Печальбеда

Ночь. Тополиный пух медленно оседает на асфальт, ещё тёплый после дневного зноя. Где-то, то отдаляясь, то приближаясь, рычит и пукает байк. Это Савранский…

Помните призрака на мотике из «Покровских ворот»? Весь фильм он носился по переулкам — шлем вместо лица, рёв мотора вместо голоса, а в финале чуть не умыкнул с собой в мотоколяске Людочку, пассию интеллигента Хоботова, но потом раздумал и улетел со смотровой площадки МГУ в будущее один…

Так вот, он «вынырнул» у нас на районе.

Выписывает круги в тополином мареве под свет клубничной луны. И теперь приходится закрывать окна, несмотря на то, что июньские ночи благоухают, соловьи в роще заводят вечные романсы, воздух пьяняще густ и прохладен, как рубиновое холодное вино на дегустации в южном селенье…

Придушить бы Савранского, наматывающего нервы почтеннейшей публики на свои колёса. Но это только начало... начало капитального развития территорий. Осваивать будут всё!

Прощайте, соловьи! «Мотогонки по вертикальной стене», а именно строительство городского бесплатного пляжа на три тысячи человек, который откроют уже 21 июня, в двух шагах от лесопарка, имеющего статус памятника природы регионального значения, там также будут кафе и прочая вонь урбана — это аттракцион новой реальности.

Ее символизирует байк Савранского…

Однажды вместо деревьев и живого воздуха там, где он проехался, останется поле, покрытое брусчаткой плохого качества и Чёртово колесо. В нашем городе такое уже есть на месте зелёного городского сада.

Но «Догнать Савранского невозможно!», остановить тем более…

Мы — мотоциклисты — мчимся вверх, ввинчиваясь в стенку круг за кругом. Над нами звёзды, а внизу — огонёк у входа, так похож на червовую карту или проще — на чьё-то сердце. А кругом почтеннейшая публика…

*Мотогонки по вертикальной стене в Огайо», Эдвард Радзинский

И мой ТГ)

Потом. Один большой чёрный день. Я не жил, меня просто не было. Не хотел. Не буду в деталях. Остался один, просто один. Это так и чувствовалось - один во всем мире, пусто.

В конце лета это всё началось. Чтобы я так заботился о девчонке, вообще заботился, берег, пылинки сдувал, насмотреться не мог, чтобы мне было так важно - что с ней. Да никогда. А потом мы начали общаться. Как в рилсах в инсте - бесконечная переписка, с утра до ночи, разговоры всю ночь напролёт, месяцами, и признания, и обнимашки, и встречи, да всё на свете. Я с ней засмеялся первый раз за все эти годы. Время снова пошло, вылез из этой ямы черной этой... Для неё. Я впервые наверное в своей жизни жить захотел. Увидел будущее - нестрашное, в в котором я люблю и меня любят, где дом снова живой и тёплый, где есть куда и зачем возвращаться. Первый раз в жизни захотел жену, семью, детей. Себя, не черного, даже стал им. Только рядом с ней чувствую себя дома. А дома - нет, не чувствую. Она заменила весь мир. Разрушила всё, что было до. Стала миром, моим миром. Единственным нужным. Я делал и сделал для неё всё.

Полгода. Почти полгода.

Это очень чувствуется. Когда человек вдруг стал дальше, как будто спиной повернулся. И всё дальше, дальше, дальше, на протяжении нескольких месяцев, пропадает связь, эмоциональная близость, пропадает общение, пропадает переписка, пропадают звонки. Это очень больно - когда единственное светлое, что есть, рушится на глазах, и ты ничего не можешь с этим сделать.

Недавно поговорили. Я всегда любила и люблю одного человека, я хочу замуж по любви, хочу детей от любимого. С тобой мы совпали полностью, ты мне самый близкий друг. Мне очень больно что тебе больно, были чувства, была влюблённость, но всё прошло, найди другую и живи, ты сильный, ты выдержишь.

Эту жесть я даже описать не могу. Это очень больно. 24/7, без перерыва, всё время. Выгораю изнутри и никак не сгорю - хотя очень хочется. Не могу даже сосредоточиться ни на чём, не отпускает. Места найти не могу. Курю как не в себя, хоть и бросил давно. Пью каждый день, месяц уже наверное - "трезвенник-язвенник" спортсмен херов, просто чтобы хотя бы смочь заснуть, хоть на несколько часов, просто хоть как то голову отключить, как стоп-кран такой. Особенно время, когда были мы. Вечер, ночь. Утро. Душа умирает, снова умирает, медленно медленно. Это очень больно. В миллион раз больнее чем было до, потому что теперь я знаю, как это - по другому. Что бывает по другому, что может быть по другому!!! Когда нужен кому то, наконец то кому то нужен, когда тебя кто то ждёт потому что ты нужен!!! Что могло быть иначе! Могло. Могло... Видимо у кого угодно. Кроме меня блять.

Меня снова нет. Только только родившийся внутри мужчина, заботливый, сильный, решительный, для любви, для жизни - не пригодился. Жалко. Тоска такая. Вот эта горящая пустая дыра размером во всю грудь. Что осталось от огромной нежности, нужности, любви, которые дарил каждый день, а в итоге так и не смог отдать полностью.

Обычно в таких случаях говорят - всё пройдёт, держись, терпи, забудь, потом смеяться будешь. Не, не мой случай. Я не умею отпускать, заменять нужную на похожую, наверное поэтому и один всю жизнь... Не умею просто так. Все, кого я люблю, со мной. Всегда.

Говорят - да брось, успокойся, вернись к своей обычной жизни, живи как жил. Да черт побери, в этом и прикол то главный. Что не было жизни. Что не жил. Некуда возвращаться. Некуда и незачем. Видеть не хочу, тошно. А самое то смешное, что и пойти больше некуда даже. Даже поговорить. Ни родных, ни друзей толком. Интроверт... Во всем и со всеми, всегда, кроме неё. Нет ни одного места и события, где бы я не хотел быть с ней... Как бы это странно ни звучало - дружба не помогает, не она нужна. Вообще не она. Надружился.

Хотел сказать что то вроде - девчонки, не делайте так... Да чёт язык не поворачивается. Несколько дней счастья всё же было. Хоть сколько то. Кусочек счастья. Да, как там - спасибо за лучшие моменты моей жизни, которые теперь разрывают мне душу.

Честно говоря, не знаю зачем пишу. Оценки не прошу. Помощи не прошу, так не бывает. Это так не работает. Осуждения не надо, она лучшее что случилось в моей жизни. Советов наверное тоже, как то всё равно уже, пусто и бессмысленно. Зачем тогда. Не знаю.

Хочу чуда. Да, наверное поэтому пишу. Как дедморозу в детстве. Хочу чуда.

Так надоело. Хочется просто хоть раз блять в этой йобаной дурацкой жизни - пожить. Просто пожить. Простого человеческого счастья. Неодиночества. Да господи, хоть ненадолго. Оказывается я тоже хочу. Как все. Простого человеческого счастья, человека рядом, в обнимку, чтобы вместе. Чтобы мы.

В общем, поныл, спасибо. Как то молчать не получается уже. Чтоб не выть и не орать - пишу. Простите.

– Смотри-ка, Пикассо на анальгине, – бросил он как-то, проезжая мимо ее открытой двери. Аня вздрогнула, чуть не уронив карандаш. Он уже исчез, оставив в воздухе колючее эхо.

Но Аня, вопреки усталости, была наблюдательна. И она подмечала моменты, не вязавшиеся с его образом колючего монстра.

Однажды утром привезли новенького. Мальчик лет восьми, испуганный, залитый слезами. Он отказывался выходить из приемной, цепляясь за маму. Персонал уговаривал мягко. И вдруг, откуда ни возьмись, появился Макс. Именно появился — резко развернул коляску перед мальчишкой. Снял наушники. Не улыбнулся. Его лицо оставалось каменным.

– Эй, чемпион, – его голос был грубоват, но без обычной язвительности. – Видал мою тачку? – Он похлопал по подлокотнику коляски. – Восемь лошадей под капотом, реактивный двигатель в запасе. Хочешь прокатиться? Коридоры тут – как гоночная трасса. Опасные повороты, секретные туннели... – Он наклонился чуть ближе, понизив голос до заговорщического шепота. – И Мария, которая пытается нас поймать за превышение скорости.

Слезы мальчика высохли мгновенно. Он смотрел на Макса, на его коляску, с восхищением и робостью. Через пять минут Макс уже демонстрировал ему крутой вираж у лифта, а мальчик, забыв про страх, смеялся. Аня видела, как уголок губ Макса дрогнул вверх, на долю секунды, прежде чем он снова нахмурился и сунул наушники на место, когда появилась сестра Мария с подозрительным взглядом.

Одним вечером на закате Аня сидела у своего окна, пытаясь поймать ускользающие краски неба – персиковые, сиреневые, багровые. В саду, на скамейке у дальнего забора, сидел Макс. Коляска стояла рядом. Наушники висели на шее. Он не двигался, запрокинув голову. Его профиль, обычно напряженный, был странно расслаблен. Он просто смотрел. Смотрел на уходящее солнце, на разгоравшийся пожар облаков. В его взгляде не было ни злости, ни цинизма. Была тихая, почти бездонная грусть и какое-то немое изумление перед красотой. Это длилось несколько минут. Потом он вздрогнул, словно очнулся, натянул наушники, резко развернул коляску и укатил в здание, проигнорировав Аню у окна. Но этот образ – замершего юноши, смотрящего на закат с открытым лицом – врезался Ане в память.

Их первое настоящее столкновение случилось в общей гостиной. Аня сидела в углу, листая журнал с репродукциями картин. Макс въехал, нацелился к телевизору, где показывали мультфильм. Его взгляд скользнул по журналу в ее руках.

– Фу, романтический понос, – фыркнул он, нажимая кнопку пульта и переключая канал на что-то с грохочущими машинами.

Аня почувствовала, как по щекам разливается жар. Не от стыда, а от внезапной злости.

– Это Моне, – сказала она тихо, но четко. – Импрессионизм. Он ловил свет.

– Свет? – Макс повернул к ней голову, его глаза сузились с преувеличенным скепсисом. – Здесь ловят только побочки от химии и приступы боли. А ты все в своих розовых очках ходишь, принцесса? Думаешь, фиалки на окне и красивые картинки что-то изменят? – Его голос был острым, как лезвие.

Аня закрыла журнал. Ее руки дрожали, но внутри что-то затвердело. Она подняла глаза и встретила его насмешливый взгляд. Не испугалась.

– А твои наушники и гоночные заезды по коридору – это не розовые очки? – спросила она, и ее собственный голос прозвучал неожиданно спокойно, почти холодно. – Только черные? Чтобы громче орало и не было слышно, как здесь тихо?

Макс замер. Насмешка сползла с его лица, сменившись на мгновение чистым удивлением, а затем – вспышкой гнева. Он сжал ручки коляски так, что костяшки пальцев побелели.

– Ты ничего не понимаешь, – прошипел он. – Ни-че-го. Здесь тихо только для тех, кто уже сдался. – Он ткнул пальцем в сторону ее журнала. – Продолжай ловить свой свет, Пикассо. Пока можешь.

Он резко дернул колеса, развернулся и выкатился из гостиной, нарочито громко включив в наушниках какой-то адский металл, заглушающий его уход.

Аня сидела, глядя на закрытую дверь. В груди колотилось сердце, но странным образом – не только от обиды. Было что-то еще – острое, живое. Раздражение? – Да, но и интерес. Как будто она разбудила спящего ежа и увидела не только колючки, но и черный, влажный нос, и настороженный взгляд. Он задел ее за живое своей грубостью, но и она, кажется, сумела дотронуться до чего-то настоящего под его броней. Он ненавидел ее «розовые очки. Она презирала его «черную броню». Они были антиподами. Колючки и стекло.

Но в этом первом столкновении проскочила искра. Маленькая, тревожная, но искра. И Аня вдруг поняла, что больше не хочет просто сидеть у окна и рисовать свое угасание. Ей захотелось понять эту бурю на коляске. Потому что в ней, вопреки всему, чувствовалась какая-то неистовая, отчаянная жизнь.