Последний сад третьего Рейха. Часть 2
С первого взгляда — рай.
Яблони, тяжелые от плодов. Ветви склонялись под их весом, как руки, протянутые для объятий. Розы - алые и белые, крупные, как блюдца, - но их лепестки трепетали без ветра. Трава - густая, изумрудная, бархатная, чуть влажная, словно после дождя.
И запах. Сладкий, густой, как мёд. Как детство. Как то, чего не бывает на войне.
Но через мгновение взгляд начал цепляться за детали.
Цветы шевелились, но ветра не было. Трава лежала слишком ровно, будто приклеенная. Солнце висело неподвижно, словно кто-то забыл его выключить.
Они стояли в самом сердце этого невозможного сада - неподвижные, как восковые фигуры в музее.
Третий отряд.
Те, кто ушёл в разведку пять суток назад. Те, чьи позывные замолчали. Те, кого командование вчера внесло в списки потерь.
Целые. Нетронутые. Улыбающиеся.
Их улыбки были идеально ровными, симметричными - слишком белые зубы в слишком розовых губах.
- Вы пришли, - произнёс старший. Его голос звучал как эталон дикторской речи - без хрипоты, без привычного сипения от постоянного ношения противогаза, без той лёгкой картавости, что Лисенко помнил по последнему сеансу связи.
Слишком чистым. Слишком... отрепетированным.
- Мы ждали.
Лисенко почувствовал, как ледяные пальцы пробежали по его позвоночнику.
- Здесь безопасно, - подхватил другой. Уголки его губ поднялись ровно на сорок пять градусов - как в учебнике по строевой подготовке, раздел "Приветствие начальства".
- Здесь... хорошо.
Лисенко сделал шаг вперёд и застыл, ощутив липкую паутину обмана. Пальцы судорожно сжали приклад, ногти впились в ладони - боль стала якорем в этом море безумия.
- Вы... вы настоящие?
Вопрос повис в звенящей тишине. И на мгновение в глазах улыбающихся что-то дрогнуло - мелькнуло, как дефект на киноплёнке.
- Конечно, - засмеялся один из них, и смех рассыпался идеальными трелями, будто отредактированная запись, лишённая природных интонаций. - Разве не видишь?
Их глаза блестели неестественно ярко. Грудь поднималась в безупречном ритме. Руки висели с механической точностью.
За всем этим сквозила жуткая синхронность - куклы, подвешенные на одних невидимых нитях.
Тишина.
Восковые фигуры. Безупречные. Мёртвые-живые.
Улыбки застыли, но под кожей уже пульсировало нечто инородное - будто корни прорастали сквозь плоть, тянусь к свету.
Лисенко отпрянул, когда первый треск разорвал тишину.
- Господи...
Кожа на лице старшего лопнула. Не кровь. Не плоть. Побеги.
Тонкие, жилистые отростки выползали из-под кожи, из глазниц, изо рта - деревья, стремительно растущие из человеческого тела. Ветвились. Тянулись. Двигались с хищной, противоестественной грацией.
- Стреляй! - крикнул Ковалёв, но его голос потонул в хрусте ломающихся костей.
Выстрелы пронзили воздух.
Тела разрывались, но вместо смерти - новые побеги, щупальца, ростки, пробивающиеся сквозь клочья формы. Они извивались, цеплялись за землю, впивались в бетон, ища опору.
Один из бойцов рухнул на колени, его челюсть разошлась неестественно широко - и из горла полезла узловатая лоза, обвивая шею, тянусь к живым.
- ОГОНЬ! ОГОНЬ!
Трассеры вонзались в древесную плоть, оставляя дымящиеся раны. Побеги вздрагивали, на мгновение отступали - и вновь устремлялись вперёд, не ведая боли. Их кончики извивались в воздухе слепыми гадами, чующими тепло.
- Чёрт, они не останавливаются! - Лисенко отпрянул, когда жилистый побег хлестнул ему по лицу, оставив кровавую полосу. Солёная кровь залила глаз, но вытирать было некогда - новые щупальца уже ползли по его телу, ища слабину.
Морозов стрелял короткими очередями, заставляя побеги корчиться. Но через мгновение те расправлялись - обугленные, но живые, покрытые липкой чёрной смолой.
- Бронебойными! Только бронебойными! - орал Ковалёв, всаживая пулю в основание толстого корня. Тот вздрогнул, из трещины брызнула густая жёлтая жидкость и побег обмяк, наконец перестав двигаться.
Щупальца древесной плоти хлестали по ногам, обвивая сапоги липкими усиками. Морозов вскрикнул, когда острый отросток проколол ткань и впился в икру - тонкие корешки уже пульсировали под кожей, расползаясь ветвистыми узорами.
- Вырывай! Быстро! - заревел Ковалёв, хватая товарища за плечо. Лезвие ножа блеснуло, разрезая побег у самого основания. Отрезанный усик забился в ране, прежде чем его вырвали и швырнули на землю.
- Гори, тварь! - рявкнул Лисенко, выливая на шевелящиеся корни остатки зажигательной смеси. Пламя взметнулось синим валом, и на секунду воздух наполнился пронзительным визгом — нечеловеческим, растительным, от которого кровь стыла в жилах.
3
Тишина опустилась тяжёлым занавесом, как после финального акта трагедии. Воздух, ещё недавно разрываемый автоматными очередями, теперь был наполнен лишь прерывистым дыханием бойцов и сдавленными стонами Морозова, перевязывающего израненную ногу. Кровь проступала сквозь бинты, капала на землю, и каждый алый круг, коснувшись почвы, исчезал с жадным шипением - земля пила его страдания.
Лисенко медленно поднял голову, и перед ним разверзлась бездна кошмара, замаскированного под рай.
Розы. Их красота теперь казалась кощунством. Алые бутоны оказались сжатыми человеческими сердцами, обёрнутыми в тончайшую кожу. Лепестки трепетали в такт ещё живым ударам предсердий. Шипы, острые и изогнутые, были выточены из рёберных осколков, их зазубренные края блестели, отполированные тысячами прикосновений.
Грибные полянки уходили вдаль, усеянные бледными, почти фарфоровыми шляпками. При ближайшем рассмотрении каждая оказывалась сшитыми веками, а в складках ножек угадывались спирали позвонков, переплетённые в жуткую пародию на мицелий. Некоторые грибы моргали, когда на них задерживался взгляд, другие шептали - их губы, вшитые в шляпки, беззвучно шевелились, повторяя одно и то же проклятие.
Деревья стояли молчаливыми стражами. Их стволы - спрессованные тела: лица, руки, ноги, слившиеся в единую массу, застывшую в последней агонии. Кора шевелилась от дыхания живых узников. Глаза, вмурованные в древесину, следили за бойцами, а ветви, окаменевшие в последнем спазме, тянулись к ним - то ли умоляя о помощи, то ли требуя присоединиться.
- Это же... люди... - голос Ковалёва дрогнул, когда он провёл рукой по стволу ближайшего дерева.
Кора вздохнула под его пальцами, треснула, и из разлома выступила густая розовая жидкость, медленно стекая по древесине. Где-то в глубине сада раздался скрип - что-то пробудилось и потянулось к новым гостям.
Сад жил. Сад страдал. Сад жаждал продолжения.
Впереди, между деревьев, чернел проход - то ли выход, то ли врата в ещё больший ужас. Патроны почти на исходе, силы на пределе. Но отступать некуда.
Они двинулись вперёд, осторожно ступая по изумрудному ковру травы, которая сжималась под сапогами. Каждый шаг отдавался тихим хлюпающим звуком - земля дышала под их тяжестью. Воздух был густым, пропитанным сладковатым запахом разложения и цветочного нектара - тошнотворная смесь, обволакивающая лёгкие.
Лисенко шёл первым. Ствол автомата дрожал в его руках, палец лежал на спусковом крючке. Он всматривался в переплетение ветвей, где тени шевелились чуть быстрее, чем следовало.
Сад наблюдал.
Розы поворачивали бутоны, следуя за ними. Сердца-цветы бились чаще при приближении бойцов, а шипы-рёбра поскрипывали, готовясь к удару.
- Не касайтесь ничего, - прошептал Ковалёв, но Морозов уже невольно задел плечом низкую ветвь.
Дерево ахнуло.
Из трещины в коре хлынула тёмно-багровая смола, а в её гуще копошились крошечные белые побеги - слепые и жадные. Они потянулись к теплу человеческого тела, но боец резко отпрянул.
- Боже...
Дальше тропа сужалась, смыкаясь живой изгородью из сплетённых тел. Пальцы сросшихся рук шевелились, когда солдаты пробирались сквозь них. Морозов вскрикнул, когда холодные пальцы внезапно сжали его запястье, но захват тут же ослаб - сад лишь дразнил их, давая понять:
Вы здесь гости.
А хозяин - он.
Впереди замаячила поляна, усеянная теми самыми грибами. Они приподнимали шляпки, нюхая воздух, а когда бойцы попытались обойти, ножки-позвоночники вытянулись, преграждая путь.
- Назад! - Лисенко поднял автомат, но Ковалёв резко схватил его за плечо.
Морозов шатнулся - рана ныла, в ушах стоял звон.
И вдруг среди сплетения живых кошмаров открылся просвет. На обломке пня, чёрном, как обугленная кость, спиной к ним сидел человек. Неподвижный. Совершенно спокойный.
Контраст был настолько резким, что бойцы замерли, автоматы дрогнули в руках. Как он мог находиться здесь? Как мог оставаться таким... безмятежным?
Мужчина сидел, слегка ссутулившись, будто просто отдыхал после долгой дороги. Его одежда - обычная полевая форма, но слишком чистая, слишком целая для этого места. На плечах не было ни пыли, ни крови, ни следов побегов.
А вокруг него трава не шевелилась. Розы не поворачивали голов. Грибы закрыли шляпки, затаившись.
- Стойте... - прошептал Лисенко.
Что-то было не так. Слишком не так.
Морозов, хромая, сделал шаг вперёд.
- Эй!
Человек не ответил. Не повернулся. Не пошевелился. Лишь тишина да лёгкий ветерок, которого здесь не должно было быть, шевелил его волосы.
Ковалёв осторожно обошёл пень и встал перед сидящим. Бойцы застыли, втянув головы в плечи, будто от внезапного холода.
Человек на пне был жив.
Его тело, когда-то принадлежавшее человеку, теперь было частью сада.
Обрывки формы прилипли к коже, словно вторая плоть. Оплавленный бейдж на груди едва угадывался под слоем древесной ткани, а очки с треснувшими линзами болтались на одном ухе - последний намек на человеческое прошлое.
Но теперь он был деревом.
Его ноги исчезли, растворившись в стволе, превратившись в толстые, узловатые корни, вросшие в землю. Они пульсировали, перекачивая что-то густое - сок, кровь или саму жизнь - вглубь почвы.
Его руки еще сохраняли форму, но пальцы срослись, покрылись шершавой корой, а ногти превратились в твердые чешуйки, как у шишек.
А лицо…
Оно оставалось слишком человеческим на фоне этого кошмара.
Его кожа - не плоть, а потрескавшаяся кора, местами сочащаяся янтарной смолой. Глаза, мутные и стеклянные, напоминали переспелые ягоды, готовые лопнуть от малейшего прикосновения. Рот был зашит жилами, стянут так плотно, что губы больше не могли раскрыться.
Но он всё равно говорил.
Цветы, проросшие из его шеи и щек, шевелились, издавая хриплый шепот. Белые воронки бутонов раскрывались и смыкались, как губы, выдыхая слова вместе с облачками пыльцы.
Он покачивался на своем пне, бормоча обрывки стихов - то ли Гёте, то ли свои, то ли те, что шептали ему корни.
- Über allen Gipfeln… ist Ruh… - его голос скрипел, как ветер в сухих ветвях. - Нет… нет покоя…
Наконец он заметил стоящих перед ним людей.
Цветы на его лице дрогнули.
- Вы… пришли… - звук исходил не из зашитого рта, а из глубины груди, где что-то булькало, как сок в стволе.
Он смотрел на них - не слепыми глазами сада, а своими, мутными, но осознающими.
И в них читалось что-то ужасное.
Он понимал. Помнил. Сходил с ума.
- Я… не мог… остановить… - его пальцы сжались, кора на них треснула, сочась желтоватой жижей. - Он… рос… через меня…
Ковалёв присел на корточки, стараясь не смотреть на тонкие корни, вплетенные в рёбра.
- Ты… ты можешь говорить?
Человек-дерево поднял голову. Ягодные глаза медленно сфокусировались.
- Говорить… да… - голос был похож на шелест сухих листьев. - Но… слова… тяжелы. Они… прорастают…
Ковалёв перевел дух:
- Как это появилось? Этот… Сад?
Жилы на рту натянулись туже. Цветы зашептали:
- Они… хотели… - из горла вырвался клубок спор, - вечных солдат… - судорожный вдох, кора на шее треснула, - чтобы росли… из земли… из пепла… даже из… трупов…
Его пальцы, наполовину превратившиеся в корни, судорожно впились в пень.
- Нас... сажали... в чёрную землю... - каждое слово давило ему грудь тяжестью, - сначала... жгло в венах... потом... начало прорастать...
Из трещин на лице сочилась прозрачная смола, как слезы.
- Говорили... мы станем... бессмертными... - внезапно его тело содрогнулось, и изо рта выпал молодой побег с липкими почками, - но... мы просто... стали... почвой...
- Кто "они"? - придвинулся Ковалёв.
- Белые... халаты... - пальцы вросшего сжались, и под кожей зашевелились тонкие прожилки. - Зальцман... смеялся... когда я.… пустил корни...
Ветер донёс запах гниющих плодов. Где-то в глубине Сада что-то мягко хрустнуло.
- А почему... ты ещё помнишь?
Глаза существа вдруг прояснились - на секунду в них вспыхнул страшный, человеческий ужас.
- Потому что... Сад... ест медленно... - он зашевелил губами, будто пробуя на вкус последние слова. — Сначала тело... потом... память... Я.… ещё не весь... его... а я любил…его… ухаживал….
Ковалёв замер, ощущая, как ледяная дрожь пробегает по спине. Перед ним, вросший в пульсирующий пень, умирающий садовник смотрел на него глазами, в которых смешались боль, надежда и страшное понимание. Его губы, потрескавшиеся, как пересохшая земля, шевелились, пытаясь сформировать слова.
- Помогите... - вырвалось у него, и этот хриплый шёпот был настолько человеческим, что у бойцов сжались кулаки.
Сержант Морозов, самый молодой из группы, не выдержал:
- Чёрт возьми, он же ещё живой! Нельзя его вот так оставлять!
Но вросший уже не был человеком. Ниточки мицелия шевелились под его кожей.
- Как выбраться? - резко спросил Ковалёв, чувствуя, как воздух вокруг становится гуще, насыщеннее спорами.
Вросший медленно поднял руку. Его пальцы уже наполовину превратились в корни, но движение было точным, осознанным. Он указал на вентиляционную решётку под потолком.
- Там... - каждый звук давался ему с нечеловеческим усилием. - На… верх…
В этот момент из его рта выпал крошечный белый грибок.
Ковалёв перевёл взгляд на своих бойцов - все они понимали. Понимали, что оставлять его здесь - хуже смерти.
- Прости, брат, - прошептал Морозов, поднимая пистолет.
Вросший закрыл глаза и кивнул.
Выстрел прозвучал как хлопок лопающегося стручка. Тело дёрнулось и затихло, но странное спокойствие разлилось по его чертам.
- Быстро! - рявкнул Ковалёв, упираясь плечом в решётку.
Когда они втянулись в тёмный тоннель, снизу донесся странный звук - будто весь сад затаил дыхание. Затем, медленно и неумолимо, пространство вокруг начало шевелиться.
- Быстрее, давай! - Ковалёв шипел сквозь стиснутые зубы. Его локти скребли по ржавому металлу воздуховода, оставляя на форме кровавые полосы. Каждый мускул горел от напряжения, но животный страх гнал его вперёд.
Морозов полз следом, его прерывистое дыхание гулко отражалось в тесном пространстве.
- Чёрт... чёрт... чёрт... - шептал он, как заклинание, ощущая, как пот стекает по спине ледяными струйками.
Ковалёв резко оглянулся:
- Ты как там?
- Живой, блядь, жив! - Морозов выругался, когда колено ударилось о выступающий болт. Острая боль пронзила ногу, но он не замедлил движения - адреналин заглушал всё.
- Тише! - прошипел Ковалёв, чувствуя, как дрожит вентиляционная решётка под их весом.
Стенки тоннеля пульсировали жизнью. В щелях между металлическими панелями шевелились белесые корни, напоминающие спутанные нервные окончания. Один такой усик потянулся к лицу Морозова, но боец резко дёрнул головой в сторону.
Сверху, с рёбер вентиляционных труб, свисали бледные корневища. Они ритмично пульсировали, и когда бойцы проползали под ними, холодные отростки касались их лиц, оставляя липкие следы. Один особенно цепкий усик обвился вокруг голени Ковалёва - пришлось коротким движением ножа срезать его. Отсечённый кусок ещё несколько секунд судорожно дёргался, словно червь.
Впереди забрезжил серый свет.
- Выход! Вижу выход! - Ковалёв участил дыхание, ускоряя движение. Его пальцы скользили по влажному металлу, ногти ломались о неровности, но он не чувствовал боли - только всепоглощающее животное желание выбраться.
Морозов внезапно вскрикнул: "Стой! Решётка!"
Ковалёв резко затормозил - прямо перед ним зияла пропасть. Ржавая конструкция держалась на последнем болте, едва сопротивляясь тяжести времени.
- На счёт три! - скомандовал Ковалёв. На третьем счёте они обрушились на преграду всем весом. Металл с противным скрежетом подался, и они вывалились наружу, в колючие объятия кустарника.
Ковалёв мгновенно вскочил на ноги, автоматически приводя оружие в боевое положение. Его глаза лихорадочно сканировали местность. Ничего. Абсолютная тишина. Лишь их прерывистое дыхание нарушало лесной покой.
- Чёрт... чёрт... чёрт... - Морозов бил кулаком по земле, выплёскивая остатки адреналина. Его руки мелко дрожали, зубы стучали в такт учащённому пульсу.
Ковалёв резко схватил его за плечо.
- Соберись! Вставай! Они могли...
- Нет! - Морозов резко встряхнул головой. - Никого. Мы... мы выбрались...
Их взгляды встретились. В глазах каждого читалась странная смесь облегчения и неверия.
- Бежим. Пока не передумали, - Ковалёв рванул вперёд, даже не глядя на компас. Главное было - расстояние. Как можно большее расстояние от этого места.
Их сапоги громко хрустели по валежнику, но сейчас этот звук казался прекраснее любой музыки. Звук свободы. Звук возвращённой жизни.
4
Госпитальная палата утопала в мертвенном свете флуоресцентных ламп, отбрасывавших сизые блики на потрескавшуюся штукатурку стен. Воздух был густым от едкого запаха карболки, железистого душка крови и чего-то ещё — чего-то тёплого, органического, что не выветривалось даже через распахнутое настежь окно.
Ковалёв сидел на краю койки, его пальцы судорожно впивались в край простыни, оставляя ржавые отпечатки. Бинты на руках пропитались сукровицей, местами обнажая рваные края ран. Ногти были сломаны до живого мяса — будто он отчаянно цеплялся за что-то или кого-то.
На соседней койке Лисенко лежал неподвижно, уставившись в потолочную плитку. Его лицо приобрело землисто-серый оттенок, а в глазах мерцал тот особый блеск — тот самый, что появляется у людей, видевших нечто, после чего мир уже никогда не будет прежним. Бледные губы беззвучно шевелились, повторяя одно и то же слово — или, возможно, имя.
О судьбе Морозова они ничего не знали. Персонал госпиталя избегал их вопросов, а в дверном проёме неизменно дежурил часовой с автоматом.
Дверь распахнулась без предупреждения.
В палату вошёл майор Волков. Его шинель, пропитанная запахами пороховой гари и сырой земли, тяжело свисала с широких плеч. На петлицах — характерные для СМЕРШа малиновые канты с золотистой окантовкой. Сапоги, покрытые грязью и чем-то липким, глухо стукнули по кафелю, оставляя влажные следы. Под шинелью виднелась кобура с массивным ТТ.
- Ну что, герои, - его голос звучал нарочито ровно, слишком спокойно для той тьмы, что читалась в их глазах. - Излагайте. По порядку.
Ковалёв с трудом сглотнул ком в горле и начал хрипло, делая мучительные паузы между словами:
- Мы... обнаружили бункер в секторе 7-Б... - наконец выдавил он. — Там было...
Волков резко поднял руку в черной перчатке, прерывая его.
- Придержись.
Повернувшись к медсестре, замершей в дверях, он коротко кивнул в сторону коридора. Движение было отточенным, привычным - явно не первое подобное.
- Всем выйти. И доложить дежурному по госпиталю - пост на пятьдесят метров от двери.
Когда дверь захлопнулась, майор медленно опустился на табурет. Его непроницаемое лицо внезапно постарело на добрый десяток лет. Из внутреннего кармана он извлёк потрёпанную папку с грифом "Совершенно секретно" - на обложке красовался характерный штамп: "Особый отдел НКО СССР. СМЕРШ". Положил на тумбочку, аккуратно разгладил ладонью.
- Я знаю, что вы видели, - произнёс он, намеренно не повышая голоса. Взгляд скользнул по стенам. Искал "жучки"?
- Но есть нюансы... которые не для всех ушей.
Лисенко резко приподнялся на локте. Глаза, воспалённые и дикие, расширились:
- Вы... знали?!
- Знал. Не всё. Но достаточно, - он прикурил, тщательно выбирая слова. - Поэтому вы живы. Пока что.
Его пальцы медленно раскрыли папку, обнажив пожелтевшие листы с печатями Третьего рейха и фотографии, на которых люди в белых халатах склонились над чем-то, больше напоминавшим клубок жил, чем человеческое тело.
- «Аненербе», - наконец произнёс он. - «Наследие предков». Официально - исследовательский институт. На деле - лаборатория.
Он достал одну из фотографий - на ней был запечатлён высокий худой мужчина с ледяными глазами.
- Доктор Эрих Зальцман. Гений биологии и абсолютный маньяк. Он верил, что можно создать солдата, который не умрёт никогда. Который будет восстанавливаться из любой биомассы. Ранен? Плоть срастётся. Убит? Останки прорастут заново.
- А «сад»? - прошептал Лисенко. - В документах… там было что-то про сад?
Волков медленно кивнул.
- Вторая часть проекта. Биологическое оружие, маскирующееся под природу. Деревья. Трава. Грибы. Что угодно. Оно должно было ждать. Замереть на годы, десятилетия… а потом, по сигналу, проснуться и уничтожить всё живое. Без выстрелов. Без взрывов. Просто… поглотить.
- Мы думали, всё уничтожено в сорок втором, - продолжил Волков, но его голос теперь звучал глухо, будто доносился из-под воды. - Но два дня назад оттуда пошёл сигнал. Тот же код, что и в последнем сообщении Зальцмана.
Лисенко вдруг застыл. Его глаза расширились.
- Вы не понимаете… - его голос сорвался в шёпот. - Там нет никаких солдат. Там… оно уже выросло.
Волков молча протянул потёртый серебряный портсигар с выгравированными инициалами «В. В.». Ковалёв машинально взял папиросу, но пальцы его дрожали так, что он трижды промахнулся, прежде чем смог прикурить от зажигалки майора.
- Спасибо… - хрипло выдохнул он, делая первую глубокую затяжку.
Дым, едкий и горьковатый, заполнил лёгкие, на мгновение перебивая привкус страха, въевшийся в рот за те долгие часы в бункере.
Волков наблюдал, как трясущиеся руки бойца постепенно успокаиваются. Сам он не курил - просто держал портсигар для таких случаев. Для моментов, когда даже самым крепким мужикам нужно было хоть какое-то подобие опоры в этом мире.
- Рассказывай дальше-, - тихо сказал майор, когда Ковалёв выдохнул первую струю дыма. В его голосе не было нетерпения - только усталая готовность принять ещё одну порцию кошмара, которую ему, как офицеру, предстояло не просто выслушать, а пропустить через себя, чтобы потом решать, что с этим делать.
- Мы спустились по этим чёртовым ступеням, а там вонь стояла, как на скотобойне. Двери все оплетенные чёрными корнями…
Он замолчал, зажмурившись.
- Ну?
- Внутри… Всё светилось. Стены, потолок - будто фосфорные гнилушки. И жара, как в парилке. Первая комната оказалась лабораторией. Разбитые колбы, шприцы и лужи…
- Конкретнее, - Волков наклонился вперёд, его голос прозвучал резко, как удар.
Ковалёв говорил сбивчиво, затягиваясь папиросой, а Волков слушал. С каждым словом лицо майора становилось мрачнее. Тени под глазами углублялись, морщины у рта заострялись - будто невидимые нити стягивали его кожу, превращая живого человека в каменную маску.
Он не перебивал. Не задавал вопросов. Просто сидел, сжав руки на коленях так, что костяшки побелели, и слушал.
А Ковалёв рассказывал.
Про то, как стены бункера дышали.
Про то, как кровь на полу не просто текла, а ползла, словно живая, собираясь в комки, в плёнки, во что-то, что пыталось принять форму.
Про погибших разведчиков, которые стали частью сада.
Лисенко резко поднялся с койки. Его худое тело напряглось, как пружина. Глаза, воспалённые от бессонницы, горели лихорадочным блеском, а на лбу выступили капли холодного пота. Он сжал кулаки и его голос сорвался на крик:
— Давайте разбомбим это проклятое место! В пыль! Чтобы даже пепла не осталось!
Волков медленно поднял голову. Его непроницаемое лицо теперь напоминало каменную маску - лишь лёгкое подрагивание век и глухой блеск в глазах выдавали сдерживаемое напряжение. Когда он заговорил, его голос звучал низко и мерно, как погребальный колокол:
- Нельзя. Если там останется хоть одна спора, если эта... тварь действительно способна возродиться из капли грязи - взрыв разнесёт заразу на километры. Хочешь, чтобы через месяц вся округа превратилась в такой же ад? Чтобы из каждого куста торчали костяные щупальца, а из земли лезли сросшиеся трупы?
Ковалёв, до этого молчавший, внезапно ударил кулаком по тумбочке. Стакан подпрыгнул и разбился, осколки звеня рассыпались по кафелю. Его голос, хриплый от напряжения, прозвучал почти как рычание:
- Тогда что, чёрт возьми, нам делать?! Сидеть и ждать, пока эта мерзость до нас доберётся?!
Волков молча достал из потрёпанной папки схему бункера. Его пальцы, покрытые старыми шрамами, дрогнули, когда он указал на вентиляционные шахты:
- Огнём. Но не просто поджечь - выжечь дотла. Температура выше тысячи градусов. Трое суток непрерывного горения. Никаких останков, никакой биомассы - только пепел.
Лисенко нервно провёл дрожащей рукой по лицу. Его дыхание участилось, глаза метались по комнате, словно искали выход:
- Как? Там же металл, бетон... Понадобится чёртова прорва горючки...
- Термитные заряды, - резко перебил Волков. Его голос зазвенел, как клинок. - Специальный состав. Горят при двух тысячах градусов. Плавят броню, камень, даже вольфрам. Мы запечатаем все выходы, заложим заряды в каждую щель, каждую трубу. Без кислорода - никакого распространения.
Ковалёв горько усмехнулся. Его глаза неестественно блестели:
- А если оно выдержит? Если эта тварь переживёт даже это?
- Не выдержит. - Волков швырнул на кровать пожелтевший отчёт с грифом "Совершенно секретно". - Испытания 1942 года. Даже их лучшие образцы рассыпались в пепел после 52 часов в такой печи.
Лисенко вдруг обхватил себя за плечи. Его голос, внезапно ставший детски-беззащитным, прозвучал неуверенно:
- А мы?.. Мы же уже...?
- Вы не заражены.
Ковалёв резко поднял голову, глаза его сузились в немом недоверии.
- Как?! Мы же все видели...
- Кровь чиста. - Волков отодвинул в их сторону листы с результатами. - Ни спор, ни чужеродных структур. Вы здоровы.
Лисенко вдруг закашлялся - сухо, надрывно.
- А Морозов?
Тишина повисла на несколько тяжёлых секунд. Волков не ответил сразу. Он подошёл к окну, механически проверил, плотно ли закрыта створка, прежде чем развернуться. Его лицо оставалось непроницаемым, но во взгляде читалось нечто худшее, чем жалость - безжалостное понимание.
- Он заразился в тот момент, когда побег пробил ему ногу. - Голос прозвучал глухо, будто из-под земли. - Это не просто рана. Это инъекция. Клетки-носители уже в организме.
Ковалёв вскочил так резко, что задел ногой стул и тот с грохотом опрокинулся.
- Тогда режем здесь и сейчас! - Он рванулся к выходу из палаты. - Вырежем всё в радиусе пяти сантиметров! Неужели медицина бессильна?
- Ты глуп? - Волков положил на стол рентгеновский снимок. Чёрные нити, словно корни ядовитого растения, пронизывали кости, опутывали лимфатические узлы. - Они не в ране. Они в крови. В каждом органе.
Лисенко закрыл глаза. Его дыхание стало нарочито ровным - дыхание человека, принявшего неизбежное.
- Сколько?
- Два часа. Но есть другой вариант.
Ковалёв замер.
Волков стоял перед бойцами, его поза была непоколебима, а во взгляде горела холодная решимость. В палате воцарилась гнетущая тишина, нарушаемая лишь прерывистым дыханием раненых.
- Морозов идёт в бункер.
Глухой удар кулака по металлическому каркасу койки - Ковалёв не сдержался, но промолчал.
- У него катализатор. - Волков развернул схему, ткнул пальцем в центр реакторного отсека. - Когда он введёт состав, температура горения превысит три тысячи градусов. Выгорит всё. До последней споры.
- Он сгорит заживо!
- Да. - Волков не стал искать мягких слов. - Но шансов у него нет. Никаких.
Он достал из папки документы с печатями, бросил на стол.
- Все бумаги оформлены. Добровольное согласие. Приказ командования.
Лисенко сжал кулаки до хруста:
- А если... подождать? Может, найдём другой способ...
- Нет. - Волков оборвал его резко, как отрубая. - У нас два часа. Потом он перестанет быть человеком.
Тишина сгустилась, став почти осязаемой.
Тишина сгустилась в палате - густая, как смола, тяжёлая, как свинцовый лист. Она обволакивала стены, давила на виски, заставляя кровь пульсировать в такт неровному дыханию.
Волков стоял у окна, его мощные плечи напряглись под грубым сукном кителя. Пальцы непроизвольно сжимались и разжимались - знакомый жест, когда нужно было подавить дрожь. В потускневшем стекле отражалось измождённое лицо с глубокими тенями под глазами, но остававшееся непроницаемым. Лишь в уголках губ затаилась горькая складка.
- Вот так, братцы... - Его голос прозвучал неожиданно мягко, почти по-отечески. - На этой войне... порой приходится платить по самым страшным счетам.
Он медленно обвёл взглядом палату, задерживаясь на каждом. — Другого выхода нет. Так уж вышло.
Лисенко сидел на койке, сгорбившись, будто невидимая тяжесть пригнула его к постели. Обычно насмешливый взгляд стал пустым, устремлённым в никуда. Пальцы механически теребили край одеяла, пытаясь найти опору в этом кошмаре. В горле стоял ком - все слова, которые он хотел сказать Морозову, теперь навсегда остались невысказанными.
Ковалёв застыл у двери, широко расставив ноги, как перед атакой. Кулаки сжимались до хруста. По щеке скатилась единственная предательская слеза, которую он смахнул яростным движением.
- Это... это не по-людски, - прохрипел он. - Мы же... мы же братья по оружию...
Волков тяжело шагнул к нему, положил ладонь на плечо:
- Именно поэтому он согласился. Потому что мы - братья. А братья... иногда берут на себя самый страшный долг.
Он сделал глубокий вдох.
- Выздоравливайте. Всех, кто останется в строю... жду у себя. Возьму под начало.
Откуда-то издалека донёсся приглушённый взрыв. Стены едва заметно дрогнули.
Тишина.
Теперь — навсегда.
Лисенко закрыл глаза. Ковалёв уронил голову на сложенные руки. Волков продолжал стоять у окна, где в багровых отсветах заката не осталось ни теней, ни страха.
Только пустота.
И память.