На дворе — апрель 1945 года...
Весна... Ее приход чувствуется повсюду, ее приметы видишь во всем. Зазеленела узкая полоска газона, протянувшаяся у колючей изгороди жилого лагеря, с каждым днем все выше поднимается солнце, все веселее чирикают пичуги, свившие гнезда под черепицей главных ворот...
Прибавилось бодрости и у заключенных: теперь уже ясно, что война идет к концу, что крах гитлеровской Германии неизбежен, что не сегодня завтра в лагерь ворвутся русские или американские танки. И даже те из нас, кто еле волочит ноги, надеется дожить до этого дня.
Вот и сегодня, загрузив на кухне до отказа свою повозку котлами, мы медленно катим ее на каменоломню. Дорога круто поднимается вверх, и мы что есть силы впрягаемся в брезентовые постромки. Наш капо плечом подталкивает повозку в задний борт и хрипло выкрикивает:
— Лос! Шнель! Нох айн маль!..
Но нас не надо подгонять. В эти дни мы работаем как черти, бодро и весело. Каждый понимает, что от свободы его отделяют считанные дни. Многие даже начали готовиться к этому событию заранее. Некоторые лагерные модники, пользуясь тем, что старосты бараков теперь сквозь пальцы смотрят на мелкие нарушения дисциплины, поспешили наголо обрить головы.
Есть такой модник и в нашей команде. Это жизнерадостный, никогда не унывающий поляк Метек. По профессии он военный музыкант, трубач-подхорунжий из полка вольтижеров. В нашу команду Метек попал не случайно: по воскресеньям он играет в лагерном оркестре и поэтому его вызволили из каменоломни и нашли местечко потеплее.
Пан подхорунжий, как и все польские кадровые военные, большой щеголь. Даже в лагере он не перестает следить за своей внешностью. На нем — ушитая по его стройной фигуре полосатая куртка, отутюженные брюки, начищенные до блеска альпийские башмаки и — это в апреле! — кожаные перчатки. Можно быть уверенным, что Метек не один вечер протолкался на лагерной толкучке, прежде чем подобрать для себя такую обновку и обменять ее на украденный хлеб.
А вчера вечером Метек появился в бараке с наголо обритой головой. Стефан, Адам и другие поляки из нашей команды пытались поднять его на смех, но не удалось.
— Кретины! — сказал пан подхорунжий. — Вы что, и домой собираетесь заявиться со «штрассой»? А я хочу выйти из лагеря с нормальной, человеческой прической...
«Штрассой» в лагере называют полосу, пробритую ото лба до затылка. Такие почерневшие от загара полосы украшают всех узников, кроме почетных заключенных. Заботиться о том, чтобы эта полоса не зарастала, — первейшая обязанность каждого лагерника. Забыл пробрить «штрассу» — значит, готовишься к побегу и пощады не жди!
Вот почему в день бритья (обычно это пятница) к парикмахеру барака длиннющая очередь. А парикмахер — не последняя фигура в лагере: в его инвентаре «холодное оружие» — несколько бритв, за которые он отвечает головой. Он сдает их дежурному по главным воротам в субботу утром и получает в следующую пятницу — после вечерней поверки.
...Наша повозка медленно преодолевает подъем. Обливаясь потом, мы тащим громоздкую колымагу на вершину холма, в которую упирается дорога.
— Разем! Разем! — покрикивает неунывающий Метек.
— Нох айн маль! Лoc! — вторит капо Роберт — огромный гамбургский мясник, попавший в лагерь за чересчур усердную торговлю на черном рынке.
Наконец мы выкатываем повозку на ровную площадку, где пересекаются две дороги.
— Хальт! — командует Роберт. Он дает эту команду не из жалости к нам, не для того, чтобы мы отдышались. Наш путь пересекает колонна эсэсовцев, уходящих на фронт. Впереди колонны ковыляет старая кляча, влекущая повозку с ранцами и чемоданами. А за повозкой, не в ногу, вразнобой понуро шагают любители парадов. Ох как они любили отбивать шаг перед Гитлером, Гиммлером и другими вожаками третьего рейха! А сейчас для них пришло время последнего парада, когда не столь уж важно умение маршировать и орать: «Хайль!»
Мы, воспользовавшись неожиданной передышкой, поставили повозку на тормоз, бросили лямки и сгруппировались вокруг неунывающего Метека. А тот, как всегда, острит:
— Берегитесь, русские! Теперь, когда в бой пошла последняя тотальная кляча, советским танкам не устоять!
Чувствуя, что мы понимаем и оцениваем его юмор, Метек в порыве смелости срывает с себя черную бескозырку, машет ею в сторону эсэсовцев и кричит:
— Глюклих райзе! Счастливого пути!
Эсэсовцы делают вид, что не слышат и не понимают насмешки. Однако один из них снимает с плеча автомат и приближается к нам. Я узнаю в нем своего бывшего командофюрера Унтерштаба. А с этим не пошутишь!..
Унтерштаб подходит к Метеку, упирает дуло автомата ему в грудь и тихо спрашивает:
— Где у тебя полоса, собака?
Метек молчит. Да и что тут объяснишь...
— Приготовился к побегу! — так же тихо резюмирует Унтерштаб. — Будь у меня время, я вытряс бы из тебя душу... Жаль, что у меня нет времени.
И он нажимает спусковой крючок автомата. Эхо выстрелов прокатывается и замирает в ущельях каменоломни. Прикрывая перчатками рваную рану на животе, падает лицом вниз Метек...
— Капо. Где капо? — так же тихо и спокойно спрашивает Унтерштаб.
— Я здесь! — с необычной для него прыткостью выскакивает из-за повозки Роберт. — Я вас слушаю...
— Заберешь эту падаль с собой, — говорит Унтерштаб. — А дежурному по главным воротам доложишь, что этот дерьмо-поляк был убит при попытке к бегству. Ясно?
— Так точно! — отвечает Роберт.
Как не занять самую опасную роль в тусовке?
