Почерневший, измождённый и отвернувшийся навсегда от солнца подсолнух тупо упёрся в вырастивший его чернозём. Целое поле его собратьев, от одной лесопосадки до другой, было полностью скошено и хаотично размётано взрывами мин и снарядов, хриплыми очередями автоматов и пулемётов, натиском танков и прочей бронетехники.
Фитнес-браслет, с отключёнными для сохранения заряда бесполезными на этой бойне функциями, не врал: он здесь уже десятый день! Экономный режим на хрупких часах, подарке дочери, поморгал ему семью процентами оставшейся жизни – его последней связью с его прошлым мирным бытием.
«Сука, сука, сука!» - не переставая, назойливо и почти истерично повторялось не то ругательство, не то мольба у него в голове. Он уже давно перестал бороться со скрежетом своих нечищеных, покрывшихся жирным и шершавым налётом зубов. Паника безжалостно опаляла его, начинавшую без предупреждения и судорожно вздыматься, грудь.
Как же хотелось несмотря на холод, пить!
По слегка подмёрзшей, но всё ещё слякоти обвалившегося после вчерашнего прицельного миномётного обстрела окопа он прополз в тот самый его конец, куда они стаскивали с первого дня их прибытия на эти позиции трупы своих парней – там, на не тронутом клочке земли, расплодился высокий папоротник, непонятно какой силой отбивавший до сих пор от себя все снаряды и пули врага. С его сочных, укутанных в стелющийся по земле осенний туман листов, стекали жемчужные капли утренней росы, спешно подгоняемые встающим над бескрайними украинскими полями солнцем.
Рука рядового с позывным «Каланча», затянутая в жёлтую перчатку огородника, уже третий день приветствовала его у входа в обвалившийся и частично сгоревший после прямого попадания блиндаж – ставшим братской могилой и для их командира, и для ещё трёх мобилизованных. Его механические часы, пробитые совсем маленьким осколком, остановились, забыв навсегда про время.
Ты можешь сколько хочешь не смотреть в крайнюю окопную ячейку, заполненную трупами товарищей, но смрад, доносящийся оттуда и жужжание ненасытных мух ты никак не пропустишь! Ты уже больше не услышишь их голосов, не увидишь их лиц, но вот запах, запах их смерти останется с тобою навсегда!
Как же приятно прикасаться высохшим от постоянного страха языком к живительной влаге, замершей на несколько минут от войны природы! Видеть обещающее хоть немного тепла Солнце, пусть и нанизанное, прямо сейчас, на пики опалённых войной стволов деревьев, потерявших все свои ветви от разрывов мин и фосфорных пожаров, и ставшими для этой, усеянной снарядными воронками земли бесконечными крестами без перекрестьев…
Наступающие последние пару ночей заморозки и ставший ещё более ужасным от этого сон, проведённый под открытым небом, вне разрушенных блиндажей, на сырой и холодной земле, усилили и без того, начавший его донимать ещё на полигоне кашель. Горло заложило так, что дышать получалось только через распахнутый, как у вынутой из воды рыбы, рот. Он боялся, что гнойники на обветренных и растрескавшихся в кровь губах не пройдут уже никогда!
Удивительно, но из всей их группы, закрепившейся на данной позиции, он с самого начала был единственным больным, с температурой, кашлем и насморком, кого даже их апатичный командир не хотел брать с собой на передовую – кому нужна обуза с лицом непуганого интеллигента?! Да, их командир, двадцатилетний сержант, был тем, кто успел повоевать, будучи на контракте, и кто шёл на этот крайний рубеж войны словно просто умереть. Они же, когорта мобилизованных, искренне надеялись все до одного вернуться домой и даже невредимыми! Но вот их сержант с позывным «Сержант» знал, скорее всего то, чего никто из них тогда ещё не знал: о них там, в штабе полка или забудут, или просто не вспомнят. Так же, как и там – на Небесах – никому нет дела до этого человеческого могильника. Им не подвезли ни воды, ни консерв, ни боеприпасов, ни милости божьей.
Удивительно, но на сегодня он остался единственным выжившим. С кашлем, насморком и с запредельно высокой температурой, и без единой царапины! Ведь большую часть времени он провалялся с ангиной и жаром в том самом блиндаже, ставшим теперь могилой для других, отбивавших всё это время атаки противника и неустанно месивших грязь траншей, перемещаясь от одной огневой точки к другой.
Потому, что этой ночью умер последний раненный с осколками в груди и в голове, Олег. Просто Олег. Без позывного, без страха и под конец уже без боли. Умер тихо, уткнувшись в начавшую подмерзать слякоть окопа. Последнее, что Олег сказал ему: «Теперь ты точно может от-сюда уйти». «Куда?» - спросил он, так как они уже дня два не знали, где ещё позиции были под контролем их войск, а где их занял противник. «Домой, брат, только домой!» ответил Олег, в последний раз сумев сконцентрировать на нём взгляд уцелевшего, но скованного сплошной гематомой глаза.
Осторожно слизав с папоротника всю росу, до которой ещё не дотянулись ночные лёгкие заморозки, он снова обнаружил, что передвигается без своего автомата и даже не пытается вспомнить, где его оставил в этот раз. Ему показалось, что через заложенное гнойной ангиной горло дышать стало немного легче и он лёг среди отражающего утреннее солнце папоротника на спину. Под самой поясницей, не достав какого-то сантиметра до бронежилета, щёлкнул взрыватель мины. Нет, до этого он никогда не слышал этих тихих, пружинистых щелчков, только – как их, новичков войны, ими пугали на полигоне старослужащие, зловеще цокая языком и дымя сигаретой.
«Сука, сука… Сука!» - Его тело застыло, а голова чуть не взорвалась от страха!
Невдалеке хрустнула ветка.
-Эй, ты, сдавайся и будешь жить! – Услышал он голос справа.
-Мы с коптера видели, что ты здесь один остался. – Добавил другой голос, постарше. – Не дури!
Он хотел им ответить хоть что-нибудь, но его голос – он потерял его ещё два дня назад! Совсем! Только мычание и боль!
-Слушай, друг, сюда снова выдвигаются ваши и у тебя только два выбора: мы тебя убьём, или возьмём с собой для обмена, - обратился к нему голос постарше.
Нет, он знал, распластавшись позвонком и почками на взведённой мине, что выбор у него всего один! Повернув голову в сторону ждущего его решения врага, он заметил в метре от себя ещё одну, прикрытую мхом и листьями мину. Теперь сомнений не было – их установили для охраны позиций их предшественники, но не сообщили им по одной простой причине – они все погибли ещё до их смены. Их изломанные тела положили начало полевому могильнику, гниющему всего в паре метров от него.
-Что ты решил? – голос молодого бойца из-за покорёженных деревьев, был всё также нетерпелив. – Подними руки, чтобы мы их видели!
Как он их поднимет, не потянув спины и не спустив тем самым взрыватель мины?! Хотя, одна как будто была посвободней, и он её немного приподнял над густым папоротником.
-Вторую! – потребовал всё тот же молодой и уверенный голос. – Слышишь?!
Да, он их слышал, как и то, что они начали осторожно двигаться к нему, прямо на мины! Они тоже были чьи-то мужья, сыновья, отцы… «Сука, сука!.. О, Боже!» Он поднял вторую руку и крикнул:
Взрыв под спиной приподнял его над землёй, и он увидел тот самый одинокий подсолнух посреди поля. Но сейчас этот большой цветок погибающих полей Украины заиграл красками в руках его улыбающейся дочери! Она протягивала ему Солнце. Наконец-то согревшись, он улыбнулся ей в ответ.
-Дурень! – прокомментировал поступок врага молодой боец, когда дым немного рассеялся, а разорванные листья папоротника опустились на землю. – Взял и взорвал себя гранатой! А ведь мог бы жить и даже дома оказаться! Пойдём, посмотрим?
-Нет, уходим! – Командир их небольшого отряда фронтовой разведки принял решение. – След в след – здесь заминировано!
Нет, он не разобрал, как и другие бойцы в мычании погибшего противника предупреждающего слова: «Мины!», но вот вскинутые им руки гнали их от этого места прочь!
Что особенное может находиться в пакете с личными вещами павшего солдата? Документы – чтобы узнали; фото его родных – как память о тех, кто его любит; ключи от дома, где его ждут; пластиковые часы с гравировкой от восьмилетней дочери и рождённые Солнцем лепестки подсолнуха…
