«Не печалуйся в скорбях – уныние само наводит скорби» – этот афоризм Козьмы Пруткова Анатолий Иванович Медвецкий часто напоминает себе и окружающим.
Окончив мединститут и пройдя аспирантуру в Киеве, Анатолий Иванович Медвецкий переехал в Москву и стал ортопедом-травматологом в так называемой «кремлёвской» больнице, где и проработал 41 год. Он лечил Анну Ахматову, Фаину Раневскую, Вячеслава Молотова, Лазаря Кагановича и многих других известных людей.
– В какой семье вы росли?
– Семья была польская. Отец, Иван Иванович, сапожник, мама и три сына: Cтанислав, на восемь лет меня старше, я и Тадеуш, на два года моложе меня. Дни рождения не отмечали, помню, праздновали Пасху. Потом, когда папу забрали, мама родила ещё девочку. Хорошо помню, как у нас забирали в 1933 году корову, лошадь, повозку. Жить было очень трудно, и мама отдала дочку на воспитание к своей сестре, но она там заболела и умерла, прожив всего полгода. Я тоже был страшно болезненным человеком, сердечником. В 10 лет я уже лежал в постели со льдом на сердце. Всегда был слабым… У меня и в школе, и в институте было освобождение от физкультуры. Три недели на пятом курсе – военный лагерь, был писарем из-за сердца. Это сейчас у меня сердце лучше, чем 80 лет назад.
Отец научил старшего брата Станислава своему мастерству сапожника. Брат и мне сапоги пошил.
У нас было огромное село – в нем создали целых четыре колхоза, представляете? Было два православных храма, один католический, куда мы ходили с бабушкой, и ещё была синагога. Евреев в селе жило много, они занимались ремеслом, папа у них выучился на сапожника. Помню, что папа прекрасно разговаривал по-еврейски. Евреи его любили, и папа мне всегда говорил: «Дружи с евреями, только не предавай – они этого не прощают».
Однажды в 1938 году поздно вечером, когда мы уже собирались идти спать, постучались и вошли двое мужчин. Они не сказали, кто они, но спросили, где мой отец. Мама сказала, что он уехал в другой город, поехал за товаром, материалом для сапог, туфель. Один сказал, что, если он придёт и будет не очень поздно, пусть он зайдёт в НКВД.
Но, так как он пришёл очень поздно, мы стали говорить ему, чтобы он не ходил. Он единственный в нашем селе имел паспорт, потому что сделал кому-то из начальства сапоги, и ему дали паспорт. И он мог уехать, но он сказал, что утром всё-таки пойдет в НКВД. Мой старший брат говорит ему: «Отец, смотри, уже больше двадцати человек забрали, никто не вернулся!» А отец говорит: «Я же не виноват, я же знаю о себе всё». Мы очень просили его уехать, потому что был донос, папа пел в хоре в католическом храме, а коммунисты не любили Церковь и за это могли забрать в тюрьму.
Мне только исполнилось десять лет, был в третьем классе, и я в ту ночь так нервничал, что не спал до трех часов, не мог спать, бегал в туалет. У меня был страх, всё время страх. Под утро заснул и проснулся оттого, что хлопнули двери. Мама сказала, что отец ушёл. Как потом выяснилось – чтобы никогда не вернуться.
В тот день я не пошел в школу, был дома, ждал отца. Сидел и засыпал, ждал. Мама вечером уже поняла, что – всё.
– Сначала мы ездили в Бердичев, куда увезли отца, мама носила ему передачи, их сначала брали, а потом перестали брать. Мама назвала фамилию Медвецкий, и ей сказали, что он выбыл. Мама пришла вся заплаканная, 20 километров из Бердичева прошла пешком, не было же никакого транспорта. Мысли были такие: подержат и выпустят. Но мама допускала возможность, что отец мог сказать на допросе что-нибудь не то: «Языком ляпает, ляпает, может, что и наговорил». О смерти даже мысли не было – посидит и вернётся. Никто и не думал, что он будет расстрелян. И за что? Ему не было и сорока.
Однажды кто-то из соседей был в Бердичеве и видел, что на вокзал перегоняли целую колону, и там был отец. Папа спрашивал о маме, она же была беременной. А кто-то из конвоиров обмолвился, что их перегоняют в Винницу.
Прошло около года, и я решил написать Иосифу Виссарионовичу письмо. У нас был такой сосед, который подначивал меня написать: «Скажи, что твой папа не виноват, пусть разберутся». Я написал письмо Сталину, и мне пришел ответ. Потом, правда, когда мы смотрели уже через много лет дело папы, оказалось, это письмо до Сталина не дошло, оно было в Виннице. А ответ был такой: «Анатолий, твой отец – враг народа, откажись от него, он хотел погубить нашу страну, Советский Союз. Подойди к своей учительнице, покажи это письмо, пусть она тебе поможет написать, чтобы выступить на пионерской организации, чтобы ты отказался от своего отца». И я поверил этому письму. Мне было-то всего 10 лет.
Наступило время, уже в пятом классе, когда учительница действительно написала мне текст отречения от отца, примерно на две минуты. Я уже собирался зачитать его перед классом. Кончились уроки, зазвенел звонок, вдруг стук в дверь, вбегает девочка и говорит учительнице, что наш одноклассник Вова тонет в выгребной яме. Мы все побежали туда и вытащили Вову. Так вот получилось, что он меня спас, Володя Кравченко, благодаря ему я не отрёкся от отца.
– Когда вы поступали в институт, вы заполняли анкету?
– Да, конечно, обязательно.
– Что вы написали в графе «отец»?
– Отец умер. Мама мне сказала, чтобы я не писал, что мой отец в тюрьме. Она еще верила. Я понимал, что, если я напишу, что он тюрьме, меня могут не взять в институт. Я долго не поступал в комсомол, партию, хотя был и старостой в школе и вожаком в комсомоле, потому что боялся: вопросы будут всякие задавать и выяснят, что мой отец – враг народа. Но отца я не стыдился. Я был уверен, что он не виноват.
Это были времена тотального сталинизма. Без Сталина ничего не было, ни одной лекции, какого-то вечера. Каждое выступление начиналось и заканчивалось примерно так: «Да здравствует наша партия, наше государство, наш любимый, великий и могучий Иосиф Виссарионович Сталин!» И все вставали, кричали, аплодировали. Вот так вот всё было.
Утром 5 марта 1953 года мы по радио услышали, что Сталин умер. Сейчас это смешно, но я искренне плакал. Мы пришли в институт и уже не учились, а делились этим горем, собирались все группами. Как дальше жить? Я за отца так не плакал, как за смерть Сталина!
А через некоторое время в Киеве, в институте, нас собрали и секретарь парткома зачитал закрытое письмо ЦК – о культе личности и перегибах. Мы были все в шоке. Мы все молчали, мы не знали, что говорить. Вот так вот всех убивали, как так можно?
Мы всё равно боялись, и этот сталинский страх живёт во мне до сих пор. Да, всё это было: доклад о культе личности и массовых репрессиях, отец признан невиновным, наследникам жертв давали какую-то компенсацию. Но несмотря на открывшуюся правду, я жил и дрожал, как тот самый пескарь. Арест отца я скрыл и тогда, когда поступал в ЦКБ в 1960 году – написал, что отец умер. Я же поступал в правительственную больницу, понимал и дрожал. Потому что «первый отдел» работал всегда. Нам даже в автобусе нельзя было произносить имен наших больных – увольняли сразу.
– А когда отца реабилитировали?
– Реабилитация отца была в 1956 году по 58 статье. Куда-то, наверное, маму вызвали, сказали, что отец мёртв, что она получит специальную бумагу. Сказали, что он признан невиновным. Мы поехали с братьями в Винницу. Сказали, что там дают дела. Мы пришли в этот архив в 1993 году, нам дали дело. Оно так аккуратно прошито, пронумеровано, сзади красная сургучная печать. Там беседа с отцом, каждый листок им подписан. В начале была его подпись, а последние уже были с пятнами крови. Им иголки под ногти засовывали. И я там нашёл свое письмо Сталину.
Мы очень расстроились, когда увидели в деле пятна крови и поняли, что отца расстреляли фактически ни за что. Можно было бы переписать или отфотографировать материалы дела, мы этого не сделали – были убиты этими пятнами. Шли назад и молчали, заговорили только в поезде. Брат сказал: «И чего мы добились?» Мы пожали плечами.
