– А мне, – говорит Альберт, – все ж таки хотелось бы знать: началась бы война, если б кайзер сказал «нет»? – Да наверняка, – вставляю я, – говорят, сперва-то он и правда не хотел. – Ну, если б не он один, а еще человек двадцать— тридцать на свете сказали «нет», то, может, и не началась бы. – Пожалуй, – соглашаюсь я, – но они-то как раз не возражали. – Странно, если вдуматься, – продолжает Кропп, – мы здесь для того, чтобы защищать свою родину. Но ведь и французы здесь опять же для того, чтобы защищать свою. И кто прав? – Может, те и другие, – говорю я и сам себе не верю. – Допустим, – говорит Альберт, и я вижу, что он намерен загнать меня в угол, – но наши профессора, и духовенство, и газеты твердят, что правы только мы, и надеюсь, так оно и есть… Однако французские профессора, и духовенство, и газеты твердят, что правы только они… С этим-то как быть? – Не знаю, – говорю я, – так или иначе война идет, и каждый месяц в нее вступают все новые страны. Возвращается Тьяден. Он по-прежнему взбудоражен и немедля опять встревает в разговор, интересуется, как вообще возникает война. – Большей частью из-за того, что одна страна наносит другой тяжкую обиду, – отвечает Альберт с некоторым высокомерием. Однако Тьяден вроде как и не замечает: – Страна? Что-то я не пойму. Гора в Германии никак не может обидеть гору во Франции. И река не может, и лес, и пшеничное поле. – Ты вправду осел или прикидываешься? – ворчит Кропп. – Я не об этом. Один народ наносит обиду другому. – В таком разе мне тут делать нечего, – отвечает Тьяден, – я себя обиженным не чувствую. – Вот и объясняй такому, – сердится Альберт, – от тебя, деревенщины, тут ничего не зависит. – Тогда я тем более могу двинуть домой, – упорствует Тьяден, и все смеются. – Эх, дружище, речь о народе в целом, то есть о государстве! – восклицает Мюллер. – Государство, государство… – Тьяден лукаво щелкает пальцами. – Полевая жандармерия, полиция, налоги – вот ваше государство. Коли речь о нем, то покорно благодарю. – Вот это верно, – вставляет Кач, – впервые ты сказал очень правильную вещь, Тьяден, государство и родина, тут в самом деле есть разница. – Но они ведь неразделимы, – задумчиво произносит Кропп, – родины без государства не бывает. – Верно, только ты вот о чем подумай: мы ведь почти все простой народ. И во Франции большинство людей тоже рабочие, ремесленники или мелкие служащие. С какой стати французскому слесарю либо сапожнику на нас нападать? Не-ет, это всё правительства. Я никогда не видал француза, пока не попал сюда, и с большинством французов небось обстоит так же: немцев они раньше не видали. Их никто не спрашивал, как и нас. – Почему же тогда вообще война? – недоумевает Тьяден. Кач пожимает плечами: – Должно, есть люди, которым от войны польза. – Ну, я не из их числа, – ухмыляется Тьяден. – Здесь таких вообще нету. – Так кому от нее польза-то? – не унимается Тьяден. – Кайзеру ведь от нее тоже проку нет. У него все есть, чего он ни пожелай. – Ну, не скажи, – возражает Кач, – войны у него до сих пор еще не было. А каждому более-менее великому кайзеру нужна хоть одна война, иначе он не прославится. Ты загляни в свои школьные учебники. – Генералы тоже становятся знаменитыми благодаря войне, – вставляет Детеринг. – Еще знаменитее, чем кайзер, – поддакивает Кач. – Наверняка за войной стоят другие люди, которым охота на ней заработать, – бурчит Детеринг. – По-моему, тут скорее что-то наподобие лихорадки, – говорит Альберт. – Никто ее вроде и не хочет, а она вдруг тут как тут. Мы войны не хотели, другие уверяют, что они тоже, и все равно полмира воюет. – У них там врут больше, чем у нас, – говорю я, – вспомните листовки у пленных, где было написано, что мы-де поедаем бельгийских детей. Молодчиков, которые пишут такое, вешать надо. Вот кто настоящие виновники. Мюллер встает: – Хорошо хоть война здесь, а не в Германии. Вы гляньте на изрытые воронками поля! – Это верно. – Тьяден и тот соглашается. – Но куда лучше совсем без войны.
