Глава 1. Матильдины будни. Весна 1897 года. Москва.

В Матильду, словно, бес вселился. Большие деньги, появившиеся в её жизни после уральских событий, испортили жизнелюбивую певунью легкую на подъём и острую на язык. Капризность переросла в высокомерие, смелость в безрассудность, кокетливость в вульгарность. Не имея академического образования и дела, занимавшего её время полностью, она предпочитала праздную жизнь.

— Хороша я была бы, с кучей денег да работать! — твердила она Михаилу, ласково укоряющего её. — À chacun ses goûts. У каждого свой вкус, дорогой мой. Мне нравится нынешняя жизнь.

И он смирился.

Распорядок дня бывшей куртизанки строился теперь так. Просыпалась она к полудню, приводила себя в порядок с помощью новой служанки Ганны и приходящего парикмахера. Неспешно завтракала, затем, сменив дюжину платьев, одевалась и ехала по магазинам с подругами или на примерку к портнихе, обувщику или шляпной модистке, в зависимости от того, что ей взбрело в голову заказать. После возвращалась домой, обедала с Михаилом, отдыхала, а потом либо принимала подруг у себя, либо отправлялась развлекаться с ними. Приезжала под утро.

Михаил тем временем трудился, не покладая рук. Недостаточно было реализовать сокровища малахитницы по хорошей цене. Нужно соблюсти тайну, чтобы не привлекать лишнего внимания и легализировать средства. Он воспользовался помощью друзей, удачно реализовал часть драгоценностей и основал акционерное общество "Три девицы и Ко", держателями акций которого стали Матильда, Лизавета и Поля. Он оформил опекунство, так как они пока не могли распоряжаться капиталом. Немного акций досталось и Павлу.

На деньги товарищества Михаил удачно купил особнячок на Остоженке, в тихом Лопухинском переулке и переделал его с помощью знакомого архитектора. Надстроили третий этаж, пристроили крыло, так что дом стал Г-образным, провели водопровод, канализацию. А со временем можно добавить электричество и телефон. Во внутреннем дворике организовали крохотный садик с клумбами, декоративными кустарниками и скамейками.

Перестроенное здание Михаил превратил в доходный дом. Первый этаж сдал под конторы и магазины, на третьем поселился сам с Матильдой, в качестве воспитанницы. А второй этаж и свежеотстроенное крыло отделал под роскошные квартиры внаём. Арендаторами стали несколько докторов и адвокатов, которые использовали их и как конторы. Также к сдаче предназначался хорошо утеплённый, двухэтажный флигель в глубине двора, стоявший пока свободным. Аристократический район, близость к центру Москвы и храму Христа Спасителя позволили назначить хорошую цену, и Михаил планировал, что вложенные средства окупятся за пару лет.

Он также мечтал выстроить еще один доходный дом, побольше, заказав проект у любимца московской буржуазии, архитектора Льва Кекушева, создававшего красивейшие здания в стиле модерн.

Пока он занимался всем этим и был загружен практически круглосуточно, Матильда тем временем попала под влияние подруги. Аделаида Энгель или Ада, для близких друзей, была невероятной красавицей. Она вызывающе одевалась, вела скандальный образ жизни и биографию имела ему под стать.

Младшую дочь богатого купца-старообрядца в девичестве звали Аграфена Микешина. Отец хотел дать ей имя Агриппина, в память своей первой любви, но мать, всегда покорная тихая женщина, воспротивилась. Брак этот был договорным, сливали состояния двух купеческих фамилий, и особой любви промеж них никогда не было. Суровый отец соблюдал в семье жёсткий патриархат и всё, чего удалось достигнуть несчастной женщине — это заменить резкое, для русского уха, Агриппина на певучее Аграфена. Вопреки тому, что имя напоминало о равнодушии к ней супруга, мать Ады нежно любила и баловала единственную дочь. И та выросла норовистой и непокорной. Имя своё она ненавидела.

Отец рано выдал девушку замуж за Готфрида Энгеля, состоятельного пожилого бюргера, приехавшего в Россию, чтобы найти себе красивую молодую жену, славянского происхождения. Немец обратился к свахе, и та предложила нескольких девушек на выданье, в их числе и была Аграфена. Брак был коротким, но счастливым. Старый муж обожал своего «Engelchen», ангелочка, и разрешил ей сменить имя на Аделаиду.

Ада быстро овдовела, что позволило ей более не зависеть от строгих порядков собственной семьи. Девушка получила большое наследство, опыт супружеской жизни и статус молодой вдовы. Поэтому в одночасье стала одним из самых лакомых кусочков, но от повторного брака категорически отказывалась, предпочитая менять любовников как перчатки, иногда одновременно находясь в отношениях с двумя, и это не всегда были мужчины. Родственники супруга отреклась от неё, тем более что наследников она не подарила, а своя семья, особенно мать, жалела «заблудшую Адочку» и старалась вернуть её в стан порядочных женщин. Аделаида любила мать, терпела отца, но категорически отстраняла их от своего образа жизни. Весёлой вдове исполнилось 22 года, и она была для Матильды образцом для подражания, особенно её экстравагантные туалеты.

Девушки проводили много времени вместе, развлекаясь и пробуя всевозможные занятия, от невинного обучения живописи и до посещений сомнительных маскарадов в увеселительных садах.

Сперва Ада относилась к 17-летней Матильде снисходительно, не приглашая её в близкий круг, и та довольствовалась небольшими дневными развлечениями, вполне пристойными, вроде поздних долгих завтраков, в окружении поклонников Аделаиды, с шампанским, светской болтовнёй и целованием рук, или катанием на роликах на новомодных роликовых площадках.

Но в последнее время заскучавшая дива стала уделять больше внимания юной подруге. Вот и сейчас она пригласила её на занятия живописью, где модель и художник менялись местами и рисовали друг друга поочередно.

Ада решила, что Матильда будет писать её обнаженной, и войдя в свою роскошную студию, тут же скинула ботиночки и бросила на стул горностаевое манто. И далее, стремительно передвигаясь по огромной комнате и пытаясь вспомнить где шампанское, она стягивала с себя один предмет туалета за другим. На пол летели белоснежные перчатки, шляпка лавандового оттенка, жёлтый шёлковый шарф, лиловое бархатное платье, нижняя сорочка и вскоре Аделаида, оставшись в тонких чулках молочного оттенка и жемчужном ожерелье, уже разливала шампанское в высокие фужеры.

— Ты без корсета? — удивилась Матильда, смущенно разглядывавшая девушку сквозь бокал с пузырящимся напитком.

— Да, — непринужденно сказала та, устраиваясь на диване, накрытом пледом из шкур ягнят. — Это прекрасно, когда тело свободно и ничем не ограничено. Ты что-нибудь слышала про платье Reform?

Пролог. Ноябрь, 1883 год. Где-то в Пермской губернии.

Беззвёздным холодным вечером, к дому, стоявшему на опушке мрачного леса, в стороне от небольшой деревеньки, подъехал справный экипаж, заляпанный жирной грязью. Холёный жеребец, утомлённый дорогой, покорно остановился возле крыльца. Возницею оказалась молодая женщина в тёмном плаще. Капюшон скрывал от любопытных глаз бледное лицо, со скорбной складкой меж четко очерченных бровей, и красивыми губами, сжатыми в тонкую полоску. Из глубин кареты дама извлекла ребёнка, закутанного в клетчатый плед и пуховую шаль, затем решительно направилась к избе.

Женщина пнула дверь и, не дожидаясь позволения, уверенно вошла в жарко натопленную избу. Бережно уложив ребёнка на лавку, она озвучила причину визита, стараясь говорить мягко, но властный голос, горделивая осанка и богатый костюм выдавали незаурядную особу, видно было, что просить ей приходилось редко и оттого получалось с трудом.

Хозяйка дома — обыкновенная на первый взгляд старушка, в цветастом ситцевом платье и тёмном переднике поверх него — цепким взглядом окинув женщину, подошла к скамье.

— Пособи-ка, — коротко сказала она, безуспешно пытаясь развернуть укутанного ребёнка.

Мать бросилась помогать, бережно и сноровисто освобождая дитя от тёплой одежды. Покончив с раздеванием, старуха махнула рукой в сторону соседней лавки, ступай, мол, туда. Женщина нехотя подчинилась.

Глазам предстала нерадостная картина. Девочка лет трёх, в богато вышитой батистовой сорочке, мокрой от пота, бессознательной куклой лежала на скамье. Трудное сиплое дыхание, бледная в синеву кожа, испарина на лбу говорили о тяжкой болезни. Старуха водила руками, принюхивалась, прислушивалась, лицо её ничего не выражало.

— Ох, слаба, не переживёт нынешнюю ночь-от, — наконец сказала она. — Давно хворает?

— Второй месяц пошёл, — всхлипнула посетительница.

— Ну, будя-будя, не разводи мокреть, — проворчала старуха. — К доктору ходила?

— К тебе последней пришла, — просительница уставилась на неё горящими глазами. Речь звучала отрывисто. Горло сжимал спазм от подавляемых рыданий и мешал говорить. — Все доктора… отступили. Не могу потерять… С отцом… её не быть… вместе…пусть она… мне… со мной…

— Незаконная? — равнодушно спросила старуха. — Хотя, мне-то какая печаль. Обратись ты, голубушка, допрежде, может и смогла помочь. Ступай с богом, молись и отойдёт дитятко спокойно в мир иной.

— Спаси, — прошептала молодая женщина, неловко упав на колени, прямо с лавки, на которой сидела. И вцепившись в грязный цветастый подол, зашелестела моляще. — Я знаю, ты ведьма, ты можешь. Любые деньги. Себя не пожалею. Помоги, Христом богом прошу!

— Покорись судьбе, — старуха впервые посмотрела на посетительницу с интересом и продолжила увещевать, словно оценивая степень отчаяния. – Бог дал — бог взял. Будут еще детки у тебя.

— Бог глух к моим молитвам! — закричала женщина, но, оглянувшись на дочь, продолжила уже тише, но также яростно и страстно. — Про тебя говорят, что ты многое можешь. Если есть шанс спасти дочь — я пойду до конца!

— До конца, говоришь? — усмехнулась ведьма. — Упрямая. Что ж, есть одно средство, но шибко дорого оно тебе обойдется.

— Что ж, я готова платить, — женщина глубоко вздохнула, прогоняя неуместные сейчас рыдания, и поднялась с колен. — Сколько?

— Деньги само собой, — осклабилась старуха, обнажив зубы, удивительно белые и крепкие для её возраста. — Но этого недостаточно.

— У меня есть золото, бриллианты, ценные бумаги, — оживилась дама. Разговор, перешедший на обсуждение понятной темы, успокоил и ободрил. — Только не здесь, не с собой. Но я подпишу векселя и…

— Не тараторь, — поморщилась ведьма. — Значит согласна?

— На что?

— На обряд, — туманно произнесла старуха. — Обряд на крови. Только он может спасти твою детоньку. Но цена дорогая и …

— Что ж ты все стращаешь меня, старуха! — взвилась, не выдержав, женщина. — Не томи! Я согласна на любую цену.

— А ежели спасу, так дочку-от незаконную подле себя оставишь? — прищурилась ведьма.

— Нет. Отцу отдам. Или в семью приёмную, — пустилась в объяснения женщина, боясь, что если она не ответит на странные вопросы, то старуха не возьмется спасать её единственного ребёнка. — Муж за границей и не знает про Светлану.

— Так-так, значит не подле тебя расти станет? — удовлетворённо пробормотала ведьма, но женщина не расслышала её слова. А погромче старуха заявила, — Имя больно приметное, сменить надобно. Отыщут.

— Запутаю так, что никто и никогда не найдет! — Дама склонилась над бледной девочкой и даже не спросила, кто должен искать и для чего. Надежда поселилась в отчаявшейся душе, ничего больше не интересовало. И негромко, с нежностью, сказала. — Светлана, ангел мой, мама всё устроит. Ты будешь жить долго-долго. И счастливо.

Ведьма удовлетворённо вздохнула, что ж, самое сложное преодолела. Понятно, что любая мать согласна пожертвовать всем, чтобы спасти ребенка, но случались и отказы, а она этого не любила. Ведьма радовалась каждой пленённой душе, ибо имела хороший куш, но пункты договора озвучить была обязана, так велели правила. Подобные сделки требовали неукоснительного соблюдения условий, но даже самые неприятные и неудобные факты можно преподнести по-разному. Она же ведьма, она от лукавого…

— Сделаю, о чём просишь. Будет жить Светлана, но…

— Тогда приступай немедленно! — перебила её женщина и в голосе зазвучали повелительные нотки.

— … если твоя девочка окропит себя человеческой кровью — продолжала старуха, словно и не заметив ничего. — … до того, как ей исполнится 21 год…

— Как можно даже предположить подобное?! — высокомерно заявила дама. — Мы не варвары, не язычники и не отсталые африканские племена! Мы не приносим человеческих жертв. Дикость какая!

Ставка ведьмы на материнское тщеславие оказалась верной. Ни одна мать не видит в ребёнке будущего взрослого и считает, что дитя навсегда останется невинным ангелом. Интересно, откуда тогда берутся лихие люди? А окропить себя кровью вовсе не означает ритуального жертвоприношения. Так что она не соврала, просто не озвучила всей правды. Условия соблюдены и можно приступать к обряду.

— Ну, тогда по рукам? — довольно сказала старуха.

Женщина напряженно размышляла. От страха и отчаяния, голова шла кругом, а тут нужно принять непростое решение, от которого зависит будущее любимой дочери. Немного помолчав, она спросила, сбавив тон:

— Но что будет, если вдруг… произойдет… ну то, что ты сказала?

Ведьма напряглась, но вынужденно раскрыла правду, стараясь изъясняться как можно туманнее:

— Отворит заговорённую кровь другая кровь. Печати спадут и телом завладеет мелкий бес, подселённый во время обряда. Отправится душа, не сразу правда, к хозяину беса.

И не дожидаясь неизбежных вопросов, торопливо добавила, подслащая пилюлю:

- Но ты всегда можешь помочь дочери, ибо твоя кровь тоже будет участвовать в обряде, как свидетельство твоего согласия.

Потом зыркнула на молчавшую мать и, не давая до конца осмыслить произнесённое, нетерпеливо сказала:

— Времени почти не осталось, девочка твоя вот-вот испустит дух и ничто ей не поможет. Али передумала? Нет? Поторопимся тогда. Сними с дочери крест. А я пса пойду с цепи спущу. Нагрянет вдруг кто. — И ухмыльнувшись, добавила, — С визитом светским.

Надеюсь, я не пожалею об этом, мрачно подумала женщина, снимая крестик с умирающей дочери. Господи, прости меня!

В неверном, подвижном сиянии множества свечей ведьма, подобно индийскому факиру, из ниоткуда достала каменную ступку, деревянные миски, мешочки с травами, склянки и пузырьки. Двигаясь ловко и умело, она азартно смешивала их содержимое, словно искусный повар, творящий по одному ему ведомому рецепту. Получившийся сбор бросила в чугунок и поставила его в печь, в тихий жар остывающих углей. Из затейливого флакона голубого стекла накапала в кружку что-то маслянисто-темное, с резким запахом, развела водой и сунула матери в руки.

— Выпоить нужно девочке, — окинув взглядом притихшую мать и обессилившую дочь, сверкнула глазами: — Не печалься, справимся.

Из сундука, стоящего в красном углу, под образами, ведьма извлекла шкатулку, обернутую в бумазейную тряпицу, достала из неё нож с затейливой рукоятью и коротким, сверкающим лезвием. Ловко кольнула им ладонь девочки, собрала немного медленно капающей крови в склянку, нанесла на ранку мазь и обмотала чистой тряпицей. Повторила то же с матерью. Смешала обе крови в чаше из темного камня и отставила в сторону.

Густой патокой потекло время в гнетущей тишине. Воздух затяжелел от свечной копоти и травянисто-болотного запаха варева. Несколько раз, в беспокойном забытьи, девочка пыталась приподняться, мать давала снадобье и шептала ласковые слова. Наконец, пахучее зелье было готово, ведьма отлила часть в глиняную плошку и замесила отвар с подогретым жиром. Приказала измученной матери сидеть тихо и не вмешиваться, что бы ни увидела и каким бы странным это не казалось.

Старуха склонилась над болящей и забормотала. Обычным ножом вспорола её сорочку, обнажив измученное хворью тельце. Кровью нарисовала замысловатые символы на лбу, груди и животе девочки. Мазь из плошки втирала в кожу рук и ног. Болотный запах усилился — дурманящий, острый, с нотками багульника и серы. Бормотанье становилось громче, яростнее. Знахарка преобразилась. Пропала старуха в цветастом платье. В неверном свете коптящих свечей бесновалась камлающая яга. Воздух сгустился. Хочешь — черпай его ладонью. Фитили нещадно чадили и грозились погаснуть. Дышать стало совсем нечем. Ведунья, выкрикнув последние слова громче обычного, смолкла. Всё замерло. Даже свечной огонь застыл, сжался, словно испугавшись.

И вдруг… из ниоткуда возник сгусток тьмы, плотнее, темнее окружающего смрада, и поплыл по горнице неспеша, словно принюхивающийся и крадущийся зверь. Завис над колдуньей. И вновь зашептала она заклятие. Темь переместилась к девочке и замерла над ней. Мать, не стерпев, кинулась к ребенку, но ведьма, неожиданно крепкой для тщедушного тела хваткой, удержала женщину. Несколько невыносимо долгих мгновений ничего не происходило. Затем сгусток мглы подплыл к приоткрытому рту девочки и чёрным дымом втянулся внутрь. Мерзкое зрелище опять толкнуло мать к дочери и снова ведьма остановила её. Им оставалось только ждать, одной — со страхом и отчаянной надеждой, а другой — бесстрастно, отрешенно, приходя в себя после проведенного опасного ритуала.

Вскоре дыхание девочки стало спокойнее, легче. Синева вокруг рта и глаз, бледность кожи исчезли, нежный румянец расцвел на щеках. Она все еще спала, колдовским глубоким, но уже целительным сном.

— Открой двери — пусть выветрится, — каркнула старуха.

Морок пропал, свечи горели ровным пламенем, ведьма растеряла зловещий облик. Обычная, смертельно уставшая старуха, шаркая ногами, добрела до кровати и рухнула без сил.