Андрей за кассой напрягся. Видно, как плечи поднялись. Ответил тихо, но четко, пытаясь вписаться в их «игру», отшутиться:
«Лучше коньяк».

Они сделали вид, что не расслышали. Хором:
«Чё-ё?»
«Лучше коньяк,» – повторил Андрей, уже без тени юмора, глухо. Его голос потерялся в их хихиканье. Они продолжили свой разговор, будто его ответ был пустым звуком. Он остался один на один с этим унизительным игнорированием, с ощущением, что он – мебель, объект для упражнений в остроумии за его счет.

Я стоял в проходе между стеллажами с гвоздями и красками, наблюдая эту сцену. Знакомое чувство беспомощности, смешанное с гневом, подкатило к горлу. Андрей опустил глаза, делая вид, что сверяет что-то на экране кассы. Его спина излучала напряжение жертвы, загнанной в угол стаей. Девушки у входа перешли на шепот, но их взгляды, быстрые и оценивающие, то и дело скользили в его сторону. Старый добрый моветон. Или игра? «Плохие» против «хороших», чтобы направить мужчину в нужное русло, к «правильной» из них? Другого объяснения этому мелкому, но едкому хамству у меня не было.

Я взял нужные гвозди и направился к кассе. Моё движение привлекло внимание "стаи". Их взгляды, только что буравящие спину Андрея, синхронно переключились на меня. Одна из них, с короткой стрижкой и острым взглядом, громко, явно намеренно, чтобы слышал и я, и Андрей, сказала подружке:
«О, а вот и новый клиент. Тоже, гляди, одинокий волк? В четвертом десятке, без колечка...» – ее голос был сладок, как сироп, но яд капал с каждого слова. Две другие фыркнули. Нацелились. Перенесли фокус. Андрей был временно "закрыт" – его уже "обработали". Теперь я стал свежей мишенью для их "безобидных" обсуждений. Тот же прием: не ко мне, но про меня. Бить по больному – одиночеству, возрасту. Ждать реакции. Игнорируешь – слабак, подтверждаешь их "правоту". Взрываешься – агрессор и обиженка. Тупик.
Я замер у кассы, чувствуя, как жар от злости и стыда поднимается к лицу. Что ответить? Любая фраза – ловушка. Девушки у входа замерли в ожидании, как кошки у мышиной норы. Андрей бросил на меня быстрый, полный понимания и... сочувствия взгляд. Он знал, что я чувствую.

И тут дверь магазина открылась с легким звонком. В проеме, озаренная уличным светом, стояла моя девушка, Лена. Она была в своем обычном, неброском пальто, в руках – сумка с продуктами из соседнего магазина. Ее спокойный взгляд скользнул по залу, мгновенно оценил ситуацию: мою напряженную фигуру у кассы, хихикающую стайку у входа, сдавленного Андрея за прилавком. Ни тени удивления или замешательства на ее лице не мелькнуло. Она знала этот город, знала эти нравы. Лена прошла мимо девушек, словно сквозь пустое пространство, не удостоив их взглядом, и уверенно подошла ко мне. Ее движение было естественным и властным одновременно. Она легко положила свою теплую ладонь мне на рукав куртки, заслоняя меня от «трио» своим плечом. Ее голос, когда она заговорила, был ровным, спокойным и звучным, заполняя внезапно наступившую тишину:

«Извини, что задержалась, дорогой, – сказала она, глядя прямо на меня, и в ее глазах светилась теплая искорка. – Встречу затянули. Гвозди взял?» Ее тон был абсолютно естественным, будто мы только что и говорили о гвоздях. Но слово «дорогой» прозвучало как колокол.

Эффект был мгновенным и ошеломляющим. Хихиканье девушек оборвалось, словно ножом перерезали. Их лица, только что сиявшие злорадным ожиданием, застыли в растерянной маске. Острые, насмешливые взгляды потухли, заменившись быстрыми, испуганными переглядываниями. Агрессивный флюид, витавший в воздухе, рассеялся без следа, наткнувшись на невидимую, но абсолютно непреодолимую преграду – ее присутствие. Ее жест. Ее слово.

Я, все еще немного ошарашенный скоростью перемен, но инстинктивно понимая ход мыслей Лены, кивнул: «Да, вот они. Как раз расплатиться хочу». Ее рука на моем рукаве, простое слово «дорогой» – это был не просто жест, это был социальный код, понятный всем в этом маленьком городке. Он не один. Рядом его Женщина. Его территория, его тыл, его законная принадлежность. И теперь любая их колкость, любой намек в мой адрес перестал быть «безобидным подкалыванием одинокого мужика». Теперь это превращалось в прямое неуважение к ней, к их связи, в покушение на границы семьи. А это в их мире было табу. Это было опасно. Это грозило немедленными и неприятными социальными последствиями.

«Отлично, – улыбнулась Лена, ее взгляд на мгновение скользнул в сторону внезапно онемевших девушек. – Я пока мороженое возьму, а то растает. Жду в машине». Она легко сжала мою руку и направилась к холодильным витринам, излучая спокойствие и уверенность.

Девушки у входа не проронили ни слова. Они просто молча, почти шаркая ногами, разошлись по своим отделам, делая вид, что у них срочные дела. Их стайный азарт, их ощущение безнаказанной власти испарились в одно мгновение.

Я расплатился с Андреем. Он протянул мне сдачу, его взгляд был полон странной смеси – облегчения за меня и еще большей горечи за себя. Он видел, как легко и быстро отступили его мучительницы перед простым фактом присутствия моей женщины. Но его защитницы не было. Он оставался один на один с пустым залом и знанием, что завтра все может повториться.

Выходя на улицу, где у тротуара ждала наша машина с Леной за рулем, я глубоко вдохнул прохладный воздух. Истина, которую я смутно ощущал раньше, встала передо мной во всей своей простоте и жестокости. Чтобы защититься от косвенной агрессии, от этих ядовитых игр и уколов, которые некоторые женщины оттачивают в коллективах до совершенства, мужчине часто недостаточно ни игнора, ни грубости, ни попыток играть по их правилам. Нужен щит. Нужен тыл. Нужна своя женщина рядом. Жена. Девушка. Та, чье простое присутствие, чей легкий жест прикосновения, чье слово «дорогой», брошенное в нужный момент, ставит невидимую, но абсолютно непреодолимую стену. Она – не воин. Она – социальный маяк, сигнализирующий: Этот мужчина не одинок. Он под защитой. Его статус оспаривать опасно. Потому что атака на него теперь – это атака и на нее. А это меняло все правила игры. Древний инстинкт «свой-чужой» сработал безотказно. Андрею повезло меньше. Ему нужен был такой же щит. А его не было.

И даже «элитная» школа, это будет кластер, в котором ученики умело сортируются между корпусами. Дальний ободранный корпус с классами типа Г, это далеко не флагманский, в котором стоят античные бюсты и расположен рояль. Туда спихивают районную обязаловку, а в центральном организуется «лицей». Его тоже делят как могут, некоторые из близлежащих домов не попрутся в гетто.

И под конец ты бы вдруг понял, что школа это не стабильная синекура, где сел на незыблемый оклад плюс лояльная премия. Этакое ожидание бюджетника. А это тонкий баланс, когда надо набрать ровно минимум часов, когда заплатят положенное. И потом ловко удерживать уровень. Потому, что реально будут продавливать на чуть меньшее количество часов до ступеньки. Навалят на две смены минус ровно столько, чтобы заплатить за одну.

То есть будет не тихая гавань, а постоянное удерживание уха востро: что, как и где. Будешь метаться, словно решала на базаре. Чтобы не перегрузили тем шлаком, что сбросили другие. Но и не перебрать с облегчениями. А то вдруг через пятые руки выяснишь в августе, что у тебя только кружок и тебе заплатить больше пяти тысяч никак не «имеют права».

Какая-то баба Маша будет вечно выползать и чего-то там орать, что она тридцать лет стажа, а ты мудак. Она там круг чертит, стоя спиной, а ты где учился?

Ну и сам антураж школы с ремонтом 80-х в зеленую казенную краску, обшарпанным линолеумом. И эти «физические приборы» в лаборатории. Источник напряжения, тот самый гроб чуть ли не на лампах. Вспомни этот учебный алюминиевый конденсатор из своего детства. Только он на сорок лет старше и его сломали. На окнах драные жалюзи, в окно жарит солнце, тема «оптика». Математику полегче, у него этот дубовый вечный треугольник.