Творческая группа САМИЗДАТ

Антон шёл тихо. Он не давал громких обещаний, но говорил девушке: «Твой смех похож на музыку», и она чувствовала, что это правда. Он говорил: «Я помогу тебе», и это значило, что он уже готов помочь. Его слова были крепкими и надёжными, как каменные ступени в гору. И его сад soon наполнился светом и теплом любви.

Лев же оставался один. Он щедро одаривал девушек пустыми словами: «Ты самая красивая на свете!», «Я ради тебя горы сверну!», «Мы купим дворец у моря!». Сначала они улыбались, но потом присматривались и… уходили. Потому что девушки, хоть и любят ласковые речи, чувствуют фальшь сердцем. Они привыкли, что мужчина говорит не много, но цельно. Что его «здравствуй» значит радость встречи, а «прости» — искреннее раскаяние. Они видели, что слова Лева — это мыльные пузыри, красивые, но лопающиеся от малейшего прикосновения к реальности. Они хотели кристаллов, возвращающих свет, а не чёрных дыр, пожирающих его.

Однажды Лев, оставшись в очередной раз один, пришёл к брату в его цветущий сад, где пели птицы и пахло мёдом.

— В чём секрет? — с тоской спросил он. — Я говорю им столько всего, а они уходят. А ты молчишь, как рыба, и у тебя всё есть.

Антон поднял голову от книги и посмотрел на брата с доброй грустью.

— Ты не говоришь, брат. Ты шумишь. Ты не строишь мосты из слов, ты заваливаешь ими души. Девушки не глупы. Они ищут не блеск, а свет. Не громкость, а тишину, в которой слышна правда.

Он подошёл к розовому кусту и осторожно поправил один бутон.

— Слово — это не мусор, чтобы его разбрасывать. Оно — кирпич. Одним можно построить дом, а другим — проломить голову. Ты пытаешься построить дворец из пыли, и он рассыпается. Начни с одного, но настоящего слова. Скажи «прости» тем, кого обидел. Скажи «спасибо» тем, кого ценишь. Скажи «я был не прав» и не ищи оправданий. Тогда, возможно, твой сад тоже начнёт прорастать.

Лев задумался. Впервые его слова показались ему лёгкими и пустыми, как шелуха. А тихие, простые слова брата — тяжёлыми, ценными и настоящими.

И он понял, что чтобы найти любовь, сначала нужно перестать заваливать мир словесным мусором и начать садить семена. Одно цельное, честное слово за другим.

Шли годы. Сад Антона цвел, наполненный детским смехом и светом его любви. Лев, хоть и старался, всё ещё спотыкался о собственные слова. Он уже не бросался ими как мусором, а бережно сортировал, но в его речи всё ещё звенела пустота, как в красивой, но ничем не наполненной шкатулке.

А в тени большого семейного дома жил третий брат, о котором мало кто говорил. Звали его Марком. Он был самым младшим и с детства отличался необычайной молчаливостью. Если Антон словами создавал миры, а Лев — ими же заваливал пространство, то Марк... слушал.

Он слышал, как шелестит дождь по крыше, как спорят между собой сверчки в траве, как вздыхает от усталости старая яблоня в саду. Он слышал не только ушами, но и кожей, и сердцем. А потому говорил так редко, что многие считали его странным, чуть ли не пустым.

Лев, научившийся хоть немного ценить слово, часто горевал:

— Вот я хоть и наломал дров, но я пытаюсь! А Марк... он будто и не существует. Как он найдёт себе девушку? Он с ней и двух слов связать не сможет!

Антон только улыбался:

— Не все слова рождаются во рту, брат. Некоторые зреют в тишине и проявляются в делах.

Марк же не искал любви. Он жил своей тихой жизнью: мастерил мебель из старого дерева, чинил то, что было сломано, и ухаживал за садом. Его руки знали язык, непонятный другим, — язык действия.

Однажды в их город приехала девушка, художница. Её звали Лилия. Она приехала за тишиной и новыми красками, устав от городского шума и громких слов, которые, как и у Льва, часто оказывались пустыми.

Лев, увидев её, устремился в атаку. Он говорил ей о её красоте, сравнивал с цветком, обещал показать все краски мира. Лилия вежливо улыбалась, но в глазах её читалась усталость. Она уже проходила это.

Антон предложил ей помощь в поиске натуры для картин. Его слова были честны и просты, и ей было с ним спокойно. Но её сердце оставалось глухо.

А потом она увидела Марка.

Он сидел на закате у пруда и не говорил ничего. Он просто смотрел на воду, и в его тишине не было пустоты. Она была наполненной, как спелый плод. Он чинил старую скамью у озера, и его движения были точны и бережны. Он не сказал ей ни единого комплимента, но однажды молча подал ей чашку чая, когда она замёрзла, стоя с этюдником.

Лилия, привыкшая к словам, сначала не понимала его. Но её душа, изголодавшаяся по настоящему, начала слышать.

Она поняла, что его молчание — это не отсутствие слов, а иной язык. Язык, на котором:

Стук молотка говорил: «Я делаю твой мир прочнее». Подставленная чашка чая значила: «Я позабочусь о тебе».

Взгляд, устремлённый на закат вместе с ней, кричал без звука: «Это прекрасно, и я рад, что мы видим это вместе».

Он не вешал лапшу и не ездил по ушам. Он просто был. Цельным. Настоящим.

Однажды Лилия подошла к нему, пока он вырезал из куска дерева фигурку птицы.

— Почему ты никогда ничего не говоришь? — спросила она, не столько с упрёком, сколько с любопытством.

Марк поднял на неё глаза. Они были спокойными и глубокими, как озеро на рассвете. Он ненадолго задумался, а потом протянул ей почти готовую деревянную птицу.

— Зачем говорить, — произнёс он наконец свой самый длинный монолог, — если можно сделать так, чтобы тебя услышали без слов?

И в этих немногих словах не было ни пылинки лжи. Они были тяжёлыми, как слиток золота.

Лев, наблюдавший со стороны, наконец понял последнюю, самую главную истину. Он понял, что есть слова, которые являются продолжением дел, — они ценны, как у Антона. А есть дела, которые являются единственными нужными словами, — как у Марка.

И его собственные слова, даже самые отполированные, рядом с этой тишиной, наполненной смыслом, снова показались ему легковесными и дешёвыми.

Марк и Лилия не гуляли при луне с пустыми разговорами. Они молча сидели на той самой отремонтированной скамье, и её рука лежала в его — самой твёрдой и надежной руке, которую она знала. Он не обещал ей счастье. Он его молча строил вокруг неё, делая её мир красивее и прочнее.

И их сад был самым тихим и самым цветущим. Потому что в нём росли не слова, а дела. И каждое из них было тем самым кристаллом, который возвращал свет и тепло в двойном размере.

Сначала — лёгкое тепло у сердца, будто выпил глоток крепкого чая. Потом — странное, непонятное чувство уверенности. Оно исходило не от него самого, а как будто из самой земли, из воздуха. Он почувствовал… присутствие. Не человека. Что то ещё. Нечто огромное, древнее и бесконечно доброе. И в этом присутствии он ощутил чистую, несгибаемую силу. Не силу мышц, а силу духа. Силу, которая может выдержать предательство, холод, одиночество и не сломаться. Силу, которая остаётся доброй.

И эта сила обратилась к нему. Она не говорила словами. Она просто признала в нём мужчину. Не спортсмена, не «хрупкого гения», а воина. Воина, который каждый день выходит на лёд сражаться с гравитацией, болью и сомнениями.

Лео задышал глубже. Он выпрямил спину. Он впервые за долгие годы посмотрел на свои руки — руки, которые могли поднять и удержать партнёршу, в которых жила стальная хватка, — и не увидел в них ничего хрупкого или женственного. Он почувствовал себя собой. Настоящим. Лео. Львом.

Он просидел так, может, минут десять, а может, час. Пока не замёрз. Он ушёл с того пустыря другим человеком. Следующие дни сборов он откатал с невероятной мощью и уверенностью, от которой зрители и судьи замирали. Он больше не пытался быть изящным. Он был мощным. Он был мужчиной.

Но самолёт унёс его обратно в страну вечного лета. Вернулись тренировки, интервью, восторженные возгласы «какая грация!». Вернулся привычный образ. Постепенно воспоминание о том чувстве на пустыре стало тускнеть, как яркий сон после пробуждения. Ему снова начали говорить «девочка», и он снова начал в это верить. Тот миг истины стал казаться ему игрой воображения, эмоциональным срывом от усталости.

Но иногда, посреди ночи, он просыпался от странного ощущения. Ему казалось, что он чувствует лёгкое, едва уловимое биение — как будто огромное, невидимое сердце бьётся где-то далеко-далеко, за тысячу километров. Оно било в такт его собственному. И на мгновение ему становилось тепло и спокойно.

Он не понимал, что это. Он списывал это на тоску.

Он и не знал, что далёкий город, его холодный пустырь и невидимый дух, признавший его, никогда о нём не забывали. Маленькие домовята, сидя на краю ржавой воронки, иногда вспоминали:

— А помнишь того красивого иноземца? Который сидел и плакал, хотя слёз не было?

— Помню. Он был сильный. Настоящий воин. Жаль, он забыл.

— Ничего, — прошептывал ветер, голос невидимого Мальчика. — Он вспомнит. Когда придёт время. Все, кого коснулось сердце города, рано или поздно находят дорогу назад.

Лео снова надевал коньки и выходил на лёд. Он снова был «нежной лебедушкой». Но глубоко внутри, под слоем чужих ожиданий и собственных сомнений, тлела искра. Искра той самой силы, которую он почувствовал однажды на холодном пустыре. И она ждала своего часа, чтобы разгореться вновь.

Глава одиннадцатая: Судья из самого ада

Лео не смог победить время. Травма колена, жестокий приговор возраста, вынудили его покинуть лёд. Но уйти из спорта он не смог. Яд тщеславия и горечь нереализованных амбиций требовали выхода. Он стал комментатором.

И не просто комментатором. Он стал циником, пророком безжалостной истины, как он её понимал. Его фирменным стилем стало едкое, уничижительное высмеивание. Он разлагал каждое выступление на атомы недостатков. Он находил самую больную точку у каждого спортсмена и безжалостно давил на неё. Его боялись. Его ненавидели. Его обожали те, кто любил смаковать чужие падения.

Он оправдывал себя «высокими стандартами». «Этот спорт для сильных, а не для плакc», — говорил он в камеру своим бархатным, ядовитым голосом. На самом деле он мстил. Мстил всем тем, кто ещё мог летать, пока он сидел в комменторской кабинке. Мстил за те комплименты о своей «хрупкости», которые до сих пор жгли его душу. Он возвёл стену из сарказма и высокомерия, чтобы никто не увидел, как ему больно и как он на самом деле сомневается в себе.

И вот его направили комментировать соревнования в тот самый город. Город, где он когда-то почувствовал себя мужчиной.

Он шёл по знакомым улицам, но ничего не чувствовал. Его сердце было замуровано в бетон. Он пришёл на ледовую арену, сел за микрофон и надел маску вселенской усталости от «бездарности».

Соревнования начались. И тогда на лёд вышла она.

Её звали Алиса. Ей было лет шестнадцать. Она была из этого города. И она была… совершенством.

Она не каталась — она летала. Её техника была безупречной, но не это заставляло замирать зал. В каждом её движении, в каждом взгляде сквозь лёд была какая-то невероятная, хрустальная чистота и одновременно — стальная воля. Она была воплощением той самой силы, которую Лео почувствовал когда-то на пустыре. Силы духа.

Лео на мгновение остолбенел. Маска спала с его лица. Он смотрел, затаив дыхание, и в его душе что-то дрогнуло. Проснулось то самое забытое чувство признания. Он увидел в ней не соперницу, а… родственную душу. Воина.

И это чувство так испугало его, так обнажило его собственную ненастоящность, что его душа, чтобы защититься, ответила мгновенной, яростной ненавистью.

В этот самый момент по телевизионной ленте новостей пробежала срочная информация. Кто-то из её конкурентов пустил утку. Был анонимный донос. Якобы Алиса и её тренер участвовали в допинговом скандале. Никаких доказательств, только грязь и намёки.

Для Лео этого было достаточно. Это был его шанс. Шанс уничтожить то, что так опасно напомнило ему о нём самом настоящем.

Её выступление закончилось под оглушительные овации. Она уехала с льда, сияя от счастья. И тут в микрофон зазвучал гладкий, ядовитый голос Лео.

— Браво, — сказал он, и в этом слове не было ни капли тепла. — Браво. Великолепное выступление. Жаль, что иногда за красивой картинкой скрывается гнилая суть.

Он сделал паузу, наслаждаясь наступившей в эфире тишиной.

— Да, друзья, только что поступила информация. Наша юная «звездочка», оказывается, играет не по правилам. Допинг. Обман. Мы, конечно, дождёмся официального расследования, но… закон есть закон. И если он нарушен, то всё это великолепие — всего лишь хорошо поставленный спектакль. Фарс.

Он говорил дальше. Он поливал её грязью, прячась за формулировки «поступила информация», «если это правда», «закон превыше всего». Но каждый зритель понимал — он уже вынес ей приговор.

— Спорт — это храм чести, — вещал он, и его голос звучал как скрежет железа. — И те, кто плюёт на его законы, не имеют здесь права быть. Не имеют права называться спортсменами. И уж тем более — ролевыми моделями. Я умываю руки. Лично для меня этот инцидент ставит крест на всех спортсменах из этого города. Коллективная ответственность. Пока они не докажут обратного, они для меня — изгои.

Он закончил свою речь. В эфире повисла мёртвая тишина. Лео откинулся на спинку кресла. Его трясло изнутри. Он сделал это. Он уничтожил это напоминание о своей слабости, о своей потере. Он снова был сильным. Холодным, неумолимым судьёй.

Он не знал, что в тот момент, когда он произносил свой приговор, далеко на пустыре завыл ветер. Он нёсся по городу, выл в трубах, стучал в стёкла. Он звучал как одинокий, преданный плач

Маленькие домовята в ужасе попрятались по щелям. Старуха Вера, вязавшая у печки, вдруг уколола палец и прошептала: «Ой, сердце, не к добру…» Девочка, шедшая по улице, остановилась, прижав руку к груди, — ей стало физически больно.

А невидимый Мальчик, сердце города, в который раз почувствовал, как его предают. Как слова, произнесённые с огромной силой, ранят его детей. Но на этот раз боль была особенной. Потому что боль причинил тот, кого он когда-то признал своим. Тот, кому он когда-то подарил частичку своей силы.

Над городом сгустились тучи. Но это были не просто тучи. Это была печаль. Глубокая, молчаливая печаль сердца, которое снова осталось непонятым и растоптанным.

Глава двенадцатая: Капля, которая переполнила чашу

Её звали Света. И в глазах Лео она была очередной фальшивкой. Миловидная, всегда улыбчивая, замужняя женщина, которая, как ему казалось, слишком кокетливо общалась с мужчинами-волонтёрами в университетском проекте. Он видел их общение в соцсетях — лайки, шутки, совместные фото с мероприятий. Его извращённое восприятие, искажённое собственной болью, видело в этом лишь легкомыслие и жажду внимания.

«Идеальная картинка, как всегда, — язвительно думал он. — Муж есть, а глазки бегают. Надо проучить. Показать, что она ничем не лучше тех, кого я разоблачаю».

Он нанял пятерых иностранных студентов. Задача была проста: один, самый симпатичный, должен был подойти к ней после лекции под предлогом помощи с языковой практикой. Остальные — незаметно сфотографировать их «тесное» общение, а потом, когда она пойдёт по безлюдной аллее, окружить и устроить «травлю» — отпускать похабные шутки, говорить грязные намёки, напугать её, унизить. Чтобы она почувствовала себя грязной и испуганной. Чтобы её улыбка навсегда пропала.

Лео представлял себе эту сцену с холодным удовлетворением. Справедливость восторжествует. Ещё одна маска будет сорвана.

Но Света не пришла в университет в тот день. Она лежала дома с температурой под сорок. Воспаление лёгких, подхваченное после ночи, проведённой в волонтёрском пункте для бездомных. План Лео провалился.

Спустя неделю, едва оправившись, она шла из библиотеки домой. Она была бледной, ослабленной, но успевшей сдать зачёт. И на той самой аллее её окружили пятеро парней. Те самые.

Они не стали подходить с намёками. Они уже знали, что оплаты за работу не будет — задание провалено. Их злило это. И их злоба нашла выход в ней. Они не тронули её физически, но встали вокруг, преградив путь. Они смотрели на неё так, будто она была куском мяса. Их глаза ползали по её телу с откровенной, животной жадностью. Они перешёптывались на своём языке, похабно смеясь, кидая в её сторону отдельные слова, которые она понимала без перевода.

Света замерла. Не от страха. От знакомого, до тошноты знакомого чувства унижения. Так на неё смотрел её бывший муж, прежде чем швырнуть об стену. Так на неё смотрели родители, выгоняя из дома со словами «распутница». Так на неё смотрел священник, отказывая в благословении, потому что наслушался сплетен.

Один из парней, самый наглый, сделал шаг вперёд и провёл рукой по воздуху в сантиметре от её щеки.

— Красивая… — сказал он с притворной томностью. — Одинокая? Может, с нами повеселишься?

И в этот миг что-то в ней надломилось. Окончательно. Чаша, которая годами наполнялась чужим презрением, болью, несправедливостью, переполнилась этой одной, последней, отвратительной каплей.

Она не закричала. Не заплакала. Она просто посмотрела на них пустым, стеклянным взглядом. Потом тихо, без единой эмоции, сказала:

— Отстаньте.

Её голос был безжизненным и от этого страшным. Парни смутились. Их трусливая бравада испарилась перед этой ледяной пустотой. Они не ожидали такой реакции. Они ждали слёз, испуга, мольбы. Они получили бездну. Они переглянулись и, не сказав больше ни слова, разошлись.

Света дошла до своего общежития, поднялась в комнату, закрылась и села на кровать. Она сидела так несколько часов, не двигаясь, глядя в одну точку на стене.

Она не знала, что за ней с самого университета следил один из Маленьких Хранителей. Он сидел у нее в кармане куртки, подслушал всё, что происходило, и теперь мчался через весь город, чтобы доложить.

Лео, тем временем, получил от своего «агента» сообщение, что операция провалена, но «девку как следует напугали». Он хмыкнул с удовлетворением. Миссия выполнена. Очередная фальшивка получила по заслугам.

Он собирался лечь спать, когда его взгляд упал на экран ноутбука. Он машинально зашёл на форум волонтёрского движения, чтобы посмеяться над «добряками». Его глаза зацепились за пост с благодарностями. Фотография Светы, бледной, но улыбающейся, вручала собранные вещи пожилой женщине. Под фото было подписано: «Светлана К. Координатор проекта помощи бездомным. Болеет воспалением лёгких после ночной смены на пункте обогрева, но всё равно находит силы помогать».

Лео медленно прочитал пост. Потом другой. Потом третий. Десятки постов от людей из разных городов. Мужчин, женщин, детей. Все благодарили её. За помощь, за поддержку, за тёплое слово.

И тут до него начало медленно доходить. Эта лёгкость в общении… Она общалась так со всеми. Потому что её работа — помогать. Потому что она была доброй. Его мозг, затуманенный ядом, стал выстраивать другую картину. Картину, где он был не борцом со лжью, а… подлым гадом. Клеветником. Трусом, который бьёт из-за угла.

Он вспомнил её стеклянный, пустой взгляд с той фотографии. Взгляд человека, который уже на грани. И он понял, что его действия могли стать той самой последней каплей.

В городе внезапно завыл ветер. Он бился в стекло его номера в отеле, словно пытаясь вырваться внутрь и задушить его. Лео впервые за долгие годы почувствовал не праведный гнев, а тихий, холодный ужас.

Он подошёл к окну и посмотрел на тёмный, спящий город. И ему показалось, что тысячи невидимых глаз смотрят на него из темноты с одним и тем же вопросом: «Зачем?»

Он не знал, что в эту самую минуту невидимый Мальчик и Девочка стояли над кроватью Светы, пытаясь своим теплом и тишиной залатать дыру, которую пробил в её душе очередной жестокий поступок. Они не могли говорить, но они могли просто быть рядом.

А Лео впервые за много лет почувствовал себя не судьёй, а подсудимым. И приговор был ещё не вынесен.

Глава тринадцатая: Каменное сердце и крошки хлеба

Наблюдение за Светой стало для Лео навязчивой идеей. Он изучил каждый её пост, каждую фотографию, каждый отзыв о ней. Он видел, как она, едва оправившись, снова помогала другим. Как она улыбалась детям в приюте, как терпеливо разговаривала со стариками. Эта стойкость раздражала его ещё сильнее, потому что она была настоящей. И он чувствовал себя рядом с этой настоящестью жалким картонным злодеем.

Гордыня глодала его изнутри. Признаться в своём подлом поступке? Упасть в грязь лицом? Нет. Он придумал другой путь — путь намёков, полупризнаний, где он оставался бы сильным, а она — догадывающейся.

Он написал ей. Долго составлял сообщение, выверяя каждое слово.

«Привет. Хочу кое-что сказать. Прости за всё. За то, что, возможно, как-то не так посмотрел, не так понял. Ты сильная. Вы все там, в вашем городе, сильные».

Он не написал «я подослал к тебе подонков». Он написал «за всё». Удобно, размыто, без деталей. Он спрятался за маску великодушного, снисходящего до раскаяния человека.

Ответ пришел не сразу.

«Спасибо. Конечно, я не держу обиды. Мне незачем носить на себе этот груз. И если ты считаешь себя в чём-то виноватым, я прощаю тебя. Почему бы и нет? Ведь Бог прощает меня, возможно, случайно обидевшую кого-то. Всем нам нужно прощение».

Её ответ обжёг его. В нём не было ни радости, ни облегчения, ни торжества. Была лишь… усталая, безличная милость. Она прощала его не потому, что ценила его раскаяние, а потому, что ей было в тягость таскать с собой его вину. Она просто выбросила его, как выкидывают ненужный хлам. Его гордыня взвыла от бессилия. Он хотел увидеть слёзы, благодарность, может, даже подобострастие. Он получил равнодушное подаяние.

И тогда, движимый желанием вернуть себе контроль, задеть её, заставить наконец увидеть в нём ВЕЛИКОГО Лео, он выпалил:

«Я хочу от тебя ребёнка. И тогда, возможно, я отдам тебе своё сердце. Если окажешься достойной моего снисхождения».

Он представил, как она задохнётся от такой «чести», как будет бороться за его внимание. Он предлагал ей величайшую милость — шанс родить ребёнка от него.

Света долго молчала. Он видел, что сообщение прочитано. Минуты тянулись в тишине. Наконец пришёл ответ, короткий и страшный в своей простоте:

«Мне жаль тебя».

Больше ничего. Ни гнева, ни оскорбления, ни согласия. Всего три слова, которые разбили его в прах. "Мне жаль тебя". Его величайшее предложение оказалось жалким, достойным лишь жалости. Он сидел и смотрел на экран, чувствуя, как его раздутое эго сдувается с противным шипением.

Он взбесился. Он начал лихорадочно листать её страницу, ища хоть что-то, за что можно зацепиться, чтобы вернуть себе ощущение власти. И он нашёл.

Несколько дней назад она написала радостный пост: «Наконец-то наша семья встала с колен! Спасибо новой городской администрации за честность! Родителям выплатили многомесячную задолженность по зарплате! Купили брату велосипед, а у нас теперь каждый день на столе свежий хлеб! Это такое счастье!»

Для Лео, с его язвительным, чёрно-белым восприятием мира, это был крик пропаганды. Он тут же написал ей, его пальцы дрожали от ярости:

«Ага, понятно. Продажная. Готова целовать ботинки любой власти за подачки. Ты такая же, как все эти ничтожества, которые раболепствуют перед сильными мира сего. Я ошибся в тебе. Ты не стоишь ничего».

Он заблокировал её везде, прежде чем она успела ответить. Он отрезал её, чтобы не видеть её оправданий, чтобы сохранить за собой последнее слово. Он снова был судьёй, выносящим приговор.

Он не увидел её ответа в другом мессенджере, куда он забыл о её существовании. Там было всего несколько строк:

«Лео, я говорила не о политике. Я говорила о том, что мои родители, проработав учителями тридцать лет, наконец-то смогли купить моему младшему брату велосипед. Его старый сломался пять лет назад. Я говорила о том, что мы теперь можем есть не только макароны. Мы можем покупать хлеб. Иногда даже фрукты. Для тебя это "ничтожество" и "подачки"? Для нас это — жизнь. Та самая, которой ты, кажется, никогда не жил».

Но он этого не прочитал. Он сидел в своей роскошной квартире, в полной тишине, и впервые за долгое время почувствовал не праведный гнев, а всепоглощающую, оглушающую пустоту. Он пытался унизить её, а в итоге унизил себя до самого дна. Он предлагал ей своё каменное сердце в обмен на жизнь, а она пожалела его.

А далеко в том городе Света, прочитав его последнее сообщение, просто тихо вздохнула. Она не стала плакать. Она отложила телефон, взяла со стола кусок того самого, наконец-то купленного без долгов, свежего хлеба и отломила горбушку. Она вышла на балкон и раскрошила хлеб голубям.

Она смотрела, как птицы слетаются на угощение, и думала о том, как странно устроен мир. Одни люди готовы ломать жизни из-за своих внутренних демонов, а другим для счастья нужен всего лишь кусок хлеба и возможность никого не ненавидеть.