– Сейчас я заберу немного твоей боли.
И время на несколько мгновений сделалось вязким, а затем резко рвануло дальше. Сознательно брать страдание чужой плоти Лаэр научился не сразу. Это умение пришло к нему с опытом. Раньше чужая боль врывалась в тело парня без предупреждения, словно молния в одинокое дерево, стоящее посреди поля.
– Ну вот, перестало болеть? – спросил Лаэр, морщась.
– А поди ж ты… – в голосе косоглазого слышалось недоверчивое удивление. – А ведь вроде б то перестало.
Лаэр знал, что перестало. Потому что теперь болело у него самого. Словно кто-то, поддев веко, медленно проталкивал толстенную, цыганскую иголку внутрь его головы, прямо над самым глазным яблоком. А ещё Лаэр знал, что будет дальше – его начнут опасаться. Потому что люди всегда боятся того, что не могут объяснить.
– Оно как бы и перестало, а как бы и не так сильно болело, – принялся рассуждать косоглазый.
Теперь его лицо не искажала гримаса, а Лаэр, к которому боль перешла, умел скрывать и не такое. Уже умел.
– Да и болело-то терпимо. Ну может, чуточку самую меньше стало, – воровато рассуждал косоглазый. – Может, совпало просто. Откуда ж знать, что ты сделал?
Лаэр и не надеялся, что его не испугаются. Просто… просто очередная прививка от людей. Очередная бесполезная прививка.
Теперь боль, раскалённым гвоздём в мозгу, в очередной раз напоминала о том, что помощь не ценят. К вечеру взорвётся болью правая нога, запомнившая перелом Хельги в начале тропы, затем скрутит живот – это младенец, которого несколько часов не могла успокоить мать у подножья горы. Ну, такое можно потерпеть. Младенец-то ещё хитрить и врать не научился. Это потом, глядя на мать, да на отца, да на старших братьев-сестёр… Словом, эту боль Лаэр мог себе простить. А дальше уже каждая следующая боль пойдёт на убыль. Жуткие только первые три.
– Вот и как проверить-то, а? – повторил вопрос косоглазый, тут же отвечая на него: – Да никак. Совпало просто так всё, мил человек. А ты, может, шарлатан, моим недугом пользуешься, чтоб обмануть меня… Много вас таких тут на тропе к Хранителю…
Лаэра раздирала досада не от того, что принял на себя чужую боль, такое с ним случалось часто и густо, а от того, что если бы он просто подошёл к огню и попросил пристанища на ночь, то путники безо всякого пустили бы парня. Но косоглазый так и корчился бы на границе отблесков костра, тихо подвывая от боли, рисующей вензеля в его голове, словно раскалённое шило, которым как писчим пером ведут по маслу.
А ведь он сам вызвался помочь, хотя мог бы плавно отпустить время. Жалость, кажется, ни разу не доводила до добрых результатов. Но он продолжал жалеть людей. Потому что чувствовал их боль как свою, потому что мог сделать её только своей. Потому что помнил Леа.
– Ну извините, что потревожил, – морщась от впивающейся в голову боли, пробормотал Лаэр и пошёл дальше по тропе вверх. Он хотел преодолеть последний отрезок пути с утра, но коль уж так вышло… чего тянуть-то, в самом деле?
К Хранителю шли многие, хотя и боялись его. И очень редко кто-то возвращался от него действительно счастливым. Потому что счастья Хранитель просто так никому не давал. Только через условие. Те, кто условие выполнял, о своём условии помалкивали, а кто не мог выполнить своего условия, те исчезали бесследно.
Первым, чью боль принял Лаэр, был Герсти. По крайней мере, первым запомнившимся. Вышло всё случайно. Им было лет по семь, и Герсти, решил показать свою удаль, вскарабкавшись на дерево, чтобы разорить гнездо какой-то невзрачной птички, уже сидевшей на яйцах. Самка тревожно кричала, но жилища не покидала. А Герсти с какими-то прибаутками карабкался всё выше. Он уже встал ногами на ту самую ветку и, придерживаясь за ствол, потянулся руками к гнезду с отчаянно верещащей птицей, как откуда ни возьмись, пёстрой молнией в него врезался самец. Парень вскрикнул, нелепо взмахнул рукой, пытаясь прикрыть лицо, не удержался и мешком рухнул вниз.
Грохнувшись оземь, выпучил глаза, несколько раз хапнул воздуха, а потом заорал. Именно тогда Лаэр и почувствовал вспышку боли в предплечье, будто на месте кости у него оказалась раскаленная кочерга, разламывающаяся пополам. И закричал. Точь-в-точь как Герсти. А Герсти, на удивление, замолк. Он и другие ребята недоумённо таращились на вопящего Лаэра.
Герсти затаил на него обиду. В лицо этого не говорил, но другим ребятам рассказывал: «Он как заорал, меня перекривляя, мне так обидно стало, что я о боли забыл даже...». А Лаэр даже не попытался объяснить. Потому что сам тогда ещё не понимал, что с ним приключилось.
Через пару дней была жгучая боль в колене от того, что коленку расшибла Эминья. А та удивлённо таращилась на содранный лоскут кожи, и на лице её не было ничего, кроме удивления. Как только жжение в колене стало утихать, болью взорвалась рука. В том самом месте, в котором её сломал пару дней назад Герсти.
После – Винаро, резанул себе палец ножом, когда затачивал палку. Лаэр будто бы сам чикнул по собственному пальцу, хотя ножа у него в руках и в помине не было. Затем болью обожгло колено, как тогда, когда упала Эминья. А когда неприятные ощущения в колене сошли на нет, яркая вспышка боли пронзила предплечье.
О том, что чувствует чужую боль, Лаэр догадался сразу же, но закономерность уловил только случая после четвёртого-пятого. А вот решать, принимать чужую боль или отказаться от неё, парень научился намного позже. Впрочем, ведомый сердцем и жалостью, он чаще принимал чужое, чем отказывался от этого, потому что знал: если откажется, будет изводиться от дурных мыслей и кошмарных снов, которые всегда были хуже той чужой боли, от которой он отказывался. В конце концов, утешал себя Лаэр, ему-то перетерпеть вспышку всего единожды, а человеку потом всё равно купаться в послевкусии боли не один день. Так почему бы не сделать что-то хорошее, пусть даже и такой ценой? Так думал он тогда, когда понял, в чём его дар. Так думал и сейчас, уходя от костра, возле которого уже во всю балагурил косоглазый, напрочь забывший, что совсем недавно катался по земле, обхватив руками голову.
Кто-то бился мизинцем о порожек, кого-то жалила оса, ещё кто-то попадал молотком по пальцу… И если Лаэр был рядом, то первую боль впитывал он. А следом за ней шла предыдущая впитанная боль. А следом…
И каждая следующая всё тише и тише.
Он понял, что может управлять своим даром, когда лошадь взбрыкнула и зашибла копытом Леа. Мир тогда впервые почти застыл. Не верящий своим глазам Лаэр, видя, как копыто вминает рёбра внутрь грудной клетки, уже понимал, что почувствует, если резко отпустит время. А ещё он понимал, что если время отпускать плавно, то боль не перепрыгнет на него, а останется с Леа. Откуда пришло это понимание, он не мог объяснить даже себе. Просто так было. Он осознавал, что Леа не выживет после такого удара – грудная клетка женщины медленно вминалась внутрь от удара копытом, а такого даже деревенский знахарь, хоть и был умён, вылечить бы точно не смог.
И Лаэр решил отпустить время очень плавно.
После этого несколько недель парень просыпался по ночам в холодном поту, от того что во сне отказывался принять боль Леа. В этих снах ему было невыносимо стыдно, невыносимо горько и невероятно страшно от того, что Леа умерла в муках, которые он мог, но не захотел облегчить. А принял бы он ту боль, женщина умерла бы легко.
С тех пор, каждый раз, когда всё вокруг замирало для того, чтобы Лаэр мог оценить обстановку и решить, нужна ли ему чужая боль, он не задумываясь отпускал время, словно тетиву натянутого лука. И время в ответ швыряло в него чью-то боль.
Именно поэтому парень шёл к Хранителю – избавиться от дара. Для него это и было бы счастьем. Потому что отказать в помощи Лаэр не мог, а терпеть чужую боль устал. И если поначалу он считал это даром, то с каждым следующим случаем всё больше склонялся к тому, что дар – это проклятье.
Он оставил за спиной костры и вышел из подлеска на вымощенную белым камнем тропинку, уходящую вверх ещё круче, чем лесная тропа, по которой Лаэр дошёл до этого места. Впереди не было ни души – ночью никто не решался тревожить Хранителя. Но косоглазый стал той последней каплей, после которой Лаэру было уже как-то всё равно. Он планировал достучаться до Хранителя прямо сейчас.
Хранитель сидел у догорающего костра и шевелил веточкой угли. Огонь вяло возмущался, выплёвывая в воздух одинокие искры, которые таяли, не поднявшись и на высоту человеческого роста.
– Я ждал тебя, – сказал Хранитель, не отрывая взгляда от алых всполохов пламени. – Знал, что утра не дождёшься.
– Знал, – скорее не спросил, а согласился с Хранителем Лаэр.
Тот кивнул, не отрываясь от своего занятия.
– Тогда ты, наверное, знаешь и зачем я здесь?
– Конечно, – снова кивнул Хранитель.
– Помогу, – кивнул Хранитель ещё раз. – Но для этого ты должен будешь помочь себе сам.
– Ты ведь жалел всех, чью боль забирал?
– Не с самого начала… – замялся Лаэр. – С того момента, когда понял, что могу отказаться от этого…
– Может быть, ты не понял, – сказал Хранитель, – но твой дар появился у тебя именно потому, что ты жалел тех, к кому приходила боль.
Лаэр открыл было рот, чтобы возразить, но вместо этого спросил:
Хранитель жестом пригласил Лаэра присесть у костра, напротив.
– То есть, ты можешь отказаться принимать чужое, но всё-таки принимаешь?
– Не могу ничего с собой поделать, – понуро ответил парень.
– Ну что ж, – вздохнул Хранитель, – этому я тоже могу помочь. Но нужно выполнить условие.
Тлеющей веткой Хранитель принялся выводить в воздухе замысловатые узоры:
– Чтобы избавиться от своего дара ты должен вернуть всё чужоё, что успел взять. Как только ты это сделаешь, боль других перестанет липнуть к тебе, даже если ты этого очень сильно захочешь, – Хранитель перестал рисовать в воздухе знаки. – Готово. Иди, избавляйся от дара.
Хранитель выждал несколько минут и встал.
– А теперь, извини, мне пора отдыхать. Завтра тяжёлый день.
Выйдя на рассвете из пещеры, Хранитель никого не застал у костра. Он поднял голову и посмотрел вверх, туда, куда ночью рвались, но так и не долетали искры.
– Каждый сам, – пробормотал он, глядя в растворяющуюся темноту неба. – Каждый сам…
