Серия «Повесть "Невидаль"»

Леха резко зашикал:

- Тихо, карась! Она здесь…

Чекист почувствовал, как по спине пробежали мурашки. Ветер внезапно стих, и в этой внезапной тишине стало слышно, как где-то совсем близко хрустнул снег. Не шаг, нет - скорее, как будто что-то большое переминалось с ноги на ногу.

И тогда он увидел.

Сначала - лишь колебание воздуха над снегом. Марево, будто от жара. Потом - ветки кустарника зашевелились без всякого ветра. И наконец - снег начал проседать под невидимой тяжестью, образуя четкие следы. Они приближались зигзагами, то исчезая, то появляясь вновь.

- Попалась, гадина... - прошептал комиссар, и его палец нажал на спуск.

«Льюис» ожил, затрясшись в руках как разъяренный зверь. Оглушительный лай пулемета заполнил часовню, смешавшись с грохотом вылетающих гильз. Стрельба была яростной, почти слепой - Григорий вел огонь по следам, по воздуху над ними, по кустам позади.

Дым заполнил помещение, едкий запах пороха щипал ноздри. Яшка зажал уши ладонями, его рот был открыт в беззвучном крике. Варнак, прижавшись к стене, не сводил глаз с невидимого противника.

И тогда - крик.

Он разорвал ночь, пронзительный и нечеловеческий, будто сама земля застонала от боли. В нем слышалось и шипение раскаленного металла, и хрип умирающего зверя, и что-то еще - нечто совсем другое, не принадлежащее этому миру.

Осипов не прекращал огня, ведя очередь за очередью. Пули выкашивали кустарник, сдирали кору с деревьев, вздымали снежные фонтаны. Последний патрон диска ушел именно туда, откуда донесся тот жуткий вопль.

Когда стрельба прекратилась, в ушах еще стоял звон. Пустой диск с глухим стуком упал на каменный пол. Григорий тяжело дышал, его руки дрожали от отдачи, но в глазах горело холодное удовлетворение.

- Ну что, браток, - обернулся он к бандиту. - Еще веришь, что невидаль нельзя убить?

Леха медленно перевел взгляд с пулемета на брата. В его глазах читалось странное выражение - смесь надежды и нового страха.

- Видать, можно... - хрипло проговорил он. - Только вот... если ты ее ранил, но не добил... теперь она злее будет. Как раненый медведь.

Тишина после выстрелов длилась всего ничего. Затем часовню потряс мощный удар - будто в стену врезался бронепоезд. Каменная кладка затряслась, посыпалась штукатурка, застилая воздух белесой пылью.

- Матерь Божья... - вырвалось у налетчика, когда второй удар сотряс древние стены.

Комиссар инстинктивно пригнулся, продолжая держать бесполезный "Льюис" наготове. Его глаза, покрасневшие от порохового дыма, метались по помещению, выискивая слабые места. Варнак, волоча изуродованные ноги, отполз в угол, сжимая в руках «Кольт».

Третий удар прозвучал громче предыдущих. Оконный проем, где только что стоял пулемет, осыпался, и в образовавшийся пролом ворвался ледяной ветер. Но страшнее ветра было то, что они услышали - тяжелое, хриплое дыхание прямо за стенами. Оно обошло часовню кругом, останавливаясь у каждой бреши, будто вынюхивая добычу.

- Она выбирает место... - прошептал Леха, и в его голосе впервые зазвучал настоящий страх. - Как волк у загона...

Яшка вжался спиной в стену, его «Браунинг» дрожал в маленькой руке. Командир между тем быстро оценил обстановку: «Льюис» - пуст. «Винчестер» - пять патронов. «Маузер» - полный магазин. Двое нестроевых - один ранен, второй зелен как трава. И каменный мешок, который вот-вот станет ловушкой.

Четвертый удар пришелся в дверной косяк. Кладка обрушилась и в бреши показалось что-то... Нет, не показалось - воздух порогом странно колебался, будто над раскаленными камнями.

- Григорий Иванович... - тоненький голосок Шелестова дрожал, - а если она войдет?..

Осипов не ответил. Он уже стоял в центре помещения, «Винчестер» прикладом у плеча, ствол направлен в дверь. Его лицо в лунном свете, пробивавшемся через разрушенную кровлю, выглядело как лики статуй в Петергофе.

- Тогда будем стрелять, - спокойно сказал он. – Во все, что движется. Во все, что дышит. Пока не кончатся патроны…

Его голос оборвался, когда снаружи раздался новый звук - скрежет когтей по камню. Долгий, мучительный, будто кто-то точил нож о древние стены. Скребок приближался к оконному проему... ближе... ближе... Малой зажмурился. Григорий перехватил «Винчестер» покрепче. Варнак поднял «Кольт», хотя его руки тряслись от слабости…

Тишина навалилась внезапно, словно тяжелое одеяло. Даже ветер затих, будто затаив дыхание вместе с ними. Только в ушах еще звенело от недавней стрельбы, да на языке стоял горький привкус пороха.

- Ушло? - с надеждой спросил юноша.

- Затаилось, - поправил Варнак.

Комиссар с силой пнул валявшийся камень. Тот со звоном отскочил от стены, оставив на штукатурке свежий шрам.

- Твою мать! - его крик эхом разнесся по пустой часовне. - Тварь проклятая!

- Так что же нам делать-то, Григорий Иванович?

Налетчик, перебирая культяпками, неожиданно рассмеялся - хрипло, неестественно:

- Ждать рассвета, карась. На солнышке у нее силы нету, как у всякой нечисти...

- А ты почем знаешь, морда протокольная? - резко обернулся к нему чекист, но тут же пожалел о своей резкости. Брат ведь, хоть и бандит.

Леха стукнул кулаком по ящикам с золотом:

- А как, по-твоему, добро это сюда попало? Как рассвело - я и перетащил. На карачках, да... - его голос дрогнул, но тут же окреп: - Зато при деньгах!

Комиссар оскалился. Хоть и без ног, а золотишко не бросил! Настоящий Варнак - до последнего.

- Ладно, - он тряхнул головой, будто отгоняя дурные мысли. - Переждем до утра, уйдем. А потом? - его взгляд скользнул по разрушенным стенам. - Где мы новое укрытие сыщем?

Бандит лишь развел руками. В его потухших глазах читалось: «То, что будет утром – уже не мои проблемы».

- Яшка! - голос Осипова прозвучал резко, по-командирски.

Паренек вздрогнул, отрывая взгляд от разрушенного оконного проема:

- Да, Григорий Иванович?

- Лошади в лагере остались?

- Так точно. Гнедой Коржа да кобыла дяди Федора. На привязи у поваленной сосны, где на ночевку встали.

- Подь сюда, - Григорий сделал шаг к ящикам, поманив пальцем. Его сапоги хрустели осколками штукатурки на каменном полу.

Когда малец подошел, мужчина щелкнул замками и откинул крышку. В лунном свете золотые червонцы вспыхнули холодным блеском. Малой ахнул - никогда в жизни он не видел столько денег. Царские профили смотрели на Яшку с каждой монеты, будто упрекая за то, что их время прошло. И вдруг до парня дошло. Он понял, что Корж был приговорен в ту секунду, когда отряд покинул Пермь. Если б уголовник дожил до этого момента – он бы не устоял. Даже зная, что кара неминуема, он бы попытался украсть золото. Прирезал бы во сне каждого, как цыпленка, невзирая на возраст и заслуги. Сам Степан поплатился бы, конечно. Но потом. Как собака на солянке - сдохнет, но слизнет.

Комиссар провел рукой по аккуратно уложенным столбикам монет.

- Здесь двадцать тысяч. По десять в ящике...

- Чуть меньше, - поправил Варнак. - У меня были... расходы.

Осипов даже не взглянул на брата. Его глаза были прикованы к Яшке:

- Ты возьмешь эти ящики. Хоть волоком, хоть на спине, хоть зубами тащи - мне все равно. До лагеря, потом в Пермь. Прямиком в ГубЧК.

Парень заморгал, его худенькое горло сглотнуло.

- А как же...- голос сорвался на шепот.

- Она тебя не тронет, - перебил комиссар. - Ты ж у нас пока без греха. Как ангел во плоти.

- Да нет... я про вас, Григорий Иванович! - Шелестов вдруг покраснел. - Как же вы-то?

- Я тебя догоню. Может, не на Висельной тропе. Может, в Перми догоню. Но догоню обязательно.

- А дядя Варнак?

- Мне-то вообще все равно, где крышку накроют, - скривился Леха, потирая изуродованные ноги. - В лесу, в тюрьме - одна радость.

- Я вас не брошу! - вдруг закричал Яшка, и слезы брызнули из его глаз. - Не брошу и все!

Комиссар резко схватил парня за плечи, заставив встретиться взглядом.

- Я не приказываю бросать! Но пойми, боец! - его голос стал тише, но тверже. - Это золото - хлеб для питерских рабочих. Винтовки для товарищей в Германии. «Мировой пожар раздуем, на горе всем буржуям» - помнишь, как Безыменский писал?

Шелестов кивнул, вытирая лицо рукавом. Конечно, он не знал никакого Безыменского, и, не умея читать, ничего из его творений не читал. Но сейчас было не то время, чтобы спорить.

- Ты же хочешь, чтобы революция победила во всем мире? Чтобы не было больше богатых и бедных?

- Хочу! - выдохнул паренек, и в его глазах вспыхнул знакомый огонек.

- Ну вот! - Осипов похлопал его по плечу. - А я тебя догоню. Честное революционное.

Яшка вдруг рванулся вперед, как сорвавшаяся с цепи собачонка. Его кулачки застучали по груди командира - слабо, по-детски, но с отчаянной яростью.

- Врете! - голос парня сорвался на визг. - Вы все врете! Врете! Врете! Врете! Вы меня бросите! Бросите! Как Иван Захарович бросил! Как дядя Федор бросил!

Григорий даже не пытался уклониться. Стоял, приняв эти жалкие удары, чувствуя, как в груди что-то сжимается - то ли злость, то ли стыд.

- Ну-ну, карась, - неожиданно вмешался Варнак.. - Уймись ты. - Его голос, обычно грубый, с ехидными нотками, сейчас звучал почти по-отечески. - Разве ж ты не знаешь? Коммунисты друг дружку не обманывают. У них, - он язвительно щелкнул пальцами. – У них как в Евангелии: «Да будет слово ваше: да - да, нет - нет».

Парень замер, всхлипывая. Его худенькое тело еще дрожало от рыданий, но кулаки разжались.

- Правда? - он поднял на комиссара мокрые глаза.

Осипов молча кивнул. В горле стоял ком - врать в эти глаза было невозможно. Да и зачем? Скоро, очень скоро правда откроется сама. Утром. Когда Яшка уедет с золотом. Когда он с Варнаком останутся вдвоем против невидали.

- Ладно... - Малой вытер лицо рукавом, стараясь придать голосу твердость. - Только... только вы точно догоните?

- Точнее трехлинейки, - хрипло пошутил чекист и положил руку на взъерошенную голову, как когда-то делал с младшим братом. Задолго до революции. Задолго до того, как жизнь развела их по разные стороны баррикад.

Варнак фыркнул, поправляясь на своем месте у стены. Его пальцы нервно барабанили по «Кольту» - опытный налетчик чувствовал, что тишина снаружи слишком подозрительна.

Яшка, согнувшись под тяжестью ящиков, заковылял к опушке. Золото тянуло к земле, как грехи к душе. Каждый шаг давался с трудом - валенки вязли в снегу, оставляя глубокие борозды.

Григорий стоял в дверном проеме с «Винчестером», будто приросшим к плечу. Он вел стволом за мальцом, готовый в любой момент прикрыть его огнем.

Первые двадцать шагов прошли в напряженной тишине. Только хруст снега под ногами паренька да тяжелое дыхание Варнака за спиной. Пятьдесят шагов… сто шагов…

И вдруг...

Шелестов вскрикнул. Перед ним, в трех шагах, снег начал проседать сам по себе - будто невидимая стена выросла на пути. Малой рванул вправо - и тут же вправо сместились вмятины на снегу. Влево - та же история.

Чекист впился пальцем в спусковой крючок, но выстрелить не мог - боец был прямо на линии огня. Комиссар скрипнул зубами, чувствуя, как ярость подкатывает к горлу.

- Не двигайся! - крикнул он. - Стоять как вкопанный!

Яшка замер, дрожа, как осиновый лист. Его глаза, широкие от страха, были прикованы к пустому месту перед ним, где снег продолжал оседать под невидимой тяжестью.

Варнак за спиной брата хрипло выругался:

- Чертова бестия... играется с ним, как кот с мышью...

Чекист резко опустил «Винчестер». Пули бесполезны. Надо что-то другое...

Осипов внезапно рванул к двери, сбрасывая с плеча тулуп.

- Гриня! - охрип от неожиданности Варнак. - Ты куда, дурень?!

Лунный свет заливал поляну. Воздух звенел от мороза. Григорий сделал несколько резких шагов в сторону, противоположную той, куда ушел подчиненный.

- Ну что, гадина! - крикнул он, вскидывая «Винчестер». - Со мной сладу не было - с ребенком решила поиграть?

Снег перед ним вдруг вздыбился. Григорий не стал ждать - пять выстрелов слились в один оглушительный звон. Пули взметали снежную пыль, выписывая смертельные пассы.

Винтарь захлопал затвором - магазин пуст. Комиссар швырнул его в сторону, рука уже тянулась к «Маузеру».

Три выстрела. Четыре.

И тут воздух перед ним содрогнулся. Что-то огромное, невидимое, но отчетливо ощутимое рвануло вперед. Мужчина успел сделать последний выстрел почти в упор, когда страшный удар сбил его с ног. «Маузер» с лязгом отлетел в сторону, скрывшись в сугробе.

Чекист почувствовал, как что-то тяжелое и невидимое навалилось на грудь, придавливая к снегу. Холодный воздух вырвался из легких со стоном. Но пальцы правой руки уже привычным движением нащупали рукоять финки в сапоге.

Клинок блеснул в лунном свете. Осипов рубанул в пустоту перед собой - и вдруг лезвие встретило сопротивление. Раздался тот самый нечеловеческий вопль. Теплая липкая жидкость брызнула на лицо, пахнущая медью и гнилью.

- Попалась, гнида! - прохрипел комиссар, всаживая нож снова и снова.

Невидаль забилась, но не отпускала. Григорий почувствовал, как что-то острое впивается в ребра - клыки? Когти? Боль пронзила тело, но он продолжал бить, понимая, что это последний бой.

Вдруг...

- Командир! - раздался тонкий голос Яшки.

Комиссар мельком увидел парнишку в десяти шагах. Тот стоял, дрожащими руками целясь из «Браунинга», но не решаясь выстрелить, боясь задеть Осипова.

- Отдай сюда! - рявкнул мужчина, с трудом вырываясь из невидимых объятий.

Малой швырнул пистолет по снегу. Григорий рванулся вперед, схватывая оружие на лету. В тот же миг невидаль снова набросилась - теперь он чувствовал ее горячее зловонное дыхание прямо перед лицом.

Не целясь, на ощупь, чекист сунул ствол «Браунинга» в пустоту перед собой и нажал на спуск. Раз. Два. Три...

Последний выстрел прозвучал, когда ствол уже упирался во что-то невидимое, но твердое. Раздался оглушительный рев, от которого заложило уши. Давление на грудь внезапно ослабло.

Чекист откатился в сторону, хватая ртом морозный воздух. Перед ним на снегу появились вмятины - будто огромное невидимое тело билось в агонии.

Шелестов подбежал, его глаза были круглыми от ужаса.

- У... убили? - прошептал он.

- А ты сомневался во мне?

Комиссар с трудом поднялся на ноги, левая рука прижата к боку. Пальцы сквозь пропитанную кровью гимнастерку нащупали рваные края раны - скользкие, горячие.

- На, - протянул он бойцу «Браунинг», стараясь, чтобы голос не дрогнул. - Забирай золото и уходи.

Парень замер, уловив в тоне что-то неладное.

- А вы?..

- Догоню. - Осипов махнул рукой, тут же скривившись от боли. - Устал немного... отдохну тут.

Яшка стоял неподвижно, сжимая в руках пистолет. Его глаза, широко раскрытые, блестели в утреннем свете. Он все понял. И Григорий видел, что понял.

Без слов малец шагнул вперед и крепко обнял командира, впиваясь пальцами в его разодранную невидимыми когтями гимнастерку. Чекист почувствовал, как худенькое тело бойца дрожит, словно в лихорадке.

- Ладно, ладно... - комиссар похлопал его по спине, стараясь говорить бодро. - Хватит нюни распускать. Не люблю я долгих проводов.

Шелестов резко отстранился, вытер лицо рукавом и, не сказав больше ни слова, развернулся. Его шаги по снегу сначала были медленными, нерешительными, потом все быстрее, пока он не исчез между деревьями.

Осипов отнял руку от бока. Ладонь была черной от липкой крови. Она сочилась густо, странно пахла - не железом, а чем-то затхлым, болотным. Дело действительно было худо.

Часовня встретила его могильной тишиной. Варнак сидел, прислонившись к стене, голова безвольно склонилась на грудь. Золотой зуб еще блестел в улыбке, но глаза уже смотрели в никуда. Комиссар почему-то обрадовался - не придется брать грех на душу, становиться братоубийцей.

Он опустился рядом, достал последнюю папиросу. Руки дрожали, спичка дважды ломалась, прежде чем удалось закурить. Дым щипал легкие, но приносил облегчение.

И тут услышал. Сначала - одинокий скрежет когтей по камню. Потом - еще один. И еще. К часовне подходили сразу несколько тварей. Снег хрустел под невидимыми лапами со всех сторон.

- Да сколько же вас тут, гадин? - хрипло рассмеялся Григорий.

Он потянулся к «Кольту» брата. Оружие легко поддалось, будто ждало этого момента. Пальцы, скользкие от крови, передернули затвор, досылая патрон в патронник. Мужчина сделал последнюю затяжку, швырнул окурок в угол и поднялся на ноги. Колени дрожали, в глазах темнело, но он твердо стоял.

- Ну что, сыны собачьи, - прошептал он, выходя навстречу алеющему рассвету. - Устроим вам красные похороны...

Где-то вдали, уже далеко-далеко, звенели подковы по насту Висельной тропы - молодой боец вез золото в Пермь. А здесь, подле развалин старой часовни, что по эту сторону Камня, раздался первый выстрел.

Потом второй.

Потом тишина.

2025 г.

Больше моих книг можно найти тут: https://author.today/u/kka/works

- Показалось, - попытался убедить себя чекист. - Или тень накрыла. Или…

Мысль прервал треск ломающихся веток. Вековая ель впереди вдруг качнулась, будто на нее налетел невидимый великан. С верхушки посыпался снег, осыпая землю серебряным дождем.

Кони окончательно потеряли рассудок от страха. Яшка, повисший на поводьях, болтался как мышонок в зубах деревенского кота. Его худенькие ноги отрывались от земли, когда взбешенный жеребец вставал на дыбы, сотрясая морозный воздух неистовым ржанием.

- Яшка! Лавр! - закричал Осипов, надрывая глотку. - Живо сюда!

- Идем, Григорий Иванович, - отозвался старый солдат. - Идем!

- Да бросайте этих чертовых коней!

Шелестов первым опомнился. Выпустив поводья, он рванул к часовне, поднимая фонтаны искристого снега. Его валенки глухо стучали по мерзлой земле, отбивая дробь революционного марша. Гущин замешкался. Старый солдат не мог бросить свой «Льюис» и, кряхтя, снимал пулемет с седла.

Сейчас Григорию показалось, что между деревьев мелькнуло что-то огромное и бесформенное. Тень скользила по снегу неестественно плавно, будто не касаясь земли, оставляя за собой лишь легкую рябь на снежной глади. Но когда он вгляделся, напрягая воспаленные от бессонницы глаза - перед ним была лишь пустота да колышущиеся ветви, будто дразнящие его своей естественностью.

Невидаль!

Пальцы комиссара сами собой полезли к груди, нащупывая под грубым сукном гимнастерки холодный металл крестика.

Гущин не успел сделать и шага, когда неведомая сила подхватила его с той же легкостью, с какой ураганный ветер срывает пыль с дороги. Старый солдат взмыл в воздух. Треух, свалившийся с головы, опал на снег, как осенний лист.

Пулеметчик пролетел саженей тридцать, его растрепанные седые волосы мелькнули в лунном свете - и с глухим хрустом, слышным даже из укрытия командира, тело ударилось о ствол вековой ели. Лавр Аристархович осел на корни, неестественно скрючившись, будто тряпичная кукла, надоевшая избалованному ребенку.

Паренек замер, словно врос в землю. Его лицо исказила гримаса первобытного ужаса - того, что сидит в каждом человеке с каменного века. Губы дрожали, но звука не издавали. Только глаза отражали лунный свет, как два крошечных зеркала.

- Беги! - рванул тишину хриплый крик Осипова.

Но Яшка стоял, вращая головой, как филин, пытаясь разглядеть того, кто… или что швырнуло Гущина.

- Винтарь, - хрипло бросил чекист, не отводя взгляда от темнеющей прогалины.

Его рука, вытянутая назад, тут же ощутила приятный вес - лакированное дерево цевья, холодный металл ствола. «Винчестер» брата словно сам лег в ладонь, будто желая отомстить за ноги хозяина.

Командир резким движением дернул скобу вниз-вверх. Звонки щелчок затвора прозвучал неожиданно громко в звенящей тишине. Приклад плотно уперся в плечо, палец нащупал спуск… и замер.

Куда целиться?

Перед ним расстилалась лишь пустота - серые, как волчья шкура, стволы елей, синеватый снег, колеблющиеся тени. Ни движения, ни звука. Только ветер шевелил ветви, да где-то в глубине леса ухала сова - одинокий страж ночи и безучастный свидетель.

Но комиссар больше не сомневался. Он знал - это невидаль. Она - существует! И она – здесь, рядом! Чекист чувствовал ее присутствие кожей - мурашки бежали по спине, волосы на затылке поднимались дыбом, словно перед грозой. Это не было суеверием или страхом. Это был древний звериный инстинкт, который не смогли вытравить из человека каменные мостовые, паровые машины и даже диковинный электрический ток. Инстинкт, который говорил, что хищник - рядом.

Чтобы поверить в невидаль не нужно было хотеть в нее верить. Оказалось достаточным лишь перестать не верить.

Где-то правее хрустнула ветка. Осипов резко повернулся, не целясь, выстрелил на звук. Грохот выстрела разорвал тишину, эхо покатилось между деревьями, теряясь в чаще.

- Покажись, тварь! - прорычал он, тут же дергая скобу.

Второй выстрел. Третий. Григорий стрелял методично, посылая пулю за пулей в темноту. Гильзы, падая на каменный пол, звенели, отсчитывая оставшиеся патроны. Дым пороха щипал ноздри, смешиваясь с запахом хвои и страха – резким, как нашатырь. Четвертый.

- Выходи! - крикнул он, вкладывая в голос всю ненависть.

Последняя пуля ушла в ночь. Наступила тишина - глухая, давящая непривычным звоном после грохота выстрелов.

- Патроны, - рявкнул командир через плечо, не отрывая взгляд от поляны. Его ладонь, дрожащая от напряжения, повисла в воздухе.

- Бесполезно, брат…

- Патроны! - само слово прозвучало, как орудийный залп.

Жестяная обойма с лязгом вошла в гнездо. Пять латунных цилиндров оин за другим исчезли в нутре винтовки. Разумом комиссар понимал, что стрелять в пустоту бесполезно, но руки сами делали свое дело. «Винчестер» ожил, выплевывая огонь в белесый сумрак.

- Перезаряди, - буркнул Осипов, протягивая винтовку брату. Его ладонь на мгновение задержалась на лакированной рукояти - уж больно доброе оружие сделали янки, с ним не хотелось расставаться.

Пока Варнак с трясущимися руками возился с патронами, чекист впился взглядом в лунную поляну. Каждый куст, каждая тень казались подозрительными. Снег искрился холодными самоцветами, обманчиво прекрасный. Где-то там, в этой красоте, пряталась смерть.

Внезапно сердце комиссара гулко ударило о ребра и замерло.

- Яшка, сынок... - голос его звучал неестественно спокойно. - Медленно иди сюда... Главное - не оборачивайся.

- А-ага... - выдавил из себя паренек.

Его голос дрожал, как гармонь в руках сельского пьяницы. Почуяв неладное, малец судорожно сжал «Браунинг». Первый шаг дался с трудом - ноги будто приросли к земле. Второй - уже увереннее.

Прямо за спиной Яшки, не далее чем в двух саженях, снег начал проседать. Словно невидимый великан топтался на месте. Следы появлялись сами собой - широкие, звериные, с когтями с палец длиной. Каждый отпечаток был размером с добрый лапоть, но форма... Ни медведь, ни волк не оставляли таких.

Чудище, казалось, не замечало Шелестова. Оно металось из стороны в сторону, как пес на привязи, оставляя на снегу причудливый узор. Временами следы вдруг обрывались, будто существо поднималось в воздух.

- Господи помилуй... - невольно вырвалось у Варнака. Его пальцы дрожали, вставляя последний патрон.

Григорий молча принял заряженный «Винчестер». Приклад уперся в плечо, ствол дрожал, выписывая в воздухе восьмерки. Он знал куда целиться - точно по следам. Но риск задеть Яшку...

Юнец сделал еще один шаг, и его глаза, полные ужаса, встретились с мушкой винтовки. В ту же секунду в детском лице промелькнуло понимание - ЭТО находится у него за спиной. Он неестественно вытянул шею, пытаясь заглянуть через плечо, не решаясь развернуться всем корпусом.

Когда же взгляд паренька скользнул по снегу и он увидел появляющиеся из ниоткуда звериные следы, из перекошенного рта вырвалось:

- Мама...

И тут Шелестов сорвался с места. Его ноги, казалось, даже не касались земли - так быстро он помчался к часовне. Валенки лишь мелькали в лунном свете, как спицы в колесе телеги, мчащейся во весь опор.

Следы невидали внезапно оборвались. Осипов, не отрывая взгляда от этого места, явственно услышал тяжелое, хриплое дыхание - точь-в-точь как у гончей, взявшей след. В морозном воздухе на мгновение показались два облачка пара - будто невидимое чудовище фыркнуло от ярости.

Не раздумывая ни секунды, комиссар поднял «Винчестер». Прицел взял на полтора аршина выше последнего следа – туда, где по его прикидкам должна быть грудь твари. Пять выстрелов грянули один за другим, оглушительно разнесясь по лесу, будто кузнец ударил пять раз по наковальне. Одна гильза, ударившись об откос, выпрыгнула наружу и утонула в снегу, оставив после себя черную дыру в белизне, как пулевое отверстие в простыне.

Не давая невидале ни секунды передышки, Григорий мгновенно перехватил "Маузер". Десять выстрелов - четких, как удары метронома - врезались в пустоту. Последняя пуля еще не долетела до цели, когда Яшка, добежав до часовни, ловко перекувырнулся через оконный проем, как заяц ныряет в спасительные кусты.

- Попали, Григорий Иванович? - взволнованно спросил Малой. Он приник к оконному косяку, высовываясь по пояс. Теперь в его голосе слышался не страх, а азарт охотника. - Попали?

- Ты б еще спросил, сколько раз... - сквозь зубы процедил командир, не отрывая взгляда от леса. Его пальцы механически перебирали патроны, заряжая «Маузер».

- Безгрешная душа! - неожиданно ахнул Варнак, хватанув кулаком по полу.

- Чего? - комиссар резко повернулся к брату, сдвинув брови в сердитой складке.

- Да ты ж слепой, Гришка! - Леха горько усмехнулся. - Эта тварь только до нас, до грешников, падка. А твой карась... - он кивнул в сторону Яшки. - У него ж еще молоко на губах не обсохло. Какие у него грехи? Воробья из рогатки подстрелил? В церковной кружке медяки тырил?

Чекист замер, патрон застыл на полпути к магазину. Мысль, столь очевидная, что ее не замечаешь, будто собственный нос. Он резко щелкнул затвором и убирал «Маузер» в кобуру.

Нужно оружие посерьезнее. Осипов представил на мгновение батарею трехдюймовок - как шарахнут шрапнелью по поляне, и от невидали мокрого места не останется, и от леса одни щепки.

- Гранаты у тебя еще есть? - спросил он, чиркая спичкой о портупею.

- У меня тут что, арсенал Главного управления? - фыркнул бандит, нервно потирая ладонью шею. - Одна была - и ту на вас, краснопузых, потратил.

Сигаретный дым щипал глаза, но Григорий не отводил взгляда от окна. Среди переплетения темных стволов что-то блеснуло тусклым металлом. Труба "Льюиса" торчала из сугроба, будто перископ субмарины, всплывшей в снежном море.

Не пушка, конечно, но на безрыбье и рак - щука.

- Яшка, - голос чекиста прозвучал тихо, но твердо, как удар штыка о лед. - Отдышался?

Паренек, прижавшийся спиной к холодной стене часовни, шумно втянул носом воздух. Его щеки пылали от бега, а глаза все еще были круглыми от страха.

- А-ага... - выдавил он, вытирая сопли тыльной стороной ладони.

- Пулемет видишь? - командир кивнул в сторону поляны, где в снегу лежал «Льюис» Гущина.

Яшка сощурился, привстал на цыпочки - будто это могло помочь разглядеть лучше. Его худенькая фигурка напряглась, как колодезная цепь.

- Ага... - он облизнул пересохшие губы. - Но я не пойду!

- Как это - не пойдешь? - грозно нахмурился комиссар. - Это - не просьба. Это приказ, боец! Настоящее боевое задание!

- А вдруг... вдруг она меня цапнет?

- Не боись, карась, не цапнет, - неожиданно вставил Варнак. - Ты ей, невкусный, как каша без масла. Разве что попробует маленько, да тут же выплюнет.

Григорий тем временем принял от брата перезаряженный «Винчестер». Металл был ледяным даже через грубые кожаные перчатки.

- К тому же... - он щелкнул затвором, и звук этот прозвучал как обещание. - К тому же я тебя прикрою. Только дыхание ее услышишь - бухайся в снег, как мешок. А я... - Осипов прищурил один глаз, прицеливаясь в пустоту за окном. - Я не подведу.

Яшка перевел взгляд с одного на другого. В его глазах читалась борьба - страх против желания доказать, что он не трус. Наконец, сглотнув ком в горле, паренек кивнул.

- Ладно... только... только цельтесь лучше, Григорий Иваныч...

- Как в тире на Сенной, - коротко бросил командир. - По команде. Раз... два...

На счет «три» малец рванул к выходу, его валенки гулко шлепали по каменному полу, будто хлопали в ладоши. В последний момент перед прыжком наружу он обернулся - и в его глазах Григорий прочитал немой вопрос: «А вдруг?..» Но было уже поздно сомневаться. И паренек, низко пригнувшись, бросился к пулемету через заснеженную поляну, где где-то рядом невидимо бродила смерть.

Яшка мчался, как подстреленный заяц, не разбирая дороги. Каждый шаг отдавался в висках гулким стуком - казалось, весь лес слышит, как бешено колотится его сердце.

Пулемет лежал в сугробе, словно ждал его. Лавр Аристархович так и не успел сделать из него ни единого выстрела. Малой налетел на «Льюис», схватил ледяную сталь руками - и в тот же миг услышал за спиной...

Тяжелое, мокрое сопение.

Прямо за ним.

Близко-близко.

Веки сами собой сомкнулись. «Бухайся в снег!» - вспомнилось наказ комиссара. Но тело не слушалось, окаменев от ужаса.

Теплый воздух коснулся его шеи. Что-то огромное и невидимое принюхивалось, обдавая его запахом прелых листьев и старой крови. Шелестов зажмурился крепче - вот-вот клыки вонзятся в загривок...

Но ничего не произошло. Только снег захрустел под тяжелыми шагами. Чудище, фыркнув, отвернулось - будто потеряло к нему всякий интерес. Как к пустому мешку или пню.

Не веря своему спасению, Яшка рванул обратно, волоча пулемет. «Льюис» оставлял за собой борозду, как плуг.

Из часовни грянул выстрел - Осипов прикрывал отход. Пуля просвистела над головой, но боец даже не пригнулся. Он бежал, задыхаясь, с одной мыслью: «Не трогает! И правда не трогает!»

Последние метры дались мальцу особенно тяжело. Ноги стали ватными, будто налитыми свинцом, в глазах заплясали черные пятна. Он влетел в дверной проем, споткнулся о порог и грохнулся на каменный пол, выпустив из ослабевших рук тяжелый «Льюис». Пулемет звякнул о плиты, подпрыгнув, как живой.

- Получилось... - выдохнул паренек, чувствуя, как по всему телу разливается предательская дрожь. Его кулаки непроизвольно сжимались и разжимались. - Видали? Она... она меня...

- Видали, - резко перебил чекист, уже хватаясь за пулемет. Его наметанные пальцы быстро обследовали механизм - ствол не забит снегом, затвор двигается свободно. - Молодец, товарищ Шелестов. Теперь давай сумку...

- Какую еще сумку? - захлопал глазами Яшка, с трудом поднимаясь на дрожащих ногах.

- Ту, в которой Лавр запасные диски хранил, - сквозь зубы процедил комиссар, не отрывая взгляда от оконного проема.

- Да не было там никакой сумки... - растерянно пробормотал юноша.

- Молодец, товарищ Шелестов, - повторил командир, но теперь в его голосе не звучало и тени похвалы. Скорее - горькая ирония.

Впрочем, возможно, Малой и прав. Может, сумка осталась на сбежавшей лошади. А может, висела на самом Гущине, когда невидаль швырнула его на ель. В любом случае, в приемнике «Льюиса» был один целый диск, заполненный длинными английскими патронами - почти полсотни выстрелов. Не густо, но лучше, чем ничего.

- Я сейчас... - Яшка вскочил на ноги, отдышавшись.

- Отставить! - рявкнул Григорий так, что подчиненный вздрогнул.

Рисковать мальцом второй раз он не собирался. Одного чуда на вечер хватит.

Комиссар растоптал окурок каблуком, оставив на камне черный след. Затем ловко установил сошки пулемета на груду камней у оконного проема, прицелился в темнеющий лес.

- Покажись, погань, - прошептал он, прижимаясь щетинистой щекой к холодному дереву приклада. - Покажи свою морду, если она у тебя есть...

Внезапно лес расступился, открыв взору неожиданную картину. Среди заснеженных елей и обломков скал возвышалась полуразрушенная каменная часовня. Ее стены были покрыты мхом, отчего казались черными в ночи. Купол давно рассыпался, о том, что он вообще был, напоминал только покосившийся крест, словно склонившийся в мольбе. Окна зияли пустыми провалами, как глазницы черепа.

- Тут, - прошептал Осипов.

Словно подтверждая его догадку, раздался резкий хлопок запала и нечто, похожее на пузатый огурец, шлепнулось в снег в нескольких шагах от бойцов.

- Ложись! - завопил Григорий, бросаясь плашмя и увлекая за собой Яшку.

Мир взорвался огнем и грохотом. Черные комья мерзлой земли, перемешанные с жухлой травой и белыми хлопьями снега, взметнулись в воздух. Осколки со свистом пронеслись над головами - один, злобно урча, впился в ствол ближайшей ели, вырвав кусок коры и обнажив светлую древесину.

Запахло смолой и гарью.

- Вот же нехристи… - пробормотал Гущин, стряхивая с треуха щепки и землю.

- Все целы? - обернулся Осипов.

- Цел, - отозвался Шелестов, дрожащими пальцами вытирая грязь с лица.

- И я цел, - ответил Лавр, уже разворачивая похожий на фабричную трубу ствол «Льюиса» в сторону часовни. - Григорий Иванович, давая я этих сволочей гранатой…

- Отставить гранатой, - процедил комиссар сквозь зубы. Он приподнялся на локтях, и его голос, хриплый от напряжения, гулко разнесся по лесу: - Варнак! Сдавайся! Ты окружен!

Тишина.

Только ветер шевелил ветви, да где-то вдали капало с крыши часовни. И вдруг...

- Люди?! - раздался из руин удивленный и странно радостный окрик. - Люди! Сдаюсь! Сдаюсь, братцы!

Гущин и Осипов переглянулись. Сдаваться было совсем не в духе Лехи-Варнака - того самого кровожадного бандита, чья слава гремели от Волги до Урала.

- Так, Лавр, - медленно проговорил Осипов, его глаза, узкие как щели, не отрывались от черного прямоугольника двери часовни. - Ты - здесь. Если полезут - всех в штаб к Духонину...

- Есть! - оскалился пулеметчик. Старый солдат с характерным щелчком передернул затвор «Льюиса», укладываясь за валун так, чтобы прикрыть и себя, и подходы к часовне.

- А мы... Яшка!

- Я, Григорий Иванович! - паренек вздрогнул, но голос его звучал тверже, чем можно было ожидать.

- Берем в клещи. Ты заходишь слева, я - справа. Кого увидишь - вали, и не думай...

- В смысле - валить? - Малой захлопал глазами, его пальцы нервно теребили цевье трехлинейки.

Осипов резко развернулся, схватив парнишку за плечо. Его глаза в темноте горели холодным огнем.

- В смысле - маслину в бубен. Все понял?

- Ага! - Малой глотнул воздух и кивнул, слишком резко, слишком по-мальчишески.

- Тогда - вперед!

Комиссар махнул рукой, и они разошлись в разные стороны, как тени.

Григорий двигался, прижимаясь к стенам часовни. Камни, покрытые вековым лишайником, были шершавыми под пальцами. Каждый шаг давался с трудом - снег предательски хрустел под ногами, а ветер норовил сорвать с головы папаху. Он шел, пригнувшись, «Маузер» наготове, ухо ловило каждый звук из темноты. Где-то впереди шаркнула нога по каменному полу - или показалось?

Яшка тем временем крался слева, его худенькое тело дрожало от напряжения. Он то и дело оглядывался назад, на Гущина, будто ища поддержки. «Браунинг» в его руках казался игрушкой, но паренек сжимал его так крепко, что пальцы побелели. Вдруг - шорох! Яшка замер, сердце колотилось так, что, казалось, его слышно на весь лес. Из-за угла показалась тень... нет, всего лишь ветка…

Оба - и командир, и боец - сближались с противоположных сторон, как клещи, готовые сомкнуться на шляпке ржавого гвоздя, торчащего из подошвы Революции.

Григорий первым вошел в руины. Часовня дышала заброшенностью - из трещин в каменном полу пробивался бурьян, а в углах уже вздымались молодые деревца, словно природа пыталась забрать свое обратно. Воздух был спертым, пахнущим плесенью и... табаком. На этот едва уловимый запах комиссар и пошел, держа «Маузер» наготове.

Первые два помещения, освещенные призрачным лунным светом, просочившимся через прорехи в кровле, оказались пусты. Но вот в третьем…

У дальней стены, прислонившись к грубо отесанному камню, сидел человек в лисьем полушубке. Его ноги, одетые в изодранные ватные штаны, были вытянуты вперед. Левая заканчивалась почерневшей культей, правая ступня еще держалась на лоскутах кожи, но выглядела так, будто ее пропустили через мельничный жернов.

Пол был усеян пустыми консервными банками, окурками, обрывками бумаги. На двух деревянных ящиках, поставленных друг на друга, лежал американский «Винчестер» - чистый, ухоженный, явно любимый.

- Ля... - выдохнул раненый, и в этом звуке была и боль, и странное облегчение. - Брат!

Увидев чекиста, он даже не дрогнул. Не сделал попытки схватиться за винтовку или вытащить «Кольт» из новенькой коричневой кобуры с маркировкой «US». Просто улыбнулся - той самой улыбкой, что Григорий помнил с детства, когда они вдвоем таскали яблоки из сада дяди Игната.

- А я-то гадал... - хрипло проговорил Варнак, - что за Гришка Осипов в ГубЧК появился... Думал, однофамилец - и тезка в придачу. Никак не ждал, что родной брат к краснопузым переметнется!

Григорий ощутил, как по спине пробежали мурашки. Его пальцы сжали «Маузер» так, что костяшки побелели.

- А я, как про Леху-Варнака услышал - сразу смекнул. Ты это...

- Знал бы батька, что ты коммунистом родился - собственноручно удавил бы, - оскалился бандит, и в его глазах вспыхнул тот самый огонь, что когда-то пугал всю округу.

- Коммунистами не рождаются, - резко парировал комиссар. - Коммунистами становятся.

Он сделал паузу, глядя на изуродованные ноги брата.

- Будто тебя не удавил бы, узнай он, что ты налетчиком станешь.

Варнак рассмеялся - громко, искренне, как в те времена, когда они вдвоем убегали от сельского старосты, теряя по пути украденные яблоки. В своем саду тоже росли и яблони, и груша. Но те, со двора дяди Игната, казались вкуснее и слаще.

- Тоже удавил бы!

Тишина повисла между ними, густая и тяжелая, как деготь. Где-то снаружи послышались осторожные шаги.

- Твои? - насторожился Осипов, вжимаясь в неровную каменную стену. Его ладонь крепко обняла рукоять «Маузера».

- Твои, - ответил Леха, слабо мотнув головой. - Моих... больше нет.

Не успел командир сделать шаг из тени, как в каморку ворвался Яшка. Корча свирепую гримасу, он направил «Браунинг» прямо в грудь Варнака. Но судьба сыграла злую шутку -нога зацепилась за корягу, и паренек растянулся на гнилом полу. Пистолет, звякнув, покатился к ногам бандита.

Шелестов замер. Но - что поразило даже Осипова - не завопил, не заплакал, не стал молить о пощаде. Просто зажмурился и напрягся, приготовившись к последнему выстрелу в своей жизни. Приготовился умереть молча, как подобает настоящему чекисту и настоящему коммунисту.

- Хорош у тебя боец, - усмехнулся налетчик.

В его голосе прозвучала не столько издевка, сколько нечто похожее на уважение.

Прошло несколько томительных мгновений. Выстрела не последовало. Когда Малой осмелился открыть глаза, перед ним оказался его же «Браунинг» - Леха держал его за ствол, протягивая обратно.

- На... - прохрипел бандит. Он не мог не узнать пистолет Юсупа, но не подал вида. - Не теряй больше, карась. В следующий раз могут не вернуть.

Яшка, все еще не веря своему спасению, осторожно взял оружие. И только тогда заметил стоящего в тени комиссара. Тот смотрел на него строго, неодобрительно качая головой.

Паренек перевел взгляд с Григория на Алексея... Сходство было очевидным - те же пронзительные глаза цвета уральской стали, та же характерная горбинка носа, даже манера сжимать губы.

- Да, - глухо подтвердил чекист. - Братья мы, братья.

В голове у юнца мелькнула страшная мысль - а вдруг комиссар, тот самый Осипов, которому он верил больше, чем себе, предал их всех? Рука с «Браунингом» дрогнула, ствол нерешительно пополз в сторону командира...

- Сдурел? - резко оборвал его Григорий, одним точным движением выбивая пистолет. - Иди, зови Гущина. Да коней сюда подведи.

- Ага... - растерянно пробормотал Малой, потирая онемевшие пальцы.

Подобрав оружие, он направился к выходу. Сначала шел медленно, оглядываясь через плечо, будто ожидая выстрела в спину. Потом шаг его ускорился, перешел в бег - не от страха, а от желания поскорее покинуть это странное место, где враги оказывались братьями.

А в часовне вновь воцарилась тяжелая тишина. Два брата смотрели друг на друга через годы разлуки, через баррикады гражданской войны, через пропасть сделанных выборов.

Осипов достал из кармана смятую пачку «Дуката», вытащил две папиросы. Одна за другой они вспыхнули в пламени спички, оранжевый свет на мгновение осветил его изможденное лицо. Одну он протянул брату.

Леха жадно затянулся, но сразу закашлялся - глухо, с хрипотой, будто в легких у него булькала вода.

- Небось, махорку куришь, - усмехнулся Григорий, подбирая «Винчестер». Он ловко провернул оружие в руках - тяжелое, сбалансированное, с массивной скобой. - Хорош винтарь!

- Да, - прохрипел Варнак, хлопая по кобуре. - Вот еще «Кольт». Новенький!

Чекист поднял бровь:

- Где взял?

Бандит оскалился, обнажив золотую фиксу:

- Так у вас, родимых, и взял! Два мешка муки отдал за него.

- Дорого, - поморщился комиссар, проводя пальцем по штамповке на стволе винтовки.

- Ты, брат, не поверишь, - Леха вдруг залился смехом, который тут же перешел в новый приступ кашля. - Я точно так же сказал! Но мне, за ради того, чтобы красную сволочь сподручней стрелять, никаких денег не жалко!

Он смеялся долго, истерично, пока слезы не потекли по его грязным щекам. Потом затих, вытер лицо рукавом и тяжело дышал.

- Давай уже, спрашивай, брат, - наконец проговорил он, пристально глядя на Осипова. - Я ж вижу, куда ты все время косишься...

Григорий кивнул на изувеченные ноги:

- Волки?

Лицо Варнака вдруг стало серьезным. Он потянулся за новой папиросой, но рука дрожала так, что пришлось закурить с третьей попытки.

- Не, брат. Не волки, - он затянулся, выпуская клубы дыма. - Невидаль.

В углу часовни что-то звякнуло. Оба брата невольно повернули головы, но там была только ворона, добравшаяся до остатка тушенки в жестянке.

- Брехня, - решительно заявил Осипов, но уже без прежней уверенности. - Нет никакой невидали!

- Ты это моим ногам скажи, - огрызнулся Леха, с ненавистью глядя на свои изуродованные конечности. - Или Юсупу с Алтыном, которые в петлю полезли. Или Фомке с Сашкой, которых она на моих глазах разодрала! Есть она - невидаль! Хотя... - он внезапно усмехнулся. - Я ж тоже поначалу думал, что никакой невидали нет.

Бандит запустил руку за пазуху, долго копался в потаенных карманах, пока не извлек кожаную флягу. Встряхнул ее возле уха - пусто. Огорченно швырнул в угол, где та глухо ударилась о камень, спугнув ворону.

- Кончилось? - спросил Григорий, хотя знал ответ.

- Как в комиссариате, - невесело усмехнулся Варнак. - На сухую придется... Слушай, братка, как дело было.

Он перевел дыхание, собираясь с мыслями. В часовне стало так тихо, что слышно было, как где-то скребется полевая мышь.

- Друзья мои...

- Подельники, - поправил чекист.

- Да называй как хочешь, - махнул рукой налетчик. - Решили, что двадцать тысяч на пятерых может плохо поделиться, - он стукнул кулаком по ящикам, и те отозвались звонким, почти музыкальным звуком. - Настояли на проводнике, если, мол, я решу их в горах кинуть. Да я ж не такой! Я - не урка какой-нибудь, я - грабитель идейный!

- Верю-верю, - кивнул комиссар, и в его голосе прозвучала странная смесь сарказма и усталости.

- Вызвался только мельник. Егором звать. Угрюмый, как грозовая туча! Хоть на ремни его режь - слова не вытянешь! - Леха закашлялся, вытирая пот со лба. - Поупрямился сперва, не без этого. Ну, Васька таких уговаривать умеет... умел.

Варнак замолчал, прислушиваясь к звукам снаружи. Где-то далеко завыл ветер.

- Пошли Висельной тропой, через Горелый лес. В первую же ночь Юсуп вздернулся. Я значения не придал - всякое бывает, замотался человек... зачем в душу лезть, коли душа покоя просит? Потом - Васька-Алтын. И именно в тот день, когда у него шнурок с крестиком порвался. Тут я уж насторожился. Два висельника кряду, да оба без крестов - не бывает такого!

Леха нервно затянулся, дым клубился вокруг его бледного лица.

- Фомка с Сашкой радовались - золото на троих лучше, чем на пятерых! А я чую - ведет нас мельник не туда. Уже Гнилое болото должно быть, а он нас круто на север забирает.

Грабитель прервал рассказ, потянувшись за новой папиросой. Григорий молча дал прикурить, и братья на мгновение замолчали, наблюдая, как табачный дым смешивается с холодным воздухом часовни.

- Тут я за «Кольт» схватился, - продолжил Леха, и его голос стал жестким. – «Говори, красная морда, куда ведешь, не то пулю между глаз пущу...»

- А дальше?.. - нетерпеливо потребовал командир, подавшись вперед.

Бандит закашлялся, вытирая пот со лба меховым рукавом. Когда он заговорил снова, голос дрожал, словно натянутая струна:

- Дальше... эх, братка, ты мне не поверишь! Стоял передо мной мельник этот, Егор... Стоял, как ты сейчас, в двух шагах. И вдруг - бац! - и нет его! Как сквозь землю провалился! Кони взбесились - Сашку с Фомкой с седел сбросили, сами в чащу кинулись. Мой жеребец на дыбы - ящики с золотом в снег посыпались. Слава тебе, Господи, что вы, красные, добрые ящики делаете, а то бы нам теперь по лесу на карачках ползать, каждый червонец собирать...

- Дальше…

Леха нервно облизал пересохшие губы. Глаза его бегали по сторонам, словно он снова видел тот страшный момент.

- Дальше... следы на снегу сами по себе появляться начали. Сперва к Сашке подошли... И тут... - голос Варнака сорвался на хрип. - На моих глазах его пополам разорвало! Как портки старые... Я - драпа! Куда глаза глядят!

Рассказчик замолчал, тяжело дыша. Пальцы его судорожно сжимали и разжимали край полушубка.

- Что стало с Фомкой - не знаю, не видел. Только визжал он, как порося режут. А я приметил часовню эту - и сюда. Чую - сопит за спиной кто-то. А я не поворачиваюсь - признаю, чуть под себя не наделал. Вдруг - хвать меня за ногу… повернулся - боль такая, хоть волком вой, а никого нет! Бахнул, куда придется, да давай деру. На порог уже - и тут она меня за вторую ногу цап… зубами, гадина! - он с силой отшвырнул окурок.

- Кто - она? - не понял Осипов. - Кто - зубами?

- Да невидаль же! - завопил Варнак, и в глазах его вспыхнул безумный блеск. - Разве ты не слышишь?! Человечьим языком тебе говорю! Невидаль проклятая!

- Как же ты так чудесно спасся, если невидаль тебя уже цапнула? - с сомнением покосился на брата Григорий. - Что ей помешало кончать тебя?

- А ты не понял? - оскалился Леха улыбкой сумасшедшего. - Место-то святое! - он хлопнул ладонью по стене. - Не может она сюда! И в голову не может пробраться к тем, кто крестик носит! Да я ж в вас гранатой не со зла… думал - она, невидаль вернулась!

Комиссар медленно опустился на ящик, чувствуя, как дрожь пробегает по спине.

- Послушай, брат... - начал он осторожно, - ты говоришь, вчера ночью Егора видел?

- Точно! Как тебя сейчас вижу! - уверенно кивнул Варнак.

Чекист перевел взгляд на свои дрожащие руки. Вчера ночью... Вчера ночью Егор неотлучно был с отрядом. Сердце Осипова сжалось от внезапного понимания - перед ним сидел безумец, окончательно потерявший связь с реальностью.

Наверно, так и сходят с ума. Моментально, внезапно…

Леха внезапно потянулся к нему, и Григорий увидел в его глазах ту самую мольбу, что бывает у раненых зверей, когда они понимают - конец близок.

- Брат... - голос Варнака стал тихим, хриплым, будто скрип колодезного ворота. - Я знаю... не жилец уже... Сам бы, да грех на душу брать не хочу... - он замолчал, глотая воздух, словно рыба, выброшенная на берег. - Не желал я тебе такой участи, но... прости, Гриня... Больше некому... все ж, ты мне брат, хоть и красный…

Комиссар почувствовал, как в горле застрял ком. Он понимал без лишних слов - о чем просит брат. И понимал другое: иного выхода нет. Еще когда вызывался добровольцем идти по следу банды, он знал, чем это может кончиться. Хотел лишь одного - увидеть последнюю родную душу в этом мире перед тем, как...

Но так даже лучше. Никто не будет пытать Леху, как это любят делать некоторые несознательные товарищи. Никто не станет глумиться над телом.

Чисто, быстро, по-братски...

Размышления прервало дикое, неестественное ржание. Не то испуганное, не то предсмертное. Лошади орали так, будто их резали.

Осипов резко поднялся, и деревянный ящик под ним жалобно скрипнул. Он шагнул к оконному проему, где когда-то были стекла, а теперь зияла черная дыра, обрамленная облупленной штукатуркой.

Снаружи, в лунном свете, метались тени. Яшка и Гущин, согнувшись, тащили за поводья взбесившихся коней. Животные вставали на дыбы, били копытами, закатывали белки глаз - казалось, они почуяли саму смерть...

- Это что сейчас было?! - рявкнул командир.

Григорий в один прыжок преодолел расстояние до бирюка. Его руки, закаленные в уличных драках, впились в грубый армяк мельника, пытаясь встряхнуть великана. Но с тем же успехом командир мог пытаться сдвинуть сам Камень - Уральские горы. Егор даже не дрогнул.

- Скажешь - тоже невидаль? - проревел Осипов в лицо мужику, брызнув слюной.

Проводник медленно поднял свои лапы. Без видимых усилий, будто размыкая детские пальчики, он освободился от хватки комиссара.

- Невидаль, - произнес отшельник тоном, не знающим сомнений.

Комиссар отшатнулся. В этот момент он сам - чекист, коммунист - был готов поверить в любую нечисть, в любые поповские сказки и мещанские предрассудки. Как иначе объяснить то, что только что произошло? Стоял себе матрос, никого не трогал, целился из винтаря в косулю… вдруг - не тебе! Словно невидимая рука вложила в его ладонь «Наган» и направила ствол прямиком в лоб.

Так не бывает! В той, нормальной, обычной жизни, которая, казалось, осталась позади, за мостом к Висельной тропе, так не бывает!

Яшка вдруг зашмыгал носом. Слезы, которые он сдерживал все это время, прорвались наружу, горячие и соленые, оставляя на грязных щеках светлые дорожки. Парень опустился на колени прямо в раскисшую грязь, не замечая, как ледяная влага проникает сквозь шаровары. Он толкнул плечо балтийца, сначала осторожно, потом сильнее.

- Вставай, дядя Федор… дядя Федор, вставай… - голос его дрожал, становился все тоньше, пока не превратился в писк. - Ты чего, дядя Федор? Ты чего, дядь?

Его худенькие пальцы вцепились в окоченевшую руку моряка, трясли ее, будто пытались разбудить. От тряски голова Чернова неестественно повернулась набок, челюсти разомкнулись с тихим щелчком, и багровый язык вывалился наружу.

Только теперь до Малого дошло. Он отпрянул, будто обжегшись, и плюхнулся в снег. Его худенькое тело сжалось в комок, а лицо уткнулось в колени. Рыдания вырывались из груди с такой силой, что, казалось, разорвут ее.

Бирюк неожиданно вздохнул - тяжело, как будто этот вздох копился в нем годами. Он медленно подошел к юнцу, хлюпая валенками по грязи. Большая, корявая рука потянулась к голове мальчишки, но на полпути замерла, словно наткнувшись на невидимую преграду.

На лице мельника мелькнуло что-то странное - страх, словно он тянулся не к каштановым кудрям, а к горячим языкам пламени в кузнечном горне. Пальцы Егора дрогнули, затем неуклюже, почти по-отечески, потрепали парнишку по рассыпавшимся вихрам.

- Я говорил. Не нужно, - пробормотал он, тут же отводя глаза, будто стыдясь этой минутной слабости.

Осипов, тем временем, отряхивая папаху о колено, старался не смотреть в сторону мертвого матроса.

- Вот же черт, - огорченно протянул он, разглядывая темное пятно на каракуле. - Звездочку потерял…

В комиссаре что-то надломилось. Тот самый внутренний стержень, что годами гнулся под тяжестью войны, революции, бессмысленных смертей, но так и не сломался - теперь хрустнул окончательно, как перемороженная ветка. Черви сомнений, точившие его душу все эти годы, наконец сделали свое дело.

Чернова похоронили так же, как и Вольского - завалили тело камнями. Только теперь работа шла медленнее - рабочих рук стало меньше, да и балтиец превосходил субтильного учителя и ростом, и шириной плеч. Каждый валун, который с трудом поднимал Гущин, казался насмешкой - при жизни Федор мог бы ворочать такие одной левой.

Перед тем как закрыть тело последним камнем, Осипов достал из внутреннего кармана бушлата потертую фляжку. Остатки коньяка плескались на донышке, согревая душу одним только запахом.

- Спи спокойно, товарищ, - комиссар произнес дежурную фразу и пригубил напиток.

Прощание вышло казенным, вымученным. Зато не столь фальшивым, как некрологи в «Правде».

- Ох-ох-ох, - закачал головой Лавр, и в его голосе зазвучали совсем уж старческие нотки, как у дедов, порицающих с завалинки молодежь. - Прав ты был, Федька… пережили тебя пимы…

Яшка получил флягу последним. На дне плескались жалкие капли - с наперсток, не больше. Он глотнул, сморщился, но проглотил. Пустую флягу поставил на камень у изголовья - пусть лежит, моряку пригодится.

- Кто еще решит руки на себя наложить - обращайтесь, - мрачно пошутил чекист, хлопнув ладонь по кобуре.

Никто не засмеялся.

- Григорий Иванович, - произнес Гущин, когда поминки были закончены. - Может, ну его к лешему, этого Варнака? Повернемся взад?

Осипов молча ткнул носком сапога верхушку молодой ели, протянувшую свою тень по снегу, будто указывая путь. Он мысленно прикидывал расстояние - до ночлега удастся сделать еще пару-тройку верст, не больше.

- Нет, - покачал головой чекист.

Комиссар произнес это тихо, но в его голосе слышалась непоколебимая сталь. Ни раздумий, ни капли сомнения.

- Нас осталось двое, - напомнил пулеметчик.

- Трое! - звонко, с детской горячностью крикнул Шелестов, хватаясь за «Браунинг».

Его худенькое лицо покраснело от возмущения. Как так? Его не посчитали за бойца!

- Двое, - поправил командир, положив руку на плечо мальчишки. - Нет, Лавр Аристархович, мы идем вперед. Так нужно.

Старый солдат прищурил один глаз, как когда-то целился в японцев под Мукденом.

- Кому нужно? Революции? - прохрипел он, и в его голосе звучало нечто большее, чем просто вопрос.

Осипов замер на мгновение. Ветер шевелил его непокрытые волосы, холодные пальцы зимы ласкали шею.

- Мне нужно, - тихо ответил он.

Душу Григория скребли кошки. Черные, как самая безлунная ночь. Но он не мог сказать сейчас, не мог признаться, что дело не в Революции, не загубленных бандой жизнях, не в какой-то примитивной мести. Это - очень личное.

Рано или поздно придется сознаться, но не сейчас.

Гущин долго смотрел на комиссара, потом медленно кивнул. В его глазах сверкнуло что-то… вера. Вера не в Революцию и лично в товарища Ленина, а вера именно в Осипова, в своего командира.

Старые кости пулеметчика хрустнули, когда он распрямил спину.

- Ну... - вздохнул Лавр, поправляя потрепанный треух. - Коли тебе нужно... тады айда!

Он взял коня под узды и зашагал по тропе, оставляя глубокие следы в снегу. За ним, не оглядываясь, двинулся мельник - молчаливый, как сама тайга. Яшка бросил последний взгляд на каменную могилу - и побежал догонять остальных.

А Осипов стоял еще мгновение, глядя на тропу, уходящую в чащу. Он пойдет туда - не ради Революции, не ради приказа, а потому что должен. Должен, в первую очередь - себе.

Потом чекист натянул папаху, поправил кобуру «Маузера» и шагнул вперед - к темным елям, к перевалу, к тому, что ждало их на Висельной тропе.

Последними уходили тени - они долго колебались между могилой и живыми, прежде чем сделать выбор.

Комиссар не знал, сколько точно прошел отряд - две версты или три. Время в этом проклятом лесу текло иначе, растягиваясь и сжимаясь, как змея перед броском. Люди шли, спотыкаясь о собственные тени, пока наконец не свалились с ног от усталости.

Костра не разводили - Варнак был рядом. Осипов чувствовал это кожей, как чувствуют приближение грозы старые раны. Не мог объяснить, откуда эта уверенность, но знал - банда уже близко. Очень близко.

Он сидел, прислонившись спиной к шершавой сосне, механически выскребая ложкой последние куски тушенки. То, что раньше казалось просто жестким, теперь потеряло и без того скудный вкус - как свежевыстиранное белье.

- Григорий Иванович... - Гущин подошел, по-стариковски шаркая валенками. Его мозолистая рука протянула серебряный портсигар, предлагая угоститься самокруткой.

Осипов отрицательно мотнул головой. После смерти Чернова недостатка в папиросах не было - матрос всегда держал при себе запас.

- Что я тебе скажу, Григорий Иванович, - старый солдат присел рядом, осторожно, будто боясь раздавить хрупкое спокойствие. - Ты меня только сразу в умалишенные не записывай...

Чекист кивнул, продолжая скрести ложкой по жести. Звук, резкий и металлический, резал тишину, как нож.

- Они ж все без крестов были…

- Кто - все? - Осипов нахмурился, откладывая пустую банку.

- Как - кто? Ванька, Федька...

- Не понимаю тебя, Лавр Аристархович.

- Все, кто руки на себя наложили, - пояснил пулеметчик, понизив голос. - Все они крестов не носили! И Васька-Алтын, и Юсуп...

- За них-то откуда знаешь? - устало отмахнулся комиссар.

Гущин достал из кармана медный крестик на оборванной бечевке.

- Это - Васькин... Видать, лопнула, да починить не с руки было.

Осипов заинтересованно подался вперед.

- Ладно. А Юсуп?

- Басурманин, - уверенно заявил старый солдат. - Те вообще крестов не признают...

- Будто ты крест носишь, - ехидно усмехнулся командир.

- А то как же...

Лавр расстегнул гимнастерку. На его груди, покрытой редкими седыми волосами, висел большой бронзовый крест, погнутый, потемневший от пота и времени.

- Он мне в Маньчжурии жизнь спас! Прямо в него пуля угодила! С тех пор не снимаю!

- Стало быть, ты в Бога веришь? - неодобрительно протянул Григорий. - Ты же коммунист!

Пулеметчик затянулся, выпуская дым густой струей. Его глаза, бесцветные от бремени прожитых лет, смотрели куда-то вдаль.

- А ты, мил человек, скажи мне, почему я не могу и коммунистом быть, и в Бога веровать? Разве Маркс где писал, что Бога нет? Он ж про другое писал - про то, как жить по-людски. А душа... душа-то у человека своя.

Комиссар хотел возразить, привести цитаты из Ленина, но вдруг осекся. Перед глазами встали картины детства - отец в рясе, читающий проповедь, иконы в красном углу, запах ладана...

Во что верил сам Григорий?

Он затянулся папиросой, наблюдая, как тлеющий кончик освещает морщины на своих пальцах - этих пальцах, что в разное время держали и крест, и винтовку, и партбилет. Верил ли он еще во что-то? В Революцию - точно нет. Тот огонь, что горел в груди в семнадцатом, давно превратился в пепел. Он видел слишком много - расстрелы без суда и следствия, тощих, как скелеты, голодных детей, орды беспризорников, орудующих ночами в подворотнях. В Революцию хорошо верить, когда сидишь в Смольном и раскатываешь на «Руссо-Балте» из царского гаража с личным шофером. Нет, в эту сказку о светлом будущем Осипов больше не верил.

Осталась лишь привычка - как у старого пса, что продолжает сторожить дом, даже когда хозяева давно сгинули.

Кто вообще из всего отряда верил в Революцию?

Вольский - да, верил. Искренне, по-детски. Его вера была как то самое пенсне, через которое он смотрел на мир - все четко, ясно, разделено на черное и белое. Пусть где-то в глубине души учитель понимал, что жизнь - не страницы из «Капитала», где все разложено по полочкам, а грязная, кровавая каша. Но его интеллигентская душа, воспитанная на Тургеневе и Чернышевском, продолжала верить печатному слову. До самого конца. До той петли, что так нелепо оборвала его жизнь.

Может, Иван Захарович оттого и вздернулся, что внезапно прозрел?

Яшка тоже верил. Но его вера была другой - слепой, восторженной, как у щенка, впервые увидевшего мир. Он еще не знал, что революции пожирают своих детей первыми. Не видел, как под красивыми лозунгами кроется та же грязь, те же подлости. Жизнь пока не ставила его перед выбором - предать товарища или погибнуть, украсть последний кусок хлеба у голодающего, или самому умереть с голоду. И слава Богу. Пусть пока верит.

Может, свершится та, она - Мировая Революция, когда от каждого по способностям, каждому по потребностям, и мальцу не придется разочаровываться.

А вот для Коржа... Григорий усмехнулся, вспоминая того мерзавца. Для него Революция была лишь поводом пограбить, покуражиться напоследок. Он как шакал - чуял, что старый порядок рушится, и спешил урвать свой кусок падали, пока не навели новый. Вряд ли он всерьез считал, что закончит иначе, чем в тюремной камере или у стенки. Так и вышло - пуля в лоб, брошенное в снег тело. Просто еще один труп на дорогах Гражданской.

Что был человек, что не было - никто и не заметил.

Чернов... комиссар вздохнул. Для матроса Революция была местью. Что там стряслось в его жизни - никто не знал. Может, офицерская плеть, может, голодное детство в портовой трущобе. Но буржуев он не любил люто, с какой-то почти животной ненавистью. Его вера была проста - отнять и поделить. Не чтобы себе было лучше, а чтобы сделать хуже тем, кому было хорошо при старых порядках.

А что будет потом - не думал. Теперь и не придется.

Что касается Гущина... Осипов перевел задумчивый взгляд с уголька на конце папиросы на пулеметчика. Старый вояка. У него - ни кола, ни двора. Вся жизнь прошла в казармах да окопах - от Мукдена до Карпат. И кроме как воевать, он ничего не умеет. Переучиваться поздно. Вот и цепляется за Революцию, как за последний шанс, лелея надежду: а вдруг хоть теперь перепадет кусок земли да изба.

И буржуев он ненавидит не от души, а оттого, что таков приказ.

- Знаешь, на что твои слова похожи? - проговорил чекист после долгого молчания. - На контрреволюционную пропаганду! Давай так: ты не говорил - я не слышал.

Лавр тяжело вздохнул, его морщинистое лицо в свете луны напоминало старую рогожу, сваленную в угол хаты.

- Оно, конечно, ты - главный, - пробормотал он, почесывая заросшую щеку. - Только вот что, коли невидаль эта убивает тех, кто креста не носит? А на тебе - я знаю - креста нет!

Григорий сжал кулаки, чувствуя, как ногти впиваются в ладони. Он посмотрел на спящего Яшку, потом на мельника, сидевшего в отдалении.

- Гляжу, устал ты, Лавр Аристархович, - наконец сказал комиссар, и в его голосе вдруг прозвучала неожиданная мягкость. - Иди, поспи. Я первым подежурю.

Старый солдат что-то хотел возразить, но лишь махнул рукой и, завернувшись в тулуп, улегся рядом с мальчишкой.

Осипов ждал. Четверть часа он сидел неподвижно, наблюдая, как поднимается и опускается грудь Гущина, как вздрагивает во сне Яшка. Только когда убедился, что оба крепко спят, он осторожно развязал тесемки на своем потрепанном вещмешке.

Его пальцы, привыкшие с нарочитой небрежностью стряхивать пепел с папиросы, теперь нервно перебирали содержимое: запасные обоймы, потрепанную записную книжку, комок грязного бинта, железную кружку с отбитой ручкой. Еще что-то звенело на дне - металлический, приглушенный звук.

Наконец он нашел то, что искал - маленький узелок из выцветшей ткани, небрежно завязанный, будто в спешке. Развернув его, Григорий достал небольшой серебряный крестик, поблекший от времени.

Комиссар подержал его в ладони, ощущая знакомую тяжесть. Этот крестик он носил всю жизнь, носил, сколько себя помнил. Ровно до октября семнадцатого. А потом... потом порывался выбросить, да рука не поднималась. Не из-за святости предмета, в которую командир не видел. Хранил, как память об отчем доме. О матери, умершей при родах младшего брата, об отце, который… который…

Чекист сглотнул ком в горле и быстро накинул тонкую цепочку на шею. Металл был холодным против кожи, но через мгновение согрелся.

- Ну вот, - прошептал он себе под нос. - Теперь невидале я не по зубам.

Изо всех сил стараясь не рассмеяться собственным суевериям, Григорий вернулся к той же сосне. Он устроился поудобнее, положив винтовку на колени - вороненый ствол блеснул в лунном свете.

Тишина стояла такая, что слышалось биение собственного сердца. Даже деревья будто затаили дыхание. Потом издалека донесся волчий вой - длинный, тоскливый, зверь подзывал кого-то. И снова. И еще раз. Волк никак не хотел успокаиваться, повторяя одну и ту же песнь.

- Да чтоб тебя пристрелил кто-нибудь, - сквозь зубы пробормотал Осипов, нервно потирая переносицу.

Не успел он закончить фразу, как ветер донес отчетливый хлопок выстрела. Далекий, но безошибочно узнаваемый.

- Вот спасибо тебе, добрый человек, - автоматически проговорил комиссар, и тут же вскочил на ноги, сбивая с колен трехлинейку.

Варнак! Кто еще мог стрелять в этих местах? Ни один охотник, ни один случайный путник не забредет в такую глухомань.

Осипов ехал, расстегнув тулуп. Внезапное тепло давило, как пар в доброй бане. Хуже была только тоска. Тяжелая, липкая, заползавшая в душу червями сомнений. На Висельную тропу ступило шестеро бойцов. Вернее - пятеро, мальца можно не считать, на Егора он не полагался, этот, хоть и не трус, в чужую драку не полезет. Банда Варнака состояла из пятерых. Минус Юсуп - итого четверо. Но и отряд потерял двоих. Ночью расклад вновь поменялся в пользу налетчиков.

Может, не стоило стрелять Коржа? Стоило погодить, пока не настигнут Варнака? Да откуда комиссар мог догадаться, что Вольскому придет такая блажь - сунуть голову в петлю!

Яшка ехал сгорбившись, вцепившись в гриву лошади. «Браунинг» его больше не радовал - весь восторг от трофея растворился, как кусок сахара в кружке горячего чая. Теперь пистолет казался просто куском железа - холодным, мертвым. После смерти учителя, если б юнец и почувствовал радость трофею - скорее, устыдился бы.

Шелестов всхлипнул и быстро, пока никто не обернулся и не заметил, вытер лицо рукавом.

Мельник шагал впереди. Сегодня он то ускорялся, то замедлял шаг, словно спешил куда-то, но вспоминал об отряде, следовавшем по пятам. Лицо Егора, заросшее бородой, оставалось непроницаемым. Смерть Вольского ничуть не тронула его. Из-за галчонка мельник переживал гораздо больше, чем за людскую душу.

- Ты хоть понимаешь, что это был за человек? - вдруг вырвалось у Чернова, когда тот поравнялся с бирюком.

Проводник на секунду сбавил шаг, медленно поднял глаза. В них не было ни злобы, ни укора - только усталое равнодушие. И, по своему обыкновению, промолчал.

Балтиец скрипнул зубами. В груди под бушлатом что-то клокотало - горячее, колючее, готовое вырваться наружу потоком матерной ругани. Но слова застревали в горле, превращаясь в комок беспомощной ярости. Что он мог сказать этому лесному человеку? Обвинить в черствости? Так бирюк и не притворялся, что ему близки их горести и потери.

- Григорий Иванович, - вдруг тонко пискнул Малой, поднимая руку. - Смотрите!

На поляне, чуть поодаль от тропы, темнело бесформенное пятно. Осипов инстинктивно пригнулся к гриве, нащупывая рукоять «Маузера». Не засада ли? Комиссар оглядел опушку, выискивая в серых иглах хоть малейшее движение.

Лес продолжал давить безразличной тишиной. Ни крика, ни свиста, ни выстрела. Только где-то далеко, в чаще, с тихим скрипом прогнулась под тяжестью мокрого снега еловая ветвь, роняя комья белизны.

- Сходи, проверь, - приказал командир Яшке, не отрывая глаз от подозрительного пятна.

Шелестов уже начал слезать с коня, но его опередил Федор:

- Я пойду.

Щелкнув затвором, загнав патрон в патронник винтовки, он спрыгнул на землю. Движения матроса были осторожными, выверенными - сперва пригнулся, осмотрелся. Потом начал подбираться к темному предмету, перебегая от дерева к дереву.

- Как на том самом авроле, - мелькнуло в голове.

На мгновение ему даже показалось, что пахнет морем, а не этим проклятым, сидящим в печенках лесом.

Запах и был другим - сладковато-прелым, знакомым любому, кто вдыхал смерть.

Последние метры Чернов прополз по-пластунски, цепляясь локтями за раскисшую землю. Его бушлат мгновенно пропитался влагой, но матрос, привыкший к северным штормам, не обращал на это внимания. Приблизившись, он приподнял голову и ткнул предмет, издали похожий на мешок с тряпьем, стволом винтовки.

- На море - штиль, братцы! - крикнул Федор, расслабляясь и поднимаясь во весь рост.

Остальные, с шумом выдыхая затаенное дыхание, начали спешиваться. Кони фыркали, упираясь - животные чуяли смерть раньше людей. Осипов первым подошел к находке, резким жестом отстранив Яшку, который рванулся вперед с глуповатым любопытством молодости.

Вблизи мешок с тряпьем обернулся человеческим телом. Кто-то уже спустил его на землю - не бросил, а аккуратно уложил на спину, даже скрестив руки на груди, словно в гробу. Только шея, перекрученная, как мокрое белье, да обрезок веревки, врезавшейся в синеватую кожу, свидетельствовали о насильственной смерти.

- Васька-Алтын, - выдохнул Григорий, и в его голосе прозвучало нечто среднее между удовлетворением и разочарованием.

Он узнал этого человека сразу, хотя ранее видел эту рожу лишь в розыскных листках. Нос-картошка, рассеченный когда-то саблей шрам через левую щеку, золотой зуб, блеснувший в полуденном свете. Правая рука Варнака. Тот самый Васька-Алтын, что в прошлом году под Кунгуром целый продотряд в землянке заживо сжег - двадцать три человека.

- Свеженький, - процедил Лавр, потыкав носком сапога в руку покойника. - Суток не прошло.

Осипов почувствовал, как в груди вспыхнула радость. Настоящая, пролетарская - острая, как удар штыка. Они нагоняли Варнака! Все эти дни погони, бессонные ночи, замерзшие пальцы - не напрасны. И потери не бессмысленны. Но почти сразу же радость сменилась холодным сомнением. Комиссар мысленно прикинул: с крюком до мельницы, с расстрелом Коржа, с похоронами Вольского - они должны были отстать минимум на день. А вместо этого...

Неужто Варнак заплутал? Мысль мелькнула, но тут же рассыпалась в пепел, как мотылек в огне свечи. Леха-Варнак, который родился и вырос здесь, который знал эти леса как свои пять пальцев? Невозможно.

- Третий висельник! - Федор обернулся к товарищам и провел ладонью по лицу, смахивая несуществующую пыль. - Неспроста это все… ох, чую, неспроста…

- Может, свои? - неуверенно предположил Гущин, но тут же прикусил язык, почувствовав на себе тяжелый взгляд командира.

Осипов едко усмехнулся, крутя в пальцах папиросу, которую так и не решался закурить.

- Свои же вздернули, а потом свои же спустили? Ты, Лавр Аристархович, думай поперед, как сказать собрался.

- Не-не, - замотал головой балтиец, нервно постукивая прикладом трехлинейки по земле. - Юсуп, Вольский, теперь - этот вот… три висельника за два дня! Не верю я в такие совпадения.

Яшка резко икнул - глухо, по-детски нелепо. Все разом повернулись к мельнику, будто ища у того ответа. Великан стоял неподвижно на тропе, его тень, длинная и угловатая, ложилась на снег, как черная трещина.

- Эй, леший! - матрос сорвался на крик. - Ты ж здешний! Ты-то что скажешь?

Бирюк медленно перевел взгляд с тела на чекиста. В его глазах не было ничего - ни дна, ни отражения. Одна пустота.

- Невидаль, - проговорил он после долгой паузы, растягивая слово, словно пробуя его на вкус.

- Ась? - Чернов сделал шаг назад, невольно крепче сжимая винтовку. - Что еще за невидаль такая? Говори толком, черт косматый!

- Да брось ты, - Григорий резко махнул рукой, но в его голосе не было прежней твердости. - Поповские сказки.

- Так ты знал? Знал, да? - Федор рванулся вперед, его глаза бешено блестели. - Знал и молчал!

Яшка беспокойно завертел головой, ища глазами Вольского - того самого учителя, который мог бы сейчас разложить все по полочкам, объяснить все научно, по Марксу. Но, вспомнив, что Иван Захарович лежит заваленный камнями где-то позади, мальчишка тоскливо вздохнул, сжав кобуру с «Браунингом».

Матрос, забыв, что уже дослал патрон, с нервным щелчком передернул затвор. Латунная гильза, выброшенная наружу, описала в воздухе блестящую дугу и бесшумно утонула в рыхлом снегу.

- Эй, морда кулацкая! А ну-ка выкладывай, что за невидаль такая, пока дырок в тебе не наделал!

Мужик не шелохнулся. Только его губы чуть дрогнули. На мгновение даже показалось, что проводник недобро усмехнулся.

- Кто увидел - не расскажет. Кто услышал - не поверит.

Эти слова подействовали на Чернова как удар хлыста. Он закачался на месте, лицо его исказила страшная гримаса, где смешались ярость и животный страх.

- Говори, контра, - завопил балтиец, прикладывая винтовку к плечу.

В этот момент Осипова осенило. Он вдруг понял тех, царских офицеров, кто командовали его ротой на Германской. Солдаты их за это люто ненавидели, а зря. Нет, причин ненавидеть царских офицеров хватало, хотя бы за то, что все они - белая кость, угнетатели и эксплуататоры. Но не за это. Потому что сейчас Григорий поступил точно так же. Потому что иначе никак.

Его удар - быстрый, сильный, выверенный годами - пришелся Федору точно в солнечное сплетение. Матрос ахнул, согнулся пополам, выпуская из рук оружие. Гущин, понимавший, к чему идет дело, уже стоящий наготове, едва успел подхватить падающего Чернова.

- Очухался? - процедил комиссар, попробовав кулак на зуб. В глазах его горел холодный огонь - не гнева, а необходимости. - Или добавить?

Балтиец, задыхаясь, мотал головой. Его лицо постепенно приобретало нормальный цвет, но в глазах еще стоял тот самый животный ужас, что заставляет человека верить в любую нечисть.

Выпустив восстанавливающего дыхание товарища, пулеметчик присел рядом с трупом. Было ясно - свои уже побывали здесь: карманы вывернуты, подкладка порвана в спешке.

- Чертов Варнак, - пробормотал Лавр, вытаскивая из кармана смятую винтовочную гильзу.

Она была пуста - только запах пороха еще держался в латуни. Затем показались коробок спичек с полустертой этикеткой "Заря" и... небольшой медный крестик на оборванной бечевке, позеленевший от времени.

- Ты еще зуб золотой у него забери, - с усмешкой подсказал Федор, оправившийся после удара.

Он стоял поодаль, нервно пощипывая проступившую за время похода бороденку.

Лавр поморщился, будто укусил лимон. Его лицо, изрезанное морщинами, как изюм, выразило отвращение.

- Не мое это, - отрезал он.

- А Корж не побрезговал бы, - продолжал дразнить матрос, явно пытаясь выместить злобу. - Помнишь, как он за пистолем рванул? И как обратно…

- Ты меня с уркой не путай! - зарычал Гущин, резко поднимаясь. Его глаза яростно вспыхнули. - Я к Георгию представлен был! За Мукден! Сам генерал Куропаткин…

- Отставить! А то обоих…

Голос Осипова прозвучал, как выстрел. Он не повышал тона, но в этом одном слове чувствовалась такая угроза, что оба спорщика замолчали. Комиссар не стал заканчивать фразу, но его ладонь, медленно легшая на деревянную кобуру «Маузера», говорила красноречивее любых слов.

Наступила тягостная тишина. Даже Яшка, обычно неугомонный, замер, широко раскрыв глаза. Чернов не выдержал первым. Он шумно выдохнул, плюнул в снег и отвернулся.

- Ладно, командир, - пробормотал матрос, но в голосе еще дрожала обида. - Ты у нас командир.

Лавр же, промолчав, вдруг нагнулся и поднял брошенный крестик.

- Все ж таки… - пробормотал он, протирая находку о рукав. - Негоже святыню в грязи топтать.

Перекрестившись, старый солдат сунул крестик за пазуху.

Григорий видел это, но промолчал. В его глазах мелькнуло что-то, какая-то смесь чувств. Но сейчас было не до того. Тени становились длиннее, а впереди еще был долгий путь...

Кони шли, понуро опустив голову. Их копыта с хлюпающим звуком вязли в раскисшей земле. Люди, облегчая ношу животным, брели рядом, устало переставляя ноги. Снег таял неравномерно - то тут, то там обнажались черные пятна земли, похожие на лишаи бездомного кота.

Вдруг впереди мелькнуло движение - среди деревьев, в пятнистом свете, пробивающемся сквозь хвою, замерла косуля. Животное стояло, подняв изящную голову, уши настороженно поворачивались, улавливая каждый звук. Она смотрела не на людей, а куда-то в чащу, будто высматривала что-то более страшное, чем вооруженный отряд чекистов.

- Глянь… - шепнул балтиец. Его пальцы сами собой сжали винтовку. - Свежее мясцо… командир, дай шмальну?!

Чернов, еще не приставив приклад к плечу, прищурил левый глаз, будто прицеливаясь, прикидывая шансы сразить добычу. Двести саженей с гаком, для трех линий в умелых руках - пустяковое дело.

- Сколько мы ее еще разделывать будем, - медленно произнес Григорий, больше рассуждая вслух, чем возражая. В его голосе звучала усталость - не столько физическая, сколько душевная.

- Командир, Федька дело говорит, - неожиданно поддержал товарища Гущин. Старый солдат облизал пересохшие губы, словно смакуя плывущий по ним горячий жир. - Тушенка да сало - сколько можно-то! Живот пучит, как у дворняги от падали.

- Да никуда твой Варнак не денется, - добавил матрос, не отрывая глаз от косули. - Сам же видел - нагоняем контру!

Осипов вздохнул. Походный рацион - жесткое сало, черствые сухари и противная тушенка с мутным жиром - давно стоял у него поперек глотки. Перед глазами невольно вставали картины из прошлого: дымящаяся уха в чугунке, томленая в печи баранина, мамкины пироги с капустой... Но тут же вспомнилось другое - приказ. Приказ, хоть костьми лечь, но догнать банду Варнака. Причем не просто догнать, уничтожить, но еще и вернуться с грузом.

Было и еще кое-что. Еще одна причина нагнать Варнака. Причина, о которой комиссар пока не решался говорить.

Косуля, почуяв неладное, вдруг встрепенулась. Ее тонкие ноги напряглись, готовые в любой момент рвануть в чащу.

- Решай, командир, - прошептал Чернов. - Сейчас убежит...

Все решил Шелестов. Юнец не смел перебивать старших товарищей, но его глаза - большие, влажные, как у голодного щенка - смотрели на Григория с такой немой мольбой, что комиссар не выдержал. Взгляд мальчишки напомнил ему другую страницу собственной биографии. Как Осипов сбежал из дома, твердо решив воевать против ихэтуани в Манчжурии. Тогда похлебка из лебеды была за счастье, а варево из картофельных очистков - праздником. Но повоевать в Восстании боксеров не довелось. Свои же не приняли - мал был, младше Яшки.

- Давай, не промахнись, Робин Гуд, - сквозь зубы процедил чекист, осторожно поднимая руку в разрешительном жесте. Его пальцы замерли в воздухе, будто боясь спугнуть хрупкое равновесие между голодом и дисциплиной.

- Не нужно, - внезапно прозвучал голос мельника.

Он стоял чуть в стороне, заметно опередив отряд, почти незаметный - серая армячина сливалась с хвоей и стволами деревьев.

- Тебя спросить забыли, - злобно прохрипел Федор. - Все равно постишься! А мешать вздумаешь - я тебя самого шлепну, как курицу на суп!

Егор медленно перевел взгляд с матроса на комиссара. В его глазах - глубоких, как лесные омуты зимой - мелькнуло что-то опасное, словно вспышка молнии за горизонтом. Но он лишь тяжело вздохнул, и этот вздох прозвучал как предостережение - глухое, невысказанное.

Матрос, не дожидаясь дальнейших пререканий, ловко нырнул под брюхо лошади, появившись с другой стороны. Его движения были отработаны до автоматизма - еще бы, сколько раз приходилось стрелять с качающейся палубы! Он положил винтовку на седло, создав импровизированный упор, и аккуратно, чтобы не спугнуть добычу случайным щелчком, потянул шайбу предохранителя.

- Только не дергайся, красавица, - прошептал балтиец не то своей кобыле, не то косуле.

Лошадь, почуяв неладное, замерла, лишь уши ее нервно подрагивали.

В лесу воцарилась звенящая тишина. Даже ветер словно затаил дыхание. Глаза каждого неотрывно следили за косулей. Животное, не подозревающее о смертельной опасности, продолжало щипать прошлогоднюю траву, изредка поднимая изящную голову. Хоть она еще была жива, но в воображении людей уже трещали на углях сочные куски мяса, капал золотистый жир, распространяя по лесу аппетитный аромат. Вопроса о меткости Чернова не возникало - он попадал в бутылку со ста саженей, даже приняв штоф водки на грудь.

Раздался выстрел. Но не тот, хлесткий, раскатистый гром трехлинейки, разносящийся гулким эхом по всему лесу, а сухой, короткий хлопок - будто кто-то резко чихнул.

Косуля вздрогнула всем телом и исчезла в чаще быстрее, чем успела испугаться, оставив после себя лишь шевелящиеся ветки да горсть выбитой копытами земли.

Отряд замер в оцепенении. Даже кони удивились, перестав жевать удила.

Все медленно, словно в дурном сне, повернулись к Федору. Он лежал в грязи, раскинув руки в странном жесте - будто пытался обнять небо, как старинного друга. Лицо балтийца сохраняло безмятежное выражение - та самая лукавая улыбка, с которой он травил анекдоты у костра, от которых у Яшки горели уши.

В правой руке матрос сжимал дымящийся «Наган». А во лбу, чуть выше переносицы, там, где у моряков сходятся морщины от постоянного прищура, зияла маленькая, аккуратная, черная дырка, будто выведенная циркулем.

Кровь еще не успела хлынуть - лишь первая капля медленно сползала по переносице, как слеза.

Невычитанные, но уже написанные главы, можно найти ЗДЕСЬ.

Только потрескивали угли костра, насмехаясь над переполохом, да где-то вдали ветер шевелил верхушки елей, будто перебирал пальцами ледяные струны. Дыхание замерло в груди. У каждого – свое. У кого хриплое от табака, у кого прерывистое от страха, у кого ровное, привыкшее хладнокровно ждать.

- Полундра, братцы! – донеслось снова, но уже без прежней силы.

В ельнике мелькнула тень. Высокая, плечистая фигура. Осипов поймал мушкой то место, где неизвестный должен был появиться снова. Палец давно лежал на спуске, готовясь послать свинцовый гостинец в медной обертке – три линии пролетарского гнева. Но вовремя остановился.

- Полундра, - прошептал Чернов, выходя на свет.

Было в его голосе нечто такое, от чего у Григория похолодело в животе. Матрос стоял, опустив голову, и его обычно румяное лицо стало серым, как пепел.

- Дурак ты, братец, - процедил сквозь Гущин, сплюнув сквозь зубы. – Я б тебя сейчас пополам…

- Ванька наш… - тихо проговорил балтиец.

Комиссар резко обернулся. Пустое место у костра, где должен был сидеть учитель. «Капитал» лежал раскрытый в снегу, и ветер осторожно перелистывал страницы, будто сам желал ознакомиться с идеями товарища Маркса.

- Где?.. Где Вольский?

Федор молча указал в сторону леса. Его рука тряслась, как у пьяницы после недельного запоя.

- Вздернулся…

Это слово повисло в воздухе. Тяжелое, как висельник в петле.

Яшка ахнул. Резко, по-детски нелепо – и тут же зашмыгал носом, смущенно вытирая рукавом мокрые щеки. Лавр перекрестился широким, размашистым жестом, каким крестятся в деревнях, но тут же спохватился и плюнул через левое плечо, будто отгоняя нечистую силу.

Командир медленно опустил «Маузер», но в кобуру не убрал – пистолет так и остался висеть в расслабленной руке, глядя в землю.

Медленно, словно проваливаясь в тяжелый сон, словно боясь увидеть то, что уже знал, командир пошел по следам матроса. Снег скрипел под ногами не звонко, как днем, а глухо, издавая звук, похожий на хруст глиняных черепков. Чернов в новых пимах шаркал следом, нервно поправляя бушлат.

- Я ж чую… чую – не то что-то, - забубнил он, будто оправдываясь перед невидимым судьей. - Чую, что вставать пора, а не будит никто. Проснулся – Ваньки и нету, только следы. Я и пошел по следам, а там… а тут – вот…

Под конец голос Федора сорвался, стал тонким, почти детским.

Они остановились перед старой елью, пережившей не одного человека. Ствол ее, со шрамом от молнии, был толще, чем у соседних деревьев, а нижние ветви, корявые и жилистые, словно нарочно росли так, чтобы по ним удобно было карабкаться.

Осипов запрокинул голову. Папах съехала на затылок, отрывая лоб, на котором выступили капельки пота, невзирая на мороз. Там, в густой хвое, высоко над землей, едва заметное в ночи, раскачивалось тело Вольского. Сыромятный ремень впился в шею, вывернув голову под неестественным углом - будто учитель в последний момент попытался разглядеть что-то за спиной. Пенсне, чудесным образом державшееся на переносице, отражало лунный свет пустыми стёклами - два холодных осколка льда, застывших на мертвом лице.

- Точь-в-точь как Юсуп… - прошептал подошедший Гущин, и в его голосе прозвучала странная нота – какое-то суеверный страх.

Все, разом, не сговариваясь, сняли шапки. Даже Яшка, дрожащий, с мокрым от слез лицом. А старый солдат еще и перекрестился – на этот раз не таясь, никого не стесняясь, трижды.

- Упокой, Господи… - тяжело вздохнул пулеметчик. Потом, оглядевшись, добавил уже громче, с вызовом: - Чего уставились? Помянуть по-христиански нельзя? Он, хоть и коммунист был, а человек был с душой!

Хотя никто на него не уставился. Никто даже не смотрел на старого солдата и, уж конечно, не думал осуждать.

Только Чернов метнул быстрый взгляд на Лавра, затем резко стряхнул с волос налипший снег, словно пытаясь стряхнуть этим жестом груз с собственной души.

- Главное, чего понять не могу – чего это он вдруг? – тихо спросил матрос. – Что вдруг нашло на человека?

Шелестов, все еще шмыгая носом, робко выдвинулся вперед:

- Может… может, он не сам?

Прошептав это, Малой тут же испуганной оглянулся, будто опасаясь, что из темноты за ним наблюдают.

- Следы были одни, - покачал головой Федор. – Только Ванькины…

- Если б не сам – нас бы спящих перерезали, как курей в курятнике, - выдохнул комиссар сквозь зубы. – А раз мы живы – точно сам.

- Не много ли висельников на Висельной тропе? – покосился на комиссара старый солдат. – Почитай – двое за сутки!

- Она не потому висельная, что на ней вешались, - грубо ответил командир. – А потому, что этой тропой Пугачевцев на казнь гнали. Кого-то вздернули, кому-то петлю каторгой заменили.

- Снять надобно, - твердо сказал матрос. – А то не по-людски как-то…

- И похоронить… - добавил пулеметчик. – Чтобы все, как у людёв!

Осипов повернулся к Гущину, намереваясь возразить, но промолчал. Время утекало сквозь пальцы, как песок в разбитых часах. Здесь, по эту сторону хребта, у Лехи-Варнака одна дорога – на перевал. А куда он рванет, перемахнув через Камень? Иди, ищи ветра в поле!

Сперва возились с Коржом, теперь – с Вольским. Но учитель – совсем другое. Это тело уголовника можно было бросить в лесу на растерзание хищникам, он того вполне заслужил. С его отсутствием лишь дышаться легче стало. Но Иван Захарович… Даже балтиец, записавший интеллигенцию в классовые враги наряду с буржуазией, помещиками и кулаками, относился к Вольскому с уважением. Не важно, что тот не мог похвастаться рабоче-крестьянским происхождением, не важно, что руки у него были белые и без мозолей. Характер у Ивана Захаровича был настоящий – пролетарский. Это знали все.

Да и кого винить в случившемся? Чернова, что недосмотрел? Так он и не подряжался за учителем следить. Самого Вольского? Так с него теперь взятки гладки…

Горькая правда грызла Григория изнутри. Виноват он сам. Командир. Он не заметил перемен в учителе. Не обратил внимания на странности. А должен был! Должен был предвидеть, предчувствовать!

И знаков хватало. Взять хотя бы тот вчерашний разговор про лопнувшие пружинки. Вот и у самого Вольского пружинка лопнула. А он, командир, не замечал, что каленая сталь уже того… дала трещину.

Что ж это выходит? Выходит, что Революция не только чинит механизмы человеческих душ, но и ломает их?

- Яшка! – резко позвал Осипов.

Паренек, не дожидаясь приказа, уже сбрасывал с себя лишнюю одежду. Его худенькое лицо было не по-детски серьезным.

- Сделаю, - коротко кивнул Малой.

В нем уже не было вчерашнего страха перед мертвецами, не было отговорок. Всего один покойник разделил жизнь надвое. Жизнь мальчишки – до, и жизнь мужчины – после. Встав на сцепленные в замок руки матроса, Шелестов начал юрко, как бельчонок, карабкаться на ель.

Комиссар нагреб горсть снега и с силой провел по лицу. Ледяные кристаллы царапали кожу, но не могли очистить душу. Не дожидаясь, пока малец снимет Вольского, Осипов побрел обратно в лагерь. Когда за спиной раздался глухой удар тела оземь, он вздрогнул, хотя ждал этого звука.

Тоска подкатила комом к горлу. Дикая, беспричинная, как волчий вой в ночи. Григорию остро захотелось остаться одному – уйти туда, где никто не увидит лица, где никто не будет донимать расспросами, разговорами. Ноги сами принесли его к костру мельника. Бирюк был тем единственным человеком из всех, с кем можно вдоволь помолчать.

Проводник даже не повернул головы, когда чекист опустился рядом. Только протянул жестяную кружку с дымящимся чаем - без слов, без ненужных взглядов. И в этом молчаливом жесте было больше понимания, чем в любых словах.

Внезапно чекисту открылась простая истина о бирюке. Этот молчаливый великан выстроил вокруг себя невидимую крепость - не из камня, а из равнодушия и отчуждения. Как старовер в скиту, он добровольно заточил себя в этой темнице, где единственными собеседниками были ветер да лесные твари. Мир людей стал для него чужим, а он сам - чужаком в этом мире, вечным странником на границе между человеческим и звериным. Быть может, когда-то он пытался пробиться сквозь эту стену, но каждый раз натыкался на непонимание или насмешку. И тогда окончательно ушел в себя, как медведь в берлогу, предпочитая молчание пустым разговорам, а одиночество - презренному обществу.

В этой войне проводник был не за красных и не за белых. Ему были чужды классовая борьба, декреты Совнаркома. Он стоял только за себя. За тот образ жизни, к коему привык, за свое одиночество. И только за это он был готов сражаться.

Они сидели у костра, разделенные бездной молчания, но в этом молчании было больше понимания, чем в любых словах. Григорий, не поворачивая головы, боковым зрением наблюдал, как его товарищи - Чернов и Гущин - бережно несут тело Вольского на импровизированных носилках из двух жердей и веток. За ними семенил Яшка.

Осипов не выдержал первым. Его голос, обычно такой твердый, как сталь, теперь звучал приглушенно:

- А что, говорят, невидаль какая-то у вас поселилась?

Отшельник ответил не сразу. Он долго смотрел в огонь, будто видел в пламени нечто недоступное другим.

- Угу.

- Что это еще на невидаль такая? – настаивал командир.

- Невидаль – она и есть невидаль, - проговорил мельник, не поворачивая лица к собеседнику.

На этом разговор закончился. Григорий кивком поблагодарил за чай и поднялся, отряхивая снег с тулупа. Товарищи как раз закончили укладывать тело учителя между камней. Шелестов стоял в стороне, сжимая в руках помятый том «Капитала».

Могилы не было. Лопатами со вчерашнего дня отряд так и не обзавелся, а ковырять мерзнул землю штыками, которая звенела под ударами, как наковальня, не было ни сил, ни времени. Даже для Вольского – учителя, товарища, коммуниста. Решили заложить тело камнями, как хоронили воинов в этих горах еще до Ермака.

Чернов первым двинулся к россыпи валунов у подножья скалы. Его крепкие руки, привыкшие вязать канаты, без труда подняли плоский камень, будто специально припасенный для этого дела. Положил у ног покойного, украдкой бросил взгляд, словно надеясь, что морок развеется и Иван Захарович встанет, как ни в чем не бывало, отряхнется и вновь начнет рассказывать монотонным голосом про рояли… или про что он там вчера? Но чуда не случилось. Тяжело вздохнув, балтиец пошел за следующим. Гущин, будто отойдя от некоего оцепенения, зашагал следом за матросом.

Яшка стоял в стороне, нервно переминаясь с ноги на ногу. Он то сжимал кулаки, то разжимал их, словно не знал, куда деть руки. «Браунинг», еще вчера бывший столь вожделенным, теперь болтался на портупее, забытый и не нужный. Малой попросту не мог понять – как так? Как может не быть человека, который всего несколько часов назад украдкой кидал свой кусок сахара в чай мальца, думая, что тот не замечает? Человека, который даже на войне, даже с винтовкой в руках продолжал быть учителем – учителем для единственного ученика? И этого человека больше нет!

- Какая это буква? – требовательно спрашивал Вольский, рисуя пальцем на пыльном окне. – Это – буква «А»! Как «Арбуз»! Ты арбуз-то видел?

- Не-а, - легкомысленно отвечал юнец.

- Ничего… - с какой-то грустью вздыхал Иван Захарович. – Вот закончится война – поедем в Астрахань. Там не только увидишь, но и попробуешь!

Паренек стоял до тех пор, пока Осипов не наклонился, чтобы снять с мертвого лица пенсне. Командир спрятал очки во внутренний карман потертого пальто, потом провел ладонью по лицу покойного, закрывая глаза.

Шелестов, увидев это, против воли снова зашмыгал носом, размазывая по лицу слезы, грязные от налипших на ладони крупиц еловой коры. Бережно положив на грудь Вольского «Капитал», он поплелся собирать камни. Брал те, что поменьше, что были по силам, и аккуратно укладывал вдоль тела, будто боялся разбудить усопшего.

Плакал молча, по-мужски, только нос иногда предательски шмыгал. И не от горя даже - от обиды. На всех. На этот лес. На войну. На то, что нельзя просто взять и перестать плакать, когда очень хочется.

Мельник и здесь оставался безучастным. Он стоял в стороне, прислонившись к сосне, скрестив на груди мощные руки, и равнодушно наблюдал за похоронами.

- Хоть бы помог, черт лохматый, - прошипел балтиец, сгибаясь под тяжестью очередного камня. – С таким быком вмиг управились бы!

Гущин, закончив укладывать последний камень, снял шапку. Старые пальцы теребили помятый треух, выворачивая его наизнанку.

- Сказать что-то надобно, - тихо произнес он. – Может, кто какую молитву вспомнит?

Все взгляды устремились к комиссару. Уж кто-кто, а он – поповий сын, должен был знать подходящие слова на такой случай. К чекисту уже успело вернуться прежнее самообладание. Его лицо не выражало абсолютно ничего, а глазах застыла та самая пустота, которая бывает у людей, слишком часто видевших смерть.

- Нельзя, - качнул головой командир. Голос его прозвучал глухо, как эхо в трубе. – Нельзя читать молитву над самоубийцей. Да и в Бога он не веровал.

Флотский вдруг оживился. Его мозолистая ладонь нырнула за отворот бушлата и Чернов извлек маленькую, плоскую фляжку, потертую до блеска. Пробка со скрипом поддалась, и резкий запах ударил в нос.

- Спирт? – сощурился Осипов.

- Бери выше, - усмехнулся матрос. – Коньяк! С самой Самары берегу на особый случай. Не знал, правда, что такой случай выпадет…

Чернов покосился на Григория, ожидая одобрения. Тот кивнул и балтиец сделал короткий глоток.

- Ну… бывай, братец. Пусть земля тебе пухом…

Фляжка пошла по кругу, передаваясь из рук в руки с какой-то церимониальной торжественностью. Каждый, принимая ее, на мгновение задерживал дыхание, будто готовясь к исповеди.

Гущин принял сосуд первым. Его пальцы бережно обняли потертый металл, старый солдат посмотрел на свое отражение в блестящем боку, только затем поднес флягу к губам.

- Царствие тебе небесное, Иван, раб Божий… - глоток прервал речь. Глаза Лавра зажмурились – то ли от горечи напитка, то ли от горечи утраты.

Осипов долго держал флягу, грея ее в ладонях. Он ощущал, что должен сказать что-то героическое, как-то отметить заслуги Вольского в борьбе с мировым империализмом, но не мог подобрать нужных слов. Вернее – слова-то были, но все застряли комом в горле.

- Спи спокойно, товарищ, - только и сказал наконец комиссар.

Коньяк обжег глотку, но эта боль была приятной – настоящей, живой, в отличие от чувств, онемевших на войне, кажущейся бесконечной.

Когда очередь дошла до Малого, его худенькие ручонки дрожали, как лапы зайчонка, угодившего в капкан. Он сделал робкий глоток – и тут же закашлялся, согнувшись пополам.

- Терпи, казачок, атаманом станешь, - усмехнулся пулеметчик, хлопнув парня по спине.

Федор, получив полегчавшую фляжку обратно, собирался закрутить крышку, но вспомнил про еще одного попутчика.

- Эй, Егор! – окрикнул балтиец. – Подь сюды, помяни человека!

Тень проводника отделилась от дерева и повернулась спиной.

- Вот же пес, - прорычал сквозь плотно сжатые зубы Чернов, сжимая кулаки. – Ничего святого у человека!

- Оставь, - резко оборвал Григорий. – Два часа на сон и выдвигаемся.

Рассвет застал отряд врасплох. Бледный, безрадостный, обещающий еще один тяжелый день. Вдвойне тяжелый после бессонной ночи.

Невычитанные, но уже написанные главы, можно найти ЗДЕСЬ.

Вместе с тем Осипова давила вина. Там, в деревне, обнаружив пропажу бойца, он мог же отправиться на поиски! Возможно, успел бы вовремя, возможно, баба, чего имени командир и не знал, да и вряд ли когда-то узнает, осталась бы жива. Нет же! Слишком устал, еще и расслабившись в родных краях, предпочел заснуть с остальными. Непростительно!

Стреляя в Коржа, командир не столько наказывал того за его преступления, сколько искупал вину перед собой. Но вина давила. Вина не отступала. И от этого было погано.

Чекист резко сплюнул в снег, будто пытаясь выплюнуть горечь этих мыслей.

Эх, раньше нужно было…

- Не хватило воли… - неожиданно раздался позади комиссара задумчивый голос Ивана Захаровича.

Григорий резко обернулся в седле, встретив взгляд учителя. За промерзшими стеклами пенсне его глаза походили на два мутных осколка льда.

- Что? – насупился чекист, еще не остывший от тяжких дум.

- Да так... - Вольский провел рукой по редкой бороденке, подбирая слова. – Просто подумалось… не всегда же Степан был таким? Не родился же он с ножом в руках и не побежал сразу баб резать, грабить и насиловать… когда-то же он был нормальным, обычным пацаном, как все! Самое страшное… ну, не знаю… за яблоками в чужой сад забирался. Кто такого не чудил? А потом свернул куда-то не туда, ступил на кривую дорожку, и пошло-поехало… что его ждало в жизни? Тюрьма да каторга! И тут – Революция! Революция дала ему второй шанс – начать жизнь с чистого листа. А он уже и не смог… воли не хватило! Характер для этого нужен…

- Ха! – фыркнул Гущин. – Урка он – вот и весь характер!

- Позволю с вами не согласиться, Лавр Аристархович, - вздохнул Иван Захарович, поправляя пенсне. - Я, как-никак, учитель! Всякие мальчишки ко мне попадали. Это ж и от наставника зависит! Как со сломанными часами. Лопнула пружинка, отдал хорошему мастеру – и они снова себе работают, хоть до скончания века. А бывают такие мастера, что не починят толком – и будут они год от году ломаться… вот и с человеком так же… лопнула в нем пружинка!

- Так по-твоему выходит, что человек, что часы – все одно? – едко усмехнулся пулеметчик.

- А то! – Вольский оживился, и в его голосе зазвучали знакомые лекторские нотки. – Как говорил товарищ Луначарский: «Революция – это великий часовщик, способный починить любой сломанный механизм человеческой души».

- С Луначарским спорить не буду, - как-то совсем по-дедовски крякнул старый солдат. – Не того полета я птица, чтобы с самим наркомом спорить!

- Или, взять того же Ромена Роллана…

- А это еще что за зверь? – откликнулся Чернов.

- Ромена Роллана не знаете? – удивленно присвистнул учитель, привставая на стременах. – Вам должно быть стыдно!

- Яшка, братец, ты Роллана этого знаешь? – хохотнул балтиец.

- Не-а, - рассеянно ответил Малой.

- И я не знаю, - театрально вздохнул матрос. – И, представьте себе, Иван Захарович, ни мне, ни Яшке, нисколечко не стыдно! Вот даже чуточку! Ты хоть скажи, что за рыба такая, этот твой Роллан? Али это мясо?

- Так он же… - Вольский был настолько возмущен безграмотностью своих товарищей, что даже начал немного заикаться. – Он же… он же Роллан! А, ладно, - махнул рукой на темноту бойцов интеллигент. – Роллан сказал: «Нет таких темных душ, куда не мог бы проникнуть свет разума».

Осипов неожиданно резко дернул поводья, заставив коня взбрыкнуть.

- Хочешь сказать, это я виноват? Я недосмотрел? Я не доучил?

Иван Захарович испуганно поднял руки:

- Нет, что вы, Григорий Иванович! Я просто… - он нервно поправил пенсне. – Я о том, что человек сам должен хотеть измениться! Тот же Плеханов писал…

- Хватит! – перебил комиссар. Его лицо под папахой вдруг постарело на десяток лет. – Ты кроме книжек своих ничего не видел! А я этих Коржей столько повидал… и пока по миру мыкался, и в Германскую, и после. Одни – да, перековались. А другие… как тараканы! Сколько их дави – новые выползут!

- Не каждому дано новую жизнь строить, - поставил точку в споре Гущин. – Кому-то на роду написано в старом дерьме вариться.

Отряд двигался по заснеженной тропе, выстроившись в порядок, ставший привычным. Впереди – огромная фигура бирюка. Мельник наотрез отказался от освободившейся лошади – шагал своим мерным шагом, не зная устали. Даже снег под его валенками хрустел как-то особо, будто вздыхал от тяжести.

За ним растянулась вереница всадников с лицами, мрачнее обычного. Но замыкал колонну теперь не Яшка – он ехал предпоследним. Последним же плелся гнедой конь без седока с пустым седлом, как напоминание о потерянном штыке. Утешало то, что банда тоже лишилась, как минимум, одного ствола.

Малой – единственный из всех сиял, как Новгородская ярмарка. Тулуп Коржа болтался на нем, как на вешалке, портупея перекосилась, но парень был счастлив. Он получил первый трофей! Настоящий «Браунинг»! И не гладкий, зализанный второй номер, как у учителя, а угловатый, курносый первый, как у самого товарища Ленина!

Иногда, когда Шелестову казалось, что он не ощущает веса пистолета на поясе, юнец испуганно хватался за кобуру, боясь, что потерял свое сокровище. Но, нащупав холодную сталь, успокаивался и вновь счастливо улыбался.

Лес вокруг становился все гуще. Старые ели смыкали колючие лапа над головами путников, словно пытаясь преградить дорогу, намекая, что чужакам здесь не рады. Их посыпанные белизной ветви шептались между собой, роняя на всадников комья пуха. Снег под копытами хрустел уже не так звонко – капризная уральская погод преподнесла очередной сюрприз: к вечеру потянуло теплом и наст начал подтаивать.

- Командир! – позвал пулеметчик. – Может, хватит на сегодня? Кони-то еле ноги волочат, да и люди… - он многозначительно посмотрел на Яшку, который уже начинал клевать носом, по-детски посапывая.

Осипов посмотрел на часы, затем – на небо, где между ветвей проглядывала бледная луна. И объявил привал.

Ночлег устроили у подножия исполинской гранитной глыбы, вросшей в землю. Валун, покрытый седыми лишайниками и шапкой снега, напоминал голову великана, снесенную гигантским мечом в незапамятные времена. Мельник, оставаясь верным себе, отделился от остальных. Он бросил свой потертый мешок среди каменной россыпи и отравился за хворостом. Вскоре ветер донес мерный стук топора с той стороны – неспешный, ритмичный, будто отшельник отбивал такт какой-то забытой песни.

Вернувшись, он аккуратно разгреб снег до земли, сложил хворост в аккуратную пирамидку и чиркнул огнивом. Мужику пришлось щелкнуть лишь единственный раз – и пламя сразу охватило сухие ветви, затанцевав оранжевыми языками. Казалось, даже огонь вел себя почтительно рядом с этим человеком – не буйствовал, а почтительно потрескивал, вытянувшись во фрунт, как красноармеец перед командармом.

Подвесив почерневший котелок на самодельную треногу, Егор принялся наполнять его снегом. Горсть ячменя из мешочка легла в воду с тихим шуршанием и очень скоро по лесу поплыл густой, хлебный запах - странно домашний и уютный в этой суровой обстановке.

- Морда кулацкая, - прошипел Гущин, уловив аппетитный аромат. – Жирует, сволота!

В его голосе сочетались ненависть к классовому врагу и какая-то особая сильная, злобная зависть к тому, кто мог порадовать себя простым, незатейливым, но недоступным чекистам ужином.

- Эй, братец, - окликнул Чернов. – Давай по-братски! Мы тебе – тушняка, сальца, а ты нам – своей кашки!

Проводник даже не поднял головы. Его мощные плечи слегка напряглись под серым армяком.

- Нет.

- Да что ты как не родной? Как нищий, одну крупу жрешь? Отведай мяса!

- Нет.

В этот раз «нет» прозвучало настолько окончательно, будто раздался приказ «Пли!» перед расстрельной командой, что Чернов на мгновение замер.

- Да и черт с тобой, черт лесной. Сиди сам в своей берлоге.

Осипов наблюдал эту сцену, прикрыв глаза узкой щелью. Он тоже ощущал манящий запах ячневой каши, но необходимость поддерживать образ несгибаемого лидера, вождя перед своими подчиненными, не позволяла обратиться к Егору с просьбой. Тем более – заранее зная ответ.

И все же… почему он отказался от обмена? Жадность? Навряд ли, на мельнице отшельник накормил чекистов до отвала. Аскетизм? Гордость? Или не хочет быть обязанным попутчикам? Но, кажется, здесь все наоборот – именно они, несмотря на немногословный протест, принудили мужика проводить отряд. Они уже в долгу.

Как бирюк прознал про убитую Коржом бабу? Почему отказался от лошади? Нет, несомненно, сама лошадь поблагодарила бы великана за отказ, если б могла разговаривать. И почему отказывается от мяса? Вообще, какой нормальный человек откажется от мяса?

- Может, пост держит? – тихо предположил Вольский, будто прочитав мысли командира. Его интеллигентское лицо, которому совсем не место в зимнем лесу, выражало исключительно научный интерес.

- Да какой пост? – Гущин запустил в огонь окурок. – Все посты Совнарком отменил!

- Ага, - едко ухмыльнулся матрос, собирая черствые хлебные крошки с платка. – Знай – жри от пуза, сколько в тебя влезет!

- Из староверцев? – внезапно догадался Лавр.

Мельник продолжал с невозмутимым выражением лица помешивать кашу деревянной ложкой.

- Нет.

Яшка, до этого молча наблюдавший за взрослыми, сделал робкий шаг вперед. Унять дрожь в коленях не помогал даже вес «Браунинга» в кобуре, сползшей куда-то ближе к колену. Трясущейся от волнения рукой малец протянул жестянку с ландринками.

- Дядя Егор, - голос его сорвался на писклявой ноте. – Возьмите леденец. Они сладкие…

Наступила тишина, в которой слышалось только потрескивание костров. Все замерли, наблюдая, как грубые пальцы с неожиданной нежностью взяли один крохотный леденец.

Губы мельника, преодолевая внутреннее сопротивление, дрогнули и медленно разошлись в улыбке.

- Спасибо.

- Ну вот, - разочарованно вздохнул Федор. – Не такой уж он и каменный…

Комиссар отвернулся, делая вид, что поправляет портупею. Ему вдруг стало очень неловко оттого, что увидел этот крохотный проблеск человечности в нелюдимом проводнике. Будто Григория застукали, когда он за бабами на речке подглядывал.

Поужинав, люди ложились спать. Все были измотаны. Даже Вольский, имевший привычку в свободные минуты листать «Капитал», сегодня не прикоснулся к потрепанному тому. Его пальцы, привыкшие выводить слова мелом на аспидной доске, безвольно лежали на груди, а пенсне съехало набок – редкий случай для педантичного Ивана Захаровича.

Осипов распределил смены. Первая – его, затем – учитель, матрос, пулеметчик. Последняя, под утро – мальца. Яшка устроился между Гущиным и Черновым, как цыпленок меж двух наседок. Его ладонь даже во сне не выпускала кобуру с «Браунингом».

Лес молчал. Даже вечный шепот елей, сплетничавших между собой, притих. Только два костра – большой, у которого спали чекисты, и маленький, возле которого застыла фигура бирюка – мерцали в ночи, как два красных глаза неведомого зверя.

Григорий, охраняя покой товарищей, задумчиво потягивал папиросу. Его взгляд то и дело возвращался к мельнику. Тот сидел, прислонившись к валуну, словно сросся с камнем. Голова его была опущена, но Осипов не сомневался – проводник не спит. Что-то в нем было. Что-то настораживающее, даже пугающее. Интуиция не позволяла комиссару полностью довериться проводнику, а своей интуиции он привык доверять, за годы мытарств она ни раз спасала чекисту жизнь.

Швырнув окурок в тлеющие угли, чекист принялся смазывать «Маузер». Пистолет не нуждался в уходе, но механические движения успокаивали: разобрать, протереть, смазать, собрать. Григорий мог бы проделать эту процедуру со связанными глазами. И мог бы отличить наощупь свой «Маузер» от любого другого. Закончив, Осипов вставил пластину обоймы в паз и большим пальцем утопил патроны в магазин.

Где-то вдалеке завыл волк. Звук, тоскливый и протяжный, разнесся по заснеженному предгорью Урала. Бирюк вдруг поднял голову. Его глаза сверкнули в темноте, как у лесного зверя. Казалось, Егор не просто слышит, а понимает этот вой. Знает, о чем тоскует серый разбойник.

Комиссар вдруг почувствовал, как по спине пробежали мурашки. В этот момент он вдруг ясно осознал: их ведет по лесу не просто молчаливый отшельник. Они идут следом за кем-то, кто знает эти леса и горы лучше, чем свои пять пальцев. Не он, Осипов, здесь главный, несмотря на «Маузер» и красную ленту на папахе, а именно этот мужик. Именно в его власти, настигнет ли отряд банду Варнака, или бесследно сгинет среди елей.

Вздрогнув, командир отогнал эту мысль. Усталость, ничего более. День выдался не из легких.

В положенный час Осипов грубо тряхнул плечо Вольского. Учитель вздрогнул, как школьник, застигнутый врасплох на уроке. Он с трудом разлепил веки, покрытые инеем. Лунный свет, пробивавшийся сквозь переплетение еловых лап, заиграл на его посеребренных морозом усах.

- Твой черед, - хрипло бросил комиссар.

Пальцы Ивана Захаровича, тонкие и бледные, привычным жестом отыскали пенсне во внутреннем кармане потертого пальто. Линзы он протер с особой тщательностью — сначала одним, потом другим концом шарфа, проверил на свет, и лишь затем водрузил очки на переносицу. Все движения интеллигента были размеренны и точны, будто он готовился не к ночному караулу в глухой тайге, а к утренней лекции в гимназии.

- Не усни, - буркнул командир, заваливаясь на бок и натягивая поглубже папаху.

Вольский лишь отмахнулся — небрежно, но без тени непочтительности. За все время похода за ним такого не водилось. Этот ученый муж в потрепанном пальто и с вечным томом Маркса под мышкой проявлял куда больше дисциплины, чем иные кадровые офицеры в золотых погонах, которых Григорий вдоволь насмотрелся еще на Германской. Приказ был отдан скорее по привычке, для поддержания субординации, как ритуальное напоминание, кто здесь главный.

- Да разве я… - попытался возразить учитель, но комиссар уже не слышал. Спрятав озябшие ладони в рукава тулупа, он завалился на подстилку и сон сразил чекиста мгновенно, как удар обухом по затылку.

Иван Захарович тяжело вздохнул, оглядывая спящий лагерь. Его взгляд скользнул по фигурам товарищей: Яшка, сжимающий свой вожделенный «Браунинг», Гущин, раскинувший руки, храпящий, как медведь, Чернов, подобравший ноги и как-то по-детски положивший сомкнутые ладони под щеку. И, конечно, бирюк в отдалении, как часть лесного пейзажа.

Устроившись на валежнике, учитель прислонил винтовку к ближайшему камню и открыл «Капитал» на закладке. До конца тома оставалось совсем немного — потом придется начинать сначала. Его тонкие пальцы перелистнули страницу с той особой бережностью, с какой любящая мать пеленает младенца.

Григорий не знал, сколько прошло времени – два часа, или больше. Из забытья его выдернул громогласный клич:

- Полундра!

Невычитанные, но уже написанные главы, можно найти ЗДЕСЬ.