Колыбельные с пожеланием смерти ребенку или описанием его похорон пели в русских деревнях вплоть до конца ХХ века. Фольклористы называют их «смертными». Исполняли песни повсеместно: центральная Россия, Урал, Сибирь, Русский Север. Разве что на юге страны таких текстов зафиксировано не было.
Большая часть записей сделана исследователями в 1920-1950-е годы, немного ранее 1900-х и чуть позже 1970-х годов. По мнению кандидата филологических наук, преподавателя кафедры русского народного устного творчества филфака МГУ Сергея Алпатова, это говорит о традиционности материала и в то же время о более активном бытовании жанра во времена войн, голода, социальных катастроф.
Смертные колыбельные в деревнях можно было услышать и в 90-е. Так, одни из последних текстов, известных исследователям, записаны в 1997 году в селе Никола и селе Лядины Архангельской области (записи хранятся в Лаборатории фольклористики РГГУ):
Бай, бай да люли,
Хоть сегодня умри.
Сколочу тебе гробок
Из дубовых досок.
Завтра мороз,
Снесут на погост.
Бабушка-старушка,
Отрежь полотенце,
Накрыть младенца.
Мы поплачем, повоем,
В могилу зароем.
На протяжении веков содержанию смертных баек придавались различные значения и направленность действия в зависимости от уровня сознания общества. Современное общество и порой современные исследователи, пытаясь найти оправдания исторической жестокости по отношению к детям, не признается даже себе, что не так давно, вплоть до XVIII века, считалось нормой «собственноручно лишить ребенка жизни». Лишь с принятием закона Петром I «О неубиении дитя во младенчестве» в 1716 году был положен конец повсеместному убийству младенцев. Поэтому, на наш взгляд, прав К. Д. Кавелин, который предлагает рассматривать обряд или ритуал так, как он «читается».
«Смертные» колыбельные как средство «демографической политики» древних
В силу своей древности мотив смерти в колыбельных может быть прочитан как фактор естественного отбора, либо как максимально приближенный к нему. Этологи подметили, что инстинкт материнства подавляется иногда заботой о полноценности тех, кого предстоит воспитать к жизни, полной опасностей. «Бывают случаи, волчица вдруг пристально начинает смотреть на волченка-заморыша. И тут же без всякой команды на несчастного бросаются его братцы. Все кончается за минуту. Бывает, аисты выкидывают птенца из гнезда. Попытки вернуть упавшее чадо родителям ни к чему не приводят. Почему? Поведение малыша свидетельствует о плохом здоровье, либо мало в окрестности пищи, и аистам “выгоднее” вырастить двух полноценных детей, чем четырех слабых. В архаическом сообществе, весьма недалеко ушедшем в своем развитии от животной стаи, формы регуляции численности членов и отношение к больным и слабым было, по-видимому, сходным»
«Смертные» колыбельные были также эффективным средством «демографической политики» древних. С одной стороны, пожелания смерти ребенку оправдывались тяжелыми условиями жизни, при которых лишний рот воспринимался как обуза, и измученная мать желала ребенку быстрее умереть, чтоб ее не мучить. Ведь для крестьянина лошадь была дороже ребенка, т.к. если погибнет лошадь, то все дети, а не один, вынуждены будут голодать, болеть и умирать. Такая точка зрения была особенно характерна для советской фольклористики.
Баю, бай да люли,
Хоть теперь умри,
Завтра у матери кисель да блины, -
То поминки твои.
Сделаем гробок
Из семидесяти досок,
Выкопаем могилку
На плешивой горе,
На плешивой горе,
На господской стороне.
В лес по ягоды пойдём,
К тебе, дитятко, зайдём.
Заклинание у колыбели
Другие исследователи-фольклористы высказывают предположения о том, что песни эти относились только к детям определенного рода – незаконнорожденным и очень слабым, больным, то есть тем, кому жизнь сулила множество физических и нравственных мучений. Они были либо приговором больному, слабому, лишнему и т.д., либо, в более «мягком» варианте, средством испытания грудного ребенка на живучесть, на волю к жизни.
Функция заклинания близка функциям заговора и оберега. Согласно исследованиям Ю. Ю. Першина, А. Н. Северьянова, «смертная» колыбельная является заговором, причем в двух вариантах: нереальный вариант, по их мнению, – это заговор против «чужого» в ребенке, его изгнание; другой, более приемлемый, – действие перевертыш: «Данные этнологии свидетельствуют о том, что произнесение тех или иных слов, заклинаний и пр. необходимо понимать их в противоположном значении, если они сопровождаются соответствующими знаками, символами, действиями (такими, например, как скрещенные пальцы, дополнительная повязка, вывернутая одежда и т.д.)
Баюшки, баю!
Колотушек надаю.
Бай да люли!
Хоть ныне умри.
У нас гречиха на току,
Я блинов напеку,
Я тебя, дитятку,
На погост поволоку.
Завтра мороз,
А тебя на погост,
Я соломы насеку,
Я блинов напеку.
Пойду дитятку поминать,
Попу брюхо набивать.
Заговор против чужого
Что касается заговора против «чужого», то мы находим этому объяснения в обрядах перехода. После рождения еще долго малыш считался существом, живущим на границе между тем и этим мирами. Между Навью и Явью. Между Жизнью и Смертью. И существовало поверье, что некоторое время в ребенке живет некий страшный дух. Иные славянские культуры назвали его Плачь (именно он не дает спать малышу), иные – Букой. Это Второй, Двойник, которого необходимо изгнать, пока не натворил бед, не увел малыша обратно.
Баю-бай, баю-бай,
Поди, бука, на сарай,
Поди, бука, на сарай,
Коням сена надавай
Кони сена не едят,
Все на буконьку глядят.
В сюжетах колыбельных песен могут происходить метаморфозы связанные с замещением Буки на ребенка и ребенка на Буку. такая замена (ребенок-Бука, Бука- ребенок) не может быть случайной.
Тексты колыбельных песен “про Буку” интересны стандартностью сюжета и формульностью текста. Буку/ ребенка посылаю всегда на/под сарай одной и той же формулой (“Поди, бука, на сарай”, “Поди, бука, под сарай”). Сарай- это явно знаковое место (под сараем, как и “подполом, под порогом, в бане, в хлеву, около дома… под полом избы”, было место захоронения последа. Также, по Головину В.В., именно в подполье захоранивали в гробике маленькую куклу вместе с последом.). Буку просят не мешать спать ребенку. Буке задается всегда одно задание – накормить лошадей (“Коням сена надавай”). Причем, неясно не едят кони без помощи Буки или наоборот: кони отказываются есть потому, что кормит их Бука (“Иди, бука, под сарай, коням сена надавай. Кони сена не едят, все на буконьку глядят.”). Или же кони не едят сена, а глядят на Буку/ребенка потому, что хотят вместо сена съесть Буку/ребенка?
Любопытно также, что, по мере взросления ребенка, с переходом его в социальный статус подростка и взрослого, данное существо (Бука или Бабай) теряют для него демонический потенциал. То есть Бука «имеет силу» лишь в то время, когда переходный период ребенка еще не завершен. А после, когда ребенок становится «полноценным человеком» к двум годам- «другой» его уже не беспокоит.
Сон как смерть
Напоминанием о смерти также является сон младенца. На периодическое чередование сна и бодрствования накладывается процесс пробуждения младенческого сознания, и этот переход к разумной жизни как бы обратно симметричен моменту исчезновения разума, поэтому сон новорожденного по-особому значим и отличен от сна взрослого человека. «Моменты ухода в небытие (смерть), в инобытие (свадьба для женщин – пространственно-временной переход из дома “в чужие люди” и переход от девичества к замужеству), а также и в забытье (сон) близки между собой по оформлению».
В традиции мы находим сопровождение этих ритуалов («моментов ухода в небытие и инобытие») плачами и причитаниями, поэтому в некоторых очагах русской традиционной духовной культуры оплакивались не только умершие люди и невесты, но и младенцы. Как продолжение традиции «смертных» колыбельных интересен малоизвестный семейный обычай русских – причитание матери или бабушки над засыпающим младенцем, который существует и поныне в южной России (Белгородская и Воронежская области).
Баюшки, баю!
Не ложися на краю.
Заутро мороз,
А тебя на погост!
Дедушка придёт,
Гробок принесёт,
Бабушка придёт,
Холстинки принесёт,
Матушка придёт,
Голосочек проведёт,
Батюшка придёт,
На погост отнесёт.
Баюшки, баю,
Колотушек надаю!
…
Вряд ли возможно понять «загадочность» феномена «смертных» колыбельных, не обратившись к многовековой истории детства. Сознание Человека Разумного не позволяет представить сей этап (этап собственноручного родительского убиения младенцев – инфантицидный стиль воспитания на заре человечества) в истории цивилизации.
Многие исследователи истории детства, детского фольклора признают, но только «частично», что «смертные» колыбельные изначально действительно существовали и аккумулировали в себе реальные желания матери ребенка. И это подтверждает соотнесенность «смертных» баек с похоронными обрядами.
доклад закончил
