моё литературное творчество.»

Рассказ "О том, как Гай Гисборн исповедовался шерифу Ноттингемскому" и решил поделиться своим впечатлением о прочитанном. Предупреждаю, что рецензия раскрывает сюжет и читаете её вы на свой страх и риск.

Вышеупомянутый рассказ представляет собой историю, вдохновленную легендами о Робине Гуде, но сфокусированную на одном из второстепенных персонажей — Гае Гисборне. Автор - Reida Linn, исследует внутренний мир героя, его моральные дилеммы, чувства и отношения с шерифом Ноттингема, Робертом Ноллсом. Это произведение можно отнести к смешанному жанру - исторической драмы с элементами психологического реализма и романтической трагедии. История разворачивается в Англии XII века, в период политических интриг и борьбы за власть между принцем Джоном и королем Ричардом Львиное Сердце.

Гай Гисборн, верный вассал шерифа Ноттингема, оказывается в сложной ситуации: он предан двум враждующим лагерям — своему сюзерену Ноллсу, поддерживающему принца Джона, и своему старому другу, графу Хантингтону (Робин Гуд), который верен королю Ричарду. Кроме того, Гай, давно питает неразделённое, тайное влечение к шерифу Нотингемскому. Такой вот адский клубок противоречий. После того как Гисборн помогает Локсли бежать из тюрьмы, принц Джон приговаривает его к казни. В ожидании смерти Гай просит встречи с шерифом, чтобы исповедоваться. Однако вместо традиционной исповеди он признается Ноллсу в своих чувствах, что приводит к неожиданной интимной близости между ними. В финале принц Джон, поссорившись с Ноллсом, отменяет казнь, и Гай оказывается свободным.

Основная тема рассказа — конфликт между долгом и личными чувствами. Гай Гисборн разрывается между верностью своему сюзерену и дружбой с графом Хантингтоном, что делает его жертвой политических игр. Автор также поднимает тему любви, которая оказывается сильнее страха смерти и социальных норм. Чувства Гая к Ноллсу — это не просто страсть, но и глубокая привязанность, которая ставит под сомнение его представления о чести и преданности. И Гисборн решается объявить о своих чувствах шерифу только на пороге казни, когда ему кажется, что терять уже нечего.

Рассказ затрагивает вопросы морального выбора, предательства и верности. Гай оказывается в ситуации, где его действия могут быть расценены как измена, но он руководствуется не политическими интересами, а личными чувствами. Автор также исследует тему власти и подчинения: Ноллс, несмотря на свою холодность, оказывается способен на человеческие чувства, что делает его образ более сложным и многогранным. Кроме того, весьма интересно пересказана история Робина Гуда, которая раскрывается с иной, непривычной стороны. Перед читателем поднимается вопрос о том, так ли уж справедлива история «народного мстителя» и нет ли тут всего лишь реализации ущемлённых чувств знатного человека, лишённого титула и вставшего на путь разбойника.

Но кажется что основная мысль рассказа - исповедь Гая становится символом его внутреннего освобождения. Он признается не только в своих грехах, но и в любви, что делает его уязвимым, но одновременно сильным. Казнь, которой он ожидает, символизирует не только физическую смерть, но и смерть его прежнего "я", связанного с долгом и социальными ожиданиями. Освобождение в финале можно трактовать как новое рождение героя, который теперь свободен от прежних обязательств и может жить в соответствии со своими чувствами.

Автор использует богатый, образный язык, который, по моему мнению, передает достаточно хорошо атмосферу средневековой Англии. Диалоги героев наполнены иронией и сарказмом, что добавляет истории глубины и реализма, а внутренние монологи Гая передают его эмоциональное состояние, его страх, надежду и отчаяние.

Рассказ построен как линейное повествование с элементами ретроспективы. Автор постепенно раскрывает мотивы поступков героя, что делает его образ более понятным и близким читателю. Кульминацией становится сцена исповеди и последующей близости между Гайем и Ноллсом, которая меняет ход событий. Причём отмечу, интимная сцена описана достаточно хорошо. Откровенно, но без излишней, чрезмерной порнографичности.

Стоит подробней остановиться на образах и персонажах. Гай Гисборн — сложный и противоречивый герой. Он одновременно сильный и уязвимый, преданный и мятежный. Его чувства к Ноллсу делают его человечным, но также ставят перед сложным моральным выбором. Роберт Ноллс, напротив, изначально кажется холодным и расчетливым, но его поступки в финале показывают, что он тоже способен на глубокие чувства. Само повествование ведется от третьего лица, что позволяет автору сохранять дистанцию и одновременно глубоко погружаться в мысли и чувства героев. Это создает эффект присутствия, как бы со стороны и позволяет читателю лучше понять мотивы персонажей.

Лично у меня рассказ оставил глубокое впечатление. Автору удалось создать атмосферу средневековой Англии, наполненную интригами, страстями и драматизмом. Но не скажу, что она так уж, безоговорочно достоверна. Гомосексуальные отношения в истории человечества всегда были, есть и будут. Но в Средневековье, очень многое рассматривалось с точки зрения высокой религиозности и связанными с христианством предрассудками. В рассматриваемом повествовании это практически не отражено. Но сама история Гая Гисборна, трогает своей искренностью и трагичностью. Особенно сильным показался момент исповеди, где герой, ожидая смерти, решается на откровенность, которая меняет его судьбу. Собственно этот момент и является ключевым в рассказе. Финал оставляет чувство надежды, но также и легкую грусть, ведь герои остаются в мире, где их чувства, совершенно точно, жизнь не облегчат, а Гай Гисборн, откровенно недоумевает, выходя из тюрьмы, как ему теперь жить. Но надеюсь всё у них будет хорошо. Насколько это возможно в XII веке…

«Развилка-41» — роман Василия Сахарова, представляющий собой амбициозный эксперимент в жанре альтернативной истории России и Советско-Германской/Великой Отечественной войны в частности.  Книга, опубликованная на АТ, охватывает 61 главу, пролог и эпилог, создавая масштабное полотно, в котором автор переосмысливает события 1941–1943 годов. Точка бифуркации, задающая альтернативный ход истории, — случайное убийство Адольфа Гитлера безвестным курсантом Иваном Смирновым 4 августа 1941 года, что приводит к смене власти в Третьем рейхе, частично идеологии в Восточном вопросе и кардинальным изменениям в ходе войны. Главный герой, красноармеец Андрей Погиба, проходит путь от советского солдата до сотника Русской освободительной армии (РОА) и Доно-Кавказского Союза (ДКС), поднимая сложные вопросы о патриотизме, предательстве и выживании в условиях войны.

Сюжет начинается с драматичного пролога, где курсант Смирнов, раненый и обессиленный, ценой своей жизни уничтожает кортеж с Гитлером. Это событие меняет ход истории и войны: вместо Гитлера власть в Германии переходит к Мартину Борману, прагматичному и циничному политику, серьёзно меняется и видение немецким правительством славянского вопроса.  В 1941 году основывается РОА и прообраз КОНРа, который в реальной истории создан был только в конце 1944 года. Вместо генерала Власова, продолжающего воевать на стороне СССР, РОА возглавляет генерал-майор Федор Трухин, тоже реальная историческая личность, а политическую организацию возглавляет генерал Бискупский, эмигрант первой волны. Андрей Погиба, 19-летний красноармеец из Краснодара, ранее детдомовец, оказывается в эпицентре этих изменений. После боев за Смоленск и выхода из окружения он попадает в плен, где его жизнь кардинально меняется. Под влиянием обстоятельств он присоединяется к антисоветским силам, становясь частью РОА и ДКС.

Книга охватывает период с августа 1941 по июль 1943 года, описывая боевые действия, рейды, политические интриги и внутренние конфликты в стане коллаборационистов. Кульминацией становится сражение за Котельниковский и Сталинград, где 1-я Русская армия под командованием генерала Туркула противостоит Красной армии. Автор уделяет особое внимание казачьим рейдам под руководством Ивана Кононова, которые основаны на тактике «волчьей стаи», и созданию Министерства Государственной Безопасности ДКС, в которое вливается группа Погибы.

Мир «Развилки-41» выстроен с достаточным вниманием к военным реалиям, но глобальные последствия альтернативной истории раскрыты явно не полно. Например, автор мало внимания уделяет реакции союзников СССР по антинацистской коалиции (Великобритании и США) на смерть Гитлера или изменениям в международной политике. Это делает мир менее объемным, хотя локальные события, такие как бои в Смоленской области или на Дону, описаны очень убедительно.

Сильными сторонами «Развилки-41» является оригинальность концепции. Я не могу припомнить другой столь серьёзно проработанной книги, где альтернативная история Второй Мировой, рассматривалась бы с точки зрения антикоммунистических сил в среде русского народа.  В целом, мировая литература, где в жанре альтернативной истории во Второй Мировой побеждают страны Оси, довольно богата произведениями. Оставляя за скобками иностранных авторов, следует упомянуть что среди российских авторов, отбросив фантастические темы вроде вторжения майя из параллельного измерения во «Все, способные держать оружие» Андрея Лазарчука и лётчика-попаданца в «Тихий ангел пролетел» Сергея Абрамова, достаточно серьёзной проработки русского коллаборационизма нет.  Роман «Смело мы в бой пойдём…» трёх авторов Авраменко, А.; Орлова, Б.; Кошелева, А. отличается поверхностью и некоей лубочной не серьёзностью.

В «Развилне-41» всё иначе. Тут нет фантастики и попаданцев. Сахаров предлагает свежий взгляд на Великую Отечественную войну, уходя и от шаблонных сценариев с «попаданцами» к Сталину и от спасителей СССР. Смерть Гитлера и замена его Борманом создают новую динамику, где Германия действует более рационально, а антисоветские силы получают больше пространства для маневра. Переосмысление ролей исторических фигур, таких как Власов (остающийся верным Сталину) и Трухин (переходящий к немцам), добавляет интриги. Серьёзно описаны вожди казачества Шкуро, Краснов и другие. Много отсылок к реальным документам того времени.

Детализация боевых сцен, на высоком уровне. Можно было б и лучше, детальней их описать, но этот роман не боевик, а много более глубокая по сюжету книга. Тем не менее, автор демонстрирует глубокое знание военной тактики, вооружения и быта солдат. Описания боев за Смоленск, рейдов Кононова или обороны Котельниковского насыщены деталями: от звуков танковых моторов до запаха порохового дыма. Например, сцена, где Погиба метает гранату в танк, передает напряжение и хаос боя, а описания рейда по советским тылам казаков Кононова, напоминают о лихости кавалерийских атак в реалиях техногенной уже Второй Мировой.

Герои и их развитие: Андрей Погиба — сложный и реалистичный персонаж. Его путь от наивного красноармейца до сотника Доно-Кавказского союза (структура реально прорабатывавшаяся П.Н.Красновым в 1918 году), показан через призму моральных дилемм, выживания, влияния наставника – старшины Захарова, приводящих его в стан борцов с большевизмом. Второстепенные герои, такие как генералы Трухин и Туркул, чья мотивация основана на ненависти к большевикам, или казачьего командир Кононов, воплощающий дух лихости, добавляют повествованию исторической глубины. Диалоги, особенно между Трухиным и Лейббрандтом, раскрывают идеологические конфликты и личные мотивы приводящих людей в стан коллаборационистов.

Очень примечательна тема казачьей романтики. Сахаров с любовью изображает казачество, подчеркивая их воинские традиции, маневренность и верность Родине (в их понимании — Казакии). Описания тактики «волчьей стаи» и рейдов Кононова, вдохновленные историческими примерами Платова и Шкуро, создают яркий образ казаков как грозной силы. Тема «Мы русские, но прежде всего казаки» до сей поры имеет своих приверженцев. Не стану давать анализа этого политического направления, так как не считаю себя достаточно владеющими историческими источниками. Но согласен с тем, что эта идея в годы Гражданской войны и Советско-Германской войны, многими воспринимавшейся как Вторая Гражданская, вполне имела под собой основания.

Очень серьёзно автор относится к моральному выбору героев. Книга не дает простых ответов на вопросы о предательстве и патриотизме. Трухин, например, считает себя русским патриотом, борющимся с большевизмом, а Погиба первоначально присоединяется к РОА и казакам-антикоммунистам не из идейных соображений, а ради выживания, осознавая так же что сам является потомственным казаком, а его родители погибли от рук большевиков. Это заставляет читателя задуматься о цене выбора в условиях войны. Противостоящая сторона старшина Захаров, советские подпольщики, так же не расчеловечена, а представлена людьми со своими убеждениями и взглядами на происходящее. Как говорится, у белых своя правда, у красных своя.

Несомненно, автора романа стоит на своих внутренних антисоветских позициях. Изображение антисоветских сил как борцов за свободу России может вызвать неприятие у определённой части читателей, для которых РОА привычно ассоциируется с коллаборационизмом. А само понятие коллаборационизма имеет привычно негативный окрас. Советские войска часто представлены как хаотичные или деморализованные, а их командиры — как некомпетентные или жестокие (например, эпизод с маршалом Куликом). Это контрастирует с более позитивным изображением РОА и казаков, что наверняка по мнению ряда читателей снижает для них объективность повествования. Но тут явно просматриваются симпатии и антипатии автора, на которые он бесспорно имеет право. Следует признать, что Василий Сахаров старается показать сложность выбора героев, и абсолютную не однозначность связки нацисты-русские антикоммунисты. Возможно читателям будет казаться что автор излишне романтизирует действия героев противостоящим с оружием в руках большевистскому СССР. Считаю такой взгляд, весьма спорным.

Дело в том, что на протяжении всех прошедших лет после завершения Второй Мировой войны, история писалась с точки зрения победившего большевизма. Читателям изначально не были доступны исторические документы «с той стороны», а те к которым имелся доступ, были подобраны весьма предвзято. Сохраняется такое положение вещей и сейчас. Но историческая правда всё же оказывается не столь однозначной. Могу рекомендовать интересующимся этой сложной темой книгу петербургского историка Кирилла Александрова «АРМИЯ ГЕНЕРАЛА ВЛАСОВА 1944-1945». Избегая нередко присущего историкам поверхностного морализаторства и обличения по отношению к «гитлеровским пособникам», К. М. Александров остается в рамках строгого академизма. Он создает яркую и всестороннюю картину становления Вооруженных сил Комитета освобождения народов России (ВС КОНР) как военно-политической структуры, сумевшей в тяжелейших условиях давления со стороны нацистского руководства не превратиться в марионеточное вооруженное подразделение Германии.

Увы, написание подобного же труда о русском казачестве в тот сложный исторический период, ещё ждёт своего автора.

Стоит так же отметить, что «Развилка-41» с 61 главой и эпилогом книга ощущается чрезмерно длинной. Некоторые эпизоды, особенно в середине, кажутся затянутыми, а повторяющиеся описания боев (атаки, обстрелы, отступления) могут утомить читателя, не увлеченного военной тематикой. Но как правило, такие книги люди не увлечённые военной тематикой и не читают.

Так же, на мой взгляд, название романа, хотя и отражает глобальную задумку этой книги, звучит как то коряво, но это уже исключительно моё субъективное мнение.

Вновь остановлюсь на том, о чём указывал выше. Имеет место, на мой взгляд, слабая проработка глобального контекста: Альтернативный мир недостаточно детализирован за пределами локальных событий на территории бывшего СССР. Например, автор почти не раскрывает, как смерть Гитлера повлияла на политику Германии в Европе или отношения с союзниками. Это делает мир менее убедительным и ограничивает масштаб истории.

Отмечу и явный недостаток женских персонажей: За исключением Анны, жены Погибы, женские образы в книге практически отсутствуют. Даже Анна появляется лишь в финале и играет символическую роль, что делает повествование преимущественно мужским и менее разнообразным. И вообще слишком мало в романе простых человеческих эмоций. Личных отношений и переживаний героев.

Книга поднимает ряд важных, не избалованных вниманием литераторов тем.

Прежде всего тема патриотизма и предательства: Через образы Погибы и Трухина автор исследует, где проходит грань между предательством и борьбой за свои идеалы. Трухин идейно видит в большевиках разрушителей России, а Погиба действует по началу скорее инстинктивно, но в последствии приходит для себя к таким же выводам. Герои романа, начиная борьбу с большевизмом при помощи германской армии, вовсе не сторонники нацизма. Понимая, что без внешней силы им не одолеть Сталинский СССР, они вовсе не склонны видеть Германию Бормана хозяйкой освобождённой от большевиков России. Все мысли и чаяния их направлены на свой идеал – свободную Россию без жидов и коммунистов. Мир героев полон внутренних конфликтов. В финале С.Н. Краснов говорит о расколе внутри ДКС, где разные группы спорят о вере, форме правления и союзах с внешними силами. Это подчеркивает хрупкость антисоветского движения и предвещает будущие проблемы. Насколько это было реально?! Ну, тут пусть каждый читатель пусть решает сам. На то и существует этот жанр – Альтернативная история!

Остановлюсь и на языке романа. Язык Василия Сахарова лаконичен и функционален, что соответствует военной тематике. Диалоги естественны, особенно в сценах между Погибой и Захаровым, между Пигибой и дядькой Кондратом, где чувствуется земляческая близость. Описания боев динамичны и насыщены деталями, хотя иногда кажутся избыточными. Автор удачно и со знанием дела использует казачий колорит, включая специфические выражения и акцент, что добавляет аутентичности. Однако в некоторых местах текст суховат и не раз я ловил себя на мысли, что вот тут я бы заменил слово синонимом, а тут построил фразу иначе. Но я вовсе не эксперт и не истинна в последней инстанции.

Давайте зададимся вопросом, о целевой аудитории «Альтернативы-41». Книга точно найдет отклик у читателей, интересующихся альтернативной историей, военной прозой и историей казачества. Она подойдет тем, кто любит детализированные описания боевых действий и готов к размышлениям о моральных дилеммах. Однако из-за спорной тематики и идеализации антикоммунистических сил она может не подойти читателям, чувствительным к вопросам коллаборационизма или находящихся на идеологически противоположных позициях.

Ну что же, рецензия моя получилась весьма обширной по содержанию. Пора подвести итоги.

«Развилка-41» — это весьма амбициозный и насыщенный роман, который сочетает динамичные боевые сцены, казачью романтику и моральные дилеммы. Рекомендуется тем, кто готов к длинному и насыщенному чтению (всё же 18,74 а.л.) и не боится спорных тем. Василий Сахаров создал увлекательную альтернативную историю, где случайное событие меняет ход войны, а герои сталкиваются с тяжелыми выборами. Несмотря на сильные стороны — оригинальную концепцию, реалистичные бои и проработанных персонажей, — книга может ряду читателей показаться затянутой и однобокой в изображении сторон и недостаточно проработанной в плане глобального контекста. Тем не менее, это достойное произведение для любителей военной прозы и альтернативной истории, способное спровоцировать размышления о войне, патриотизме и человеческой природе.
И главное на чём хочу акцентировать внимание! Роман явно с открытой концовкой и всё ещё ждёт продолжения! Второго, а то и третьего тома.

Рассказ на конкурс по авторскому миру РОС

Вечер в городке Козельск был сырым и холодным. Осенний ветер гнал по мостовой опавшие листья, а фонари, заправленные слабыми магическими кристаллами, некоторые из которых было давно пора сменить, едва разгоняли тьму. Участковый пристав Козельского отдела полиции Егор Степанович Платонов, поправляя башлык и чуть пригибаясь на ветру, шагал к переулку за «Весёлой вдовой» — местным публичным домом, где час назад нашли труп. Городовой старшего разряда Васька Бешмет, грузный, пожилой уже мужчина, семенил следом, пыхтя от спешки.

— Егор Степаныч, говорят, там боярин! — Васька понизил голос, и оглянулся опасливо по сторонам, будто кто-то мог подслушать. — Ну, или бывший боярин. Перстень-то пропал, а след на пальце остался.

— Не трепись, Василий, — буркнул Платонов. — Боярин, не боярин — разберёмся. Главное, не ори на всю улицу.

- Да я чо, господин участковый пристав?! Я ничо… - тут же принялся оправдываться Бешмет.

Егор был из простолюдинов, без капли магии в крови. В Козельске, где хватало, людей с родовым перстнем или хотя бы слухами о далёком магическом предке, он был чужаком. Но за десять лет службы в полиции, куда поступил после службы унтером в гвардейской армейской части,  Егор не только выслужился в участкового пристава, но и выработал чутьё, которое стоило иных чар. Он не доверял ни дворянским интригам, ни магическим штучкам, полагаясь на логику и верный револьвер, заряженный макрами.

У калитки заднего забора «Весёлой вдовы» уже толпились зеваки. Два фонаря с макрами тускло освещали тело, лежащее на сырой земле. Мужчина лет сорока, в добротном сюртуке, с аккуратно подстриженной бородкой. Лицо бледное, глаза закрыты, будто он просто прилёг отдохнуть. Но смерть не скроешь — она оставляет на лице особый след, который Егор узнавал с первого взгляда.

— Разойдись! — рявкнул Васька, расталкивая любопытных. К нему присоединились два других городовых, бывших к тому времени на место происшествия, оттесняя зевак в стороны. Платонов поморщился. Вот ведь не могли сразу не подпускать никого к месту, а не ждать его, а теперь вот орут.  Егор присел рядом с телом, внимательно осматривая. На правой руке, на безымянном пальце, виднелся бледный след — кожа там была светлее, словно перстень носили годами. Самого кольца не было. В кармане сюртука — бумажник с сотней рублей и двумя средними макрами, каждый из которых стоил больше, чем жалование участкового пристава за месяц. Документов не нашли.

— Не ограбление, — пробормотал Егор, разглядывая макры. Кристаллы слабо мерцали, будто заряжались от воздуха. — Деньги и камни на месте. А вот перстень умыкнули. Или он сам его снял.

— Как это — сам? — вновь оказавшийся рядом Васька округлил глаза. — Родовой перстень, он же к хозяину привязан! Не продашь, не потеряешь. Разве что глава рода отберёт… или смерть.

Егор кивнул, задумчиво потирая подбородок. Перстень — это не просто украшение. Это сила рода, дар первопредка. Потерять его — всё равно что лишиться души. Но если кольцо пропало, а деньги и макры остались, то дело пахло чем-то личным. Да и никто в своём уме, с трезвой головой с чужим перстнем связываться не станет. Отследить его даже самый слабенький маг может…

— Кто нашёл тело? — спросил Егор, поднимаясь.

— Да Лизка, из «Вдовы», — отозвался Васька. — Говорит, вышла покурить, за калитку, а тут он лежит. Чуть в обморок не хлопнулась. Но я так думаю что про «покурить» это она брешет! Клиентов не иначе высматривала, курва!

Егор бросил взгляд на публичный дом. Окна светились красноватым светом, изнутри доносилась музыка и смех. «Весёлая вдова» была местом, где дворяне и разночинцы из тех, кто посостоятельней, забывали о сословиях, но не о деньгах. Хозяйка заведения, мадам Ксения, славилась умением хранить секреты клиентов. Но Егор знал, что за несколько рублей и грозный взгляд она становилась разговорчивее.

— Зови Лизку, — велел он. — И мадам заодно кликни.

Вскоре перед Егором Степановичем стояла Лизка — худенькая, привлекательная девушка с растрёпанными волосами и красными от слёз глазами. Рядом — мадам Ксения, пышная дама в платье с глубоким декольте, с накинутой на плечи тёплой шалью и удушливо пахнущая дорогими духами. Егор сразу заметил её перстень с изображением лисицы — слабый род, но хитрости ей не занимать. Хм… Не самое почётное занятие для дворянки, даже захудалой – содержать дом терпимости, но да что не запрещено, то разрешено, а людские пересуды… Не зря говорят: «Стыд не дым, глаза не ест».

— Лизавета, расскажи, что видела, — начал Егор, глядя девушке в глаза.

— Да я… вышла на задний двор, а он там… лежит, — Лизка всхлипнула. — я поперву думала, можа пьяный, а как подошла, сразу поняла – упокойник! Не трогала ничего, клянусь! Только закричала.

— Он был клиентом? — спросил строго Егор.

Лизка замялась, бросив исподволь взгляд на мадам. Та чуть заметно кивнула.

— Был, — тихо сказала девушка. — Звали его… вроде бы Алексей Петрович. Фамилию… Кто ж у нас фамилию то сказывает?! Приезжал, не раз, всегда щедрый. Но сегодня его у нас не было.

— Щедрый, говоришь? — Егор прищурился. — А с кем он тут время проводил?

— С Веркой, — буркнула Лизка, всем своим видом, даже против воли, показывая, что не одобряет выбор покойного, мол, и получше тут имеются, — Она его любимицей была.

Мадам Ксения кашлянула, привлекая внимание.

— Господин пристав, мои девочки не при делах, — сказала она твёрдо. — Алексей был приезжий, из Москвы, кажется. Дворянин, но не из сильных. Перстень у него был с волком, это я точно помню. А что до Веры… она сегодня не в духе, дома осталась. Вы ж понимаете, Егор Степанович, наше заведение в городе лучшее, мы за свою репутацию отвечаем!

Егор кивнул, записывая в блокнот. Волк — символ силы и независимости. Не самый могущественный тотем, но и не слабый. Если перстень пропал, это могло означать, что кто-то из рода отобрал его… или что-то пошло не так.

— Где живёт Вера? — спросил он.

Мадам неохотно дала адрес — маленький домик на окраине. Егор дал указание везти труп в мертвецкую при городской больницу и отправил Ваську за врачом, чтоб тот срочно осмотрел тело, а сам направился к Вере.

Он уже садился в пролётку, ехать к Верке, когда подошла мадам Ксения.

- Алексей Петрович был скрытный, господин пристав, но в Козельске мало что укроешь от лисьего нюха, - и выдержав многозначительную паузу добавила, - он явно приезжал в наше захолустье не ради моей «Весёлой вдовы»… Но вы заходите как ни будь, Егор Степанович, не по службе, всегда буду рада вас видеть!

Дом Веры оказался явно знавал лучшие времена и едва держался на честном слове. Дверь открыла молодая женщина с усталым лицом и растрёпанными русыми волосами. На пальце — дешёвое кольцо, не магическое, а простенькое, серебряное. Простолюдинка.

— Вера? — Егор взял под козырёк фирменной фуражки — Участковый пристав Платонов. Надо поговорить.

Она кивнула, пропуская его внутрь: - Да, входите, Егор Степанович, кто ж вас не знает?

В комнате пахло сыростью и дешёвым вином. На столе стояла пустая бутылка, рядом — платок, мокрый от слёз.

— Слышала про Алексея Петровича? — начал Егор, внимательно следя за её реакцией.

Вера вздрогнула, но тут же взяла себя в руки.

— Слышала, — тихо сказала она. — Лизка, егоза, прибегала, рассказала уже. Жалко его.

— Ты с ним была близка? — Егор, придерживая саблю, сел напротив, не сводя с неё глаз.

— Близка? — Вера горько усмехнулась. — Вот ведь находите как спросить?! Да он был клиентом, господин пристав. Щедрым, добрым. Говорил, бывало, мол я ему напоминаю кого-то из юности его. Но я для него — просто забава.

— А ты что к нему чувствовала? — Егор заметил, как её пальцы сжали платок.

— Да какая разница? — Вера резко подняла взгляд. — Он дворянин, я никто. У него перстень, магия, род. А у меня — ничего. Но он… он обещал, что заберёт меня. Говорил, что женится, что его род не против. А потом…

Она замолчала, и Егор понял, что попал в точку.

— А потом что? — мягко, но настойчиво спросил он, положа руку ей на ладонь.

— А потом я узнала, что он лгал, — Вера сжала кулаки. — Вчера видела его с другой. С какой-то дворянкой, в дорогом платье, с перстнем. Они смеялись, обнимались. А он мне клялся, что я одна…

Егор Степанович молчал, давая ей выговориться. А Веру уже было не остановить, и её голос дрожал от гнева:

— Я пошла за ним. Они с той дамой расстались у гостиницы «Снегирь», а я всё шла… Хотела выяснить. Он по дороге в трактир к Пантелеймону заглянул, через полчаса вышел уже пьян, шёл к «Вдове». Я догнала, кричала, спрашивала, зачем он меня обманул. А он… он только смеялся. Сказал, что я дура, что дворянин никогда не женится на простолюдинке. И тогда…

Она замолчала, глядя в пол. Егор Степанович почувствовал, как по спине пробежал холодок.

— Что ты сделала, Вера? — спросил он тихо.

— Я не хотела… — прошептала она. — Ударила его. По лицу, сильно. Он упал, ударился головой о камень. Я испугалась, побежала домой. А перстень… он сам слетел с его пальца, когда он упал. Я подобрала, хотела вернуть, но… не смогла. Дура! Спрятала.

Егор вздохнул. Всё сходилось. Врач позже подтвердил: смерть от удара головой о булыжник. Не убийство, а несчастный случай. Но перстень… Перстень — это ключ. Если он «отпочковался» от рода, значит, Алексей был либо изгнан, либо мёртв. И Вера, сама того не зная, держала в руках частицу магии, которая ей не принадлежала.

— Где перстень? — спросил Егор.

Вера молча достала из-под подушки маленькую шкатулку. Внутри лежало кольцо с выгравированной на каком-то тусклом камне головой волка. Оно было безжизненно, магия угасала — перстень уже не чувствовал хозяина.

- Что ж ты глупая наделала?! Али не знала, что перстень такой нигде не спрячешь? – осуждающе покачал головой Егор Степанович.

- Да как не знать, знала! Да помутилось всё в голове, словно в забытьи или в горячке была! – молодая женщина вновь заплакала, размазывая внешней стороной ладони слёзы по щекам, - что ж будет теперича Егор Степанович, неужто на каторгу? На Изнанку?!

Пристав сочувственно посмотрел на плачущую женщину, но промолчал тяжело вздохнув.

На следующий день Егор доложил начальству. Дело закрыли как несчастный случай. Перстень отправили в столицу — его должен был забрать глава рода Волковых, многочисленного, но не особо знатного и богатого. Всего через неделю женщину судили. А что тянуть?! Суд правый – суд скорый! Если бы она взяла деньги или ещё что ценное, то отделалась, будучи ранее не привлекавшийся,  арестным домом на полгода. А родовой перстень – очень серьёзно. Вера получила три года каторги за бестолковую его кражу, но Егор Степанович надеялся, чтобы её не отправят на Изнанку высокого уровня — для простолюдинки это было бы смертным приговором, а простая кража такого не стоила. Там место для убийц и извращенцев.

А пристав Платнов и правда, тем временем посетил вне службы заведение Ксении Павловны Пролисьевой. И мило беседуя с ней, узнал, что Верка уехала на три года на одну из спокойных Изнанок  первого уровня, где прорывы случались не часто и почти все осужденные на сравнительно не большие срока выживали. Ей  предстояло стряпать на кухне где кормились шахтёры и обстирывать их, по буквально и полседьмицы не прошло, как Верку выкупила на весь срок, содержательница местного борделя, мадам Юлия. Спрос всегда рождает предложение, а спрос в тех местах на опытных дам с жёлтым билетом[1], всегда был огромным. В таких местах всегда много мужчин и мало женщин. Обыватели, чиновники, солдаты гарнизона, господа офицеры…

- Попомните моё слово, милейший Егор Степанович, - проговорила мадам Пролисьева, поигрывая бокалом с красным вином, - Верка молода и в любви вельми искусна, вернётся, ей и тридцати ещё не будет, и не просто вернётся, а с приличными деньгами. Найдёт себе не старого ещё вдовца и сладится у них! Попомните моё слово!

Сидя в своём кабинете, Егор развернул кресло от стола и дымя третьей уже папиросой смотрел на нудный дождь за окном. Он думал о том, как женская ревность, словно буря, не разбирает сословий. Дворянин с магией или «пустой» простолюдин без единого макра за душой — перед ней все равны. Алексей Петрович Волков, возможно, был хорошим человеком, но его ложь разбила сердце Веры. А Вера, в порыве гнева, разбила его жизнь.

— Василий, — позвал Егор, — подай чаю, да покрепче. И запомни, если когда-нибудь влюбишься, бабе не ври. Это опасно.

Городовой старшего разряда Васька Бешмет только хмыкнул, не иначе, блажит Егор Степанович с утра. А пристав снова уткнулся в бумаги, пытаясь забыть тусклый блеск перстня со скалящейся волчьей головой, который так и стоял перед глазами.

[1] Заменительный билет — из-за своего жёлтого цвета имевший в народе также неофициальное название жёлтый билет — являлся альтернативным паспорту документом, который в Российской империи давал право легально заниматься проституцией.

«Многое представлялось Ипполиту Матвеевичу: и оранжевые, упоительно дорогие кальсоны, и лакейская преданность, и возможная поездка в Канны».

Илья Ильи и Евгений Петров «Двенадцать стульев»

Предисловие автора

С юности знакомые слова из забавных «Двенадцати стульев». Мы, родившиеся и выросшие в СССР, привыкли потешаться и над фильмом и над книгой. А выражение о «лакейской преданности» стало давно нарицательным. Олицетворяло оно что-то предосудительное. Со временем «лакейство» стало привычным для обозначения человека, готового унижаться и льстить ради достижения своих целей. Синонимом раболепства, угодничества, подхалимства.

Но время  такая штука, что не только белит голову сединой, а и заставляет с возрастом на многое смотреть иными глазами…

Лакейская преданность

Апрель 1918 года. Тобольск. Снег ещё не сошёл, ветра по-прежнему резкие, пронизывающие, как штык. Улицы города — тихие, но напряжённые. Казалось бы, весна уже стучится в окно, но народ всё ещё жмётся к печам, пряча страх и тревогу.

В здании губернаторского дома, где с февраля прошлого года находилась отрёкшаяся царская семья, тоже чувствуется напряжение. Время будто остановилось. Дни похожи друг на друга: молитвы, чтение, прогулки под конвоем, чаепития за одним и тем же столом, уныние. Но сегодня всё по-другому. Где-то на горизонте приближалась новая буря.

Климентий Нагорный, высокий, широкоплечий матрос, с лицом простым, но добрым, как русское поле, ходил взад-вперёд по коридору второго этажа. Он отнёс Цесаревичу лекарство — бедняга опять болел. Алексей был бледен, слаб, но всё равно пытался улыбаться, когда видел своего верного «дядьку». Для мальчика Нагорный был больше чем слугой. Это был друг, защитник, почти родственник.

— Клементий, — сказал вдруг маленький Алексей, — ты ведь не уйдёшь? Как все они…

Кто они, он не уточнил, только грустно кивнул куда – то в сторону окна.

Нагорный остановился. Посмотрел в большие, доверчивые глаза ребёнка.

— Не уйду, Ваше Высочество, — тихо ответил он. — Я с вами был в добрые времена, так как же оставлю сейчас? Вот когда всё это…

Мальчик улыбнулся. И в этот момент раздался стук в дверь. С напряжённым, встревоженным лицом вошёл Пьер Жильяр, швейцарец, преподававший детям Государя французский язык.

— Прибыл отряд. Командует матрос Хохряков. Балтиец. Он требует...

— Я знаю, что он требует, — перебил Нагорный. — Чтобы мы бросили Государя. Как будто это возможно.

Жильяр посмотрел на него внимательно.

— Вы понимаете, что это значит? Вы же простой матрос, можете просто уехать…

— Конечно, понимаю. Меня могут убить. Но я дал слово. А слово — дороже жизни. Ведь все мы перед Господом ответ держать станем, кто раньше, кто позже. Что ж я ему отвечу?! Как объясню, Что Государя с матушкой, да с дитями покинул в такую годину?!

На следующий день в дом ворвались новые люди. Отряд из Екатеринбурга. Впереди — невысокий мужчина в чёрном бушлате, с холодными глазами и решительным взглядом. Петя Хохряков. Их командир. Тоже балтиец, служил кочегаром на старом учебном броненосце «Император Александр II».  После переворота февральского агитатором Кронштадтского Совета стал да председатель судового большевистского комитета. Тогда же и руки русской кровью впервые со своими товарищами омыл. Убили они капитан первого ранга линкора «Император Александр II» Повалишин и других офицеров.

Хохряков обошёл комнаты, оглядел заключённых, их слуг, потом вызвал бывших моряков наружу.

- Так, сукины дети! Когда сказали мне, что тут под боком у Николашки, да у его шаболды немецкой  с ублюдками, моряки – балтийцы пригрелись, я не поверил поначалу! Ан, оказалось, не врали! — процедил Хохряков, рассматривая их, как насекомых. — Предатели революции! Мразь! Вы ж были на Балтике, лямку матросскую тянули, а теперь служите царю? Бывшему царю?! Да вы просто позорите Революцию и наш революционный флот!

Слуги потупились. Иван Седнёв, в прошлом унтер-офицер Гвардейского экипажа Русского императорского флота, а ныне тоже лакей царских детей, попятился не отводя взгляда от покрасневшего от бешенства комиссара уже схватившегося за кобуру с маузером.

Но Нагорный сделал шаг вперёд.

— Мы предатели? — спокойно произнёс он. — Мы в отличии от некоторых, Присяге не изменяли! Мы люди честные! Присягли перед Богом и совестью. И сейчас не отступаем. Потому что так Господь учит…

Хохряков рассмеялся.

— Честные?! Честные не остаются рядом с угнетателями-кровопийцами! Вы должны быть с народом, с рабочими, с братьями-краснофлотцами! С революционной Красной армией!

— Я и так с народом, — ответил Нагорный, чуть задрожавшим голосом, — Родился на селе, крестьянствовал. Знаю, каким трудом кусок хлеба даётся. Но знаю и то, что всяк Православный, должен даденое слово держать. Если я дал клятву — исполняю. Даже ежели мне жизни стоить будет.

Хохряков замолчал. Его взгляд стал опасным, как у зверя хищного

— Значит, не уйдёте?

— Нет, - ответили переглянувшись Седнёв с Нагорным

— Ну что ж... — усмехнулся комиссар. — Тогда пусть будет по-вашему. Вы сами свою долю выбрали.

Он махнул рукой, и матросов повели к воротам.

- Убьют ведь Климентий, убьют ироды, - прошептал Седнёв, стараясь не оглядываться. Рядом всхлипнул поварёнок Лёнька, племянник Ивана.

- Да, Иван Дмитрич, наверное, убьют. Ты посмотри, рожи-то, рожи у них какие! У одного Родионова чего стоит! Ну, пусть убивают, а все-таки я им хоть одному-двоим, а наколочу морды сам!»

Дни шли. Царскую семью начали перемещать. Сначала часть, потом другую. Алексея перевозили позже. Нагорный остался с ним. Он нёс его на руках, как делал много раз. А На улице шёл дождь. Холод пробирал до костей.

Когда они прибыли в Екатеринбург, Климентий уже понимал, сердцем чувствовал: время неумолимо, стремительно бежит к концу. Оставалось только молиться. Только одно просил он у Бога — чтобы Цесаревич не видел в его глазах страха. Чтобы мальчик мог хотя бы немного верить в светлое.

Однажды ночью его вызвал конвоир-латыш. Сказал, что надо пройти к комендантом. Защемило у Клементия Григорьевича в груди под бушлатом, но он через силу улыбнулся, поцеловал образок, который всегда носил на груди и  посмотрев на Алексея и сказал:

— Будьте здоровы, Ваше Высочество. Я скоро вернусь.

Он не вернулся.

Его увели. Вместе с ним — унтер-офицера Седнёва. Их доставили в тюрьму. Среди других горемык, в узилище они рассказывали сокамерникам о том, как живут цари в заточении, как их дети играют, как страдает больной Алексей.

И вот, летним июльским днём, их вывели их камер и повели вместе с другими узниками через город к лесу. Нагорный шёл первым. Спокойно. Гордо.

Иллюзий ни кого не было. Кто-то шептал сбиваясь молитву, кто-то плакал, тихо, давясь слезами.

— Стой, контрики, пришли! — выкрикнул из-за спины злой молодой голос.

Климентий оглянулся по сторонам, место безлюдное, тихое… Поднял голову к начинающему темнеть в сумерках, высокому синему небу.

Он остановился. Обернулся к своим товарищам по несчастью. Улыбнулся.

— Не бойтесь. Мы умрём, как честные люди.

Они смотрели на лес, на небо, поддерживая друг друга. А позади переминались, лязгая затворами палачи.

Противный, картавый, словно вороний грай голос выкрикнул: «За пгедательство дела геволюции…»

Нестройно грянули выстрелы. Тела остались лежать на земле. Под палящим солнцем. Под равнодушное карканье ворон.

Погребать контру?! Вот ещё!

Когда Екатеринбург освободили белые, их тела нашли. Полуразложившиеся, поклеванные птицами. Трупы Климентия Нагорного и Ивана Седнёва, были найдены и торжественно захоронены у церкви Всех Скорбящих. Очевидцам похорон запомнилось, что могилы бывших матросов Гвардейского экипажа были усыпаны множеством белых цветов. Так много, что могила словно находилась в небе, посреди облаков. Незнакомые люди плача, клали и клали цветы, как символ невинности, чистоты, верности.

«Этот простой матрос, – писал потом контр-Адмирал К.Г. Старк, – был до последней минуты жизни верный в своей любви к Царской Семье. Ничто его не поколебало: и в Екатеринбурге он был всё таким же, всё также презрительно, резко отвечал красноармейцам и советским комиссарам и не раз его простые слова заставляли замолкать советчиков. Они чувствовали, что этот матрос как-то выше, чем-то сильнее их, и они боялись и ненавидели его».

А находясь в Севастополе осенью 1920 года, хорошо известный Царской Семье бывший Корнет Кавалергардского Е.И.В. Марии Фёдоровны полка С.С. Бехтеев, одно из своих стихотворений посвятил Клементию Нагорному:

В годины ярости кровавой

Преступных слов и гнусных дел,

Когда от нас Орёл Двуглавый,

Взмахнув крылами, улетел;

Когда убийцы и бродяги,

Позоря славных ход времён,

Топтали царственные стяги

И Крест Андреевских знамён;

Когда матросы с бандой серой,

Казня страдальцев без вины,

Глумились в бешенстве над верой

Седой священной старины, –

Тогда на вольные страданья,

С ничтожной горстью верных слуг,

С своим Царём пошёл в изгнанье

Ты – верный раб и честный друг.

И скорбь, и жребий – зло суровый

Ты с Ним в дни горя разделил

И за Него, томясь, оковы

В предсмертный час благословил.

И, пулей в грудь навылет ранен,

Ты умер верностью горя,

Как умер преданный Сусанин

За Православного Царя…

Пройдёт свободы хмель позорный,

Забудет Русь кровавый бой…

Но будет жить матрос Нагорный

В преданьях родины святой.

Это была посмертная дань простым русским матросам, которые в верности своей, оказались выше многих, дворян, генералов, министров.

Годы спустя, когда советская власть распорядилась уничтожить кладбище, чтобы на его месте построить парк, некоторые местные жители вспоминали одну историю. Что каждую весну, когда сходит снег, на этом месте расцветают белые цветы. Много цветов. Как будто сама земля помнит.

И немногие Верные , кто проходил мимо, знали — здесь покоится тот самый матрос. Верный до конца. Верный Государю, своей совести верный.

Квартирмейстер Климентий Григорьевич Нагорный и унтер-офицер Иван Дмитриевич Седнев Гвардейского экипажа Русского императорского флота, слуги Царских детей, в 1981 году, Решением Священного Архиерейского Собора Русской Православной Церкви Заграницей были причислены к лику Святых Новомучеников Российских от власти безбожной пострадавших.

И шепчут сейчас Верные, осеняя себя крестным знамением, обращаясь к предстоящим у Престола Всевышнего: «Святые Мученики, Воины Клементий и Иван, молите Бога о нас грешных!»

Весна 1946-х, лагерь для военнопленных в Артёмовске. Юрген Хофман, немецкий врач, и Анна Михайловна, капитан медицинской службы и жена коменданта лагеря. Их связь — не страсть, а попытка уцелеть среди боли и утрат войны. Но лагерь не прощает слабостей, а прошлое беспощадно. Любовь, долг и предательство сплетаются в трагедию. Белый халат — символ спасения и горького прощания. Рассказ о человечности, прощении и цене памяти в тени войны.

Рассказ основан на реальных событиях.

Весна в Артёмовске наступала неохотно. Земля, ещё скованная морозом, трещала под сапогами, а первая трава пробивалась робко, серая, словно не решаясь вспомнить тепло. Воздух пах сырой землёй и угольной пылью. Сквозь серое небо изредка пробивались солнечные пятна, но чаще его затягивал пепельный туман. Таким был и лагерь ГУПВИ НКВД СССР №17 — серое пятно на заброшенной окраине, где время текло медленно, как талая вода.

Лагерь жил по строгому распорядку. Пленные — в основном немцы, среди них Юрген Хофман, врач. Когда-то он возглавлял полевой госпиталь пехотной дивизии Вермахта. Война для него была мясом, кровью, стонами. Под его руками умирали свои и чужие. Теперь он лечил простуды и гнойные раны у таких же пленных, как он сам. От него требовалось одно — быть полезным. Это он умел.

Анна Михайловна, капитан медицинской службы, врач лагерной санитарной части, вошла в его жизнь тихо. Сначала — строгие указания, затем мимолётные взгляды, потом совместные перевязки в санчасти.

— Подержите руку, Хофман, — говорила она чётко, без грубости.

Он отвечал на русском с акцентом:

— Так?

— Так. Спасибо.

Их разговоры были короткими, деловыми. Но в них был воздух — редкий в лагере, где его не хватало ни в бараках, ни на плацу, ни в коротких перекурах. Рядом с ней Юрген будто дышал.

Пленные вставали в пять утра. Холодный умывальник, серый хлеб, вода с привкусом чая — и на работы: кто на мост, кто на кирпичный завод, кто расчищать городские завалы. Иногда женщины из Артёмовска подходили к забору, продавали луковицы, кусочки сала, махорку. Немцы меняли пуговицы, табак, рисунки за щепоть сахара.

— Ганс, рисуй собака, — просил охранник-киргиз, протягивая карандаш.

— Лучше кошка, — шутил кто-то из пленных.

Смех звучал редко, но был. А потом — шаги и тишина.

Анна наблюдала за ними из окна санчасти. Её не отпускала тяжесть — не только от чужих ран, но и от одиночества. Муж, подполковник Зорин, комендант лагеря, был человеком прямым, но закрытым, как сейф. Его глаза, некогда тёплые, теперь смотрели мимо неё. Их дом — казённый, с тяжёлыми шторами и запахом дезинфекции — стал клеткой без решёток. Зорин возвращался поздно, приносил с собой запах табака и усталости. Разговоры их давно свелись к коротким фразам о быте.

— Ты всё в санчасти? — спрашивал он, не поднимая глаз.

— Где же ещё, — отвечала она, глядя в пустоту.

Юрген был другим. Он не жаловался, не просил, не заискивал. Работал молча, смотрел в глаза. Анна впервые за годы почувствовала, что её слышат.

Однажды они перевязывали пленного с ожогом — на заводе бедняга попал под брызги металла. Юрген держал инструменты, его движения были точны, как часы.

— У вас в семье были хирурги? — спросила она, чтобы нарушить тишину.

Он улыбнулся:

— Нет. Мать хотела, чтобы я стал пастором. Отец — адвокатом. А я выбрал кровь.

— Пасторы тоже видят кровь. Особенно теперь.

Она посмотрела на него не как на пленного. В его глазах дрогнуло что-то человеческое. Она отвела взгляд, но сердце уже запомнило этот момент.

Шли недели. Лагерь жил по расписанию, но в санчасти время текло иначе. Там были тишина, сухое тепло, запах карболки. Анна стала замечать, как её мысли возвращаются к Юргену — к его рукам, голосу, спокойствию. Она гнала эти мысли, но они возвращались, как талая вода в трещины земли.

Однажды ночью они остались в санчасти вдвоём — лечили пленного с воспалением лёгких. Анна заварила травяной настой, протянула Юргену кружку.

— Вы не похожи на врача армии врага, — сказала она тихо.

— А вы — на жену коменданта.

Молчание. Её рука легла на стол, медленно, будто случайно. Он накрыл её своей.

Это не было страстью. Это была боль — общая, за всё потерянное. За братьев, сестёр, города, сгоревшие в огне. За родных, которых не вернуть. За себя.

— Мы враги, — сказала она, не убирая руки.

— Тогда пусть это будет перемирие. На одну ночь.

Они встречались по ночам, когда лагерь засыпал. Всё было быстро, неловко, но не грязно. В этих встречах смешались отчаяние и надежда, как будто завтра могло не наступить.

Весна набирала силу, но в лагере царила сырость. Снег таял, оставляя грязь, в которой тонули сапоги. В бараках холод сменился удушливой духотой. Анна стала уставать. В её глазах появилась тревога, которую она раньше прятала. Вечерами она сидела у окна, пила чай с мёдом, глядя, как гаснет свет. Зорин возвращался поздно, молчал или бросал короткие фразы.

— Ты стала странной, — сказал он однажды за ужином, глядя поверх её плеча. — Что с тобой?

— Работа, — солгала она.

— Не ври. Ты нервничаешь. Из-за пленных?

— Из-за войны. Она не закончилась. Она в нас.

Он замолчал, но его взгляд стал тяжелее. Анна почувствовала — он что-то знает.

В ту ночь они встретились снова. Она привела Юргена через заднюю дверь санчасти. Его пальцы дрожали, её губы были холодными. Он коснулся её щеки — медленно, будто боялся, что она растает.

— Мы не сможем долго, — прошептала она. — Я чувствую, за нами следят.

— Я уйду, если скажешь.

— Поздно. Я уже не та.

Они сидели на полу у буржуйки, глядя на огонь. Она положила голову ему на плечо.

— У тебя в Германии остался кто-то?

— Нет. Отец погиб на Восточном фронте. Мать и невеста — в Дрездене, в феврале 45-го. Город сгорел. Больница, где я работал, тоже.

Она вздохнула.

— Мой брат погиб под Витебском. Лётчик. Двадцать четыре года. Сгорел в самолёте.

Он сжал её руку.

— Прости.

— Нам всем нужно прощение. Но кто услышит?

Всё рухнуло в понедельник. Зорин обходил лагерь. Дверь санчасти была приоткрыта. Он вошёл и увидел их — обнявшихся, в белых халатах, на койке. Они не успели отпрянуть.

— Анна. В коридор, — сказал он ледяным голосом.

Она встала, глаза сухие. Она знала — это конец.

— Ты с ума сошла? — прошипел он. — Ты!!! Кандидат в члены партии! С пленным? С немцем?

— Он врач. Он не убивал.

— Он враг. А ты… моя жена. Мой позор.

Она смотрела прямо, с горечью.

— Поздно вспомнил, что я твоя жена, Алексей.

— Десять лет я тебя терпел. А теперь — трибунал, тюрьма, позор на весь отдел.

Он ударил её — раз, сильно, раскрытой ладонью. Голова мотнулась. Офицер НКВД умел бить. Но ударил только раз.

Наутро Анны не было. Санчасть опустела. На столе — флакон морфия, завёрнутый в бинт. Рядом — её халат, сложенный, как на похороны. Лицо её было спокойным, словно она нашла покой.

Юргена не допустили. Его не вызвали на работу, не дали кипятка. Потом пришли за ним. Он думал, что его убьют, но не боялся — страх давно выгорел. Его избили и бросили в барак. Он остался за колючей проволокой, но уже не был врачом.

Прошло три месяца. Комиссия из Москвы замяла дело — огласка никому не нужна. Зорина перевели с понижением в другой лагерь. Новый комендант закрутил гайки. Лагерь жил: вставал в пять, копал, строил. Пленные умирали и выживали. Весна сменилась летом, земля цвела. В санчасти появился новый врач — пожилой, вольнонаёмный. Стол Анны накрыли белой тканью, как саваном.

Юрген больше не лечил. Его перевели на сортировку кирпича. Он молчал, работал, иногда смотрел на госпитальный блок. Свет там не зажигался.

Весна приходила каждый год. Пленные менялись, надзиратели тоже. Одни уезжали мёртвыми, кто-то в другие лагеря. Юрген был репатриирован в мае 1950-го. Старый вагон тронулся утром. За окном проплывали поля, дороги, чужая Россия.

Он сидел у окна. На коленях — блокнот с грубым карандашом. На первой странице — набросок, женщина с усталым лицом в белом халате. Дальше — пусто.

Май 1943 года, Тунис. Остатки немецкой колонны, отрезанные от своих после падения побережья, вязнут в раскалённой пустыне. Жара плавит металл, вода на исходе, а надежда тает под палящим солнцем. Гауптман Рихтер, их командир, ведёт солдат к последнему шансу на спасение — таинственному оазису, о котором шепчутся местные. Но вместо воды их ждут древние руины, хранящие следы давно забытых сил.

Когда отряд сталкивается с выбором между долгом и отчаянием, а разум пасует перед шорохами песков, становится ясно: пустыня не отпускает так просто. Что-то древнее и равнодушное следит из теней, предлагая сделку, цену которой невозможно понять. Впереди — дорога, но куда она ведёт: к спасению или в бездну?

Дорога вечности

-«Всё, всё, всё! Глуши! – заорал Фриц, соскочив с капота и замахав руками. Водитель, следивший за ним высунувшись из окна, выключил зажигание, а трёхосный, бортовой «Айнхайтс-Дизель» в грязной, жёлтой окраске DAK[1] затрясся, отказываясь глохнуть. Мимо, объезжая застывший грузовик, и вынырнул и остановился сбоку односкатная штабная машина с выгоревшим, драным, брезентовым верхом.

-«Ну что у вас там?» - нервно выкрикнул офицер.

-«Бесполезно, герр гауптман! Слишком жарко! Закипел. Мы угробим двигатель, если и дальше будем ехать под этим проклятым солнцем! – ответил Фриц.

Он опасливо отстрянясь, аккуратно положил промасленную тряпку на крышку радиатора, крутанул её и стремительно отскочил. Вверх ударила струя перегретого пара.

-«У нас не достаточно воды для питья, что уж говорить о радиаторах» - устало сказал он офицеру. Тот досадливо поморщился, но спорить с фельдфебелем было бесполезно, тот был абсолютно прав.

-«Останавливай колонну, опять поедем ночью!» - гауптман устало пошатываясь, вышел из Мерседеса, и протянул фельдфебелю полупустую пачку трофейных американских сигарет.

-«Спасибо, - Фриц взял сигарету и добавил, - полжизни готов отдать за бутылку прохладного, светлого, немецкого пива!»

Гауптман Рихтер, блондин средних лет, сухопарый мужчина с красным от африканского загара лицом, стянул с головы фуражку с очками-консервами. Он потёр руками короткие полосы, стараясь хоть немного стряхнуть с них вездесущий мелкий песок.

-«Какая жара, а ведь всего лишь май! Представляю, что за пекло тут летом!» - пробормотал он.

Рихтер оказался в Тунисе с последним подкреплением в ноябре 1942-го, когда на побережье царила приятная прохлада. В отличии от фельдфебеля, который воевал в Северной Африке с весны 1941-го и в полной мере познал что такое летняя жара в Ливии и Тунисе!

Фриц сплюнул, вязкую, отчего то отдающую солярой слюну, бросил под ноги окурок и по привычке раздавил подошвой. Тут же улыбнулся, размазывая пот на лбу рукой, оставляя грязные потёки. По привычке, что б пожар не приключился! Это тут то! Среди песков! Да пусть она сгорит, эта чёртова пустыня, адским пламенем пусть сгорит! Адским… А вот у нас, северян, Фриц, белобрысый потомок выходцев со Скандинавии, зажмурился от немилосердно палящего солнца, ад – Хельхейм,  холодное, тёмное и туманное место! И вот бы хоть на денёк – другой там оказаться!

Чёртова Африка! Чёртова жара! Это надо же, что в голову лезет…про Хельхейм. Всё устали и от Африки и что уж там, самому себе врать, от этой проклятой войны!  А ведь ещё совсем недавно, казалось, небольшое усилие и добротный немецкий, солдатский ботинок вышибет ворота Каира и Александрии! Даст сочного пинка, облезлому Британскому льву, вышвыривая его с южного побережья Средиземного моря.

Не вышло. Итальянские союзника обосрались сразу! А вот Роммель, поначалу крепко взял томми[2] за глотку. До июля 1942 года, Лис Пустыни делал с ними что хотел! Даже поймал командующего британской армией в Северной Африке генерала О’Коннера… Фриц машинально поправил железный крест, на левом нагрудном кармане на пропотевшей и выцветшей форменной куртки. Приятно было вспомнить, что это их патруль наткнулся на британского генерала. Но потом всё пошло псу под хвост. Осенью 1942 в Алжире высадились американцы, и прижали итальянцев с немцами с запада, с востока, давила 8-я британская армия. Всё совсем стало тухло, когда  Роммеля отозвали в Германию. Несколько дней назад, томми и янки захватили Бизерту и Тунис, отрезая немецко-итальянский войска от побережья.

Жара спала. Самое блаженное время, когда уже не изводит яростное африканское солнце, в то же время нет ещё ночного холода, заставляющего мечтать о тёплых кальсонах. Минут через десять колонна двинется в путь.

Фельдфебель, кривя небритое лицо, выскребал ложкой по углам банки остатки американской тушёнки. Не то что бы янки делали плохие консервы, наоборот, очень даже хорошие, но за последнее время, они дико надоели. Хотя, если бы они не наткнулись на эти несколько заблудившихся в песках американских грузовиков снабжения, то не было этой опостылевшей тушёнки, приличных сигарет с верблюдом на пачке[3] и ещё много чего.  Перепуганных американцев, понявших, что они встретили немцев, а не как они подумали сначала, союзников, англичан генерала Монтгомери, отпустили, дав хорошего пинка и указав, в какую сторону им драпать. По крайней мере, им разрешили набрать во фляги воды и досыта напиться, так что шанс выжить у них был. Но вспомнив их тупые, сытые рожи, Фриц, усмехнулся с сомнением. Нет, не выберутся. Ему приходилось видеть высушенные солнцем мумии солдат, у которых сломалась машина или закончился бензин. Пустыня убивает быстро.

Немецкая колонна пополнилась тремя американскими Т-968, мощными трёхосными грузовиками, сделав колонну похожей на разномастный цыганский табор, где вместо лошадей были автомобили. Четыре немецких Opel Blitz с тентом, два  «Айнхайтс-Дизель» и три итальянских Фиата. Вся эта, по тем временам роскошь, стала возможной после того как отступающие солдаты гауптмана Рихтера, наткнулись на брошенный итальянский топливозаправщик, залитый топливом под самую горловину цистерны. Гордые потомки римских легионеров, так торопились сдаться в плен, что бросили свой медленный и опасный транспорт. Хорошо хоть не спалили.

Фриц поднялся, глянул на клонящееся к горизонту солнце и уперев руки в бока до хруста потянул спину. Вся техника, будь она не ладна, на попечении его, вместе с техниками, и водителями выбивающимися из сил, что бы она работала. Пора было вновь трогаться в путь.  Куда? А пустынные черти знают куда? Где то тут был поблизости оазис, где Африканский корпус загодя оставил пост снабжения. Если его содержимое не растащили жуликоватые местные аборигены, он позволит продержаться до немецкого контрнаступления. Если оно состоится. В реальности, а не в грёзах радиокомментаторов из ведомства д-ра Геббельса[4]. Если…Если…Если… Как много их последнее время! Всё чаще закрадывалась мысль, а не стоило ли последовать примеру тех итальянцев…

-«Господин фельдфебель! Господин фельдфебель!» - утирая пот, подбежал один из солдат, - вас ищет гауптман Рихтер.

-«Иду, Отто, иду, что там ещё за срочность?»

-«Наши наткнулись на какого то чумазого местного - любителя молодых верблюдиц, - пояснил посыльный, - что то он интересное наболтал!» 

Фриц, хмуро покосившись на солдата, поправил фуражку и направился к штабной машине, где его ждал гауптман Рихтер. Пустыня вокруг была тихой, лишь ветер гонял песок, создавая в свете начинающихся сумерек причудливые узоры на поверхности. Но что-то в этой тишине казалось зловещим, будто сама природа затаила дыхание, ожидая чего-то неотвратимого.

-«Ну что там ещё за любитель верблюдиц?» - спросил усмехаясь Фриц, подходя к Рихтеру, стоявшим рядом с низкорослым неряшливым арабом в рваной одежде. Тот что-то быстро и взволнованно бормотал, размахивая руками, и указывая в сторону горизонта.

Рядом с ним, внимательно слушая и кивая головой, находился их переводчик из местных, Агизур. Личность это была примечательная и колоритная. Он прибился к немцам ещё весной 1941 года и давно уже носил дикую смесь формы Африканского корпуса с национальной одеждой своего народа – кабилов[5]. Просторная одежда берберов - «джелаба», из белой ткани, сочеталась у него с песочного цвета кителем DAK с отложным воротником.  На ногах – чудные с виду, специальные кожаные сандалии с загнутыми носами. На  них он великолепно перемещался по песку и даже скатываться с барханов, словно на лыжах. Всё это дополнял бурнус из светлого сукна с капюшоном. Он давно уже неплохо освоил немецкий и кроме того знал кажется все местные языки и наречия и что самое главное – пустыня была его домом. Без всяких преувеличений, не раз это знание местных обычаев и чуждой европейцам местности, очень выручала немцев.

Никто не знал, откуда он появился, Фрицу уже казалось, что он был у них в отряде всегда. Агизур, повсюду таскал с собой сына – мальчонку лет восьми. Давно, ещё поперву, кто то из солдат пытался выспросить его, почему он не оставит ребёнка с женой или с другой, наверняка, как принято в Магрибе, многочисленной роднёй. Но Агизур, очень болезненно относился к таким разговорам, молча угодил в пустыню, и их с мальчиком не было по нескольку суток. Но куда бы за эти сутки не перемещался их батальон, странный бербер всегда находил их и возвращался. Всё так же с сыном, которого звали Сами. Почему возвращался? А кто его знает… Наверное потом что дико, люто ненавидел англичан и французов. Кто знает, возможно, корни этого чувства и скрывали отсутствие у этих двоих аборигенов жены и матери, а так же других родственников. И не то, что бы он так уж любил немцев, скорее он оправдывал старую истину, что враг его врага, скорее ему друг. Со временем он привязался к солдатам батальона Фрица, а немцы к нему.

К тому же, кроме всего прочего, этот странный бербер, прославился необыкновенной, просто непостижимой меткостью. Фриц сам был свидетелем, как Агизур, из своего старого Маузера[6],  попал в голову английскому танкисту, беззаботно высунувшемуся из люка танковой башни метрах в 800 от немецких позиций. На изумлённые вопросы, он что то невнятно ответил, мол просто знает куда попадёт его пуля и что-то про то как Всевышний, направляет его руку. Фрицу с товарищами оставалось только радоваться, что Всевышний направлял руку Агизура в сторону британцев, а не в парней «Пустынного лиса[7]» и союзников-итальянцев.

А пока окружившие их немцы, с интересом наблюдали за диалогом местных. Причём их рослый ауксиларий[8], больше слушал и только изредка о чём-то переспрашивал собеседника, а мелкий, чернявый бедуин без умолку тараторил отчаянно жестикулируя и даже подпрыгивая.

-«Он из племени, которое кочует к западу отсюда, и с его слов, ищет часть своего стада, которое потерял после песчаной бури» - наконец перевёл кабил.

-«Да пропади он пропадом вместе со своим стадом! Что ему известно про оазис, который мы ищем?» - торопливо спросил гауптман.

-«Да, он говорит, что недалеко есть оазис, но судя по всему, это не то место, что нам нужно, господин, - повернулся к офицеру Агизур, - к тому же он постоянно твердит что это «плохое место» и никто из его народа даже близко, предпочитает там не появляться!»

Бедуин вновь визгливо заголосил, то вздымая руки к уже садящемуся солнцу, то размахивая ими, как птица крыльями.

-«Этот сын блудливой ослицы, утверждает, что видел в той стороне солдат. Немецких солдат! – перевёл этот невнятный поток слов, их бербер.

Немцы переглянулись. До сей минуты, они уверены были, что все немецкие части остались далеко на севере.

-«Скорее всего, он что-то напутал! Для местных, редко бывающих на побережье, мы все белые, на одно лицо! Скорее всего, он видел патруль британцев, хотя я удивлён, что они забрались так далеко к югу от линии Марет[9]. Этого нам ещё не хватало! – офицер устало потёр потный лоб, размазывая грязь. Действительно, стоило несколько дней убегать в пустыню, что б всё же оказаться в плену.

С другой стороны, запас воды, в отличии от топлива, подошёл уже к критической точке и даже плен, был предпочтительней, нежели возможности  превратиться в ещё одних высушенных пустыней мумий.

-«Агизур, постарайся добиться от него подробностей, где этот оазис, что там за солдаты, сколько их, какая там, с ними техника».

Переводчик продолжил расспрашивать пастуха, но то почти сразу перебил кабила, вновь визгливо заголосил, тыча руками в разные стороны, а потом ткнул Агизура грязным пальцем в грудь, туда, где слева нашит на куртке германский орёл.

Через несколько минут, в указанную кочевником сторону, отправился грузовик с разведкой.

Гауптман Рихтер, перевёл взгляд с циферблата часов на клонящееся за барханы солнце и вновь повернулся к переводчику.

-«Что ещё, этот пастух говорил? Что за «плохое место»? Опять какие-то ваши местные суеверия?»

-«Зря вы, господин, так относитесь к Пустыне! Она была тут ещё задолго до того, как Пророк, да святится имя его, принёс нам Слово Истины, она будет и после нас… Эти пески, хранят много тайн и загадок и они очень часто больше чем просто суеверия».

-«Хорошо! Хорошо! Пусть так! Так что за «плохое место»?

-«Он утверждает, что видел в песках что-то странное, — сказал Агизур, — какие-то руины, которые раньше не были видны. Говорит, что они появились после последней песчаной бури. И ещё... он упомянул что-то о древних духах, которые охраняют это место. Люди их племени, боятся того оазиса, он сказал что люди уходившие туда, не возвращаются»

Фриц усмехнулся:

-«Духи? В этой жаре и так голова кругом идёт, а тут ещё и сказки местные. Может, ему просто воды не хватает?»

-«Ладно, посмотрим, что там за духи, — пробормотал Рихтер. — По моим расчётам, наши ребята скоро вернутся. Но если это очередной пустынный мираж, я лично этого чумазого пристрелю!»

Через час разведчики вернулись. Их грузовик, покрытый слоем песка, тяжело вполз в лагерь, поднимая клубы пыли. Водитель, высунувшись из кабины, махнул рукой, и Фриц с Рихтером поспешили к машине. Из кузова спрыгнули двое солдат, а следом за ними — двое измождённых чужаков. Первый, высокий, жилистый мужчина средних лет, в изодранной форме африканского корпуса, но с непривычными на этой форме, петлицами унтерштурмфюрера и рунами СС, едва державшийся на ногах. Второй, — лет пятидесяти, сутулый, в запылённой гражданской одежде, с тонкими чертами лица и в круглых очках, цеплявшихся за ухо одной дужкой и нелепой мятой и грязной шляпой неопределённого теперь цвета. Он прижимал к груди потрёпанный кожаный портфель и нервно озирался по сторонам.

— «Герр гауптман, мы нашли их у того оазиса, о котором говорил этот местный» — доложил командир разведчиков, ефрейтор Клаус. — они едва живы.»

Рихтер смерил незнакомцев подозрительным взглядом. Мало того, что ещё один немецкий отряд оказался так далеко к югу, да ещё и люди из ведомства рейхсфюрера. Офицер, несмотря на крайнюю степень усталости сохранявший выправку, первым, покачнувшись, шагнул вперед.

-«Унтерштурмфюрер Карл Бреннер, - представился он, протянув руку гауптману, - а это доктор Эрих Вайс. Мы... мы были частью археологической экспедиции Аненербе. Мы искали это место. Вернее моей задачей было обеспечивать охрану учёных.»

Фельдфебель, стоявший рядом с командиром, с трудом сдержал ругательство. Эта-то обезьянья жопа в очках, куда лезет?! Вот ведь не сидится людям дома, вокруг бушует война, а эти учёные всё никак не угомонятся.

Вперёд выступил гражданский, и сбивчиво, торопливо заговорил обращаясь к гауптману Рихтеру:

-«Господин офицер, вы даже не представляете, как мы…я… рад вас видеть, вам немедленно нужно препроводить нас в ставку генерал-фельдмаршала Роммеля, а потом нам незамедлительно нужно вылететь в Германию.»

-«Хм… - Рихтер окинул подозрительным взглядом незнакомцев, переглянулся со своими солдатами и на всякий случай отступил на шаг назад, - не сочтите за излишнюю подозрительность, господа, но я хотел бы видеть ваши документы!»

-«Вы не понимаете! Вы просто не понимаете! Нам срочно нужно…- доктор Вайс трясущейся рукой поправил сползающие очки.

-«Замолчите, Эрих, - решительно перебил его эсесовец, расстёгивая нагрудный карман и достав Soldbuch[10], протянул гауптману.

Из воинского паспорта, выпала и скользнула на песок небольшая фотокарточка, оби офицера нагнулись за ней, но Рихтер успел первый. С фото на него смотрел унтерштурмфюрер Бреннер рядом с красивой блондинкой, в вечернем платье и глубоким вырезом. Гауптман перевернув фото, прочёл: «Майнц 8 июля 1942 г.», вздохнул, задержав взгляд на женщине, вернул его владельцу. Унтерштурмфюрер стянул фуражку, провёл рукой по покрытым густой светлой пылью волосам и как то жалобно улыбнулся, прошептав чуть слышно: «Жена…»

Через несколько секунд Рихтер, уже вернул документ и вдруг понял, что волосы офицера, не просто запорошены песком или пылью. Унтерштурмфюрер Карл Бреннер, которому нет ещё и тридцати пяти лет, абсолютно седой. А несколько месяцев назад, судя по фото, был темноволос.

-«Я готов вас выслушать, господа, впрочем, я предпочёл бы сделать это по дороге. Нам нужно в оазис. Я предпочёл бы оставить отряд на ночёвку там и принять решение о дальнейших действиях.»

-«О Боги! Нет, господин гауптман! Карл, скажи же им! Нам нельзя туда возвращаться!» - казалось ещё чуть-чуть и учёный забьётся в истерике. Он, вытянув руки, бросился к командиру отряда, словно хотел вцепиться ему в горло, но его подхватил под руку унтерштурмфюрер.

-«Полно, доктор, вы же понимаете, это судьба… Всё бесполезно, нам не уйти!» - лицо Бреннера, его фигура, выражали смертельную усталость, а глаза светились смертной тоской.

Гауптман только пренебрежительно хмыкнул, глядя на всё это и зашагал к своему вездеходу, раздавая распоряжения.

-«Агизур! Гони в шею того пастуха! Фельдфебель, заводите машины! Американский грузовик первым не ставь, он с лебёдкой, если Опель или Фиат застрянет, будет вытаскивать!»

Уже у самого Кубельвагена его нагнал эсэсовец.

-«Минутку, гауптман, давайте отойдём немного, мне есть, что вам сказать!»

-«Ну что ещё? У нас не так много времени! Да что уж там, его вовсе нет!» - раздражённо ответил ему Рихтер, но прошёл несколько шагов вслед за унтерштурмфюрером в сторону от машин.

-«Прошу вас! Нет! Умоляю! Если есть у вас дети, есть жена, есть родители, ими молю, гауптман, не нужно ехать в тот оазис! Да, я понимаю, в ваших глазах, мы, скорее всего двое выживших из ума безумцев, мозги которых спеклись под Ливийским солнцем!»

Не ожидавший такого напора, Рихтер изумлённо смотрел в лицо Бреннера с трясущимся подбородком и безумными глазами.

-«Что, чёрт возьми, у вас там произошло, лейтенант?» - спросил он используя привычное ему, армейское звание собеседника.

-«Три месяца назад, по линии «Наследия предков[11]» была организована экспедиция. Вернее она должна была давно ещё состояться, но какие-то проволочки в Берлине, но проклятье! Это сейчас не важно! Четверо учёных и двадцать солдат… А теперь нас осталось всего двое!»

-«Прекратите же истерику, герр Бреннер! Вы можете спокойно и внятно объяснить, что с вами случилось и почему, провались всё пропадом, мы не может туда ехать? Если там англичане или американцы…»

Унтерштурмфюрер, протяжно застонал, закрыв лицо руками: -«Нет же! Нет! Какие американцы?! Какие англичане?! Господи, дай мне силы!!! Вы слышали, чем занимается Аненербе? Вы просто не понимаете, не способны понять…»

Взбешённый гауптман, схватил Бреннера за лацканы куртки и энергично встряхнул, от колонны, видя, что беседа двух офицеров приняла чрезмерно живой оборот, уже бежали солдаты.

-«Это вы, со своим жопоголовым умником, ни черта не понимаете, лейтенант!!! Всё! Совсем всё! Нет никакой «ставки генерал-фельдмаршала Роммеля»! И самого Роммеля в Африке нет! Более недели назад, томми и янки вышли к побережью, захватили Бизерту и Тунис!  Генерал-полковник фон Арним капитулировал, окружённый на полуострове Бон! Нас, небольшой отряд производивший разведку со стороны пустыни отсекли от основных сил и мы обычные беглецы! Бродяги! Ты понимаешь это?! Как вас могли отправить в экспедицию без связи?»

-«У нас была радиостанция… - гауптман не замелил, как рядом, вместе с солдатами, оказался доктор Вайс, - у нас был автобус с FuG 11[12], специальной, экспериментальной версии, но… понимаете, тут имеет место определённая магнитная аномалия и радиосвязь не действовала.»

-«Эрих! Какая к дьяволу аномалия?! Будь ты проклят со своей секретностью! Ты же слышал, что он сказали! Немецкие войска капитулировали! Нам никто не поможет!» - повернулся к нему унтерштурмфюрер.

-«Клаус! Отто! Разоружите, господина унтерштурмфюрера, он явно не в себе! Господин Бреннер, сдайте пистолет!»

Бреннер, с помертвевшим лицом, расстегнул кобуру и протянул солдатам Вальтер. Руки офицера заметно тряслись. В окружении своих людей гауптман, эсэсовец и учёный вернулись к машинам.

У вездехода их уже ждал Агизур со сложенными на цевье винтовки, с перекинутым через шею ремнём руками и выглядывавшим из-за спины мальчишкой.

-«Господин, я напоследок расспросил того пастуха. Вы не первый день меня знаете. Но… Если в том что он мне наболтал, есть хоть крупица правды, Всевышний свидетель, нам и правда не стоит туда ехать!»

-«Да вы что, издеваетесь все?! – заорал Рихтер, - что бы ни было в том оазисе, хоть сам генерал Александер[13], не осталось у нас выбора! Практически закончилась вода, а топлива уже не хватит даже на то, что бы вернуться обратно и сдаться».

Уже в сумерках, колона автомашин двинулась в путь. Разоружённого эсэсовца посадили в кузов одного из грузовиков под охрану, неприязненно посматривавших на него солдат. Учёный ехал в вездеходе рядом с капитаном.

-«Так что у вас там произошло? Напали британцы? Местные? Да, они бывают весьма коварны…» - спросил через некоторое время гауптман.

Но доктор Вайс, погружённый в свои мысли, словно не слышал вопроса, глядя на тёмные барханы, верхушки которых серебрил лунный свет. Впрочем через несколько минут он повернулся голову к офицеру и сказал голосом, в котором совсем отсутствовали эмоции: -«Они все умерли, - и добавил, - господин гауптман, давайте всё же не будем заезжать в сам оазис, а остановимся рядом, я укажу подходящее место, а потом я отведу ваших людей к колодцу и они наберут воду. Столько, сколько нужно!»

Рихтер уставший от споров, только кивнул. К тому же, он просто не представлял, что теперь делать и куда ехать. В любом случае, принимать решение о их дальнейшей судьбе, предстояло завтра, уже при солнечном свете.

Колонна двигалась в сгустившихся сумерках, фары выхватывали из тьмы бесконечные волны песка, а моторы гудели, словно, как и люди жалуясь на усталость. Доктор Вайс, сидевший рядом с гауптманом Рихтером, молчал, но его пальцы нервно теребили край потёртого портфеля с которым он не расставался. Наконец, он указал на тёмный силуэт впереди — низкие пальмы и редкие кусты, едва различимые на фоне звёздного неба.

— «Остановитесь здесь, господин гауптман, — голос учёного немного дрожал, — Дальше не надо. Колодец в паре сотен метров к востоку. Готовьте канистры, я отведу ваших людей. Ради всего святого, прикажите людям, не разбредаться по местности!»

Рихтер бросил на него усталый взгляд, но приказал остановить машины.  Солдаты, ворча, вылезали из кузовов, проверяли оружие и фляги. Доктор Вайс, немного отошёл от машины и стоял, молча всматриваясь в темноту. Фриц, хмурый, пропитанный пылью и песком до костей, подошёл к командиру и подозрительно посмотрел вслед учёному, — «Герр гауптман, мы готовы. Но этот очкарик... он что-то недоговаривает. И вообще, не нравится он мне. Знаете, тот эсэсовец, он хоть и закатил вам истерику, но он хоть ведёт себя как человек. Испуганный человек. А этот… Может, стоит его прижать посильнее?»

— «Сначала вода, фельдфебель, — отрезал Рихтер. — Потом разберёмся. И следи, чтобы никто не шатался по округе. Мне от их сказок про духов уже не по себе. И вот ещё что, позови ко мне Агизура».

Небольшой отряд, ходивший за водой, вернулся минут через сорок. Учёный действительно привёл их к колодцу, но, по словам Фрица, вёл себя донельзя странно, вздрагивая при любом шорохе. Вернувшись, он ушёл к грузовику, где остался унтерштурмфюрер Бреннер и о чём-то шептался с ним. Эсесовца никто не охранял. Да и куда он денется, кругом пустыня на многие часы и дни пути. Да и пусть бы проваливал, никому до него не было дела. Впрочем, часовые у машин, постоянно сменяясь, службу несли на совесть.

Вода как ни странно, оказалась замечательная. Чистая, холодная. Такая, что зубы ломило. Гауптман Рихтер давно не пил с таким наслаждением. Он уже забыл когда вода имела такой замечательный вкус. Сколько он себя помнил, тут в Африке, он привык пить всё. Грязную, небрежно отфильтрованную, со вкусом вонючего бензина или соляра, потому что наливали её в освободившиеся от топлива канистры. В лагере, голоса солдат стали громче, веселей, уверенней. Есть вода, поживём ещё, а там, дальше, видно будет! То тут, то там, загорелись бензиновые примусы, наконец, можно сварить противный эрзац-кофе из желудей, цикория и ещё чёрт знает чего.

Под навесом, из двух шестов и большого куска брезента натянутого меж двух грузовиков, в неровном свете фонаря, Рихтер расстелил карту на импровизированном столе из снарядных ящиков. Они с фельдфебелем, склонившись над ней, ломали голову над ситуацией, в которою угодили.

-«Нет смысла Фриц… сдадимся мы сейчас или через неделю другую, - гауптман устало потёр небритый подбородок, - надежды на новую высадку наших в Африке, у меня меньше, чем раздвинуть ноги Марике Рёкк[14].

Фельдфебель не успел ответить, послышались шаги и в свет от фонаря, из темноты вступили доктор Вайс и Бреннер.

-«Герр Рихтер, у нас к вам серьёзный разговор! – произнёс учёный негромко и добавил, переминаясь с ноги на ногу, - и желательно с глазу на глаз».

-«У меня нет секретов от моего фельдфебеля, я знаю его практически с первого дня в Африке и доверяю как самому себе» - гауптман хмуро остановил жестом Фрица, который хотел было уже уйти.

-«Пожалуй, так даже будет лучше» - сказал унтерштурмфюрер, переглянувшись с Вайсом.

-«Итак, господа, мы слушаем вас! Садитесь на эти ящики. Нам точно есть что обсудить».

Все четверо расселись вокруг стола и гауптман с фельдфебелем пристально глядя на собеседников, замерли в ожидании. Пауза начинала затягиваться.

-«Сразу вынужден предупредить вас, господа, то, что я вам вынужден рассказать, имеет наивысшую секретность и вы как граждане Рейха, должны мне поклясться…» - начал учёный, но его перебил Бреннер.

-«Полно, Эрих! До секретности ли сейчас, посреди пустыни! Вот это последнее что нужно нам обсудить, давай по делу. Ты же знаешь, что я тут тебе не помощник!»

-«Хорошо… Я постараюсь, господа, рассказать нашу историю не очень вдаваясь в некоторые весьма специфические подробности, понятные немногим учёным. Вы, наверное, знаете, что местная земля не всегда была столь дикой? Было время, тут процветали великие цивилизации…»

-«Не стоит, господин Вайс, считать нас такими уж неучами, - вступил в разговор фельдфебель, - у меня за плечами после гимназии, техническое образование, а господин Рихтер призвался в Вермахт из университета. Мы знаем и про Египет и про Карфаген!»

-«Замечательно, но стоит копнуть глубже. Много глубже… Началось всё ещё до войны. У Аненербе, давно особый интерес к древней истории. Кое-что мы знали давно и сами, а многое узнали, изучая весьма специфические архивы в Пражской синагоге, кстати, самой старой в Европе, потом в оккупированных Париже и Брюсселе. Суть в том, что ещё до того как человек развился в тот вид что мы видим ныне, существовали цивилизации хм… других видов. Обладавших огромным могуществом и непостижимыми технологиями. Но затем, по причине, вокруг которой ведутся споры в очень узких научных кругах, они угасли… Но их знания, осколками, крупицами сохранились по миру. Их впитали тайные культы и жреческие касты по всему миру. В Египте, Индии, Междуречье, Мезоамерике. Многие считали, да и сейчас считают их сказками, легендами, но поверьте, это вовсе не сказки. Хотя… иной раз мне кажется, лучше бы они оставались всего лишь сказками. Но, ближе к делу! Для нас всё изменилось в двадцатые годы, когда о сакральном знании, возможно сам того не желая и не понимая, проговорился один из американских писателей. Не знаю уж как, но ему оказались доступна часть тайных знаний, а это, как раскалённый металл, который невозможно удержать в руках. У этого знания, есть необычная особенность, оно словно само желает быть явленым миру! В одном из своих рассказов он упомянул «Пнакотические манускрипты»,  которые якобы появились в первобытные времена Земли в древнем городе Пнакотус, который тогда населяли пришельцы Великой Расы Йит.[15] Оригинальные рукописи в виде свитков передавались сквозь века, и в конце концов попали в руки тайных культов Древних богов. Предполагается, что Великая Раса Йит создала первые пять глав «Пнакоти́ческих рукописей», в которых, среди прочего, содержится подробная хроника истории всех рас на Земле. Они же упоминают более древние источники которые названы были после обнаружения: «Эльтдаунские таблички» Это археологические фрагменты керамики, сохранивших дочеловеческую письменность. Они найдены были в 1882 году и названы в честь места, где они были обнаружены, Элтдауна на юге Англии. Таблички датируются триасовым периодом и покрыты странными символами, которые считаются непереводимыми. Что такое триасовый период, думаю, вы знаете? Нет? Это та невообразимая древность, когда единый материк Пангея, только начал разделяться на два континента — Лавразию и Гондвану!

Продолжение:
https://author.today/work/429437
https://ridero.ru/books/doroga_vechnosti/
https://www.litres.ru/book/mihail-zverev-33377815/doroga-vec...