Creepy Reddit

Последние тайны готовы пасть… Я не смог уйти от музея, но теперь беспокоюсь только об одном: как бы не потерять самого себя.

⠀

Главы: 1 • 2 • 3 • 4

Новые переводы в понедельник, среду и пятницу, заходите на огонек

⠀

~

Я выбираюсь из туннеля Эрни, отплевываясь от грязи. Привкус земли покрывает язык и горло, исцарапанные локти запеклись коричневой коркой.

Подхожу к Эрни и глажу его курносый нос, купаясь в свете звезд, льющимся со стеклянного потолка. Мохнатый гигант фыркает и сопит, принимая ласку.

Напыщенное мелкое кудахтанье доносится из коридора. Знаете, как будто очень богатая задница смеется, откинув назад глупую голову с непомерной короной. Я вытираю землю с циферблата часов: уже девять. Три часа презренные гости бродят по музею без присмотра.

Не хочу даже думать, что они успели натворить.

Я готов. Сейчас я выйду в коридор и направлюсь прямо к запертой двери…

Что это? Что происходит? Сердце сейчас разорвется.

Одна за другой каждая витрина в музее взрывается осколками в жуткой симфонии битого стекла. Оглушительный грохот проносится по этажам, коридорам, галерее над оранжереей… Какофония марша надвигающегося безумия.

Воздух в музее обжигает, как раскаленный пар. Гид – глаза и уши этого места – попытался навсегда оставить пост, и здание взорвалось горячей вспышкой ответной яростью. Музей возненавидел меня за побег. И высвободил все экспонаты.

Гости стали разменной монетой. Высокомерные смешки сменяются нерешительным замешательством… А тишина быстро уступает крикам, полным душераздирающего страха. Стеклянные витрины продолжают лопаться, осыпая мрамор осколками, как градом.

Среди разгулья хаоса мне вдруг думается, что и сам музей всего лишь своеобразный экспонат. Ящик пандоры для богачей. И теперь, когда вокруг меня все взрывается и рушится, выплескивая в мир драгоценные артефакты, послание музея звучит предельно ясно: если он не может заполучить меня, пусть не сможет никто.

Двое мужчин врываются на выставку животных и эволюции, унося ноги от незримого ужаса. Их лица как две греческих маски – выражают совершенно противоположные эмоции: у одного под нахмуренными бровями гнездится страх, другой стискивает челюсти, будто скрученные болтами презрения. Мистер Страх и Мистер Ярость. Явление жесткой дихотомии человеческой природы перед лицом смерти. Они знают, что умрут на этом помпезном кладбище богачей. Слышат, как музей зачитывает им смертный приговор с каждым новым звоном стекла.

– Что происходит? – жалобно блеет мистер Страх. – Где ты был?

– Я… – Я замолкаю на полуслове.

В мнимой безопасности скучной экспозиции животных они снова чувствуют себя увереннее. Непринужденное высокомерие падает на разум богатых гостей, как накинутое привычным жестом покрывало. Я бы разделил их нарастающее спокойствие, если бы не увидел Хамелеона, длиной не больше пальца, ползущего по запястью мистера Ярость.

Мистер Страх следит за моим взглядом. Смотрит вниз на предплечье своего спутника так пораженно, что глаза лезут из орбит.

– Боже. – Голос мистера Ярость дрожит. – Я читал об этом. На афише. Как так вышло…

Я вытираю потную ладонь о штанину и пячусь назад. Это… Меня это не касается. Я должен покинуть музей. Должен узнать, что находится за стальной дверью.

– Он укусит меня, д-да? Он ядовитый, так ведь, гид? Черт тебя дери, убери эту тварь от меня!!!

Я отхожу шаг за шагом:

– Нет, хотя…

Внезапно мужчина снимает хамелеона со своей руки, давит ему на шею, чтобы крошечный рот открылся и обнажил клыки… и с размаху швыряет рептилию в своего спутника, как дротик. Попадает. И смеется.

Богатые и знаменитые, приезжающие сюда, всегда одинаковые.

Мистер Страх корчится, стараясь зажать тонкие струйки крови, сочащиеся из свежих ран на шее.

Одинаковые.

Метаморфозы начинаются. Кожа мужчины вокруг раны расцветает волнами оранжевого и фиолетового цвета. Чешуя поднимается от крошечных дырочек вверх к челюсти, переливаясь в лунном свете. Человеческие клетки не предназначены для мимикрии, и богач передо мной подтверждение тому. Мистер Страх не издает ни звука, только лицо его застывает в страдальческой гримасе боли. Кожа пульсирует зеленым цветом, по ней прокатываются волны океанской синевы… А вместе с ними по телу расходится и агония. Достаточная, чтобы вмиг потерять рассудок. Достаточная, чтобы захотеть выскрести налитые кровью глаза из орбит. Но худшее еще впереди.

Хамелеон не ядовит. Но он меняет человека. Запускает мутацию. Человеческая оболочка не может долго выдерживать ускоренной эволюции. Пятна чешуи, тут и там покрывающие плоть богача, вскоре становятся прозрачными, как стекло. Пустота расширяется слабыми импульсами, как круги на воде.

Мистер Страх неровной походкой бредет к лестнице, пытаясь схватиться за перила ставшей уже полностью прозрачной рукой… но он не знает, что мутация меняет его кожу. Делает ее хрупкой, как бумага. Стоит ему попытаться сомкнуть ладонь на перилах, заостренные кости пальцев прорывают бумажную плоть, впиваясь в дерево, как колючие белые скобы. Мистер Страх падает на колено единственной ноги, все еще нетронутой мутацией…

Я отчетливо вижу его печень и сердце. Все органы и сосуды открыты передо мной через его прозрачную спину, будто у огромной медузы.

Метаморфозы распространяются дальше, поднимаются по шейному отделу к черепу, и я вижу, как плоть тает, обнажая кости. Мужчина силится выдавить последний крик, но не издает ни звука.

Только сухо трещит прозрачная шея, ломаясь под тяжестью мозга.

Голова богача падает на мраморный пол. Кожа лица постепенно отслаивается, на ходу превращается в полупрозрачную пыль. Как похоже на Стеклянных бабочек с выставки насекомых… Не удивлюсь, если именно так они и появились на свет.

⠀

***

Кончина богача дает мне краткую приятную передышку. Когда сердце замедляет лихорадочный стук, когда вставшие дыбом волосы успокаиваются, тогда я вспоминаю, каким уязвимым он выглядел с обнаженными внутренностями, каким он был охвачен страхом за мгновение до того, как распрощался с головой. Его воспоминания, надежды, страхи, его раздутое богатством эго – все это разбилось о мраморный пол, вместе с нелепым, мясистым вместилищем его “я”.

Как отрадно.

Мистер Ярость вырывает меня из мгновения экстаза. Он выпрыгивает, как черт из табакерки, дико размахивая молотком перед моим лицом и чуть не снося переносицу.

– Мы все тут в полной заднице из-за тебя! – Он хлещет меня не словами, а раскаленным бичом вины. Снова замахивается, но рассекает лишь воздух.

Я бросаюсь к двери. Балансирую на скользком полу, огибая углы. Я бегу в фойе.

Разгневанные гости, взрывающиеся витрины… Это слишком, София. Я знаю, что ты наблюдаешь за мной, дорогая. Я буду свободен.

Неохотно я проскакиваю поворот к стальной двери и поднимаюсь по парадной лестнице. Я открою ее, как и говорил Джонни, но позже. А сначала отвяжусь от богатого придурка.

Пол на выставке Искусств и Музыки усеян осколками стекла. Все экспонаты теперь разгуливают по музею. Но я иду к задней стене. Туда, где сверкает золотом табличка с надписью “Зубная Фея”.

Мистер Ярость влетает в двери вслед за мной в тускло освещенную комнату, небрежно держа молоток на плече.

– Некуда бежать, гид. – Он смотрит налево, потом направо.– Что, и тут не осталось мерзких уродцев, чтобы выполнять твои приказы, а? – Он осматривает пол в поисках осколков – всего, что осталось от сбежавших экспонатов.

Но Зубная Фея никогда не выполнял моих приказов. И ему не нужно бить стекло, чтобы освободиться. Только глубокий тошнотворный голод, гнездящийся в глубинах холста, требующий, немедленно требующий вгрызться в зубы незваного гостя, нужен, чтобы пробудить картину. Рука, покрытая пепельной кожей отрывается от холста неподалеку от меня. Жадно протягивается, искореженная и костлявая… За ней подергивающаяся грудь… шея… Нити красной масляной краски, похожие на кровавый сироп, свисают с обожженной кожи. Он выгибается с картины, наполовину показывая лицо: только челюсть, рот и щеки под неровным контуром, отделяющим плоское от объемного.

Богач поворачивается, чтобы бежать, но пальцы Зубной Феи длинные, а голод простирается бесконечно. Рука бросается к богачу, как кобра, крепко прижимая его к стене. Молоток выскальзывает из онемевших пальцев.

Я едва стою от потоков адреналина, которые бешено бьющееся сердце качает по венам. Кожа вся покрылась мурашками. Но это зрелище… то, как ожившая картина один за другим вырывает зубы богатому ублюдку… Боже, как это опьяняет! Мерзкая радость наполняет мое нутро, с каждым новым зубом, хрустящим в десне, пока мольбы богача не тонут во влажных липких стонах… Я считаю их. Шесть, семь… Почти как секунды перед Новым Годом.

Когда кончаются зубы, в дело идут губы гостя – розовые пиявки, болтающиеся теперь на нитях нервов и кровавого сиропа.

– П’моги мне, ‘жалуйста…

Я лишь улыбаюсь в ответ. Не в замученном гиде следует ему искать спасения. Поднимаю молоток и оставляю ублюдка захлебываться собственной кровью. Обескровлен.

***

Фойе музея встречает меня в неизменном порядке. Богато украшенное и величественное. Я смотрю на витражный потолок и посмеиваюсь, спускаясь по лестнице в его шикарную утробу. Под оркестр взрывающегося стекла, отдаленных криков и воплей, под рев бурлящего потока хаоса, как под фанфары. Ужасающий Музей для богатых и знаменитых оказался просто театром абсурда, и он съел меня целиком. Раскинув руки под светом созвездий, я вплетаю в его голос свой смех.

В моих руках ключ от стальной двери. И скоро страданиям придет конец. Я чувствую твою улыбку, София. Папа уходит.

Отсюда совсем недалеко до заветного коридора. До заветной двери. Уже скоро, София. Ты будешь гордиться мной.

***

Желудок болезненно сжимается.

Я не ожидал увидеть его здесь у стальной двери. Неимоверно толстого коротышку, чуть не трещащего по швам, едва стоящего на двух коротких ногах.

– Майкл, – строго говорит Куратор, загораживая дверь. – Не делай этого, пожалуйста.

Металлическая головка молотка сияет в моей твердой руке. Я иду к двери.

– Ох, дружок, да ты сошел с ума! Эта ухмылка… – Он качает головой. – Музей завладел тобой, верно?

Я поднимаю руку и нащупываю будто не свои губы… Господи, как давно я улыбаюсь? Как давно…

– Если ты сейчас развернешься и уйдешь, – хриплый голос толстяка дрожит, – тебя больше никто не потревожит. У тебя есть выбор, Майки.

Я молчу и думаю. Ледяной ветер, врываясь через разбитые окна, пробирает до костей. Дыхание паром вырывается изо рта.

– Отправляйся на пенсию, будь свободен. Проживи те годы, что тебе отпущены. Ну или войди в дверь и оставь надежду покинуть это место. То, что внутри, сломает тебя, мой мальчик. Сломает… ее. – Он поднимает руки вверх. – Пожалуйста, Майкл. Ты хочешь уйти?

Я хочу ответить.

Хочу сказать “Да”, но Музей контролирует мой язык. И мою руку.

И головка молотка снова и снова сверкает красным.

Каждый удар наполовину принадлежит мне, наполовину Музею. Но каждый треск его черепа, каждый всплеск мозга Куратора под молотком – плата за пятнадцать лет мучений.

Превратить его голову в булькающий фонтан крови в крошеве костей оказалось удивительно легко. Красное пятно свободно растекается по шикарному белому мрамору пола, расползаясь ветвистыми струйками, похожими на багровых червей. В сером вечернем мире ярко-алая кровь Куратора горит огнем.

Я с трудом выдыхаю через плотно сжатые в улыбке чеширского кота зубы, запятнанные красными пятнами. Он мертв. Он действительно мертв.

Сердце стучит, и нужно немного времени, чтобы отдышаться. Я успокаиваюсь и рыскаю по карманам в поисках ключа. Он легко проворачивается в замке. Так легко, будто дверь регулярно открывали.

Но это невозможно. Раз в неделю я работаю здесь, и она всегда заперта.

Стальная дверь открывается с протяжным стоном. Круглые лампочки пунктиром ведут вглубь короткого коридора с металлическими стенами. В конце деревянная дверь. А над ней… над ней золотая табличка, гласящая:

Следующий…

Сердце снова колотится.

Следующий Гид.

***

Я неохотно тяну за ручку. Если улыбка все еще и приклеена к моему лицу, теперь она исчезает.

Внутри комната оклеена розовыми обоями, они поистрепались от старости и кое-где отходят от стен, свисая скрученными клоками. За исключением одной стены, сплошь заклеенной полароидными фотографиями. Полки завалены плюшевыми мишками. Пол – одеждой. С потолка свисают тенеты светящихся гирлянд.

Я подхожу к стене с фото и опираюсь на нее рукой, вглядываясь в снимки. Беру один из них, и улавливаю острый железный запах от засыхающей крови на пальцах.

Фото датировано тремя годами ранее. В кадре стоит Куратор, еще не такой круглый, рядом с девочкой-подростком с аккуратным светлым хвостиком на голове. Они улыбаются.

Еще один снимок слетает со стены. На белой полосе надпись: “ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ МУХОЛОВКИ”. В кадре Куратор и та же девушка, на этот раз помладше. Снимок датирован еще двумя годами ранее. Они стоят в музее рядом с нашей гигантской Венериной мухоловкой. Я был в тот день в музее. Работал.

Что это за комната?

Я иду к углу стены и беру самую раннюю фотографию. Снято пятнадцать лет назад. Подтянутый Куратор с пышной шевелюрой сидит рядом с больничной койкой. На белой полосе надпись, накорябаная яркой ручкой: “БЕЗ РАКА!” Рядом с Куратором на кровати сидит все та же девочка. Лет пяти-шести. Ярко-голубые глаза и…

София.

Розовые стены кружатся в сумасшедшем вальсе. Меня ужасно тошнит.

Не может быть. Этого не может быть. Куратор был прав, я просто схожу здесь с ума. Я просто…

– Папа? – Голос тихий, далекий, такой испуганный…

Этот голос рвет меня надвое.

Я оборачиваюсь.

Те же глаза. Та же улыбка. Мое счастье выросло, ей теперь чуть за двадцать. Пятнадцать лет прошло с того дня, когда я в последний раз слушал ее голос.

– София?..

Она обнимает меня, и я не могу сдержать слезы. Думаю о том, как Куратор подделал то уведомление о смерти. О том, как София все это время была заперта у меня под боком, как животное в клетке, как очередной экспонат, взращиваемый для игр богатых и знаменитых… А потом думаю только о ее улыбке.

***

Когда объятия распадаются, она отстраняется от меня и вдруг замечает осколки черепа на темно-бордовом жилете. Нам еще нужно наверстать упущенное. Нам есть еще о чем поговорить… Но после того, как она видит кровь на моих руках, ее улыбка гаснет. Гаснут и глаза.

Вся в слезах от долгожданной встречи, София садится на кровать.

– Где ты был?

– Здесь, в музее, дорогая. Раз в неделю, каждую неделю. Все остальное время жил в коттедже неподалеку. Мне не разрешают посещать музей в выходные, говорят, тут много уборки.

Она задыхается, проходит немного времени, прежде чем Софи справляется с эмоциями.

– Неправда. Папа, в оставшиеся шесть дней Куратор мне все здесь показывает и рассказывает. – Она указывает тонким пальцем на фото на стене. – Он говорит, что я стану супер-гидом и буду наслаждаться каждым мгновением этой работы, как и ты.

“Следующий Гид”, – гласит табличка. Я помню.

Мне кажется, что сердце не выдержит. Что оно разорвется от любви, жалости и ужасов этого вечера.

Этот мир проклят. Он безумно жесток.

– Дорогая, не важно, что говорил тебе этот ужасный человек. Он растил тебя, чтобы сделать… – Я крепко зажмуриваюсь и глубоко вдыхаю. Как же не хочется говорить ей, кто он такой. Как же не хочется говорить моей девочке, что вся ее жизнь – ложь, а наставник – монстр. – Он растил тебя, как растят скот на убой. Чтобы сделать пешкой в руках богачей, такой же, как я.

Она мотает головой и шмыгает носом:

– Нет! Это неправда! Это не так! – Софи вскакивает с кровати и мчится к двери. – Куратор – мой друг! Он никогда не поступил бы так со мной.

– Он такой же мерзавец, как и остальные! – Я срываюсь на крик. – Послушай меня, послушай: они все монстры, все они. Все те, кто посещает этот богом забытый Дом Ужасов!

Она ведь даже никогда не видела здесь богачей. Пряталась за дверью своей тюрьмы в те ночи, когда я проводил экскурсии. Она мало что понимает из моих воплей и просто рыдает, потерянная и жалкая.

Я подхожу к ней, чтобы взять за руку, чтобы успокоить…

– Не трогай меня! – кричит моя дочь.

Я не знаю, что делать.

– Пожалуйста, послушай меня. Богачи достойны презрения. Они бывают здесь раз в неделю, а ты просто никогда не видела их, потому что сидишь…

Она выскакивает за дверь.

– София, не надо…

Маленькая ножка оскальзывается на бордовой луже, собравшейся за дверью.

София падает и кричит, кричит так, что у меня кровь стынет в жилах! Она лежит беспомощной кучей, лицом к лицу с разбитой головой Куратора, превратившейся в кровавую кашу из костей и плоти под моей рукой. И кричит потому, что узнает своего друга и наставника. А еще, возможно, потому, что уже знает, что ее отец…

– Монстр… – Слова слетают с дрожащих губ Софии. – Ты… Ты м… монстр, папа!

Я хочу схватить ее за руку, сказать, что все в порядке, что теперь мы свободны, но она отбивается от меня, отчаянно визжа.

– Я не монстр, милая, я… – тихо, умоляюще начинаю я.

Она отступает шаг за шагом, как от бешенной собаки. Бледный лунный свет отблескивает на ее кровавых следах.

Внизу на мраморном полу она видит не отвратительного человека, пятнадцать лет смеющегося над моими мучениями, не человека, который похитил ее от матери и воспитывал в своей извращенной манере, нет. В безжизненном теле Куратора она видит честного малого, человека, который заменил ей отца. А я тот, кто размазал его мозг по стенам.

Она бросается бежать. По коридору, за угол, вниз по ступенькам, по которым столько раз ходила прежде.

Я кричу ее имя и пускаюсь в погоню. И вот наконец снова вижу свою дочь. Застывшую в нескольких шагах от парадной двери посреди фойе.

Вельзевул и Зубная Фея выползают из коридоров, медленно приближаясь. Мерзости музея не бродят бесцельно. Они ищут меня. Музей меня не отпустит.

София оглядывается, как затравленный зверек, и безуспешно борется с замками. Светлый хвостик трепещет на макушке. Я подхожу. Она оглядывается и кричит. Прохожу мимо, вставляю в замок свой мастер-ключ, поворачиваю...

И весь холодею. Ключ, безотказно служивший мне пятнадцать лет, не поворачивается. Я в панике трясу ручку, кручу и кручу, но тщетно! Экспонаты приближаются к нам со всех сторон.

Конечно, дверь не откроется. Этим вечером нет.

Ведь кое-что сегодня не так.

В музее нет гида.

***

Вельзевул машет сломанным крылом в дальнем углу фойе. Отвратительный хоботок закручивается и снова вытягивается, пульсируя.

Они высосут мою плоть и выдернут зубы так же легко, как богач в ресторане срывает мясо с разваренной кости. София будет следующей.

Нет, она будет свободна.

Вельзевул тащит разъезжающиеся ноги по мраморному полу. Все ближе. Ближе.

И я понимаю, что должен делать.

Я раскидываю руки и вещаю в пустоту стен:

– Экскурсия начнется в десять часов. Слева от вас гардероб, можете оставить там личные вещи.

Звон прекращается.

– Это ты хочешь услышать? – кричу я в недра Музея. Экспонаты замирают. – Это ты хочешь?.. – Я замолкаю, падая на колени. Слезы льются по щекам, лужицами собираясь на роскошном полу.

Музей принял бы и Софию в качестве гида, но это моя ноша.

Позади раздается механический щелчок. Мы с Софией оборачиваемся.

Снег медленно падает на землю по ту сторону огромного дверного портала. Я вижу черный блеск – машина Куратора припаркована у крыльца.

– Видишь? – Я беру холодную ладошку Софии и крепко сжимаю ее своей. – Этот музей проклят. Как и все его гости. – Быстро тянусь к ее щеке, пока она не успела увернуться. – Посмотри, во что я превратился. Посмотри на меня.

Я не могу на нее наглядеться. Моя любовь, мой мир, мое все. София здесь, она настоящая. Живая.

– Посмотри на меня, дорогая. – Слезы текут по моему лицу, стекают за воротник. – Пусть я больше не твой отец. Пусть для тебя будет так. – Я убираю волосы с ее лба. – Но я хочу, чтобы ты знала. Я люблю тебя, София.

Она наконец поднимает на меня заплаканные глаза, и в этот момент я отчетливо понимаю, что она видит не меня. А Музей. И хорошо, что так. Ведь если бы было иначе, она могла бы решить остаться.

– Я всегда буду любить тебя, девочка моя.

Мне нравится думать, что она улыбается мне в ответ. Но, возможно, это просто уловка разума. Я отпускаю ее руку, оставляя связку ключей, снятую с Куратора, в ее ладони.

– Сейчас ты сядешь в эту машину и уедешь.

Она шмыгает носом и кивает.

– И будешь ехать до тех пор, пока не окажешься в безопасности, милая.

Джонни не соврал, что свобода ждет за стальной дверью. Только не меня. Музей поглотил меня, как когда-то Мариэтту. И мне отсюда не уйти.

Но София еще может.

– До свидания, папа.

И второй раз за много лет я улыбаюсь искренне.

Я смотрю ей вслед, будто проживая ее жизнь, ее будущее. Первый день на первой настоящей работе. Ее лучезарная улыбка на свадьбе. Лица ее детей, впервые идущих в школу…

Я смотрю вслед дочери, пока черная машина не исчезает из виду.

***

Когда я возвращаюсь в музей, вокруг царит тишина. Экспонаты разошлись по своим местам.

Ставлю пластинку с вальсом на полную громкость и иду подметать стекло с холодных одиноких полов музея. Таких же холодных, как я.

Экспонаты все еще на свободе, но вряд ли от вас уклонилось то, как я все пятнадцать лет оставался цел и невредим. Музей всегда защищал меня от них, потому что я здесь Гид.

Обходя первый этаж здания, я нахожу одну витрину, оставшуюся целой в этот суматошный вечер. Наверняка единственную. Я вижу ее, проходя мимо крыла паранормальной выставки.

Она упирается рукой в стекло. Пальцы со скрежетом скользят вниз.

– Идем же, Мариэтта, – говорю я, вставляя ключ в замок до упора.

Из патефона льется божественная мелодия единения струн и души. Под эту музыку нужно танцевать. Я крепко держу свою даму. Моя походка пружинистая и статная, и мы рука об руку идем в шикарное фойе.

Великолепное небо, усеянное звездами, льет лазурный свет через витражи потолка. Мы беремся за руки под вечным пологом. У нее блестящее кукольное лицо, но какое это имеет значение? За ним – душа молодой женщины, когда-то ходившей по гулким залам. И она потрясающая. Сегодня она снова может почувствовать себя юной и живой.

Я веду в летящем вальсе. Мы с ней прекрасная пара, кружащаяся в лунном свете.

– Марриэтта, моя дочь свободна. София свободна! Она где-то там и готова начать новую жизнь.

Луна, мрамор музея и мое сердце. Холодные губы.

Мы кружимся в вальсе с прошлым гидом налево, потом направо.

– Разве это не прекрасно, Мариэтта?

Кружимся под звездами.

– Мариэтта?..

~

Оригинал (с) lcsimpson

⠀

Телеграм-канал, чтобы не пропустить новые посты

Еще больше атмосферного контента в нашей группе ВК

⠀

А еще, если хотите, вы можете поддержать проект и дальнейшее его развитие, за что мы будем вам благодарны

Юмани / Патреон / Boosty / QIWI / PayPal

⠀

Перевела Юлия Березина специально для Midnight Penguin.

Использование материала в любых целях допускается только с выраженного согласия команды Midnight Penguin. Ссылка на источник и кредитсы обязательны.

Никогда я не думал, что настолько запутался в тенетах музея ужасов. Что сам стал одним из экспонатов… Но я не монстр, и я не останусь здесь.

⠀

Главы: 1 • 2 • 3

Новые переводы в понедельник, среду и пятницу, заходите на огонек

⠀

~

В музее есть всего две двери, которые никогда не открываются. И которые дразнят мое любопытство с первого дня. Одна из них – та самая стальная дверь, мимо которой я бесчисленное количество раз ходил в паранормальное крыло. Я никак не могу выкинуть ее из головы с тех пор, как маленькая мисс несколько недель назад посетила музей. Ее любопытство только подстегнуло мой интерес. А вторая дверь… намного более зловещая. Она ведет к одному-единственному экспонату. Джонни Остряку. И в эту комнату я никогда не заходил, потому что дико боюсь.

Джонни Остряк виноват в том, что Мариэтта – предыдущий гид, бродившая по этим залам до меня, – сошла с ума. Джонни – кукла-чревовещатель. Его пластиковый язык знает лишь две крайности: он либо вещает умопомрачительные истины, либо смертельно опасную ложь. И что услышит просящий, зависит от того, что в этот конкретный момент больше развлечет ужасную куклу, запертую в одиночной камере в самом дальнем конце паранормального крыла. Его больной разум знает только хаос, и он процветает в последствиях проявления его воли, всегда жестокой и безжалостной.

Мариэтта познала это на своей шкуре. Кукла-чревовещатель вливала ей в уши свой яд с того момента первого знакомства, искажая и коверкая ее некогда крепкий разум, как расплавленное стекло. И Мариэтта не выдержала. Ее воля сдавала и ломалась, пока сама Мариэтта не исчезла. Пока от гида не осталось ничего, пока она не превратилась лишь в пластиковую оболочку. И все это из-за острого языка Джонни. Из-за его лжи, которую она приняла за правду. Из-за желания стать таким же, как он, введя себе в вены смертельную дозу пластифицирующих веществ.

После того, как она решила порадовать Джонни, порадовать музей, от нее не осталось ничего, кроме измученной души, запертой в пластифицированном теле.

⠀

***

Сегодня я покину музей. На улице идет снег. Я опираюсь рукой о холодное оконное стекло, покрытое морозными узорами, и чувствую, как тепло уходит через ладони, будто сигаретный дым.

Много лет назад, когда я только начинал работать здесь, скорбная новость почти убила меня: рак забрал мою дочь. И все, что мне от нее осталось, – письмо из онкологического отделения больницы. В нем сообщалось, что София скончалась. А это значит, что к моменту получения письма она уже была мертва несколько дней.

Этот факт потряс меня до глубины души… И я решил, что лучше останусь здесь, неся бремя безумия, чем снова попытаюсь выйти в мир и жить там, где никогда не жить моей девочке. В тот день тоже шел снег.

И прежде чем отбросить осторожность и войти в комнату к Джонни, прежде чем позволить его ядовитым словам завладеть мной так же, как он завладел Мариэттой, я смотрю на этот снег и вспоминаю, как водил Софию на Зимние ярмарки и сжимал ее маленькую руку в теплой варежке. Вспоминаю ее лицо, дающее мне силы жить. Я даже не смог навестить ее в последний день.

Я не задумывался тогда о том, смогу ли разорвать контракт и покинуть музей. А потом София, мой мир, моя любовь, умерла. И не осталось причин покидать музей. Я остался здесь, чтобы касаться маленькой ладошки ее отвратительного двойника в отражении призрачного зеркала. Здесь я никогда не был один: София всегда была рядом.

Я окидываю взглядом огромное фойе и вспоминаю, что тоже оказался не более чем экспонатом. Несчастный гид, на которого можно кричать, которого можно унижать. Человек, переживший пятнадцать лет непрекращающихся мучений. “Вы только посмотрите на эти пустые глаза, – наверное, думают богатые гости. – Гляньте, этот идиот мертв внутри”.

Но больше никаких страданий. Моя дочка не хотела бы, чтобы я вот так зачах, как игрушка в руках богатых и знаменитых. Теперь только свобода или смерть.

Я иду к Джонни. Мимо запертой стальной двери. Мимо выставки искусств и музыки. Вниз по лестнице рядом с Живой стеной. В паранормальное крыло…

Тихий звук привлекает мое внимание.

Мариэтта. Она натужно щелкает суставами белых, как полотно, рук. Пластиковые веки трепещут, силясь подняться. Мертвая оболочка, выставленная на потеху толпе, но какая живая душа заключена в ней. Она прижимает ладонь к стеклянной стенке, как бы говоря:

Остановись, гид. Посмотри, что Джонни сделал со мной. Посмотри, что станет с тобой.

Прости, Мариэтта. Я думал об этом. Веришь или нет, но Джонни поможет мне покинуть это ужасное место, что бы ни сказал.

⠀

***

Я так сосредоточился на необходимости покинуть музей, что чуть не забыл покормить Эрни. Как я мог забыть про Эрни.

Слева от зала насекомых расположена экспозиция животных и эволюции. Довольно скучный зал, как по мне, но Эрни всегда выделялся на фоне остальных.

И вот я уже снова иду по мраморным залам, торопливо поднимаясь на балкон, опоясывающий загоны. Кидаю в клетку Эрни головки фиолетового и зеленого салата, а он перемалывает их в челюстях с влажным хрустом.

Эрни – крот, размером с медведя. И у него есть секрет.

Он нежный, мохнатый великан, и я искренне люблю его. В этом месте нелегко найти душу, сохранившую в себе добро. Поэтому я храню его тайну. Однажды я нашел нору в саду, обрамляющем музей. И оставил ее. Он может получить свободу, когда захочет, пусть даже этого не могу я.

Эта мысль снова устрашает меня, и путь обратно в паранормальное крыло долог. Посещение Джонни – необходимое, но все же зло.

⠀

***

Весь мой план держится на уверенности, что я достаточно приспособился к музею, чтобы понять, говорит Джонни правду или лжет, и, исходя из этого, скорректировать свой план побега. Если он солжет, я сделаю все наоборот. Скажет правду – воспользуюсь советом. У меня за спиной пятнадцать лет работы гидом, у Мариэтты и близко не было такого опыта, когда лукавые слова сломили ее. Я привык к ужасам музея. Мой разум – стальная крепость.

Но, если честно, я просто надеюсь, что Джонни не сможет растопить мою волю так же легко, как волю Мариэтты.

Мастер-ключ входит в навесной замок. Одним медленным неохотным движением я открываю дверь в камеру куклы-чревовещателя. В первый и, надеюсь, последний раз.

Глупо было предполагать, что лампочки все еще будут гореть спустя пятнадцать лет. Я снимаю фонарик с бедра и краем глаза вижу Мариэтту в нескольких метрах позади. Она с отвращением отворачивается от комнаты, которая много лет назад стала ее могилой. Я сглатываю и бью фонариком по ладони.

Джонни сидит в центре крошечной комнаты на черном стульчике. Бледная кожа сияет под светом фонаря, резко контрастируя с черным детским смокингом. От уголков рта куклы прямо вниз к подбородку идут толстые прорези.

Вырезанная челюсть сдвигается. Голос куклы хриплый, но сочится неприкрытым энтузиазмом:

– Привет, Майкл!

Одни эти слова уже рушат мою защиту. Много лет никто не называл меня этим именем. Десятилетие. Удивительно, что я вообще помню его, через столько лет моим именем стало просто “гид”. Но как? Откуда он…

– Дружок, дружочек! – Глаза куклы свободно блуждают в глазницах влево-вправо, как мраморные шарики на палубе корабля. – Как дела, Майки?

На нем ни пылинки. Прилизанные волосы блестят, как и костюмчик. Как будто этот живой пластиковый монстр все пятнадцать лет скрупулезно поддерживал здесь порядок.

Джонни наклоняет голову набок и спрашивает губами, растянутыми в вечной ухмылке:

– И… Как там поживает моя девочка? – Кукла вся отклоняется в сторону, впиваясь взглядом в витрину Мариэтты. – О, разве она не прекрасна? Майки! Ты только посмотри, как блестит этот пластик!

Эта… тварь… отвратительно.

– И. – Джонни поворачивает ко мне пустую голову. – Как там твоя девочка? Как ей лежится в яме в земле, Майки?

Все мои внутренности скручивает спазм. Я бы оторвал его мерзкую ухмыляющуюся голову с выкинул ее в окно… Но он мне нужен.

Кукла угрожающе смеется, повизгивая.

– Хе-хе-хе-хе! София? Как ей гниется в грязи?

Я стискиваю рукоятку фонарика, свет пляшет по стенам.

– Личинки выползают из ее щек, да? А, Майки? Хе-хе-хе-хе…

– Хватит! – Внезапно я больше не могу себя сдерживать. Эхо крика еще долго разносится по всему музею.

Некоторое время он молча сидит на стуле, болтая ногами, как ребенок на краю пирса. Смотрит на меня стеклянными глазами, дьявольски улыбаясь.

– Сегодня в шесть я покидаю музей навсегда. – Я сглатываю, жадно наблюдая за каждым его движением в поиске любого намека на ложь. – Что ты думаешь об этом, Джонни?

Вдруг его голова начинает вертеться вокруг своей оси.

– Воу-воу! Мой милый дружочек! Я много чего об этом думаю! Много-много!

Он наконец останавливается, закатывает глаза, и некоторое время я наблюдаю только белый цвет. Кукла размышляет.

– Нет никакой свободы снаружи, Майки. Но ты можешь обрести ее… – Крошечной ручкой он манит меня наклониться поближе. Я подчиняюсь. А он продолжает шепотом: – ...за стальной дверью.

– Что?

Он откидывается на спинку стула, задирая подбородок к потолку и яростно хохочет

Хе-хе-хе-хе!

Я раздумываю над его словами. Может, не случайно стальная дверь никогда не открывалась с тех пор, как я начал работать здесь...

Джонни все смеется, а потом вдруг резко замолкает. Его глаза снова возвращаются к прошлому гиду:

– О, Мариэтта… – Он по-детски всхлипывает.

Я выхожу, захлопываю и запираю дверь. Вне напряженной густой атмосферы этой комнаты я снова могу вздохнуть полной грудью.

Если бы только можно было получить хотя бы чуточку больше информации. Ложь это или правда? Нет ничего страшного в том, чтобы войти в стальную дверь… Но я уйду из музея ровно так, как всегда собирался это сделать.

Я смотрю на часы: без пяти шесть. Я бегу в фойе. Двери скоро откроются для новых гостей.

⠀

***

Знакомый механический скрежет бьет по ушам. Вход в музей открыт. Или выход. Я протискиваюсь мимо джентльмена с седой бородой, развевающиеся на ледяном ветру полы дорогого пальто хлещут меня по лицу.

Леди-погода сегодня не на моей стороне, но поздно корректировать план. Простой план. Бежать.

Один из богачей хватает меня за руку на лестнице, и я чуть не падаю. Он что-то говорит, но мои уши заполняет вой вольного дикого ветра. Нечасто мне приходилось его слышать. Прекрасный звук.

Шаг за шагом я углубляюсь в сад, окружающий музей, утопая ботинками в мягком снегу. Ухожу, не оглядываясь, пока не достигаю линии деревьев. А когда оглядываюсь… вижу, что несколько человек бросились за мной в погоню.

Я кидаюсь вперед, сквозь сугробы и колючие кусты, широкими шагами Гулливера. Как лошадь, идущая гордым галопом. Ветки и шипы царапают мне кожу, но порезы кажутся благом. Чистая боль, но не от хитроумных ловушек и гостей музея, а от вольной непредсказуемой природы.

Я почти свободен, София. Ты улыбаешься мне с небес. Ты хочешь, чтобы я был свободен.

– ГИД! – Глубокий голос одного из преследователей эхом прокатывается по лесу. Я задыхаюсь от бега, сердце стучит как у загнанного зайца. Они приближаются. Но зачем они преследуют меня? Весь музей открыт для их забав.

Разворачивайтесь и делайте там, что хотите! Хоть сожгите это чертово место до тла.

Никаких сомнений: если я остановлюсь, один из этих богатых скотов с удовольствием вышибет мне мозги. Как смею я, жалкий гид, угрожать сорвать их веселье и убегать в лес?

Частые хлопки и хруст коры позади. Я прислушиваюсь на бегу… Бордовая ткань моего жилета рвется, пятерня сжимается на плече, дергая назад и вниз… Я падаю в мерзлую грязь.

Со стоном приподнимаю голову. Все тело болит, кожа горит, будто меня голым проволокли по жесткому ковру. На груди восседает гость музея. Он – просто черный силуэт на фоне темного неба, лишь в волосах блестит седина под светом звезд. Холодные пальцы сжимают мне горло. Все сильнее. Сильнее.

Я почти не могу пошевелиться.

Пушистые комки снега падают мне на лицо, безучастные наблюдатели последней схватки… Я бью его по почке, но богатый ублюдок не сдается. Звезды размываются в неясные пятна, я вижу лишь его седую макушку… чудом нащупываю связку ключей… зажимаю один между пальцами… и из последних сил всаживаю его в бок мучителя. Он с воплем падает с меня и катится вниз по заснеженному склону.

Я пытаюсь отдышаться. Все горло превратилось в сплошной фиолетовый синяк. Воздух с трудом проходит в легкие, я отчаянно хриплю и понимаю, что больше не могу бежать.

– СТОЙ! – кричит он.

Но я иду. И с каждым шагом снег становится все гуще, валит пеленой, сопровождая шорохом и морозным хрустом каждый мой шаг.

Я не могу остановиться. Свобода так близко.

Неподалеку на заснеженном склоне возвышается большое здание. Никогда раньше я не видел его. Намного меньше, чем музей, но намного больше коттеджа, в котором я обитал в выходные. Склад.

Вскоре я уже вхожу внутрь.

Запах сгнившего дерева и плесени заползает в нос, как невидимые липкие пальцы. Свет звезд чертит полосы на полу и стенах через заколоченные окна. Внутри горы хлама. Пыль щекочет мне горло, ее здесь столько, что я почти выдыхаю серые клубы, как пар на морозе.

Силуэты всех форм и размеров заполняют полки, высятся вдоль стен. На большинстве еще уцелели ярлыки. Последние пристанище для отживших свое экспонатов. Или их персональный ад.

На дверь обрушивается шквал ударов: кто-то хочет прорваться внутрь вслед за мной. С потолка сыплются ветошь и опилки.

Гнилые доски ненадолго сдержат богатого хищника. Я закрываю глаза руками, пытаясь замедлить бешеный стук сердца. Вспоминаю Софию и вижу ее лицо на черном полотне плотно сомкнутых век. Мы скоро увидимся, дорогая.

Кашляя и спотыкаясь, я снова иду вперед, оглядывая мрачный склад. Грохот сзади становится все чаще. Нужно найти какой-нибудь способ выбраться отсюда. Что угодно.

– Ну и куда ты пойдешь? – Приглушенный мужской голос хрипит мне из-за двери. Снова он. Снова тот, кто душил меня всего несколько минут назад. Он говорит напряженным и усталым тоном, я буквально вижу его красное лицо и толстые шнуры вен, выпирающие на шее и лбу.

Я цепляюсь за промерзшую доску, закрывающую окно. Прибита намертво. Я не могу бежать. Только бить.

Глухой стук сзади. Двери осталось недолго. Полоса тусклого света бежит мимо моих ботинок и сверкает на стекле в паре метров поодаль.

Я подхожу ближе по трухлявым доскам. И теперь вижу, что там. В животе сворачивается тяжелый комок.

Отвратительное животное-аниматроник. Искусственный коричневый мех торчит клочьями, кое-где свалявшись в масляные черные колтуны. В огромных стеклянных глазах крошечные зрачки с булавочную головку. Старинная игрушечная обезьянка с медными тарелками, ростом с человека. Набивка тут и там в разрезах расходится губчатыми желтыми пучками, обнажая металлические шестерни.

Я стараюсь не смотреть ему в глаза. И все еще стараюсь сообразить, что делать.

К мохнатому уху обезьяны приколоты несколько выцветших, пыльных страниц. Бланки. Протяжно хрипя, я сдуваю прах с пожелтевшего листа.

Наименование экспоната: КЕЛСИ.

Механический маскот, предназначался для просвещения школьников на предмет важности здоровья зубов и десен.

А раньше я этого не заметил: меж вытертых губ обезьяны торчат человеческие зубы. Использовать огромное механическое чудовище, чтобы заставлять детей чистить зубы. Ну естественно.

Выведен из эксплуатации: 1983.

Причина: Чрезмерная склонность к убийству.

Подписано и подтверждено: МАРИЭТТА.

Мариэтта. Мы все еще связаны незримыми нитями после всех этих лет. Экспонат и впрямь должен быть просто кошмарным, если его изгнали из адского музея и заперли гнить здесь. Видеть нечто, к чему приложил руку предыдущий гид, материальное свидетельство тому, что такие, как я, и правда существуют, настолько волнительно, что я на время забываю о погоне.

Давно я не ощущал такого глубокого страха. Больше десяти лет, С тех пор, как познакомился со всеми ужасами, таящимися по углам богато украшенного музея. Сейчас я снова очутился на незнакомой территории. Пугающей. Почему никто не говорил мне об этом месте? Я бы списал сюда Джонни Остряка в ту же минуту. Даже не ради себя, а ради измученной души Мариэтты.

Без предупреждения механическая мерзость оживает. Золотистые лампочки зажигаются на месте его безжизненных зрачков, а я столбенею от ужаса.

Челюсти куклы скрежещут, кусая воздух. На мгновение он застывает, разглядывая свое скорбное обиталище глазами, десятилетиями не видевшими мира.

Я разбудил его. И теперь он недоволен.

Он поворачивается ко мне.

Кел-Кел-...

Динамики пытаются выплюнуть песенку, напетую детским голоском, но ржавчина и время сделали из нее искореженное подобие некогда мелодичных звуков. Песенка пробивается сквозь помехи и скрежет. А я, забыв обо всем, пячусь к двери.

Келси ням!

Келси ням!

Молоко нужно костям

Пей, живот себе набей!

Я уже нащупываю ручку, но преследователь первым делает ход. Дверь распахивается и толкает меня на пол. А позади сверкает глазами и грохочет тарелками механическая обезьяна-убийца.

Кости, кости, кости,

Зубы крепче плоти.

Стоны, стоны, стоны прочь

Зубки чисти ты на ночь!

Незнакомец снова тянется к моему горлу, но теперь я наготове. Резко поворачиваюсь, заламываю ему руки за спину… И толкаю прямо к Келси. Аниматронное чудовище, громыхающее медными тарелками, приближется. Я уже вижу, как вращаются шестеренки в его механическом нутре.

Тарелки отчаянно дребезжат, чертова песня не смолкает. Я толкаю незнакомца вперед, пока шестерни не зажевывают его брыкающиеся ноги. Он пытается освободиться… но я держу крепко.

Он не перестает кричать. Шестерни размалывают его ноги, окрашивая внутренности обезьяны красным облаком крови и костей. Тарелки больше не бьют.

Кальций ням!

Кальций нам!

Молоко нужно костям

Пей, живот себе набей!

Извращенный детский голос из глубин механического монстра становится прерывистым и глубоким, как говорящая поздравительная открытка с садящейся батарейкой. И в этот момент мне остается только надеяться, что дочка больше не смотрит с небес на мое лицо, освещенное безумной улыбкой. А я улыбаюсь и сочусь противоественой радостью, наблюдая за муками преследователя, бьющегося в моих крепко сцепленных руках.Закрой глаза, если ты смотришь, милая. Папа скоро будет свободен.

Предсмертные вопли смешиваются с растянутым загробным воем динамиков:

Кальций! Ка-а-альций!

Шестерни затягивают его икры. Хрящи натужно хрустят... кости ног сгибаются и, наконец, с леденящим душу треском ломаются… Келси щелкает пожелтевшими человеческими зубами, будто наслаждаясь агонией…

Я отпустил его, когда тело обмякло. Он больше не кричит. Теперь в пыльной темноте слышно лишь жужжание шестеренок да мерный влажный хруст.

⠀

***

Некоторое время я сидел в темноте, слушая, как механизм пожирает моего преследователя. Как приятно наконец-то дать отпор! Но я не думал, что будет настолько приятно. Хруст его костей, его голос, гаснущий, как пламя свечи на ветру… Я больше не буду терпеть пытки и мучения. Я буду свободным.

Но блаженство в невежестве. Лучше бы я не смотрел на изуродованного мужчину. Лучше бы я никогда не увидел, что он не был богачом. Не был гостем. Внимательно изучая тело в лунном свете, я увидел его форму, ключи, висящие на кольце... Этот мужчина был охранником музея.

Я убил человека, просто пытавшегося делать свою работу.

Нет, это сделал не я.

Не я.

Это сделал музей.

И только где-то в глубине души теплится понимание того, что я несу ответственность за его смерть. И что, возможно, мне даже нравилось видеть, как это происходило.

Но пора двигаться дальше.

Я наклоняюсь к трупу, выхватываю зажигалку, рацию и связку ключей. И оставляю механического монстра спокойно доедать добычу. Большинство ключей в связке длинные и очень похожи на мои.

Снаружи идет снег. Глаза сразу леденеют, мне приходится отчаянно щуриться, чтобы хотя бы понять, куда идти.

Не знаю, сколько времени я брожу здесь по обжигающе холодным сугробам. Бесцельно, просто ища хоть какой-нибудь путь к спасению. Просто стараясь уйти от музея как можно дальше.

Безжалостная погода и плохая экипировка делают свое дело. В какой-то момент рация оживает, и голос куратора разрезает пределы ледяной пустыни… или нет. Реальность сейчас не отличить от иллюзии.

– Майкл, тебе никогда не покинуть музей, – гудит голос в шипении помех. – Вы с ним единое целое.

Зубы стучат от холода. Из приоткрытых губ вырывается пар.

– Такие бабки, – продолжал он снисходительным тоном. – Тебе не просто так платят такие бабки, чтобы ты присматривал за чем-то подобным… Контракт не кончится, если ты просто выйдешь за границу, мой мальчик.

Я слышу, как он щелкает зажигалкой и затягивается сигарой. Порывы ветра то и дело норовят сорвать с меня одежду.

– Думаю, пришла пора тебе сдохнуть, дружок. У нас уже есть новый гид на замену тебе. Все кончено.

– Я буду свободным. – Я еле говорю, слова почти не разобрать за дробным стуком зубов.

Куратор усмехается:

– Нет, Майкл, не будешь. Хочу поблагодарить тебя за твой труд. За то, что ты позволял тем… тем, кто в одиночестве прозябает на вершине финансовой горы… тем богатым и знаменитым, все время распятым на кресте внимательных осуждающих взглядов… тем, кто сам сродни экспонатам в музее… За то, что ты позволял им быть теми, кто они есть на самом деле. В нашем музее они могут в кои-то веки стать зрителями, а не экспонатами. Ты был важной частью этого большого дела.

Как же трудно дышать… воздух режет легкие сотнями ледяных кристаллов.

– Я… буду… свободным…

– Прощай, Майкл.

Какое-то время я еще стою, пошатываясь. Разум окончательно сдается под натиском гипотермии. Я в бреду, шатаюсь, как зомби, во всех направлениях, уже никуда не пытаясь дойти. В смертном тумане нет ни шанса найти дорогу обратно в музей.

Но хочу ли я обратно? Нет. Конечно, нет.

Так холодно.

Я устал.

Я ложусь в сугроб под голыми ветвями дерева. Холодный ветер больше не режет онемевшее лицо.

Я полежу здесь немного. Вздремну…

Я откидываю голову назад, смеживаю веки и слушаю последнюю колыбельную звезд над головой. Созвездия напоследок складываются в лицо Софии, и я улыбаюсь.

Сжимаю ладонью горсть снега. Чтобы казалось, что умираю не в одиночестве… И даже как будто чувствую, как кто-то держит меня за руку, и страх улетучивается.

⠀

***

Но почему снег в моей ладони такой шерстистый?..

И теплый...

И дышит…

Сугроб подо мной взрывается фонтаном, будто всплывает огромный кит.

Его коричневый мех так неуместно выглядит здесь на фоне безжизненного белого поля. Он почти ничего не видит черными крошечными глазами, но знает, что нашел меня.

А я знаю, что Эрни пришел.

Я проваливаюсь под тонкий слой снега в нору. Тут почти ничего не разглядеть, но тепло моментально пламенем охватывает промерзшее тело. Исполинский крот уходит, и в ровном свете зажигалки я вижу его розовые пятки.

С трудом я двигаю окоченевшими конечностями, стараясь не терять Эрни из виду. Тепло понемногу пробирается все глубже, живительными волнами разбегаясь по телу.

Но я забрал не только зажигалку с мертвого тела охранника.

На связке ключей оказался один необычный длинный и причудливый ключ, которого я никогда раньше не видел. Я никогда не держал такого в руках за пятнадцать лет.

Ключ от стальной двери.

~

Оригинал (с) lcsimpson

⠀

Телеграм-канал, чтобы не пропустить новые посты

Еще больше атмосферного контента в нашей группе ВК

⠀

А еще, если хотите, вы можете поддержать проект и дальнейшее его развитие, за что мы будем вам благодарны

Юмани / Патреон / Boosty / QIWI / PayPal

⠀

Перевела Юлия Березина специально для Midnight Penguin.

Использование материала в любых целях допускается только с выраженного согласия команды Midnight Penguin. Ссылка на источник и кредитсы обязательны.

Я нарушил правила, но ни о чем не жалею. Хотя бы одна спасенная невинная душа стоит сотни таких ублюдков. И знаете, что? Я еще поборюсь.

⠀

Главы: 1 • 2

Новые переводы в понедельник, среду и пятницу, заходите на огонек

⠀

~

Минула еще одна неделя. Я в паранормальном крыле музея протираю Зеркало Рассеянного Разума. Его история? О, это просто: глубокая бездонная синева зеркала, хранящая сияние далеких галактик, читает самые потаенные страхи из тайников разума несчастного, прикованного глазами к стеклу. Хотя не только читает. Еще и расплескивает их по гладкой поверхности, будто сумасшедший художник краску по холсту. Если честно, я до жути боюсь этого зеркала. Ненавижу раз за разом наблюдать, как из его глубин на меня смотрит истлевшее лицо моей дочери… или как ужасные экспонаты рвут меня на части. Да-да, я о тебе говорю, Мариэтта. Почему-то с опаской я выглядываю за угол, проверяя, на месте ли пластиковая кукла в своем стеклянном гробу.

Салфетка из микрофибры стирает кровь и грязь с роскошной золоченой рамы. Я прохожусь по каждой щелочке между резными горгульями, торчащими тут и там в круговороте орнаментов. Протираю стекло, кружа, кружа и кружа от краев к самому центру, пока оно не становится до скрипа чистым. И тогда снова вижу ее. Вижу Софию в отражении, приложившую ладошку к моей. А через мгновение – ужасные экспонаты музея, поднимающиеся за моей спиной... Закатываю глаза. Опять та же песня. Уборка так увлекла меня, что неутешительный поворот судьбы, который принесет этот вечер, совсем вылетел из головы.

Страх в незнании. И, подобно болезни, страх, который когда-то снедал меня при виде экспонатов музея, после стольких лет, проведенных в бездонном чреве этого адского места, породил во мне иммунитет и перекинулся на других носителей. Неконтролируемый страх и волнение кусают богатых гостей, как бешенная собака, стоит им войти в музей. И паника теперь расцветает во мне не из-за экспозиций, а из-за непредсказуемых желаний жестоких сердец презренных богачей. Я доподлинно знаю любые реакции музея, но даже представить не могу, куда может завести человеческая злоба. И все же каждую неделю открываю двери, сталкиваюсь с посетителями и приспосабливаюсь к самым низменным проявлениям человеческой натуры.

Но сейчас мной владеет другой страх. Тот же самый, что и пятнадцать лет назад, когда я подписал контракт. Тот самый страх, который охватил двадцатилетнего меня, когда врачи сказали, что моей маленькой дочке нужна химиотерапия, если мы хотим дать ей шанс на жизнь. Мы были молоды и не представляли, где найти деньги на дорогостоящее лечение.

Безнадежность обвиняюще смотрела на меня со дна пустой бутылки виски. Несостоявшийся отец, способный лишь молча наблюдать, как его единственная дочь медленно угасает. Наблюдать, как ее радостное, улыбчивое существо просачивается сквозь пальцы, как песок.

А потом я увидел объявление в газете.

ТРЕБУЕТСЯ ГИД

Я бросил взгляд на предложенную плату и увидел не цифры, а яркую улыбку Софии. Перед мысленным взор предстал ее выпускной, свадьба, первый ребенок… Шанс избавиться от жестокой болезни, вырывающей дочку из моих рук и укладывающей в крохотный детский гроб.

Условия контракта были простыми, но не подлежащими обсуждению. Огромная зарплата, которой хватило бы, чтобы решить все проблемы семьи. И целая уйма странных пунктов, большинство из которых заканчивалось фразой:

В СЛУЧАЕ НАРУШЕНИЯ НАСТОЯЩЕГО СОГЛАШЕНИЯ СОТРУДНИК ПОДЛЕЖИТ НЕМЕДЛЕННОМУ УВОЛЬНЕНИЮ И ОБЕСКРОВЛИВАНИЮ.

Если вы вдруг не в курсе, что такое “обескровливание”, поясню: это слово используется для описания опустошения системы кровообращения человека. Но тогда мне было немногим больше двадцати, и я этого не знал. Подумал, что имелось в виду, что меня лишат дома или вроде того. Позже, поняв, наконец, на что подписался, я утешал себя мыслью, что это просто какая-то дурацкая шутка. Ну в какой организации в наше время будут убивать нерадивых сотрудников? А вот моя жена не нашла это забавным. Но мной владело отчаяние, и ради Софии я все подписал. И музей зажал меня в жестоких челюстях на долгих пятнадцать лет.

Контракт оказался бессрочным. А его расторжение приведет все к тому же: ОБЕСКРОВЛИВАНИЮ. И в этом месте никто не услышит моих криков. Даже Бог. Здесь и нет места Богу. Здесь правят Богатые и Знаменитые.

⠀

***

Когда на прошлой неделе я поднял трубку телефона, меня поприветствовал знакомый голос. Я слышал его раньше, этот сдавленный голос, протискивающийся меж двух толстых губ. Звонил куратор музея, с которым я первый и последний раз разговаривал пятнадцать лет назад, в день подписания контракта.

– Привет, мой мальчик! – прогудел он, шурша щетиной по трубке.

– Кто это?

– О, ты что, забыл? – Он разразился громким смехом очень грузного мужчины.

И я вспомнил.

Разговор оказался коротким и пугающим. Куратор говорил понимающим тоном, но за ним скрывалось неудовлетворенная жажда жестокости. Он ничем не отличался от остальных.

Вскоре он откашлялся, прерывая разговор.

– Так вот, дружок, что я хочу сказать. Я ценю твою преданность музею. Но что есть, то есть. В списке гостей на будущую неделю… – Он помолчал, зашуршал бумагами и что-то невнятно забормотал, видимо, читая. – Да. На экскурсию придут пятеро. Четверо из них – гости.

Я кивнул сам себе. Все так. Но зачем он мне звонил?

– Отлично, я…

– А последний посетитель будет не гостем. Это скорее… этот человек прибудет для обескровливания.

Мое сердце на мгновение остановилось.

– Прошу прощения?

– О, дружок, все не так уж плохо. Если этот человек окажется не в состоянии выполнить условия контракта, э-э-э, просто убей его. И тогда мы увидимся снова через неделю. Удачи!

Он повесил трубку.

⠀

***

Следующая неделя была невыразимо мучительной. Я жил в ожидании смерти и все время был на взводе. За исключением кратких моментов сна, каждый миг мой разум вновь и вновь пережевывал мысль, что вот-вот кто-то явится в музей, чтобы убить меня. Конечно, когда имеешь дело с богатыми ублюдками, каждая экскурсия сопровождается риском такого исхода. Но в этот раз все было по-другому. Кем бы ни был этот человек, он явится к дверям музея с единственной целью: оставить мое тело в холодных стенах безжизненным и пустым.

⠀

***

Закончив с зеркалом, я смотрю на часы и отправляюсь в фойе.

Непрекращающееся беспокойство и страх занимают все мои мысли. И только в последний момент я вспоминаю, что забыл покормить Зубную Фею.

Я снова поднимаюсь по лестнице и иду по коридорам в паранормальное крыло, мимо вечно запертой стальной двери. Никогда я не открывал ее, да это и невозможно было сделать без ключа, но любопытство всегда снедало меня. Но сейчас для этого точно не время. Гости прибудут через пятнадцать минут. А с ними и палач.

В глубине художественной экспозиции, меж танцующих песочных стен, в тенях прячется дверной проем, который я редко удостаиваю вниманием. Большая золотая табличка над входом гласит:

Зубная Фея

Внутри небольшая комната, стены выкрашены в черный. Одинокий прожектор освещает картину по центру дальней стены.

Искаженное страданиями, ужасное лицо смотрит на меня с холста. Рот и глаза безволосого, обгоревшего трупа – пустые дыры, заполненные крошечными белыми точками. Зубы. Его глазницы и глотка усеяны сотнями зубов.

Эту картину музею принесли в дар. Ее бывшая хозяйка однажды обнаружила, как жуткое лицо повернулось и уставилось на нее со стены спальни. И ни один аукцион не согласился принять картину.

Уборщикам в музее назначена одна неприятная обязанность: собирать и хранить зубы умерших гостей. И тому есть причина. Сюрреалистичная, но при этом вполне реальная. Я достаю из кармана своего пижонского бордового жилета горсть окровавленных зубов и аккуратно кладу их на раму картины.

Каждый месяц я кормлю его. А он в ответ не покидает картину и не бродит по залам. Это наш договор. Помню те времена, когда я забывал кормить его… как он отрывал себя от холста и ползал по коридорам, истекая краской, в поисках меня.

Я вновь смотрю на часы. 17:59. Пора открывать музей.

⠀

***

Быстро одергиваю жилет, приглаживаю волосы и сбегаю по мраморной лестнице в фойе. Двумя руками распахиваю огромные двери.

Богатые гости чинно вплывают в музей, как и в любой другой день. Я мельком оглядываю каждого. Любой из пятерых может нести мне погибель. В группе двое мужчин: один толстый и коренастый, другой высокий и тощий. Две женщины из трех выглядят пугающе: костлявые, носатые, будто пугала из плоти и крови. А вот третья дама весьма миловидна. Бледная кожа, длинные волосы собраны в хвост, красивое лицо, маленькие глазки выглядывают из-под пепельно-черной прямой челки.

И именно она все время привлекает мое внимание на экскурсии. Модная прическа девушки из высшего общества, помпезный высокий хвост на макушке… но манеры типичной представительницы среднего класса. Она держится со сдержанной гордостью трудолюбивой деловой женщины, довольной своей работой с девяти до пяти. Ничего в ней не напоминает высокомерного величия, подаренного миллионами на счету и десятком поместий. Это она?

Я веду группу по экспозициям, через стеклянный коридор над оранжереей, где неделю назад Холли съела человека. Она там, внизу. Хлопает огромным оливковым ртом, совершенно не заботясь о том, что тогда произошло и что из этого вышло. И мне становится интересно, кто тогда озаботился тем случаем? Кто знал всю историю и доложил ее куратору музея?

Войдя в крыло паранормальной выставки, мы ненадолго притормаживаем. Какое-то время богатые засранцы глазеют на Мариэтту, а потом переключаются на кое-что другое.

– Что здесь? – Моя визави тянет за покрывало на витрине.

– Взгляните, – говорю я, отгибая ткань дрожащей рукой, как фокусник, страшащийся увидеть последствия неудачного трюка.

На его лице нет ни человеческого рта, ни зубов. Вместо них красуется длинный трубчатый хоботок мясной мухи. Под мерцающим светом ламп только случайный блеск выдает расположение глаз, выцветших до черноты в плену стеклянной тюрьмы. Лицо тоже угольно-черное, как и все неуклюжее тело. От покрытой щетиной кожи тут и там отделяются волосатые конечности, расправляются крылья. Сетчатые глаза, не мигая, наблюдают за нами через стекло. Одно крыло, деформированное и смятое, жужжит и щелкает. Движется. Наполовину человек, наполовину муха. Под витриной золотая табличка:

Вельзевул

Женщина с хвостом на макушке наклоняется ближе, со стуком прижимает к стеклу красные ногти и смотрит на чудовище во все глаза.

– Разве ему место здесь? Почему не на выставке насекомых?

Существо за стеклом наклоняет голову, будто прислушиваясь к ее словам. Будто он может ее понять. Будто может распознать насмешку.

Пара смешков долетает из толпы богачей. Но мне не весело. Они расстраивают его.

– Да, изначально он там и находился. – Я вытираю потные ладони о брюки. – Его пожертвовал в музей анонимный даритель, описав как “продукт испытания экспериментального химического оружия”.

Женщина задумчиво кивает. Существо снова жужжит в своей тюрьме.

– Однако, – продолжаю я. – Мы здесь быстро опровергли это. Но так и не смогли понять ни что это за существо, ни что с ним произошло. Так что теперь он гниет здесь день за днем, в стеклянной витрине паранормального крыла. Трагично, но необходимо. Лично я считаю, что человек, пожертвовавший его, только так и смог избавиться от этой штуки.

Волосатая лапа внезапно с громким стуком упирается в стекло, как черное копыто. Тошнота подкатывает к горлу, я хочу уйти. Но группа все сыпет вопросами.

– Как он получил это имя? – раздается мужской голос сзади.

– В теологии Вельзевул – один из семи князей ада. С угаритского языка его имя переводится как “повелитель мух”. – Я недолго смотрю на существо за стеклом, склонившее голову набок, как озадаченная собака. Мерзкий хоботок болтается туда-сюда, как соска.

– Оно разумное? Я имею в виду, как я или вы?

– Мы не знаем. Немногие сотрудники заходят в это крыло, не говоря уже о том, чтобы пытаться взаимодействовать с экспонатами.

Я повожу рукой вперед, приглашая группу последовать за мной. И некоторое время мы и правда идем в глубь выставки, пока я не замечаю. что женщина с хвостом все еще таращится на человеко-муху, прижимаясь к стеклу.

– Мэм?

Пару мгновений она указывает на него пальцем, прежде чем заговорить:

– Я хочу попробовать поговорить с ним. Он выглядит так, будто страдает.

– Не думаю, что это хорошая идея.

– Ты… ты ходишь мимо его каждый день, – перебивает она меня, и ее тон жжет, как раскаленные угли, – проводишь экскурсии, убираешь. И ни разу не попытался поговорить с ним? Выяснить, не заперт ли внутри него человек? – Ее палец скрипит по стеклу упираясь в стенку напротив его черной щетинистой головы.

Некоторое время я молча смотрю на нее, размышляя. Обладают ли посетители музея состраданием? Нет… Я нервно сглатываю. Это она? Она орудие куратора? Та, что попытается убить меня? Если она подойдет хоть на шаг ближе к мухе, можно считать, что жизнь ее кончена. Но я могу пойти на это, как на сопутствующий ущерб.

– Нам нужно идти дальше. – Я непреклонен.

– Вот уж не думаю, – фыркает она в ответ. Кивает головой в сторону витрины. – Открой.

– Вы можете попробовать коммуницировать с ним через стекло. – Я подхожу и стучу пальцами по барьеру.

– За стеклом он просто животное. – Она впивается в меня хищным взглядом. – Без стекла – равный. Я хочу говорить с ним как с равным. А теперь открой этот чертов шкаф!

Я с трудом могу мыслить здраво. Игры куратора выбили меня из колеи. Но это ведь наверняка она, так ведь? Она хочет освободить Вельзевула и обречь всех нас на смерть.

Но она не учла кое-что. У меня тоже есть план.

Дрожащей рукой я хватаю мастер-ключ и медленно вставляю его в замок витрины. Мерзость внутри возбужденно болтает своей трубкой туда-сюда. Тысячами сетчатых глаз он видит свежее мясо. И он хочет есть.

Женщина подтягивается и забирается на витрину к человеко-мухе. Дорогие балетки скрипят по полу. Раньше она говорила храбро, но теперь, столкнувшись с кошмаром лицом к лицу, оказавшись в тени огромного покореженного монстра, бледнеет от ужаса. Теперь она хочет одного: выбраться оттуда.

Она все еще наполовину свисает из высокого стеклянного шкафа, на случай, если понадобится быстро ретироваться. Не решается забраться в витрину к мухе полностью.

Мое сердце колотится о ребра. Она хочет выпустить его. Хочет, чтобы Вельзевул высосал хоботком мое тело, как молочный коктейль через соломинку.

Мне тяжело дышать. Боже, я сейчас отключусь.

Сам до конца не понимая, что делаю, я толкаю женщину вперед. Упираюсь ногой ей в спину и толкаю, пока она, перекувыркнувшись, не падает по ту сторону стекла, ударяясь головой. И крича, не переставая. Крича. Крича. Я захлопываю витрину и запираю ее. Куратор не получит моей головы этим вечером. Я нашел ее. Она хочет меня убить.

– Помоги мне!!! – кричит она.

Толпа позади меня дружно выдыхает, будто кто-то спустил воздушный шарик.

Я опираюсь рукой о стекло и отвечаю:

– Вы хотели поговорить с ним лицом к лицу.

Мерзкое создание оживляется. Загнутые, как крючки, ворсинки, покрывающие черную получеловеческую плоть, топорщатся, разорванные крылья расправляются, возбужденно взбивая воздух. Он готов пировать.

– Какого черта ты творишь? – кричит один из мужчин за моим плечом.

Я медленно поворачиваю к нему голову в неверном свете коридора:

– Подчиняюсь.

Но нельзя недооценивать, на что способно отчаяние. Внезапно кулакам женщины удается то, чего годами не могли добиться копытца хрупких лапок насекомого. Она пробивает дыру в стенке шкафа и вываливается наружу в каскаде острых осколков.

Один из напыщенных богачей разражается смехом. Он поворачивается, желая отбежать, но жужжащее чудовище оказывается быстрее.

Через дыру своей стеклянной тюрьмы он выстреливает залпом слизи из мерзкого хоботка. Слизь залепляет лицо мужчины, как бледно-зеленое желе, все усеянное маленькими черными мясными мухами. Прямо как в моих кошмарах о Софи.

Мухи с бешенной скоростью пожирают ублюдка. Проедают дыры в его плоти, щеках, губах. Он пытается ползти, но не уходит далеко. Насекомые закапываются все глубже. Он отчаянно кричит, гости вторят ему какофонией голосов. Мухи вползают в дыры в его щеках, выползают из уголков глаз, превращая лицо в гротескную маску смерти и разложения. Под кожей вздуваются отвратительные красные волдыри, лопающиеся, как шарики, наполненные кровавым желе. Мухи лезут из его десен, сучат лапками по рту и глотке, а он кричит, кричит и кричит, пока не затихает. Пока я не остаюсь один на один с его жужжащим трупом, наполненным тысячами насекомых, извивающихся, кишащих, бороздящих пустую плоть.

Я падаю на колени. Рвота плещет изо рта прямо на мраморную стену. А рука встает прямо в лужу жидкости, когда-то наполнявшей жизнью вены богача. Обескровлен.

Ротовая трубка Вельзевула тянется мимо меня к трупу, впивается в одну из икр мужчины и высасывает мясное желе из пустой оболочки как сатанинский пылесос.

Еще толком не поднявшись, я полу-бегу, полу-ползу, миную одну дверь за другой, оставляя на мраморе полосы окровавленными пальцами – гротескное произведение искусства, под стать Зубной Фее.

Едва удерживаясь на ногах, огибаю углы, бегу мимо Живой стены, мимо глубоководной выставки… И вот в конце коридора вижу мелькнувший черный хвост. Ее хвост. Она бежит в театр. Она что-то задумала. Ее план провалился, и теперь она ищет новые способы уничтожить меня.

⠀

****

Театр музея прекрасен. Огромное, богато украшенное помещение, уставленное рядами кресел из сиреневого бархата. Мраморные балконы нависают над партером, как роскошные белые облака. Прожекторы выпускают лучи света из маленьких бойниц в потолке и на сцене. Ярко-синий горбатый кит, сплетенный из чистого света, выныривает из темноты рядом со мной, грациозно прокатывается над рядами сидений и исчезает в противоположной стене. Блики света от фонтанчика на его спине орошают мне лицо, как капли дождя, стекают по щеке холодными дорожками. На несколько мгновений голограммы в этом театре оживают.

Брюнетка не знает этого. Хотя, раз она мой палач… Может, и знает.

Я медленно спускаюсь по ступеням.

Она дрожит, забившись в угол сцены, и вопит мне, перекрикивая блуждающее эхо:

– Не подходи… не подходи ко мне!

Но я подхожу. Все ближе и ближе.

– Ты… Ты запер меня с этим… – Ее слова обрываются, и весь театр заполняет темнота. Следующее шоу вот-вот начнется.

Внезапно динамики гремят зовом трубы, сотрясая стены. прожекторы сплетают фигуру одинокого солдата, чистящего мушкет справа от сцены. Начинается военная зарисовка. Я видел ее уже много раз.

Сердце бьется в районе горла: где-то неподалеку вырвавшийся повелитель мух рыщет по коридорам в поисках еды, а мы сейчас самая близкая цель.

Я кричу, что нужно уходить, пытаясь перекричать рев труб, но едва слыша собственный голос. Женщина пятится, размазывая тушь по лицу.

Музей решает присоединиться к нашей драме. Ведомый злобной силой, голографический солдат заканчивает возиться с оружием, поворачивается ко мне и одаряет отвратительной ухмылкой. Заостренные зубы блестят в белом свете. Он заряжает мушкет. Я сотню раз смотрел это представление, но такое вижу впервые.

Я кричу, но трубы глушат звук, она все пятится от меня, шаг за шагом попадая на линию огня. Я превращаюсь в гротескную маску горя: рот открыт в безмолвном крике, легкие горят и рвутся из груди…

Голографическая пуля сталкивается с ее черепом, как молоток с мясистым кокосом. Кровь, кусочки мозга и костяные обломки орошают мой бордовый жилет. А солдат довольно скалится, глядя мне в глаза.

Ожившая злобная сущность музея опускается на одно колено и снова заряжает мушкет следующей эфемерной пулей.

В этот жуткий момент я возвращаюсь мыслями к образам, рожденным Зеркалом Рассеянного Разума… и решаю не терять времени.Спотыкаясь о ступеньки, цепляясь за сидения, я бегу ко входу. Пули летят одна за одной, взрывая сиреневую обивку, расцветая под ногами фонтанами щепок…

Я с трудом удерживаю рвоту, ведомый одной лишь мыслью, – бежать. Двери театра захлопываются за мной, вот только облегчения это не приносит: Вельзевул шаркает разъезжающимися конечностями в дальнем конце коридора. Щетинистые ноги скрежещут по мрамору. Деформированное крыло, навеки вроде бы лишенное способности летать, подергивается в свете звезд с издевательским жужжанием.

В фойе вопят гости. Мечутся по музею, как взбешенные муравьи.

Я тянусь рукой к входной двери. Мой палач мертв, а ее кровь теперь запекается на моих веках. Я больше не могу этого выносить. Не. Могу. Отчаянно тяну за ручку…

⠀

***

В музее звонит телефон.

И снова мне кажется, что сердце останавливается.

Я отпускаю ручку.

Поднимаюсь по лестнице, вытирая потную ладонь о штанину. Неохотно беру трубку…

– Алло?..

– О, гид! – Куратор смачно затягивается сигарой. – Твой долг выплачен. Ни один из сегодняшних гостей не приходил за тобой.

Кислый вкус наполняет рот. Горло перехватывает.

– Что это значит?

– О, эти люди просто приняли предложение посетить частный музей. Обычный средний класс, ничего особенного. Никто из них не собирался обескровливать тебя. Ну как, дружок, ты доказал, что принадлежишь этому месту, так?

Я швыряю трубку. Дребезжание пластика эхом разносится по фойе и звенит у меня в ушах.

Ужасное осознание накрывает меня: гости на этой неделе даже не пытались сделать ничего ужасного. Только я один сегодня сеял ад и смерть из страха за собственную шкуру. Куратор не назначал мне наказания смертью. Только муками совести.

Неужели я тоже монстр?

⠀

***

Сколько прошло времени? Не знаю. Я плакал в своем кабинете под аккомпанемент криков разворачивающейся в коридорах резни. Слезы запятнали резюме уже мертвых гостей.

Меня сотрясает мелкая дрожь. Страх и ужас перед надвигающимися чудовищами музея лишают способности мыслить. Вельзевул идет.

Боже, кем я стал...

Я покину это ужасное место любой ценой.

~

Оригинал (с) lcsimpson

⠀

Телеграм-канал, чтобы не пропустить новые посты

Еще больше атмосферного контента в нашей группе ВК

⠀

А еще, если хотите, вы можете поддержать проект и дальнейшее его развитие, за что мы будем вам благодарны

Юмани / Патреон / Boosty / QIWI / PayPal

⠀

Перевела Юлия Березина специально для Midnight Penguin.

Использование материала в любых целях допускается только с выраженного согласия команды Midnight Penguin. Ссылка на источник и кредитсы обязательны.

В играх богатых ублюдков так легко стать случайной жертвой. Или не случайной. Не знаю, что двигало людьми, отправившими ребенка в этот ад, но я не позволю причинить ей боль.

⠀

Главы: 1

Новые переводы в понедельник, среду и пятницу, заходите на огонек

⠀

~

Сегодня я стою в одиночестве на экспозиции океанских тварей.

Рыба-удильщик нарезает бесконечные круги в темной глубине своего аквариума в поисках выхода, который никогда не найдет. Я стою по ту сторону стекла титановой тюрьмы, а он бьется лбом с люминесцирующей приманкой в прозрачную стену. Он улыбается мне, показывая тонкие зубы. Привет, дружок.

Я никак не могу уйти отсюда. Не могу оторваться от наблюдения за бесцельно крутящемся в своем маленьком кусочке мира существом. Ему никогда не узнать, как и зачем он оказался в этом музее. Он и не стремится. Просто плывет. Плывет, врезается в стекло и надеется, что однажды оно треснет. Хотя бы самую малость.

Я здесь для того, чтобы ухаживать за экспонатами. К счастью, кормление косматой рыбы-лягушки не занимает много времени. Желтая рыба поднимает облака песка со дна своей тюрьмы желтыми плавниками и несется к еде на “ножках” неуклюжей походкой пожилого лабрадора. В этом отвратительном музее трудно найти хоть крупицу счастья, но глубоководная выставка всегда заставляет меня улыбаться.

Я поднимаюсь наверх. Нужно уделить пару часов бумажной работе. И, видимо, в какой-то момент вырубаюсь прямо на столе. Я не улавливаю мгновения, когда проваливаюсь в сон, но очень скоро плачу за это кошмаром.

– Я красивая, папочка? – гремит глубокий приглушенный голос.

Мясные мухи роятся на ее лице, обрамленном золотистыми локонами. Черные кишащие пятна отблескивают слюдяными крыльями в провалах глаз и рта.

– Я красивая?

Она не похожа на Софи. Оболочка моей мертвой дочери, не более того. Наверное, ей трудно говорить: мухи облепили все горло. Она продолжает, а мухи жужжат и лопаются с мерзким звуком:

– Папочка? Ты снова задремал? – хихикает она не своим голосом.

Мухи ползают по ней, беспрерывно жужжа.

Жужжа.

Жужжа.

Жужжа, пока я не прихлопываю одну, ползущую по моей руке.

Я резко просыпаюсь от собственного удара. На запястье расцветает ярко-розовое пятно. По бескрайнему фойе музея все еще гуляет эхо хлопка.

Документы раскиданы по столу. Теперь они так же легко приводят меня в угрюмое возбуждение, как вогнали в сонливость некоторое время назад. Списки пострадавших на прошлой неделе. Заметки и информация о сегодняшних гостях. Жалобы. Невыносимая скука. Один из бланков отлепляется от руки и планирует вниз на первый этаж с моего небольшого балкона. Океанская выставка и бессознательный эскапизм, который приносит сон, – единственные способы ненадолго освободиться из пут музея. Конечно, до того, как они обращаются кошмарами.

Я поднимаю руку, чтобы взглянуть на часы, и понимаю, что прихлопнул не муху. От стеклянной бабочки остались лишь мелкие кусочки полупрозрачного крыла, блестками покрывающие мои пальцы. Я отряхиваю руки, и прозрачное конфетти грациозно плывет вниз по мраморной лестнице, колыхаясь в потоках воздуха, как крошечные пылинки, и сверкая в лунном свете, льющимся со стеклянного купола потолка. И в этот момент я забываю о мясных мухах, вылетающих изо рта моей мертвой дочери.

Рон, Джилл и весь остальной персонал уже ушли, шум и суета стихли. Больше мне ничего не остается, кроме как ждать прибытия богатых, презренных гостей. Я снова один – единственная живая душа в музее. И я позволяю себе ненадолго нырнуть в воспоминания. Воспоминания о том времени, когда я только стал здесь гидом.

⠀

***

Но вот уже пора открывать двери. Я причесываюсь, поправляю воротник рубашки, забившийся под жилет, начищаю ботинки. Спускаюсь по мраморной лестнице, поднимая облачка светящейся пыли.

Часы бьют шесть. На этот вечер музей открыт для горстки богачей, ожидающих снаружи. Я распахиваю высокие двери, петли стонут, и эхо в огромном фойе музея вторит им.

Семь аристократов надменно вплывают внутрь: трое мужчин, четыре женщины. Все одеты в вечерние наряды и пальто по последней моде. Одному из них требуется больше времени, чем остальным, чтобы подняться по крутым ступеня крыльца, опираясь на трость.

– Экскурсия начнется без промедления. Слева от вас гардероб, можете оставить… – Я умолкаю.

В дверь застенчиво заглядывает девочка лет восьми-девяти в крошечном черном костюмчике. Она украдкой осматривается, глаза блестят как два мраморных шарика.

Ее не должно быть здесь. В реестре гостей не было никаких детей. Вроде бы. У нее нет шансов в этом месте.

Я опускаюсь на колени и говорю:

– Здравствуйте, мисс.

Девочка застенчиво выглядывает из-за косяка входной двери. Ее кожа такая бледная, почти как мрамор пола. Наверное, она – первый ребенок, ступивший в это Богом забытое место. И на то есть веские причины.

– Кто из этих людей ваши родители? – Я изо всех сил стараюсь держать на лице теплую искреннюю улыбку.

Нет ответа. Девочка просто смотрит на меня из-за завесы белокурых волос.

– Она не разговаривает, сынок, – говорит человек с тростью. – Не говорила всю дорогу сюда. И сейчас не начнет

– Она вообще ни на что не реагирует, вообще-то. – Высокомерная женщина с крючковатым носом вешает пальто в гардероб. – Похоже, глухая.

Ненадолго я погружаюсь в раздумья. По лицу пробегают волны нерешительности. Оглядываюсь на миллиардеров, сбившихся в небольшую кучку, – они уже готовы вонзить свои крепкие зубы в сегодняшние экспозиции. И не только. Взять ребенка с собой на общую экскурсию – безумие.

К счастью для девочки, одно из требований моей работы – знать основы как минимум двадцати языков, чтобы иметь возможность коммуницировать с любыми гостями. Включая язык жестов. Вот только я почти его не понимаю, максимум основные слова. Я снова опускаюсь на колени и показываю свой вопрос жестами.

Девочка отвечает, что мама и папа отправили ее в музей, пока сами уехали на встречу в Дубаи.

“Как вы долетели?”

“Хорошо. Женщина с большим носом очень шумная”. – Девочка захихикала и показала, что мне не обязательно делать знаки руками – она может читать по губам.

Она уже мне нравится: больше не приходится удерживать улыбку – она ползет на лицо сама собой, несмотря на то, что я все еще застрял в этом неумолимом месте вместе с ребенком. И она была лишь испуганным кроликом, бегущим по открытому полю, под прицелом ястребиных когтей зловещих выставок. И, что еще хуже, неутолимой жажды крови богатых и свободных.

И тут я вспоминаю пункт договора с музеем: проводить по одной экскурсии в каждый день вернисажа.

Широко и уверенно жестикулируя, будто в своем праве, я открываю лазейку к безопасности ребенка:

– Примите мои глубочайшие извинения, дамы и господа! Из-за непредвиденных обстоятельств, вечерняя экскурсия сегодня отменяется.

Недовольные стоны из толпы.

В том самом пункте моего контракте не указано, сколько людей я должен взять с собой.

– Черт! Да мы же только пришли! – ревет один из мужчин.

– Не волнуйтесь, музей полностью в вашем распоряжении. – Я повожу рукой в сторону выставки глубоководных рыб. – Прошу. Только не будите рыбу-удильщика.

С радостным визгом и топотом толпа разбегается по коридорам.

Звездный свет льется сквозь витражи, освещая бледное личико моей гостьи. Она вся сияет от волнения и предвкушения.

– А теперь мы можем спокойно начать экскурсию.

Однако нам отмерена лишь иллюзия покоя. Кучка богатеньких засранцев без присмотра очень скоро найдет сотню способов продемонстрировать, что они могут вести себя намного хуже любого ребенка, не говоря уже об ангеле, стоящим передо мной. И эта демонстрация, скорее всего, закончится чьей-нибудь смертью.

– Чем бы ты хотела заняться?

“Рисовать,” – показывает она.

– Я знаю кое-что подходящее.

Мы долго исследуем музей этим вечером. Девочку зовут Рози, и ее очень пугают страшные выставки. Мы останавливаемся в перекрестке коридоров между художественной и музыкальной экспозицией, около запертой двери.

“Что там? – Она указывает пальчиком в темный коридор. – За металлической дверью. Что там?”

– Я знаю этот музей как свои пять пальцев, но никогда не был там, – неохотно говорю я. – Дверь закрыта. Ключа нет.

“О. Ладно”. – Рози обиженно кивает.

Как знакомо.

Я улыбаюсь, чтобы подбодрить ее, и веду на выставку искусств. Такого она никогда еще в своей жизни не видела – глаза девочки так сияют, что могли бы светить здесь вместо ламп.

Высокие стены и потолок художественной экспозиции покрыты занавесом песка. Плавно текущие волны пульсируют с легким шипением. В какой-то момент на стенах появляется ожившая картина Ван Гога “Звездная ночь”. Желтые и голубые песчаные волны извиваются, разбиваются и складываются в новое великое произведение. Слева от нас на стене появляется “Крик” Эдварда Мунка. Рози подставляет ладонь под песчаный водопад, и он струится между пальцами, как соль.

“Красиво!” – Девочка смотрит на потолок, разинув рот.

Я дотрагиваюсь до ее плеча, чтобы она могла прочитать по губам:

– Здесь не только картины, посмотри вот сюда.

Я опираюсь одной рукой на маленький стеклянный ящичек и предлагаю девочке заглянуть внутрь. Две яркие туфельки стоят на шелковой подушке цвета слоновой кости, переливаясь под мягким свечением песочного полотна. И сияют так пронзительно, что невольно раскрывают свою истинную сущность: они из хрусталя. Под витриной табличка:

Неуклюжие танцоры

Рози не особо впечатлена. Но только пока я не хлопаю по стеклу.

Туфли оживают. Они постукивают и пританцовывают по шелковой обивке. Один танец сменяется другим, они кружатся, показывают самые узнаваемые па из страстного танго и заканчивают представление знаменитой лунной походкой.

“Вау! Что это такое?” – Она прижимается к стеклу. Если бы не прозрачная перегородка, туфли легко могли бы пнуть ее.

– У некоторых людей может быть хороший голос. Фантастический голос фантастического певца. – Я достаю атласную салфетку и полирую стекло витрины. – В других живет врожденное чувство ритма. А вот эти туфли… они просто перекидывают мост через пропасть.

Она смотрит на меня широко раскрытыми глазами и внимательно слушает. И туфли слушают вместе с ней.

– Их создали где-то между шестидесятыми и семидесятыми годами. Для отличных певцов, абсолютно неспособных к танцам. Туфли давали им преимущество, танцуя за них, и прокладывали мост к титулу суперзвезд.

Я указываю на следующий предмет выставки около стены. На мгновение улавливаю счастливый блеск в ее глазах, белокурые волосы искрятся… И это напоминает о моей дорогой умершей дочери, наполняет мою душу давно забытым теплом. Рози, держу пари, я сейчас еще счастливее тебя.

Она садится на стул.

“Что это, мистер гид?”

На столе перед ней на каменной пластине, покрытой графитной пылью и пеплом, лежит маленькая белая ручка. Я указываю на край стола, под ним табличка:

Пиши-стирай

Девочка в нетерпении поворачивается ко мне.

– Попробуй. – Я киваю, и она хватает ручку. Пластина встречается с наконечником с гулким стуком.

Стена песка вдруг превращается в подобие холста, светлого цвета с персиковыми разводами. Рука девочки вертится по пластине, и черные вихри возникают и кружатся на стене вслед за ней.

– Нарисуй что-нибудь, Рози. Пластина знает, что ты хочешь изобразить, и будет тебя направлять.

Неуверенная поначалу, она несколько раз встряхивает золотистыми локонами. Восьмилетний перфекционист. Я улыбаюсь, представляя, как она сейчас закатает рукава своего костюмчика, чтобы точно сделать все идеально. И она действительно их закатывает, а я не могу удержаться от смеха.

– Это я? – Я удивленно смотрю на песчаную стену. На ее пульсирующей поверхности появляется мужчина с каштановыми волосами, одетый в пижонский бордовый жилет. Да, должно быть, это я.

Этот рисунок намного более детальный и продуманный, будто его рисовала не восьмилетка, но за это стоит поблагодарить каменную пластину. Но и сама Рози отлично справлялась.

– Ух ты! Рози, картинка просто прекрасная. – Девочка продолжает рисовать, а я не могу отвести глаз. – А кто это рядом со мной?

В песчаных волнах, возвышаясь над человечком, возникает неуклюжее черное пятно, складывающееся в непропорционально вытянутую фигуру. Смутно знакомую. И чертовски пугающую. Его черные руки заканчиваются длинными когтями.

– Рози?

Не обращает внимания. Просто остервенело царапает ручкой по пластине.

На рисунке существо нависает над моей фигуркой. Песок струится, и оно растет, растет и растет. Как в омерзительном мультике. Нижняя челюсть твари свободно болтается где-то на уровне плеч.

– Рози!

Существо поглощает мою голову. Тонкие, как карандаши, зубы прорезают тонкое горлышко, и песок вдруг окрашивается красным. Стена будто закашливается и выплевывает комья пыли, засыпая рубашку Рози кровавым дождем.

– Рози! – Я хватаю ее за руку. – Что ты, черт подери, рисуешь?

Она смотрит на меня огромными от ужаса глазами. В них закипают слезы.

“Это не я!” – показывает она.

Я поднимаю ее с сиденья и ставлю на пол, усыпанный красным песком. Она тычет пальцем в свой рисунок:

“Видишь, это ты”.

Сердце бешено колотится. Неужели музей заставил ее нарисовать это?

“И, – Рози медленно переводит палец, указывая теперь на черную фигуру, – это мистер Дрема.”

Теперь меня тошнит. Я так старался оградить ее от этого хаоса, но музей все же атаковал.

– Идем, – строго говорю я. Девочка берет меня за руку.

Мы быстро спускаемся вниз на лесную выставку. Нужно сделать так, чтобы Рози была в безопасности. Чтобы больше не случилось никаких эксцессов. Я не говорю ей, что, когда мы уходили из художественного зала, мистер Дрема на стене повернул голову сам по себе и уставился на меня пустыми жуткими песчаными глазницами.

По пути в лесной зал мы видим вдалеке нескольких посетителей. Они кричат и покатываются со смеху. Я веду девочку мимо, крепка держа за руку.

⠀

***

На какое-то время мы и правда оказываемся в покое под сенью плененного леса. Я объясняю Рози, что в этой комнате содержатся и птицы, а днем им светит солнце через стеклянный потолок.

Но сейчас уже ночь, и только лунный свет льется сквозь витражи. Мы идем вглубь, кора хрустит под нашими ногами, пробуждая и пугая птиц.

“Рози, не шуми. – В этот раз я перехожу на язык жестов. – Нужно вести себя очень тихо”.

Я указываю на витрину неподалеку. Стеклянный шкаф стоит между двумя подстриженными деревьями. Вокруг сумрак, но внутри можно разглядеть неясный черный силуэт.

“Это дерево похоже на человека”.

– Да, так и есть, – шепчу я девочке, наклонившись ближе, и ее глаза блестят. – Он – ошибка эксперимента. Мы разместили его здесь, чтобы дать уснуть. Он больше не человек. И ест то, что могут добыть корни из земли. Или тех, кто достаточно глуп, чтобы приблизиться к нему.

В темном лесу не шелестит ни один лист. Никаких звуков, кроме хруста листьев под ботинками Рози и визга стекла, когда она прижалась к нему ладошками.

– Рози, – шепчу я, – не шуми.

“Как его зовут?”

– У него нет имени. – Я мягко оттаскиваю ее от экспоната. – Хотя некоторые гости зовут его Сонным вампиром. Он относительно безобиден. Но один из уборщиков как-то заснул здесь в один из долгих вечеров. И больше не проснулся.

Девочка крепче сжимает мою руку.

– Говорят, он пожирает человека через его сны, – шепчу я. – А если человек очень уставший, даже не обязательно спать, чтобы он пришел.

Да, этого достаточно. Девочка поспешно тянет меня за руку к двери. Прости, Рози. Прости, что напугал тебя.

Мы почти добираемся до задней двери. Пара голубых бабочек вспархивает с земли и садится Рози на волосы. Она подхватывает одну, пытается пересадить на мой палец…

Позади хрустят листья.

Один из жестоких богачей нашел нас. Он мечется в темноте, неспособный видеть после яркого света коридоров. Натыкается вслепую на стеклянную витрину и проводит по ней пальцами с мерзким гулким скрипом.

Звон. Мерзавец разбил стекло.

С хихиканьем он убегает из лесного зала обратно в коридоры. Рози в панике пытается вырвать у меня руку и убежать, но я держу крепко.

– Рози, все хорошо. К задней двери. Идем.

Мы быстро бежим через плененный лес, под хруст коры и листьев, под недовольные вскрики разбуженных птиц. И мы бежим и бежим, не оглядываясь.

Вот мы уже у двери.

Щелк.

Кто-то запер нас снаружи.

Я дергаю ржавую ручку, но безрезультатно. Замок не сопротивляется, но я не могу приоткрыть дверь даже на сантиметр.

Мистер Дрема.

Мистер Дрема идет.

– Они чем-то подперли дверь!

Внезапно девочка несколько раз ударяет меня кулаком по ноге.

Я оборачиваюсь на нее и вижу, как белокурая головка пытается спрятаться за меня, неотрывно вглядываясь в темную линию деревьев.

Там, над верхушками сонного леса, возвышается угольно-черная гора покореженной плоти. Челюсть отвисает до самых плеч, пустые белые глазницы. Оно смотрит прямо на нас.

– Рози… – Я обнимаю девочку за плечи и поворачиваю к себе: – Рози, все хорошо. Он нас не тронет.

Она смотрит на меня блестящими от слез глазами:

“Монстр!”

– Он не страшен тем, кто хорошо выспался. Главное, не засыпать, и все, понимаешь? – Я тепло гляжу на нее, но тревога сквозит в моем взгляде.

Мы долго смотрим друг на друга, пока она не опускает глаза.

– Рози. Сейчас ответь пожалуйста на мой вопрос. И не волнуйся. – Мне то и дело приходится отрываться от нее, чтобы посмотреть, что происходит в лесу.

Рози шмыгает носом и кивает.

– Ты хорошо выспалась, пока летела сюда?

Движение позади привлекает мое внимание. Гигант идет к нам, с трудом переставляя ноги, похожие на стволы древних дубов. И с каждым шагом его туловище кренится и изгибается с тошнотворным треском, будто каждая кость в теле скручивается и стонет. И его челюсть теперь висит так низко, что Рози сможет встать в ней в полный рост.

– Рози. Ты спала?

Щелк.

– Рози?

Щелк. Щелк.

Будто снова провалился в один из своих кошмаров, я вижу, как мясные мухи роятся в провалах ее глаз и рта. Прямо как у моей мертвой дочери. Я красивая, папочка?

Я стряхиваю оцепенение.

– Рози! Говори!

Щелк. Щелк. Щелк. Щелк.

Нужно вытащить ее отсюда. Я не могу потерять ее. Только не снова.

Я поднимаюсь с колен, беру ребенка на руки и стремглав бегу к другой двери. Она оглядывается туда-сюда, сначала безрезультатно, а потом мы вдруг оба видим его. Сонный вампир совсем близко, маячит в двадцати шагах. Туловище раскачивается под невидимым ветром и отчаянно трещит.

– Держись! – Я прижимаю Рози к груди и изо всех сил бью ногой в дверь. Кричу, проклиная все и всех, но не могу заглушить мерзкий треск. И могу думать только о том, что должен вытащить девочку отсюда. А еще о том, что шаги монстра звучат так, будто он топчет тысячи улиток.

В этот раз у меня получается приоткрыть забаррикадированную дверь. Сам я в щель не протиснусь, но она сможет.

– Пролезай! – Детские ботиночки шлепаются об землю.

Богатые ублюдки все еще там, и это беспокоит меня, но я отмахиваюсь от этих мыслей. Все это место – один нескончаемый кошмар.

И вот, наконец, у меня получается открыть дверь настолько, чтобы вылезти самому.

Чертовы богачи, наблюдавшие за нашими попытками, рассыпаются кто куда, как тараканы из под тапка. И с хохотом ныряют в коридоры.

– Почти попались! – кричит мне один из них, заворачивая за поворот.

Ну уж нет. Это тебе с рук не сойдет.

Я не позволю им мучить меня и музей только ради своего противоестественного удовольствия.

– Жди здесь, – говорю я Рози. Она лежит на земле маленьким дрожащим клубочком и ни на что не реагирует.

А теперь в погоню.

Денежный мешок бежит, скрежеща ногтями по стеклянным стенам тесного коридора с оранжереей по обе стороны.

Ты чуть не убил Рози.

Я почти догоняю его. Он уже на расстоянии вытянутой руки.

А ну стой.

Он подворачивает ногу на полной скорости. Врезается в стену, отталкивается от нее и влетает в противоположную. Стекло разбивается, и паршивец наполовину вываливается в теплицу.

Очки слетают с его лица, кровь из многочисленных порезов стекает по лицу. Он висит головой вниз, зацепившись за осколки стекла. Звездный свет окрашивает его кожу в зеленоватый оттенок.

– Давай, помоги мне, – грубо молит он. Тянет ко мне руку, страстно желая оказаться в безопасном месте, подальше от стекла.

Там за ним Холли – наша гигантская венерина мухоловка. Она изгибается и хищно вытягивается в призрачном свете. Огромное, красивое растение. И очень голодное.

Мужчина откидывает голову назад и видит ее. Он испуган. Извивается и крутится, пытаясь слезть с острой пики стекла, проткнувшей его насквозь, как булавка бабочку.

Я протягиваю ему руку, но останавливаюсь.

В моем сознании возникает улыбка Рози, нестерпимо сияющая, словно раскаленная сталь. У моей дочери Софии была такая же улыбка. И эту улыбку он хотел навсегда погасить.

Я убираю руку.

– Вытащи меня отсюда! – хрипит он. – Быстрее!

Я смотрю на него, не мигая. Через мгновение все будет кончено.

Одним быстрым рывком Холли поглощает его торс. Лист-ловушка обхватывает его, как замшелый бинт.

Мой контракт теперь разорван. И я буду наказан.

Она засасывает его все глубже. Капли густой слизи капают с ее губ, руки и ноги богача беспорядочно дергаются…

Я возвращаюсь к Рози, беру ее за руку и больше не отпускаю до конца вечера. Держу ее рядом всю ночь, пока не приходит время уезжать.

⠀

***

Снова оставшись в одиночестве, я привожу музей в порядок. Обычно нужно подмести разбитое стекло витрин и собрать разбежавшиеся экспонаты. Именно этим я и занимаюсь несколько часов.

Теперь мне остается только сесть за свой стол на балкончике в приемной и ждать рассвета. Контракт разорван – я позволил гостю умереть от моей руки. И не жалею. Все они достойны всяческого презрения, но этот должен был умереть за содеянное.

Тепло от присутствия Рози, так внезапно охватившее меня ночью, рассеялось через несколько часов после того, как воцарилась тишина. Теперь здесь только холод.

Я скучаю по своей дочурке. Прости, что не смог защитить тебя, как Рози.

На следующей неделе я стану главным развлечением для богатых гостей. И нет никакого выхода. Я вспоминаю выставку глубоководных рыб, которую рассматривал так недавно и как будто очень давно. Чем я отличаюсь от рыбы-удильщика?

Я люблю тебя, Софи.

Весь разбитый и в синяках, я падаю за свой стол. Кладу голову на сложенные руки и готовлюсь провалиться в сон.

Надеюсь, на этот раз ты не приснишься мне, девочка моя. Я не хочу снова видеть мясных мух.

Какое-то время ничего не происходит.

А потом случается нечто весьма любопытное.

Впервые за пятнадцать лет в музее звонит телефон.

~

Оригинал (с) lcsimpson

⠀

Телеграм-канал, чтобы не пропустить новые посты

Еще больше атмосферного контента в нашей группе ВК

⠀

А еще, если хотите, вы можете поддержать проект и дальнейшее его развитие, за что мы будем вам благодарны

Юмани / Патреон / Boosty / QIWI / PayPal

⠀

Перевела Юлия Березина специально для Midnight Penguin.

Использование материала в любых целях допускается только с выраженного согласия команды Midnight Penguin. Ссылка на источник и кредитсы обязательны.

Я работаю в этом музее уже давно и видел всякое. И всяких. Здесь гостям можно все, и я не могу отказать. Но у любого терпения есть предел.

⠀

Новые переводы в понедельник, среду и пятницу, заходите на огонек

P.S.: на Хэллоуин мы праздновали год проекту. Поэтому поводу мы сделали небольшое видео о команде, если кому интересно, то посмотреть можно тут, там же был опубликован кроссворд по мотивам наших рассказов. А еще там есть новости для тех, кому понравилась серия рассказов ТАТТЛТОЙ. WELCOME =)

⠀

~

Музей открывается только для избранных. Раз в неделю, ровно в шесть вечера, ни минутой раньше, ни минутой позже. Неважно, какие у гостей оправдания (даже если их частный самолет сегодня был особенно нерасторопен), и неважно, как долго и упорно они спорят: внутрь войдут лишь те, кто ровно в шесть стоит у двери.

Никто не знает, где находится эта гигантская игровая площадка для богачей, даже Бог. Здесь и нет места Богу. Здесь правят Богатые и Знаменитые. И они безжалостны и жестоки.

В день, когда музей открывает двери, внутри всегда только я один. Ни охраны, ни персонала. Только горстка гостей, я и грандиозная арена беззакония и вседозволенности, построенная для одного процента лучших из лучших. И все это только для того, чтобы они могли вдоволь повеселиться без осуждающих взглядов.

***

Я поправляю свой форменный темно-бордовый жилет, причесываюсь, начищаю до блеска ботинки. Все как и в любой другой день вернисажа. В пять пятьдесят девять спускаюсь вприпрыжку по мраморной лестнице. Не от радости, скорее от нервозности и страха. Сегодня музей снова станет их комнатой для игр, а я – игрушкой. И в очередной раз мне остается только молиться, чтобы они были достаточно увлечены, и не пожелали увидеть паранормальные реликвии, пока не пробьет полночь. Мне остается только молиться, чтобы они никого не выпустили.

Огромное фойе раскидывается передо мной. Высокие золотые колонны вырастают из мраморного пола цвета слоновой кости и тянутся до витражного стеклянного потолка, преломляющего свет звезд.

Опершись на массивную дверь высотой в три человеческих роста, я смотрю на наручные часы. Шесть.

Четверо напыщенных джентльменов и две шикарно одетые леди входят внутрь, излучая самодовольство. Меха, крокодилья кожа, бриллианты от макушки до пят… Откровенно комичное зрелище, честно говоря. Но не для меня. Я вижу это не первый раз. Один мужчина позади основной группы, однако не стремится выпятить свое богатство. Его наряд идеально вписался бы в интерьер захолустного супермаркета: синие потертые джинсы, зеленая футболка. Я на мгновение задаюсь вопросом, чем он зарабатывает на жизнь, но тут же гоню от себя эти мысли. Все равно ответа мне не узнать. А вот о чем гадать не приходится, что написано на его лице, – он хочет моей смерти. Хоть бы и просто из спортивного интереса.

– Экскурсия начнется без промедления. Слева от вас гардероб, можете оставить там личные вещи. Не рекомендую разбредаться. Я должен объявить вам, что все должны следовать за мной, однако это совершенно не обязательно. – Слова выходят заученными.

Экскурсия начинается, как и любая другая. Я веду богатые задницы по левому крылу музея. Мы идем мимо залов, посвященных истории и войнам, мимо живой стены, мимо выставки фауны Марианской впадины… В огромных герметичных титановых резервуарах, под грандиозным, но таким привычным для них, давлением, здесь дрейфуют самые разные морские твари. Эта экспозиция мне очень нравится, но задержаться не получается.

В день вернисажа коридоры музея всегда наполнены пугающей тишиной. Вокруг простираются километры заповедных земель, и даже шум случайной машины или голос одинокого запоздалого путника не утешают одинокого разума в такие долгие ночи, как эта. Здесь только я, богатые дикари и экспонаты.

Мы ныряем в перекресток коридоров и останавливаемся. Слева – выставка паранормального. Справа – инсектарий.

Пожалуйста, не смотрите туда, пожалуйста, пожалуйста, только не туда…

– Проследуйте сюда, пожалуйста.

Ну почему вы все остановились?!

Я знаю, почему. Они увидели стеклянную витрину, возвышающуюся у двери в зал паранормального. Любопытство манит их. Требует откинуть чехол и увидеть, что там. Я знаю что. И это лучше не трогать.

– Можно посмотреть, что там? – звучит тихий вопрос за моей спиной. И что-то внутри меня разбивается, как опрокинутая ваза.

Продолжай улыбаться. Сломаться в самом начале экскурсии… ничем хорошим это не кончится.

– Мы вернемся сюда после полуночи. Как только закончим с основной экспозицией…

– Мы заплатили немалые бабки! – кричит один из мужчин. – Покажи нам!

Я дергаю себя за волосы так сильно, удивительно, что клок не остается в руках.

Пожалуйста, не заставляйте меня снимать покрывало… Я не хочу будить ее.

– Давай, открывай! – Все новые капризные голоса врываются мне в уши. Я тоже не новичок в словесных баталиях, но правила запрещают вступать в конфликт с посетителями.

Я с трудом сглатываю и медленно отвечаю:

– Да, конечно.

Неохотно, будто к банке со скорпионами, я тянусь к чехлу. Приоткрываю его и включаю подсветку.

Кик-кик-кик-так-так

Флуоресцентные лампы вспыхивают одна за другой, мерцая в стеклянном прямоугольнике, нависающем над нами. Внутри покоится женщина. Омерзительно вытянутая, не меньше двух метров ростом. Будь она хоть чуточку крупнее, ей пришлось бы склонять голову набок, чтобы не упереться в потолок стеклянной тюрьмы. Иногда она так и делает.

Черные волосы женщины струятся по бледным блестящим плечам, как ветви плакучей ивы, обрамляя шелковисто-гладкое пластиковое лицо – кукольную плоть. Под витриной табличка:

МАРИЭТТА, 1973-2004.

Один из мужчин, очень громкий толстяк, стоит, запрокинув круглое пятно лица, завороженный худой, возвышающейся над нами фигурой.

– Как… – сипит он, прокашливается. – Как она умерла?

Я ненадолго погружаюсь в мысли. На моем лице в тусклом свете ламп, наверное, отражается течение мысли. Лампы щелкают и снова мигают, на мгновение оставляя нас в полумраке. Кик-кик-кик.

– Мне больно говорить об этом, но когда-то она была гидом в этом музее. – Я касаюсь рукой холодного стекла. – К сожалению, после нескольких лет работы у нее случился нервный срыв. И она скончалась.

Несколько вздохов вырывается у моей небольшой группы.

– Скончалась? – Женский голос из толпы.

– Она… – Я стискиваю челюсти до боли. – Она ввела себе смертельную дозу пластифицирующих веществ. На самом деле, это одна из причин, почему мы можем экспонировать ее тело здесь. Оно состоит теперь скорее из пластика, чем из плоти и крови.

Кик-кик-кик.

Свет гаснет.

– Сейчас он загорится снова, – успокаиваю я гостей.

– Это какая-то бредовая история, – гремит мужской голос.

– Скорее печальная, но прискорбно правдивая. Вторая причина – ее собственная воля. Она хотела стать частью музея так же, как… музей стал частью ее самой.

Подсветка в витрине снова загорается. А у меня сердце уходит в пятки.

Не лампы издавали те щелчки.

Это скрипели и щелкали ее пластиковые суставы, сгибающиеся и скручивающиеся. Старый пластик трещал сам по себе, как у проклятой статуэтки из семидесятых. Ее голова теперь наклонена на бок. А стеклянные глаза, не мигая, смотрят прямо на меня.

Черный чехол пропитывается потом от моей ладони. Я едва успеваю накинуть ткань обратно, скрывая Мариэтту от глаз гостей, прежде чем они поймут, что она изменила позу в темноте.

– И что, все? – произносит кто-то.

– Можно ее потрогать? Я хочу коснуться ее упругой пластиковой кожи. У меня прям мурашки от этого!

Мне запрещено говорить “нет”. Черт, да эти богатые отморозки могут убить меня просто чтобы отвести душу, если не получат того, что хотят, и никто даже не услышит моего последнего крика. Надо действовать быстро.

– Мы идем дальше. – Я повожу рукой в сторону второго коридора. – Сюда, пожалуйста.

Душераздирающие детали о некоторых экспонатах я предпочитаю оставлять при себе. Рассказать им подробности – все равно, что плеснуть масла в огонь. Они заронят в разуме гостей семена интриги, интрига раздразнит неудовлетворенное любопытство. А любопытство всегда убивает кошку. Не важно, бродячую или породистую. Я не сказал богачам, что кукла ненавидит свою стеклянную тюрьму. Не сказал, что ее веки должны быть закрыты, чтобы она могла уснуть.

Следующие несколько часов все идет гладко. Я разрешил богачам подержать огромных мадагаскарских жуков, прекрасных созданий, размером с ребенка, будто флуоресцирующих солнечным светом, льющимся через хрусталь. Я так увлечен экскурсией, что почти забыл о щелкающей пластиковой шее Мариэтты.

Мистер Джонс (тот самый мужчина, одетый скорее для посещения супермаркета, чем музея) вдруг говорит, прищелкивая языком:

– Эй, э-э… гид. – Он тычет большим пальцем через плечо. – Мы пойдем туда, взглянем на кое-что.

Я неохотно киваю. Он вместе с одной из женщин исчезает в коридоре, стуча заношенными кроссовками по мраморному полу.

Пока что все тихо. Я даже запускаю одну из женщин в инсектарий, в котором содержатся стеклянные бабочки. Величественные насекомые, полупрозрачные, почти невидимые человеческим глазом, но ужасно ядовитые.

Остальная группа богатых засранцев откровенно скучает. И в глубине души я прекрасно знаю, на что они хотят посмотреть. Сердце сжимается у меня в груди: именно в такие моменты я начинаю ненавидеть свою работу.

Звон стекла из коридора разрывает тишину.

Любопытство убило кошку.

– Прошу прощения, – бормочу я на ходу, бегом выскакивая в коридор. Это в темном коридоре у зала паранормального

И только спустя несколько секунд понимаю, что оставил двери в инсектарий бабочек открытым. Когда позади меня комната взрывается воплями гостей, пытающихся убежать от прекрасных полупрозрачных убийц, пытающихся спасти свои жизни, избежать ядовитого укуса. Теперь они сами по себе, слишком поздно бежать им на помощь. И я продолжаю бежать, с ужасом понимая, что ждет впереди. Спокойствие вечера распалось прахом.

Завернув за поворот, я натыкаюсь на женщину, скрючившуюся на полу у окна. Двумя руками она держится за голову, вся в слезах.

– Что, черт возьми случилось?!

– Она… – Женщина с трудом выдавливает слова через сжатое спазмом горло. – Я ничего не делала… Я не виновата… она… оно…

Я осматриваюсь: пол и стены покрывают осколки стекла, будто здесь прошел дьявольский град. В нескольких шагах от меня графитово-черный чехол наполовину прикрывает острые края зияющей дыры в витрине. Лампы мерцают сквозь ее разверстую пасть, словно насмехаясь надо мной.

Я бросаю взгляд на часы и с трудом борюсь с тошнотой: еще не полночь. Еще не полночь, а витрина Мариэтты разбита. И она исчезла. И прямо как у женщины, рыдающей неподалеку, мое горло будто сжимает невидимая ладонь.

– Идемте, – говорю я, протягивая женщине руку.

Мы бежим. Бежим, пока дыхание окончательно не срывается около выставки морских гадов и живой стены.

– Что это за… штука? – говорит женщина, уставившись на нежную персиковую поверхность стены.

– Не дотрагивайтесь, пожалуйста.

Я не могу мыслить ясно. Она где-то там. Бродит, щелкая пластиковыми суставами. Ей нужна новая плоть. Еще больше плоти, которую можно превратить в пластик, и наконец стать идеальной куклой чревовещателя. Как та, на которой она так зациклилась, работая здесь. Она станет куклой, и мы будем играть с ней. А она – с нами.

– Она, похоже… живая? – Женщина тянется к скользкой, покрытой жирной пленкой стене.

Я не знаю, куда кинуться! Дыхание свистит в горле, и это все слишком. Слишком! Бабочки. Мариэтта. Богатые безумцы, ломающие все вокруг себя ради забавы, без каки-либо для себя последствий…

Похожие на потеки щупальца тянутся к женщине – толстые черви мерзкого цвета гниющих абрикосов, ищущие тепла.

Я шлепаю ее по руке:

– Нельзя это трогать!

Она пораженно ахает, и я понимаю свою ошибку. Похоже, я только что разорвал свой контракт и сам положил голову на плаху.

– Не смей ко мне прикасаться! – выплевывает она мне в лицо. Вены жгутами вздуваются на ее белой шее.

Я поднимаю руку в примирительном жесте:

– Эм, прошу прощения. Эта стена сделана из живых клеток. – Неосознанно я возвращаюсь к сценарию экскурсии, несмотря на полный душевный раздрай. – Вот эта штука, которую вы пытаетесь потрогать, может съесть ва…

– Я не желаю ничего слышать.

Некоторое время мы просто стоим, оба не в состоянии ни говорить, ни мыслить. Я не мигая смотрю на стену. Как пламя костра, ее плоть колеблется, меняется, волнами перетекает с места на место. Словно приглашая меня подойти поближе. Внизу поблескивает табличка:

Живая стена

Я встряхиваюсь и вырываюсь из плена манящих волн.

Ричард Джонс возвращается к нам. Зеленая футболка разорвана на шее, глаза запавшие, в них плещется что-то неопределенное. Может быть, ужас?

– Гид, выход заперт. Нам нужен твой ключ.

– Сию минуту, – киваю я и бегу трусцой в фойе.

Но по мрамору стучат только мои шаги.

– Мистер Джонс? – Я поворачиваюсь к нему.

Ричард Джонс стоит около женщины, несколько мгновений назад лившей слезы рядом со мной. Он молча смотрит прямо мне в глаза, в тусклом звездном свете, льющемся через окно.

А когда он кладет ей руку на спину и хищно улыбается, я понимаю, что уже ничего не смогу исправить.

Он с силой толкает ее.

Женщина визжит и падает головой вперед прямо на липкую персиковую кожу живой стены.

Толстые пальцы-черви обхватывают ее шею и спину. Кости хрустят и сминаются в их смертельных объятиях. Живая персиковая плоть льется ей в рот свободным потоком, замедляясь только чтобы запутаться между зубов, будто отрывая мясо с сырой кости. Она отчаянно вопит, пока может. Но крики быстро превращаются в придушенное бульканье мерзкой слизью.

Стена целиком поглощает ее, оставляя лишь неясный отпечаток лица и комки плоти тут и там на липкой поверхности. Кусочки прервавшейся жизни, подвешенные на пульсирующем покрывале боли и голода.

Ричард смеется. И он смеется, смеется и смеется, не прекращая. Он из тех, кто точно может купить счастье за деньги. Ужасающее, омерзительное счастье.

Тошнота подкатывает к моему горлу.

Из стены доносится голос. Глубокий и поначалу трудноразличимый. Женский голос, завязший глубоко в скользких расщелинах.

– Ричи… – стонет она.

Весь подобравшись, я готов рвануть прочь от убийцы, но его и след простыл. Мне ничего не угрожает. Он получил удовольствие, которого жаждал и сбежал.

– Ри… ри… чи…

Эти завывания ничем не заглушить. Можно только переждать. Сломленный ужасами сегодняшнего вечера, я сворачиваюсь клубком под окном, заткнув уши. Сердце рвет грудную клетку, в желудке будто сплетаются скользкие угри. Я не хочу больше быть гидом!

И вот я бегу, бегу и не оглядываюсь. Взлетаю вверх по лестнице с такой скоростью, что чуть не ломаю ноги.

В эту ночь музей наполняют крики.

На много часов.

Вернисажи всегда были долгими и наполненными ужасными событиями. Это не стоит никаких денег. Придя в сознание, я понимаю, что в забытье забился в чулан уборщика на втором этаже.

Наконец, мерзким психопатам музей больше не интересен. Оставшиеся в живых гости идут мимо моего жалкого убежища к выходу, и я слышу, как Джонс отпускает шутку о женщине, поглощенной стеной. И смеется. Остальные вторят ему. И они будут смеяться, спускаясь вниз, и всю дорогу домой в свои огромные поместья, на своих частных самолетах, рассыпая противоестественную радость над городами.

***

Наступила полночь. Мариэтта заснула, и я закрываю ее пластмассовые веки. А теперь нужно подмести стекло и починить витрины.

Я в очередной раз убеждаюсь, что кошмары живут не в сени этих стен. Кошмары живут внутри людей, посещающих музей. В их нездоровой погоне за кровавыми развлечениями и жестокими играми. А я просто их игрушка. Дорогая Мариэтта, мне так жаль, что они сегодня играли и с тобой.

Экспозиция, после которой я в очередной раз понимаю, что хочу уйти, продемонстрировала отвратительную сторону истинной человеческой свободы. И такое представление разворачивается для меня одного каждую неделю.

Но Мариэтта будет бродить по коридорам каждую ночь без своей стеклянной тюрьмы.

Она будет медленно-медленно передвигать ноги, вертеть головой туда-сюда, как кукла чревовещателя. Ее стеклянные глаза будут метаться влево-вправо, перекатываясь в глазница, как два мраморных шарика, в поисках новой плоти. Чтобы поглотить ее и стать еще лучше. Чтобы стать идеальным экспонатом.

Кик-кик-кик

Наверное, пока что я не могу уйти. Нужно починить витрину и поправить здесь все.

***

Прежде, чем запереть двери, я задумчиво оглядываю шикарное фойе. Огромный, горестный храм терпимости. На мгновение на моем лице мелькает гримаса сожаления от воспоминаний о тех временах, когда, чтобы удовлетворить любопытство гостей, достаточно было показать им насекомых. Я так давно работаю здесь… Истории льются со стен бесконечным потоком ужаса.

Думаю, мне есть что вам рассказать.

~

Оригинал (с) lcsimpson

⠀

Телеграм-канал, чтобы не пропустить новые посты

Еще больше атмосферного контента в нашей группе ВК

⠀

А еще, если хотите, вы можете поддержать проект и дальнейшее его развитие, за что мы будем вам благодарны

Юмани / Патреон / Boosty / QIWI / PayPal

⠀

Перевела Юлия Березина специально для Midnight Penguin.

Использование материала в любых целях допускается только с выраженного согласия команды Midnight Penguin. Ссылка на источник и кредитсы обязательны.

“Выбери мою награду”.

⠀

***

Пять лет назад на Хэллоуин я и мой лучший друг Джейк вышли из дома, чтобы убить человека.

Мы надели костюмы и, хотя обоим уже стукнуло шестнадцать, все еще могли сойти за тринадцатилетних под масками. Ни одна душа не видела наших нарядов до того дня. Мы заранее придумали себе алиби на следующие три часа, для тех немногих, кто мог бы заметить наше отсутствие. В то время я вообще-то еще не знал понятия “алиби”, но, пусть и интуитивно, по-детски неуклюже, мы его себе обеспечили.

Вы, наверное, подумали, что мы были этакими хладнокровными убийцами, бесчувственными подростками-социопатами, ищущими острых ощущений, которых нам уже не могли дать фильмы ужасов. Боюсь, это моя вина. Ведь я совсем не ввел вас в суть дела.

Убийство не будоражило нашу кровь. Мы не собирались нападать на первого встречного бедолагу. Мы собирались убить Питера Синклера, живущего на Морроу-стрит, 429. И не потому, что были сумасшедшими или одержимыми жаждой причинить боль кому-то, кто этого не заслуживал.

А потому, что Питер убил моего младшего брата.

⠀

***

Шесть лет назад на Хэллоуин, Джейк и я вместе с младшими братьями – Грейсоном и Энди – отправились собирать сладости. Энди было всего восемь, но Грейсону уже стукнуло двенадцать, и, если бы они не собирались отходить далеко, мы с ними бы не пошли. Но мальчики хотели съездить на другой конец города, где вдоль холмов выстроились большие особняки. Модный район был забит состоятельными парами, достаточно богатыми, чтобы сорить и деньгами, и конфетами. Мы с Джейком согласились отвезти их туда, но только если всю добычу потом поделим пополам. И после краткого сопротивления они согласились, что половина собранного там все-таки лучше, чем все из ближайшей дюжины домов.

Я до сих пор помню тот Хэллоуин до мельчайших подробностей. В ту ночь нам было очень весело – Грейсону оставалось еще чуть-чуть до придурошного подросткового возраста, но в целом он все еще был хорошим парнем, а Энди всегда был просто потрясающим. Джейк иногда так его и называл: Потрясный Энди – и говорил, что даст мне пятьдесят баксов, если соглашусь поменяться братьями. В шутку, конечно, но в этом была и доля правды. Энди всегда был добродушным, вежливым и заботливым. Просто… просто очень хорошим ребенком. И все его любили.

Около девяти мы сели в автобус и отправились обратно через весь город. Джейк хотел начать делить конфеты прямо там, но я убедил его подождать до дома, чтобы спокойно все разложить. Лучше повременить, чем заниматься этим в грязном автобусе, забитом под завязку. Неподалеку только что закончилась какая-то хэллоуинская вечеринка, и к тому времени, как мы сели, большинство мест уже было занято. Пару минут спустя в автобус вошел последний пассажир.

Он был высоким и худощавым и шел к нам шаркающей походкой, на которую было больно смотреть. Я еще подумал тогда, что он, возможно, пережил несчастный случай или чем-то болен. Но я не хотел, чтобы он подумал, что я пялюсь, поэтому уставился в окно, когда мужчина подошел ближе, и…

– Мистер, хотите сесть на мое место?

Я узнал голос Энди, обернулся и увидел, что он, задрав голову, смотрит на высокую фигуру, сгорбившуюся над нами. Первой реакцией было одернуть его, сказать, что незнакомец сам может найти себе место, но потом я вспомнил, насколько автобус был забит пассажирами, и испытал прилив гордости за своего доброго братишку. Мужчина улыбался, переводя взгляд с Энди на меня, склонив голову набок, словно прислушивался к отдаленному шепоту. А потом заговорил глубоким раскатистым голосом, смягченным неопределенным акцентом:

– Да, маленький сэр, я был бы вам очень признателен.

Я огляделся, вытянув шею из-за спинки сидения, но не увидел ни одного свободного местечка вокруг, так что пришлось с ворчанием перетянуть Энди себе на колени:

– Чувак, черт, ты тяжелый, как мешок с камнями. Может, мне стоит забрать все твои конфеты? – Я кивнул мужчине. – Присаживайтесь.

Незнакомец кивнул в ответ и медленно опустился на сидение. Тонкие ноги с острыми коленями сложились пополам, упираясь в пластиковую спинку сиденья перед нами. Он снова посмотрел на Энди:

– Вы хорошо провели Хэллоуин, маленький сэр?

– Ага! – Энди восторженно затряс головой прямо под моим подбородком. – Мы ходили к богатым людям и насобирали гору конфет.

– О да, – усмехнулся незнакомец. – Проницательный бизнесмен всегда знает места. – Он приподнял густую, черную с проседью бровь. – Вы шалили или просто собирали угощения?

– Только конфеты и все, – вступил я.

Незнакомец мельком взглянул на меня и снова сосредоточился на Энди.

– Хорошо. Это хорошо. – Он запустил длинные пальцы в карман. – И, раз вы такой хороший мальчик, я хочу кое-что добавить к вашей коллекции. – Размашисто взмахнув рукой, как фокусник, он достал маленькое яичко, завернутое в оранжевую фольгу. – Это яйцо – редкое и вкусное лакомство. Раньше я дарил его на каждый Хэллоуин своему мальчику, и он всегда ждал его с нетерпением. – Лицо мужчины на мгновение просветлело от приятных воспоминаний, но улыбка скоро исчезла с его губ. – Но больше ему это не интересно. А я все равно покупаю их, хоть и не знаю, зачем. – Мужчина взглянул на Энди и слегка кивнул. – Возможно, для того, чтобы вознаградить однажды такого вежливого джентльмена, как вы.

Он протянул яйцо на раскрытой ладони, а Энди умоляюще посмотрел на меня:

– Можно, Ричи?

Я улыбнулся ему. Только Энди называл меня так, и еще эта печальная взволнованная мордашка…

Тем не менее, я задумался на секунду. С одной стороны, мы совершенно не знали этого странного человека. С другой стороны, мы только что два часа провели, собирая конфеты у таких же незнакомцев. Ведь деньги не делали их более достойными доверия, так ведь? Или хорошими людьми по умолчанию?

Да, конечно, все это было правдой. Но нисколько не меняло истинных причин, почему я тогда согласился: Энди очень хотел принять подарок, а я не хотел показаться грубым. Я кивнул, Энди тут же повернулся, осторожно взял яйцо и аккуратно уложил его в сумку с добычей.

– Спасибо, мистер.

Мужчина слегка улыбнулся:

– Нет, вам спасибо, маленький сэр.

Час спустя Энди был мертв.

⠀

***

Нам сказали, что его отравили. Чем-то похожим на стрихнин, но точно никто не знал – химический состав остался неизвестным. Но не так важно, что это было, как то, что оно натворило.

Вернувшись домой, мы сразу бросились делить конфеты. Джейк и Грейсон должны были остаться до полуночи, как раз тогда их и наши родители собирались вернуться с какой-то вечеринки. Уйма времени, чтобы смотреть фильмы ужасов, объедаться конфетами и…

– Энди, где яйцо? – Я оглянулся и сразу понял все, как только увидел его лицо. – Ты что, забрал его? Ты его уже съел?

– Прости… – В его широко раскрытых виноватых глазах заблестели слезы. – Я просто… ну, тот мужчина сказал, что яичко особенное и я не хотел его потерять. И съел… – Он сморщил нос. – А оно было даже не вкусным.

– Ты что, совсем? – нахмурился я. – А вдруг бы там было лезвие бритвы? А вдруг оно… Энди? Ты в порядке?

Все началось с мелочи. Его грудь вздрогнула, как от икоты. А потом я увидел, будто в замедленной съемке, как рука моего младшего брата начала дрожать. Сначала немного. Потом сильнее. А потом дрожь расползлась по всему его телу, по рукам, тянущимся ко мне, по испуганному лицу. Он пытался что-то сказать, но из побелевших губ вырывалось только шипение.

Он повалился на меня. Я перевернул Энди, проверил его рот, думая, что там могло что-то застрять, и крикнул Джейку позвонить в 911. Я не мог понять, что сделать, как помочь ему… А тело Энди стало сворачиваться, как горящий лист, крупная дрожь сменилась мелкими жесткими толчками, губы посинели, а глаза, до краев залитые страхом, закатились. Мой брат умирал, и я ничего не мог с этим сделать…

К моменту прибытия скорой его уже не было.

Полиция выследила мужчину по записям камеры в автобусе и проездному, которым он расплачивался. Питер Синклер. Он работал механиком в городе, никогда не привлекался за правонарушения и был очень удивлен, когда его начали расспрашивать о каком-то мертвом маленьком мальчике, встреченном им в автобусе на Хэллоуин.

Им просто не за что было зацепиться. Вскрытие не показало следов шоколадного яйца, переваренного или нет, в организме Энди. Хотя, если честно, никто и не знал, из чего оно на самом деле было сделано и что искать. Я тоже ничем не мог помочь, ведь видел его только в обертке. Детектив сказал, что, в зависимости от ингредиентов, организм мог расщепить конфету очень быстро, и ничего не осталось для исследования. Они искали хотя бы фольгу, но и ее не нашли. А больше ничего и не было, чтобы связать мужчину в автобусе с моим мертвым братом.

Но не для меня. Потому что я знал, какие конфеты мы набрали в ту ночь, и все они были на месте. А еще я знал, что Энди съел это яйцо, пусть даже Джейк и Грейсон были в другой комнате, спорили, какой фильм смотреть, и ничего не слышали.

А самое главное, я знал, что это была моя вина. Что если бы я поменьше боялся показаться невежливым или расстроить Энди, если бы я больше заботился о его безопасности, он все еще был бы жив. И поэтому, когда копы завели речь о том, что у них больше нет зацепок, что они не могут полагаться только на слова мальчишки о том, кто именно отравил Энди, я быстро перестал слушать. Замкнулся наедине со своими мыслями и начал думать, как заставить Питера Синклера заплатить.

⠀

***

В августе я рассказал Джейку о своем плане. И, к моему удивлению, он сразу согласился. Единственное, что его волновало, – практические моменты: как сделать так, чтобы мы не пострадали и не попались. Джейк считал, что, если мы не будем спешить и станем наблюдать за Питером в любое свободное время, все получится. Нужно узнать его распорядок дня, найти в нашем плане слабые места, предусмотреть опасности и все в этом роде.

У Синклера была довольно-таки скучная жизнь. Он редко выходил из дома – серого многоквартирного чудовища, – а если и выходил, то только для того, чтобы посетить магазин или местную библиотеку. Мы немного узнали к началу октября и не могли скрыть досаду от того, что и времени-то на слежку почти не было. Тем более, чтобы не вызывать подозрений. И тогда мы решили найти какой-то способ наблюдать за ним ночами.

Мы предположили, что он, возможно, был более активен вечерами, например, регулярно ходил куда-то, а это могло бы дать нам недостающий кусочек головоломки. Могло бы дать нам шанс застать его в одиночестве и вне безопасных стен жилища. Так что мы придумали прикрытие друг для друга и до полуночи засели в засаде у дома Питера Синклера.

Около половины одиннадцатого он снова вышел. Мы хотели было пойти за ним, но на улицах не было ни души, и не факт, что получилось бы преследовать его, не привлекая внимания. Поэтому мы просто остались на месте ждать его возвращения. Без четверти полночь Питер Синклер вновь вошел в дверь своего дома.

Всю следующую неделю мы каждую ночь по очереди приходили туда и наблюдали. И каждую ночь, где-то между десятью и одиннадцатью, он выходил за дверь, чтобы вернуться через час. Мы так и не выяснили, куда он ходил, но и этого было достаточно, чтобы составить план на Хэллоуин.

⠀

***

Планируя убийство кого-либо, вы так или иначе проходите через два этапа. Сначала представляете.

Фантазируете о том, как это произойдет, что вы почувствуете, сделаете или скажете напоследок, как потом будете себя ощущать. Например, мне было крайне важно, чтобы Синклер узнал, за что конкретно он умирает. Что его жизнь обрывается из-за того, что он сделал с Энди. И для того, чтобы больше он ни с кем не смог этого повторить. Я примерял разные версии фраз, проигрывал возможные сценарии развития событий, желая все сделать идеально. А прилив сил и воодушевления в эти моменты оправдывал лишь отчаянной жаждой облегчить страдания, снять с себя хотя бы часть вины и сделать что-то, что может ее искупить.

Второй этап – воплощение фантазий. В основном сложные практические аспекты: планирование, подготовка к ситуации, в которой все может с легкостью выйти из-под контроля и превратиться в кошмар наяву. Мы с Джейком не были дураками. Не строили иллюзий насчет общества: если хотя бы одного из нас поймают, тот факт, что мы мстили за смерть ребенка, не оправдает и не сделает нас героями в глазах некоторых людей. Возможно, даже большинства. Поэтому в то хэллоуинское утро пять лет назад мы договорились, что, если дела пойдут плохо и кто-то из нас решить выйти из игры, так тому и быть. Думаю, открытая дорога к отступлению была нашим способом не сойти с ума. Позволила преодолеть страх и отвращение к тому, что мы собирались сделать. Просто потому, что всегда можно было отказаться.

День пролетел стремительно, и в девять вечера мы уже сидели в темноте около заветного дома и ждали, когда Питер Синклер отправится на свою последнюю прогулку.

⠀

***

Джейк и я сжимали в руках по зазубренному охотничьему ножу, обхватывая рукоять через два слоя черных мусорных мешков. В теории, внутренний слой должен был помочь не оставить на ножах наших отпечатков и защитить одежду от крови (мешок был натянут чуть ли не до локтя). Внешний, не такой большой, скорее скрывал нож от чужих глаз. Мы оба были одеты в монашеские рясы, и, хоть и коричневого цвета, мне они представлялись одеяниями мрачных жнецов. Тускло поблескивающий пластик, скрывающий ножи, едва виднелся из-под длинных рукавов, а сами рясы мы намеревались уничтожить или спрятать после того, как закончим.

Итак, нам оставалось только дождаться появления Питера, последовать за ним, найти уединенное место, а потом… А потом сделать это.

Мы наблюдали за окнами его квартиры из переулка через улицу. В какой-то момент у меня перехватило дыхание: боже, это же безумие. В своих фантазиях мы заходили так далеко, как только могли, но никогда не шли до самого конца. А ведь даже попадись на глаза полиции сейчас, сидя в темноте переулка с ножами в руках, мы могли бы уже попасть в тюрьму.

– Черт. – Шепот Джейка разорвал тишину. – Неужели мы и правда это сделаем? Кажется, меня сейчас вырвет.

Я собирался сказать ему “нет”. Потому что мы не могли этого сделать. Конечно, не могли. Нужно было вставать и убираться оттуда, пока не произошло чего-нибудь непоправимого, и я не винил его за то, что он терял самообладание, я и сам…

Образ Энди встал перед моими глазами. Он задыхался, не в силах расправить предательски сжавшиеся легкие, тянулся ко мне, не понимая, что происходит, и надеясь, что я спасу его… ведь так делают все старшие братья. А я был его старшим братом. И должен был его оберегать.

И не смог...

Движение на той стороне улицы привлекло мое внимание. Синклер вышел на тротуар и стремительно пошел прочь. Я повернулся к Джейку и сказал:

– Да, блять, мы сделаем это.

⠀

***

Три квартала мы следовали за ним, держась чуть поодаль. На улицах тут и там еще встречались редкие прохожие, но он направлялся в тихую, безлюдную часть города. Мы завернули за очередной угол, и я уже хотел сказать Джейку, что пора подыскивать укромное местечко… когда вдруг понял, что Синклер исчез.

Джейк тихо выругался.

– Куда он делся? – спросил он высоким дрожащим голосом.

Я покачал головой. Мы ускорили шаг.

– Не знаю. Может, нырнул в переулок или в одно из этих зданий…

Мы всматривались в каждый темный закуток, но не находили никаких признаков мужчины. Но, хотя большинство зданий здесь выглядели ветхими и заброшенными, это не значило, что он…

– Добрый вечер, молодые сэры, – прогремел глубокий голос позади нас.

И прежде, чем мы успели среагировать, Синклер схватил нас обоих и с силой швырнул в ближайший переулок. Я впечатался в угол металлического контейнера для мусора и почувствовал, как жалобно хрустнули ребра. Корчась от боли, я упал на мокрый разбитый асфальт. Джейк кричал где-то сзади. Я оглянулся и увидел, что половина его лица вся разодрана и окровавлена – очевидно, он ударился о стену и так и сполз по ней, оставляя кусочки кожи на шершавом старом кирпиче. А над нами возвышался на фоне темного неба огромный силуэт Питера Синклера, полностью перекрывающий единственный путь к бегству. Наполовину моля о пощаде, наполовину обвиняя, я пронзительно выкрикнул ему в лицо:

– Ты! Ты убил Энди!

Я не мог оторвать от него глаз и почти не чувствовал огня в сломанных ребрах.

Мужчина склонил голову набок, будто раздумывая, прежде чем ответить.

– Да. Я убил его. – Его голос и интонация был таким же странно-мягкими, как приторный привкус разлагающегося мяса. – Это было необходимо.

– Чушь собачья! – Я с трудом сел. – Он был всего лишь маленьким мальчиком… Он просто… Он просто уступил тебе место! – Часть меня понимала, что я говорю как ребенок, но было уже все равно. Рыдания сотрясали меня, я едва мог разговаривать, не говоря уже о том, чтобы ясно мыслить… А от растущей уверенности, что мы сейчас умрем в этом загаженном переулке, слова пулеметными очередями вылетали изо рта. – Тебе он понравился! Ты, блять, говорил с ним! Видел, какой он хороший мальчик, и… ты все равно убил его, мать твою!!!

Мужчина снова помолчал пару секунд, а затем кивнул:

–Да, я так и сделал. Мне не очень это нравится, но со временем я пришел к выводу, что все же нравится. Из-за нее я стал… довольно странным, думаю.

Я стиснул зубы с мерзким скрипом.

– Ты ебаный псих!!!

– Пожалуйста… – Джейк позади меня перестал стонать и теперь тихо молил: – Пожалуйста... отпустите нас…

– О да, думаю, так и есть, – гортанно усмехнулся Синклер. – И нет, я вас не отпущу просто так. Сначала она должна быть удовлетворена. – Я уже успел привыкнуть к темноте, царящей в переулке, и теперь видел, как он стоит над нами и переводит взгляд с Джейка на меня. На мгновение мужчина задумчиво поднял глаза, кивнул, а потом снова уставился на меня. – Тебе решать. Ты ей понравился, она хочет сделать тебе особый подарок. Предложение не будет действовать вечно, так что подумай хорошенько.

Я шмыгнул носом, чувствуя, как стыд и страх разливаются по животу. Я хотел вскочить, кинуться на него, ударить ножом, бороться, мстить… но нет. Это ложь. Возможно, где-то там, какой-то абстрактной, обособленной частью своего я, все еще заботящейся о гордости, мужестве и чести, я этого и хотел. Хотел мести и возмездия. Но тогда я, реальный я из плоти и крови, сидел в холодном мокром переулке на грязном асфальте, заваленном мусором, а он стоял надо мной и улыбался сверху вниз… тогда я просто хотел сбежать. Сбежать, спрятаться, забиться в безопасную нору и больше никогда его не видеть.

– Боже… Моя нога…

Я обернулся. Джейк перестал баюкать лицо в ладонях и, повернувшись на бок, рассматривал рукоять ножа, торчащую из бедра. Кровь уже пропитала низ его рясы и джинсы.

– Я… я умираю.

– И в этом-то и смысл, молодые сэры, – продолжил Синклер, сверля меня глазами. – Твоему другу не уйти из этого переулка живым. Не из-за этой царапины, конечно. Это сущий пустяк. Но живым ему не уйти, не сомневайся. – Он указал на меня длинным скрюченным пальцем. – А вот ты мог бы. Если сделаешь две вещи. Во-первых, попросишь нас забрать его, а не тебя...

– Пошел ты, я не… – Я замолк на полуслове под его взглядом.

– Я предупреждал, что не стоит торопиться с ответом. И следующие слова я приму как твои последние. Так что придержи их пока. – Он дождался моего согласного кивка и продолжил. – Во-вторых, ты примешь то, что я дам.

Позади Джейк пытался подползти ко мне:

– Не надо… мы попробуем позвать на помощь или… не делай этого, пожалуйста… – Он коснулся моей спины, и я весь дернулся, скидывая его руку. Не мог я больше его слушать! Больше не мог так бояться. И, если бы он добрался до меня и обвился, как паук, как утопающий, тянущий за собой на дно, я бы начал кричать, кричать и не остановился бы, пока…

– Да. Да. Возьми его, а не меня. П-пожалуйста.

Синклер кивнул, перевел наконец глаза с меня на Джейка и шагнул вперед. Джейк крепко сжимал мою рубашку, стараясь подтянуться поближе и удержаться, но тщетно. Синклер прошел мимо меня, съежившегося на земле, схватил его, как ястреб кролика, и оттащил прочь. Джейк успел только коротко взвизгнуть, а затем его тело гулко ударилось о стену в нескольких метрах позади. Я крепко зажмурился, но, к сожалению, все еще продолжал слышать… Синклер затоптал моего лучшего друга насмерть в паре метров от меня.

И вот тогда я захотел умереть. Или, по крайней мере, провалиться в блаженную тьму, которая унесла бы все ужасы этого вечера. Потерять сознание и очнуться в больнице или… Поток воздуха пронесся перед мои лицом, заставив открыть глаза. На раскрытой ладони, залитой кровью моего друга, сияло черной фольгой шоколадное яичко. Оно было совершенно нетронутым и почти мерцало в тусклом свете луны. Но я не хотел даже касаться его.

– Это яд. Ты говорил, что отпустишь меня.

Мужчина присел на корточки позади меня, наклонился вперед и впился острыми коленками мне в спину.

– Это не яд. И я так и сделаю. Но ты должен взять его и съесть здесь и сейчас или, боюсь, я покину эту дыру, унося на ботинках часть содержимого и твоей черепушки.

Я оглянулся. Два тонких кольца желтого света смотрели на меня из темноты. Боже, его глаза светились. Но голова… она была склонена на бок. О. Господи. На меня смотрели не его глаза. Что-то висело у него на спине, на его спине, смотрело на меня и тихо шептало на ухо слова, которые я не мог разобрать.

– Ешьте, молодой сэр. Она говорит… ты должен съесть это прямо сейчас.

Содрогнувшись, я принял яйцо. Конечно, он лгал, что это не яд. И, конечно, эта штука убьет меня. Но по крайней мере кошмар закончится. И заслуживал ли я другого после того, что сделал с Энди, а теперь и с Джейком?..

Насыщенный коричневый цвет прекрасного молочного шоколада встретил меня под фольгой. Мелькнула странная мысль, что это угощение больше подходит для Пасхи, чем для Хэллоуина… а потом я просто сунул его в рот прежде, чем успел отговорить себя.

Из-под приторной сладости шоколада в рот мне выплеснулась мерзкая горькая слизь, затапливая язык и горло. Я чуть не задохнулся – не только от вкуса, запаха или гадостного ощущения, но и потому, что внутри яйца скрывалось что-то маленькое и твердое, и оно дрейфовало у меня во рту в отвратительном месиве. Я судорожно сглотнул, подавился, несколько мгновений пытался откашляться… А потом огляделся и понял, что остался один.

⠀

***

Единственным моим желанием сейчас было позвонить родителям, чтобы они отвезли меня домой или в больницу, но это было невозможно. Сначала нужно было избавиться от мусорных мешков и ножей. Легкая задача: нож Джейка валялся на земле, и я смог поднять его рукой в мешке, не оставляя следов. Я завернул ножи в черный пластик и, пряча под рясой, донес их до мусорного контейнера. Ножи я скинул сразу, а мешки выбросил в другой контейнер у остановки.

В тот вечер в автобусе было всего несколько человек. Близилась полночь. Если кто-то и заметил мой потрепанный вид, они просто решили, что это часть костюма. А вот родителей мое лицо ввело почти в панику, они суетливо собирали меня в больницу, попутно набирая 911. Я уже решил, что скажу им. Мы пошли за конфетами. Какие-то парни в масках напали на нас, и, когда Джейк решил дать им отпор, один из них убил его.

К тому времени, как меня устроили в палате, тело Джейка уже обнаружили. Разные люди говорили со мной еще несколько раз в следующие дни, но это ничего не дало. Я был единственным, кто знал правду, и открывать ее не собирался. Я бы никогда не рискнул еще раз столкнуться с этим человеком и существом, которое его оседлало.

Вскоре меня отправили домой. Но со сломанными ребрами мало что можно было поделать, поэтому я в основном оставался в постели, предоставляя времени сделать свое дело. Не хотел никуда идти. Не хотел никого видеть. Через неделю родители предложили свозить меня на похороны Джейка, но я сказал, что мне все еще больно.

И так и было. В некотором смысле. Так что я уставился на дождь, барабанящий в окно, и вскоре заснул.

⠀

***

Через толстое одеяло я даже не сразу заметил, как что-то начало ползти вверх по моему телу. Оно было таким легким… Когда я наконец смог разделить сон и реальность и осознать, что на мне действительно что-то есть, маленькие ручки уже легли мне на плечи, а тонкие ножки обвили талию. Оно прильнуло к моей спине. С диким криком я свалился с кровати и заметался, ударяясь спиной об пол, кровать и стену, пытаясь сбросить зловещего наездника…

Но ничего не помогало. Ощущение невесомой тяжести на спине не покидало меня и больше ни на мгновение не прерывалось, что бы я ни делал. Полчаса спустя, измученный и рыдающий, я лежал, свернувшись в клубочек на полу. Я не мог ничего нащупать на спине, но все же ощущал его. Чувствовал касание тщедушного тельца, почти незаметную тяжесть, и понимал, что вот-вот сойду с ума. И тут оно слегка сдвинулось, и тихий шепот коснулся моего уха:

– Все хорошо, Ричи. Я никогда не оставлю тебя.

Широко раскрыв глаза от ужаса, я медленно обернулся через плечо на гнездящийся там рой теней, неторопливо кружащихся вокруг двух тонких светящихся зеленых колец. Под моим пораженным взглядом тьма сгустилась, принимая очертания лица. Он улыбнулся мне улыбкой моего брата.

Энди.

⠀

***

Лишь несколько недель спустя родители рассказали, что могилу Энди осквернили, а его тело похитили. Это случилось за два дня до Хэллоуина, но полиция сообщила им только утром того дня, когда мы с Джейком примеряли костюмы и нервно шутили о предстоящей ночи. Быть может, если бы мы тогда узнали об этом, если бы отвлеклись от своего плана и остались дома… Может быть, тогда Джейк был бы все еще жив.

Конечно, сейчас это уже не имеет значения. За последние пять лет я пришел к пониманию, насколько бесполезны наши сожаления. Большая часть того, что мы делаем и говорим в своей жизни, это просто… чушь. И я мог бы винить во всем ребенка с птичьими костями, притворяющегося Энди, оседлавшего мою спину и шепчущего мне на ухо. Мог бы сказать, что это из-за него растет во мне равнодушие к чужой боли, растет жажда причинять боль самому. Из-за того, что он проникает в мой разум, мое сердце, мою душу…

Но честность – самая жестокая вещь в мире, и я не могу, положа руку на сердце, сказать, где заканчивается он и начинаюсь я. Но знаю наверняка, что все это не имеет никакого значения.

Мы заключили соглашение. Между существом, иногда напоминающим ребенка с птичьими костями и твердыми холодными пальцами, не знающими нежности, и молодым сэром, который больше не чувствует себя молодым. Да и не выглядит.

Джентельменское соглашение.

Большую часть времени он меня не трогает. Молча висит на моей спине и наблюдает, как я ношу его с места на место. Невидимый. Неосязаемый ни для кого и ни для чего, кроме меня. Иногда он шепчет и комментирует, но это случается редко, а я хорошо научился его игнорировать.

Но раз в год он получает награду. Всегда на Хэллоуин. Не знаю, влияет ли на это сам праздник или так происходит потому, что я съел яйцо и проглотил гнилой молочный зуб, вырванный из черепа моего настоящего мертвого брата на Хэллоуин. А, как утверждает мой жокей, именно это тогда и произошло. В любом случае, у меня есть определенные обязательства, которые необходимо выполнять каждый год.

Поэтому каждый Хэллоуин я выхожу из дома, чтобы найти подходящий подарок. И купить себе еще год относительного покоя.

⠀

***

Сегодня вечером я сижу около школьного спортзала. У меня нет детей, которые могли бы ходить в эту школу, конечно. Но сегодня ночь Хэллоуина и школьный Осенний бал, поэтому двор кишит людьми, и никто не обращает внимания на незнакомца, давно научившегося быть незаметным. То, что сейчас произойдет, меня никак не трогает. Но я все равно тяну время и наконец ощущаю, как он нетерпеливо ворочается на моей спине. Я знаю, что будет дальше.

Голос Энди шепчет мне на ухо:

– Выбери мою награду.

Сглотнув, я киваю. Неподалеку совсем одна на скамейке сидит девочка лет десяти. Она печальная и одинокая – ребенок, у которого наверняка нет друзей. А, судя по моему растущему опыту, таких, доверчивых и истосковавшихся по любви, легче всего обмануть.

Я подхожу и спрашиваю ее, учится ли она в классе миссис Дарси. Миссис Дарси – учитель пятых классов, как сказал мне сайт этой школы. Так что велика вероятность, что девочка знает ее. И я сразу понимаю, что оказался прав: настороженность от приближения незнакомца исчезает из ее глаз.

– Нет, я учусь в классе миссис Сингер. Жаль, что не получилось попасть к миссис Дарси.

– О да, – киваю я, – она отличный учитель. Мы познакомились только на прошлой неделе. Мы с моей дочуркой недавно переехали, и она придет на занятия в понедельник… – Я стараюсь принять слегка обеспокоенный вид. – Надеюсь, здоровье позволит. – Я на секунду замолкаю, готовый продолжить забалтывать ее, если понадобится, но девочка уже на крючке.

– Что с вашей дочкой?

– Сильный грипп, – вздыхаю я. – Пару дней как подхватила. И это ужасно несправедливо, она так ждала сегодняшнюю ночь. Надеялась прийти на бал и с кем-нибудь подружиться. – Я усмехаюсь и качаю головой. – Она даже выпросила у меня особые конфеты. Шоколадные яички прямиком из Европы. Я принес их сегодня и отдал миссис Дарси, чтобы та раздала классу. Но, может, у меня где-то завалялась лишняя? Ах да, эта должна была достаться Монике… Моей дочке. Но она дома, болеет и совсем ничего не хочет. И вот я думаю, может, отдать яичко кому-нибудь здесь? Как подарок от дочки. – Я улыбаюсь девочке. – Может быть, будущему другу.

Девочка радостно улыбается, ее глаза широко распахиваются в предвкушении.

– Это прямо из Европы?

Я киваю и вытаскиваю из кармана маленькое яичко, завернутое в оранжевую фольгу.

– Да. Очень дорогая и редкая конфетка. И если вы ее хотите, сначала пообещайте, что никому об этом не расскажете. Не хочу, чтобы остальные завидовали или злились на Монику за то, что никому, кроме ее класса, такие не достались. Хорошо?

Девочка быстро хватает яйцо, нетерпеливо смотрит на него, загипнотизированная оранжевыми бликами, а потом спохватывается и смущенно глядит на меня:

– Ой, простите. Спасибо, мистер.

Я на мгновение склоняю голову набок, прислушиваясь к хихиканью зловещего жокея на моей спине, и с трудом сдерживаю собственный смех. И киваю девочке.

– Нет, вам спасибо, маленькая мисс.

~

Оригинал (с) Verastahl

Перевела Юлия Березина специально для Midnight Penguin.

Использование материала в любых целях допускается только с выраженного согласия команды Midnight Penguin. Ссылка на источник и кредитсы обязательны.

Хэллоуин всегда был большим событием для моей семьи.

Родители его обожали. Наш дом был одним из этих, ну, вы понимаете, о чем я, тот самый дом с кучей украшений, сложных декораций, которые надо сначала ставить несколько дней, а потом столько же убирать. Мама всегда шила нам с братом костюмы вручную. Мы могли превратиться в кого угодно – надо было только попросить. Помню, как однажды она сделала мне костюм черепашки-ниндзя, и на это ушла просто уйма времени.

– Таково правило Хэллоуина, ребятки, – говорила она нам с Сэмми. – Всего на один день вы можете стать теми, кем хотите. Это дар. Убедитесь, что не потратите его впустую.

Поэтому было дико странно представить, что родители позволят нам встретить Хэллоуин где-нибудь вдали от дома. Я не знаю, что заставило их тогда принять такое решение. Они до сих пор отнекиваются, но подозреваю, что у них было не все ладно в браке в тот год. И они просто хотели выяснить отношения спокойно без детей. Не знаю. Да это и не важно.

Вот в чем дело: в пятницу 29 октября 1999 года родители собрали наши рюкзачки вместе с парой сделанных вручную костюмов и отправили нас на Хэллоуин в лагерь.

Да, вы правильно прочитали.

Что вы представляете, когда думаете о детском лагере? Летние развлечения, так ведь? Ну какой ребенок в здравом уме пойдет в поход в конце октября? Даже если в вашем регионе теплый климат, школу-то никто не отменял.

Но этот лагерь был чем-то совсем новым. Он располагался примерно в трех часах езды от моего города. Реклама обещала веселую Хэллоуинскую феерию для детей (и спокойные выходные для родителей). И мы были рады поехать туда. Знаю, знаю, мы уже тогда были парочкой гиков. Но целые выходные в мире Хэллоуина, без пристального наблюдения чрезмерно (патологически, если сказать точнее) заботливых родителей? Мы в деле!

Так что в ту пятницу нас забрали пораньше из школы, – как раз перед обедом – и мы отправились в долгую поездку на юг штата. Мы с Сэмми, не умолкая, обсуждали грядущие потрясные (да-да, потрясные!) выходные. Мама и папа еще и купили нам обед в Макдональдс, чего они НИКОГДА раньше не делали. О, это было чудесно.

Сэмми было весело, пока мы не подъехали к воротам.

– Что если нам надо будет позвонить вам зачем-нибудь? – нервно спросил он. Даже я почувствовал беспокойство в его голосе. Он хотел спросить: “Что если он захочет позвонить, потому что скучает по дому”. Приедут ли они за нами, если он не захочет оставаться? Вот что он хотел НА САМОМ ДЕЛЕ знать. В таких вещах он вел себя как маленький ребенок, хотя ему уже было восемь. Ненавидел оставаться вдали от дома.

– Все будет в порядке, чемпион. Вы двое бомбически проведете время, а если тебе что-то понадобится, Рон будет рядом и поможет. Вы же братья, – ответил папа. Я сжал руку Сэмми, чтобы успокоить его. Не потому, что я образцовый старший брат, нет, просто я не хотел, чтобы он там разревелся и испортил все выходные: мы подъезжали к воротам лагеря, а я уже подпрыгивал от радости.

Ворота старого дерева были выкрашены в черный цвет, по бокам покачивались скелеты. Вывеска с красными, истекающими кровью буквами гласила: “Добро пожаловать в лагерь Хэллоуин!” С нее свисали летучие мыши и пауки, болтаясь на ветру, будто приветствуя нас. Я улыбнулся при виде этого зрелища. Сэмми вздрогнул.

Родители выгрузили рюкзаки и проводили нас на территорию. Там, неподалеку от ворот, стоял небольшой столик с аккуратной табличкой “Регистрация”. За ним сидели двое вожатых в черных футболках с надписью “ЛАГЕРЬ ХЭЛЛОУИН”, вышитой красным на нагрудных кармашках.

– Привет! Добро пожаловать в Лагерь Хэллоуин, где праздничное веселье никогда не утихает! Под каким именем вы записывались? – Красивая высокая брюнетка поприветствовала нас. Ей, наверное, было не больше девятнадцати. Мое двенадцатилетнее сердце сладко сжалось, когда она улыбнулась мне, сверкнув в солнечном свете бездонной зеленью глаз.

Пока она вручала нашим родителям регистрационные формы, второй вожатый тоже приветствовал новеньких:

– Мда, добро пожаловать в лагерь Хэллоуин, где мы празднуем день рождения сатаны. Чего вам надо?

Мои родители посмотрели на него с отвращением. Это был огромный парень, выше и крупнее всех, с кем я был знаком. Серьезно, в нем, наверное, было больше двух метров роста, и он определенно весил как оба моих родителя вместе взятых. Он выглядел так, будто мог бы взять меня двумя пальцами и раздавить к чертям, если бы захотел. Лохматые черные волосы и густая борода довершали образ. Он со скучающим видом уставился на пару, с которой общался, и от этого меня охватило брезгливое чувство, хотя я и не смог бы сказать, почему.

– О, не обращайте внимания, он просто сегодня немного… раздражительный, – рассмеялась девушка. – Это Симус, а меня зовут Лизи. Не волнуйтесь, мы хорошо присмотрим за вашими детьми, и они получат здесь массу удовольствия! Правда, ребята?

–Да, мисс Лизи! – Я одарил ее ослепительной улыбкой. Лизи рассмеялась в ответ, услышав титул, которым ее наградили, как я и предполагал. Сэмми рядом пробормотал что-то в знак согласия. Он так и не поднимал глаз с тех пор, как мы приехали. Я знал, что он сильно нервничает.

– Эй, как тебя зовут? – спросила она моего брата. Он посмотрел на нее и ответил тихим бормотанием, так что я еле расслышал.

– Сэмми? Замечательное имя! Ты немножко нервничаешь так далеко от дома, да?

Он сначала взглянул на меня, ища поддержки, потом утвердительно кивнул.

– Все хорошо. Я иногда тоже пугаюсь вдали от дома. Но знаешь, что? Раз уж вы остаетесь, у меня есть кое-что особенное для тебя и твоего брата!

Это привлекло внимание Сэмми:

– Что?

Она порылась за столиком и вытащила два печенья орео на палочках. Их обмакнули в шоколад и приделали шоколадные же крылышки, так что получились две небольшие летучие мышки.

– Вот, держите! И поверь мне, там таких еще много!

Сэмми разулыбался и схватил угощение. То, как Лизи мастерски управилась с моим младшим братом, только заставило меня влюбиться в нее еще больше. И, пока мы там стояли, я мысленно подсчитывал нашу разницу в возрасте, задаваясь вопросом, согласится ли она встречаться с парнем помоложе.

Мои родители заполнили формы, и Лизи сообщила, что мы будем жить в домике номер четыре. Мама и папа пошли с нами, чтобы помочь устроиться на новом месте. Сначала вообще-то Сэмми отправили в четвертый домик, а меня в восьмой, но Лизи сделала так, чтобы мы могли остаться вместе. Я бы, конечно, не возражал пожить отдельно от младшего брата-прилипалы, но он все равно приходил бы весь в слезах ко мне каждую ночь, и все это понимали.

Мы выбрали двухъярусную кровать у восточной стены. Всего в домике стояло четыре таких кровати на восемь человек. А у западной стены разместили односпальную – это для нашего вожатого.

– В каждом домике свой вожатый, чтобы дети оставались под присмотром 24/7. Безопасность – наш главный приоритет. – Лизи сверкнула нашим родителям своей лучезарной улыбкой.

Итак, мы с Сэмми расположились в домике номер четыре, родители простились с нами со слезами на глазах, и мы очень скоро присоединились к другим детям на уже начавшихся веселых Хэллоуинских гуляниях.

⠀

***

Сначала и правда было очень здорово. Мы все время были заняты чем-нибудь интересным: вырезали тыквы, делали бумажных летучих мышей, украшали домики. Субботним вечером все смотрели кино: малышам показывали Фокус-Покус, а старшим детям (включая меня) – фильм ужасов.

Мы прекрасно проводили время. Единственное, что омрачало те дни, – домик номер 4 и наш вожатый Симус.

Красотка Лизи вроде бы хорошо относилась к Симусу, поэтому и я решил дать ему шанс, тем более что нам все равно приходилось делить один домик. Честно говоря, я понимаю, почему она считала его милым. Рядом с ней он улыбался, шутил и играл с детишками. Но, как только двери нашего домика закрывались, становился другим человеком.

В первую ночь Сэмми расплакался. Он не рыдал в голос или что-то типа того, просто скучал по дому. В этом не было ничего особенного для меня, поэтому я слез с верхней койки, чтобы лечь вместе с ним.

И даже не заметил, что Симус стоит у своей кровати и наблюдает за нами.

– Какого хрена ты делаешь? – рявкнул он, включая свет.

Никто еще не успел уснуть, и теперь все пялились на меня, напуганного, стоящего у кровати Сэмми.

– Эм, ну… Сэмми немножко скучает по дому, поэтому я подумал…

– Ты подумал что? – Голос Симуса был низким и тихим. Мне это не понравилось. Совсем.

– Ну, я подумал, что полежу с ним немного, пока он не заснет.

– Да что ты. Об этом ты подумал?

Я взглянул на Сэмми. В его глазах стояли слезы, дыхание прерывалось. Бедняга так испугался.

– Да, – ответил я.

И тогда Симус подошел, поднял меня и швырнул обратно на верхнюю койку с такой силой, что я врезался в стену.

Еще не придя в себя, я перегнулся через край кровати. Теперь вожатый склонился над моим младшим братом:

– А ну слушай сюда, маленький говнюк. Либо ты сейчас заткнешься нахрен и уснешь, либо я разрушу всю твою гребанную жизнь. Уяснил?

Сэмми кивнул. Он вцепился в одеяло так, что костяшки пальцев побелели. И весь дрожал. Я очень хотел спуститься и утешить его, но слишком боялся Симуса. Я оцепенел.

Симус отошел от нас и выключил свет.

– А теперь всем спать!

До самого утра ни один человек не решился шевельнуться.

⠀

***

Чем дальше, тем хуже Симус к нам относился, если такое вообще может быть. Каждый раз, когда мы собирались в домике, он орал на нас и проклинал, швырял вещи в стены. Он говорил такие ужасные вещи, что я не буду повторять их здесь. Не только ради вас, но и ради себя.

В субботу вечером я оказался в его черном списке.

Мы смотрели фильм ужасов, насколько я помню, “Пятница 13-е”, и я занял место рядом с Лизи. Сидеть рядом с ней весь фильм – боже, это было как во сне. Я упорно делал вид, что мне совсем не страшно, хотя был напуган до усрачки. И в конце она сказала, что очень впечатлена тем, каким храбрым я был.

И, воодушевленный этими событиями, я на крыльях летел в свой домик. И уже хотел открыть дверь, когда почувствовал, что меня схватили за воротник и потащили прочь.

– Какого хрена ты творишь, говнюк? – Симус. Он прижал меня к стенке и склонился надо мной, дыша прямо в ухо.

– Что?! Я ничего не делал!

– Хорошая попытка, маленький кусок дерьма. Думаешь, у тебя что-то получится с Лизи? Думаешь, сможешь трахнуть ее? Хочешь попробовать ее киску, да?

Вся кровь отхлынула от моего лица. Страх и отвращение захлестнули меня. С одной стороны меня пугало то, что происходило… а с другой я был в ярости. Как он смеет так говорить о ней!

– Слушай меня, ты, держись от нее подальше, мать твою. Эта девка принадлежит мне. Она никогда не прикоснулась бы к такому мелкому девственнику, как ты.

И еще несколько секунд он держал меня пригвожденным к стене в темноте. Молча. Наверное, это самое страшное – просто висеть и ждать, что будет дальше.

А потом он отпустил меня. Он отошел на шаг, и я в ужасе вбежал в хижину. Забрался на кровать и забился вглубь, к самой стенке, стараясь сжаться до размеров горошины. Через полчаса явился Симус и выключил свет.

В ту ночь я так и не заснул.

⠀

***

Хэллоуин наступил. Я весь день был на взводе, то и дело оглядывался через плечо, ожидая, что Симус вдруг выскочит из ниоткуда и решит выбить из меня все дерьмо. Я беспокоился и о Сэмми, старался не отходить от него. Что-то с этим парнем было не так. И если бы я был тогда хоть чуточку умнее, то рассказал бы о произошедшем другим вожатым. Но тогда я испугался. Испугался, что они расскажут ему, что я жалуюсь, что он сделает мне больно. Или еще хуже.

Хотя, может быть, и хорошо, что я промолчал. Есть вероятность, что они и не смогли бы нам помочь. Все остальные считали его безобидным. Или достаточно безобидным. В конце концов, как-то же он получил эту работу. И, хотя все наверняка слышали, как он орет на нас по ночам, все равно никто ничего не делал.

Никто.

В тот день мы с Сэмми держались подальше от Лизи. И в этом был смысл, потому что Симус от нее не отлипал. Они смеялись и шутили, но я готов поклясться, что иногда ей было неловко. Но я просто отмахнулся от этого ощущения. Я видел то, что хотел, вот и все. Не мне вмешиваться в их отношения.

День прошел как обычно. Мы играли в Хэллоуинские игры, делали поделки, все такое. Но вот ночь планировалась совсем другой.

Той ночью начинались Хэллоуинские танцы.

Понимаете, мы были просто кучкой детей в лагере посреди леса, так что некуда было идти выпрашивать конфеты. Поэтому мы должны были нарядиться в костюмы и собраться на вечеринку-маскарад. Там должен был быть пунш, танцы и соревнования на ловлю яблок в кадушках с водой. Каждый получил бы по небольшому пакетику конфет. И вроде бы даже ходили слухи, что всем выдадут по яблоку в карамели.

Около семи вечера мы разошлись по домикам, чтобы переодеться в костюмы. И с девяти до полуночи потом веселиться на вечеринке. Все были так взволнованы. Я помог Сэмми надеть костюм. Он решил быть Суперменом. Я тогда подумал, что выбор так себе, ну потому что разве на Хэллоуин не надо переодеваться в кого-то страшного? Но он был моим младшим братом, поэтому что уж там. Мама даже положила в его рюкзак немного геля для волос, чтобы я сделал ему завитушку. Сэмми так разволновался, что все время подпрыгивал на месте и совсем не мог постоять смирно хотя бы минутку.

Я в тот Хэллоуин был Майклом Майерсом. Самым крутым злодеем, на мой двенадцатилетний вкус. Мама сшила комбинезон и разбрызгала по нему пятна фальшивой крови, купила маску. А мясницкий нож мы делали вместе. Я как раз собирался надеть маску, когда услышал, что Симус у дверей.

Ужасное чувство скрутило мои внутренности. Знаете, как бывает, когда понимаешь, что очень-очень крупно провинился, и ждешь прихода родителей, которые все узнают. Ужасное ощущение безнадежности и страха. Не знаю, почему так произошло. Может быть, сработал инстинкт или какое-то “шестое чувство”... Не знаю. Но я сразу понял, что сейчас что-то будет.

– Сэмми, под кровать, быстро.

– Что? – Сэмми в замешательстве уставился на меня. Другие дети были слишком увлечены своими костюмами, и никто не заметил, как я повалил его на пол.

– Сэмми, я не шучу, прячься под кроватью. И не выходи, пока я не скажу, что все в порядке. Обещаешь?

Сэмми так и не смог понять, что со мной такое, но послушно залез под кровать. Кивнул и сказал:

– Обещаю.

Я успел выпрямиться как раз к моменту, когда Симус открыл дверь.

Все замолчали, когда увидели его.

Он так смотрел на нас… Не знаю, как сказать. Будто он больше не был человеком. Будто все то немногое человеческое, что в нем было, утекло из его глаз, оставив их стеклянными, как у зловещей куклы. Сейчас, с высоты прожитых лет, я думаю, что он, возможно, был под чем-то. Вообще-то я могу посмотреть полицейский отчет, но, если честно, не хочу.

Симус вошел и закрыл дверь. Он уставился на нас, а мы на него в ответ. Никто не двигался.

Он ткнул пальцем в мальчика с соседней с нами кровати.

– Эй, придурок. Иди сюда. Я хочу с тобой поговорить.

Я совсем не помню его имени. А ведь тогда оно было во всех новостях.

Мальчик колебался, но уже успел усвоить, что лучше не перечить прямому приказу Симуса. Он осторожно подошел и встал рядом с психом, горой возвышающимся над ним.

Симус положил руку на плечо мальчика, в жуткой имитации успокаивающего жеста. Вот только он впился в него пальцами, чтобы ребенок не смог сбежать.

– Волнуешься перед танцами?

– Эм.. да.

– Хочешь потанцевать с симпатичной девчонкой?

– Я, э-э… да, наверное.

– Да, держу пари, ты именно этого и хочешь, гребаный ботаник, – усмехнулся Симус. – И что, думаешь, хоть одна из них согласится иметь дело с таким жалким ублюдком?

– Я… я… – Теперь мальчик заикался, весь красный, как свекла. Я молился, чтобы он сумел подобрать ответ, который удовлетворил бы Симуса. Какой угодно, только чтобы все это прекратилось.

– Знаешь, тебе бы могло больше повезти, если бы твое лицо не напоминало задницу. Ты когда-нибудь думал об этом? Хотел поправить свою мордашку?

На этот раз мальчик ничего не ответил. Он просто стоял, смотрел на Симуса и дрожал так сильно, что зубы выстукивали дробь. Симус улыбнулся.

– А давай-ка я тебе помогу. Поправлю твое личико.

Я понял, что произойдет, за секунду до того, как Симус напряг хоть мускул. Но какая разница. Я все равно ничего не смог бы изменить.

Ублюдок схватил парнишку за руку и со всей силы впечатал лицом в стену. Удар был таким, что мы отчетливо услышали хруст костей. Мальчик даже не успел закричать. Он мешком упал на пол. Очки разбились и впились в его лицо… точнее сказать, в то, что осталось от его лица. Просто изуродованная плоская маска кровавой плоти. Осколки линз застряли в кости. Он не дышал.

Кто-то на другой стороне домика закричал. Я бы присоединился к нему, если б только мог вздохнуть.

– Заткнись нахуй! – проревел Симус так громко, что весь лагерь должен был это слышать. Но я не питал иллюзий, что хоть кто-то придет нам на помощь.

Симус подлетел к кричавшему ребенку и стал душить его, размахивая им на весу, как тряпичной куклой, и не переставая вопить. Теперь он отошел от двери на несколько шагов. Я, не отрываясь, смотрел на просвет между психопатом и спасительным выходом и думал, что, может быть, если буду бежать достаточно быстро…

Но мой брат. Я мысленно застонал. Сэмми умрет, точно умрет, если я оставлю его здесь одного. И хоть иногда он был занозой в заднице, он все еще мой брат. И я люблю его. И не собираюсь оставлять его одного на смерть.

– Пс-с, Рон! Эй, Рон! – Сэмми высунулся из-под кровати, и мое сердце остановилось.

– Сэмми! – Я отчаянно шипел, стараясь не привлекать внимания. – Что я говорил? Скройся! – Симус ничего не заметил. Он все еще сжимал руку на горле парнишки. Лицо ребенка синело, а попытки защититься становились все слабее.

– Рон, иди сюда, я кое-что нашел. Пожалуйста, Рон, пожалуйста!!!

Я стоял и думал, стоит ли рисковать, но не все мы были способны трезво мыслить тем вечером. Сосед кричавшего мальчика не выдержал и кинулся к двери. Но не успел пройти и четырех шагов. Свободной рукой Симус поймал его за черепушку. Он вдавил большой палец в левую глазницу мальчика, и кровавый поток полился в разинутый в крике рот.

Я воспользовался шансом. Скользнул под кровать, слыша только громовой стук сердца в ушах. И теперь оставалось только молиться, чтобы Симус ничего не заметил.

– Рон, смотри!

Сэмми забился далеко, в самый угол у стены. Я понимал, почему. В стене не хватало внушительного куска. Я был уверен, что Сэмми сможет пролезть в отверстие. Но не мог того же сказать про себя.

– Сэмми, вылазь и жди меня!

Он кивнул и протиснулся в дыру. И почти сразу вывалился с той стороны, даже не поцарапавшись. Хотел бы я быть таким маленьким.

Я полез вслед за ним. Сердце колотилось, меня накрыла паника, и хотелось вопить и бежать куда глаза глядят, но нужно было двигаться спокойно и тихо, и я это знал. Пришлось немного повозиться, я постоянно цеплялся за какие-то щепки и занозы, но в конце концов мы оба выбрались.

Схватив Сэмми за руку, я побежал к главному офису. Он стоял неподалеку от ворот лагеря, а внутри был телефон. И если бы нам повезло, там мог бы оказаться кто-то, способный помочь. Весь лагерь в тот вечер будто вымер – дети надевали костюмы в своих домиках. А вожатых нигде не было видно.

Дверь четвертого домика с грохотом распахнулась.

– Куда вы, блядь, подевались, мелкие ублюдки?? – взревел Симус. Впрочем, он быстро заметил нас, мы же не успели уйти далеко. Он пустился в погоню, и, несмотря на то, что он был просто зверски огромным, в скорости ему было не отказать.

Но нам повезло. Лизи вышла из офиса как раз вовремя. Она бросилась к нам, а мы – к ней, ища укрытия. Сложно передать мое облегчение. Она нравилась Симусу, он не причинил бы ей вреда. Все теперь будет хорошо.

– Симус, какого черта? Что ты делаешь? – Она увидела его левую руку и изменилась в лице. Я проследил за ее взглядом: боже, да он весь в крови.

Симус даже не понял, что она все видит.

– Я поймал этих двух засранцев подглядывающими за переодевающимися девчонками. Надо с ними поговорить по душам.

Прежде, чем Лизи хоть что-то сказала, Сэмми закричал:

– Неправда! Мы ничего не делали! И те другие мальчики тоже!

– Какие другие мальчики? – ахнула Лизи. Но всем было ясно, что она поняла. Или догадалась, по крайней мере. Кровь выдала Симуса. – Не знаю, какого черта тут происходит, но я это закончу. Я звоню в полицию! – Лизи начала пятиться в сторону офиса, прикрывая нас. Мы были совсем рядом с дверями. Я не сомневался, что все получится.

Но все надежды рухнули, когда Симус бросился к нам и схватил ее за шею. Он поднял ее за горло и прошипел в лицо:

– Слушай сюда, заносчивая маленькая сучка. Я, блядь, выпотрошу тебя живьем, поняла? Я так тебя оттрахаю, что родная мать не опознает то, что от тебя…

Я должен был оставить их там. Должен был схватить Сэмми и бежать к телефону. Должен был бросить Лизи на произвол судьбы. Черт, да мне же было всего двенадцать! Но во мне отлично уживались слабоумие и отвага, по крайней мере, в тот момент точно, и я обнаружил, что делаю самую большую глупость в жизни, когда было уже поздно.

– Сэмми, беги!

Я взглянул на брата, чтобы он понял, что я серьезно. Сэми рванул в сторону леса, не оглядываясь, а я побежал к Симусу. И изо всех сил пнул его по голени, чтобы освободить Лизи.

Я будто впечатался ногой в огромный ствол дерева. Он даже не вздрогнул. Просто посмотрел на меня сверху вниз, и я понял, что лишь разозлил его.

Но он отпустил Лизи. Она рухнула на землю, хватая воздух ртом и хрипя. Хотя бы живая.

Моя очередь. Он дернул меня к себе и впился пальцами в нижнюю челюсть. Его рука была огромной – охватывала половину моего лица. Симус так сжал мою челюсть, что стало ясно: он хочет ее сломать.

– Как же ты меня бесишь, мелкий засранец, знаешь? – прошипел он, дыша мне в лицо. Его дыхание пахло яростью. – Но больше ты не сможешь раздражать людей. Сейчас я оторву твою гребаную челюсть, а потом вырву и язык. Я сделаю это так быстро, что ты даже не потеряешь сознание и будешь захлебываться собственной кровью. Как тебе это, кусок дерьма? Нравится? Как…

– ПОЛИЦИЯ! ПОДНИМИТЕ РУКИ ТАК, ЧТОБЫ Я ИХ ВИДЕЛ!

В пылу момента, я даже не услышал, как они подъехали. Не видел мигающих красно-синих огней. И по выражению глаз Симуса было ясно, что и он тоже. Он был слишком увлечен, убивая меня, а я был слишком занят, готовясь к смерти.

Он поднял голову и зарычал. Реально зарычал. Как настоящий гребаный оборотень. Он не отступил. Не отпустил меня. Не испугался. Лишь сильнее разозлился.

– Отпусти ребенка и подними руки!

Их было как минимум двое. Полицейских. Может быть, больше, обернуться и посмотреть не получалось.

– Симус, отпусти ребенка. Я серьезно. Иначе мне придется застрелить тебя.

Все происходило быстро… и быстро выходило из-под контроля. Я безумно хотел, чтобы это поскорее кончилось, и стал бороться. Глаза Симуса потемнели. Рука напряглась. Он так сильно сжимал мою челюсть, что уже был готов вырвать ее.

Внезапно мои уши наполнились грохотом. Симус отшатнулся от меня, как от огня. Я упал на землю, зажимая уши и крича, а он покачнулся. Еще два выстрела. Симус рухнул.

И только через некоторое время до меня дошло, что его застрелили. Убили. Прямо на моих глазах.

Я, не отрываясь, смотрел на него, готовый к тому, что он сейчас встанет и нападет на меня. Лизи подползла сзади и обхватила меня руками, прижимая к себе:

– Ты в порядке? Рон? Ты в порядке? Боже мой, как же так, как же так…

Я едва слышал ее. Шок – вот все, что мне тогда осталось. И, проваливаясь в беспамятство, я видел только его тело.

***

Симус Поммье убил четверых в ту ночь.

Троих детей в нашем домике. И одного вожатого. Его тело нашли в лесу на следующий день. В том же лесу нашли и Сэмми.

Шесть часов поисковые группы бродили среди деревьев. Я умолял взять меня с собой. Говорил, – и весьма справедливо, хочу отметить, – что Сэмми не выйдет, если я не позову его. Но никто не хотел рисковать, и меня отправили в больницу. И вот, шесть часов спустя, они нашли его, скрючившегося на земле под старым пнем. Плачущего. И он не успокаивался, пока мы не оказались снова вместе.

Первые часы после инцидента прошли как в тумане. Да и в принципе первые дни. Гораздо, гораздо позже мы смогли как-то восстановить ту историю по частям.

Симуса нанял управляющий лагерем, по совместительству его дядя. Сделал одолжение своему брату. Управляющий знал о беспокойном прошлом Симуса. О его стычках с законом. Об инцидентах с истязаниями животных. О том, что он провел какое-то время в “школе для мальчиков” неподалеку. Но он все равно нанял его. Чтобы не потерять лица перед семьей.

На этого человека подал в суд каждый родитель, чьи дети были в том лагере. В том числе и мои.

Как оказалось, это он запрещал вожатым вмешиваться, когда Симус начал орать на нас. И он в ту ночь не позволял никому вызвать полицию по телефону в офисе. Копы приехали только потому, что один из вожатых, на счастье, привез свой мобильный и позвонил по нему (1999, помните?) Если бы не это, я был бы мертв.

Халатность управляющего стоила ему тюрьмы. Не знаю, выйдет ли он когда-нибудь.

Полицейских тоже опрашивали. Кое-кто был возмущен тем, что Симуса пристрелили, когда он фактически держал меня в заложниках. Копы утверждали, что стреляли четко ему в грудь, поверх моей головы. Лично я рад, что они сделали это. Ублюдок не заслуживал жизни.

Не знаю, что было дальше с другими детьми из домика. Или с Лизи. Иногда так хочется узнать, все ли с ней хорошо, кем она в итоге стала, но я не могу себя заставить. Слишком боюсь, что не обрадуюсь тому, что увижу.

А что до нас с Сэмми… Могло быть и хуже.

Мы оба стали меньше доверять людям, стали пугливее. До сих пор мне снятся кошмары о том дне, уверен, что и ему тоже. Но родители хорошо постарались, помогая нам справиться с… травмой. Мы ходили к психотерапевту. Продолжали праздновать Хэллоуин и снова научились ему радоваться. И вообще-то до сих пор каждый год справляем этот праздник, хотя я больше не смотрю слэшеры с наступлением октября.

Мы оба выбрались. Мы оба в порядке.

За одним исключением.

Видите ли, время от времени я будто вижу его. Кого-то высокого и крупного, с клочковатой бородой. В случайных местах. На прогулках, в метро, в магазинах. Да, я видел, как умер Симус. И я знаю, что тело его сгнило в земле. Но я всегда оглядываюсь. Я всегда боюсь.

Потому что если кто-то и мог бы вернуться из мертвых – это он.

~

Оригинал (с) sleepyhollow_101

⠀

Телеграм-канал, чтобы не пропустить новые посты

Еще больше атмосферного контента в нашей группе ВК

⠀

А еще, если хотите, вы можете поддержать проект и дальнейшее его развитие, за что мы будем вам благодарны

Юмани / Патреон / Boosty / QIWI / PayPal

⠀

Перевела Юлия Березина специально для Midnight Penguin.

Использование материала в любых целях допускается только с выраженного согласия команды Midnight Penguin. Ссылка на источник и кредитсы обязательны