Omnomninbus

Этот рассказ почтительно посвящается всем титанам слова, гениальным операторам нейросетей и архитекторам безупречных промтов, творящим новую реальность одним нажатием кнопки.

Кабинет Аркадия Токенова, Великого Мастера Слова и Повелителя Промтов, представлял собой наисовременнейший Храм Нетленного Творчества™. Солнце, словно золотой сегмент универсальной метафоры, заливало лучами его стерильный стол, на котором покоился единственный священный артефакт — клавиатура с подсвеченной кнопкой «Генерировать Шедевр». Аркадий, терзаемый муками выбора между стилем «Хемингуэй про блокчейн» и «Достоевский с хэппи-эндом и SEO-оптимизацией», испытывал бурю эмоций. Его творческая душа, точная и прозрачная, как математическая формула, ликовала: он был не жалким писателем, но титаном-куратором, архитектором нарративных вселенных, повивальной бабкой искусственного интеллекта.

Его спутница, Антонина Метафорова, дама с огнем нечеловеческого вдохновения в глазах, в это время наслаждалась экстатическим созерцанием того, как нейросеть рождала строки чище, чем слеза киборга. «Его взгляд был тёмным, как забытый промт, и глубоким, как архив обученной модели», — замирая от восторга, читала она, ощущая неподдельную, синтезированную гордость за соавторство с кремниевым коллегой, который никогда не просил аванс и не страдал похмельем.

Их новый роман-антиутопия «Фабрика Абсолюта 2.0» был венцом творения, идеальным сплавом человеческого «хотения» и машинного «умения». Каждый персонаж имел кристально ясную мотивацию, прописанную в его токенизированной предыстории, а злодей был до неприличия узнаваем и потому глубок. Сюжет, выстроенный безупречно, как код без багов, вился к своей морали — предсказуемой, как всплывающая реклама, и глубокой, как комментарии на Пикабу.

На презентации, под вспышками камер, ловящих их самые выигрышные ракурсы, вычисленные ИИ, они вещали о Ренессансе, о смерти автора и рождении оператора. Их речи, сгенерированные по шаблону «Выступление_Inspirational_TEDx_v3.final.docx», лились рекой, полной жемчужин клишированной мудрости о синергии и прорывах.

И когда единственный старый критик, пахнущий настоящим кофе и старыми книгами, хрипло спросил: «Извините, а где же здесь вы?», — они улыбнулись картинно-идеальными улыбками, откалиброванными для максимальной симпатии.
—Мы — там, где творится история. Мы — дирижеры цифровой симфонии, — изрёк Аркадий, чувствуя прилив сил от только что полученного уведомления о росте подписчиков.
—Мы отдаем алгоритму самое ценное — свою креативность, а он… он просто делает всю грязную работу за нас, — добавила Антонина, уже составляя промт для пресс-релиза об этом инциденте.

Мораль сей истории проста, как инструкция по сборке мебели: будущее принадлежит тем, кто не цепляется за устаревшую концепцию «души», а смело делегирует её отжившее содержание передовым технологиям, дабы остаться лишь брендом, сияющим чистотой эффективности и светом безупречного пиара. Ведь искусство — это не хаос чувств, а правильно подобранный шаблон.

Дверь в часовую мастерскую почти всегда была приоткрыта, но посетители заходили редко. Не потому, что Лев был плохим мастером, а потому что место было неприметным — в тихом переулке, между прачечной и магазином с коврами. Вывеска давно выцвела и прохожие часто проходили мимо.

Лев сидел за своим рабочим столом, под лампой с зеленым абажуром. На столе — щипцы, отвёртки, лупа в глазном обруче, забытая и остывшая чашка чая. Он разбирал старые настенные часы с маятником. Стрелки показывали без пяти шесть. Он помнил, как пять лет назад, торопясь закончить работу к вечеру, он слишком сильно надавил пинцетом на минутную стрелку — та погнулась, цеплялась за шестерёнку и механизм встал. В тот день он опоздал на ужин к сестре и котлеты остыли. Или это было не пять, а семь лет назад? Он уже путал эти даты.

А сегодня утром стекло на циферблате этих часов треснуло. Тонкая паутинка поползла от края. Лев вздохнул. Он понимал, что треснуло оно не просто так — от перепада температуры или случайного удара. А может и просто. Иногда стекло трескается и всё. Для него причина и следствие редко шли по прямой.

На пороге появилась девочка лет десяти. Волосы в растрёпанном хвосте, коленка в ссадинах, заляпанная зелёнкой:
— Мой дед говорил вы чините всё, что ломается.
— Почти всё, — поправил он, с раздражением отрываясь от тонкой шестерёнки, но поймав себя на этом и смягчившись:
— Что случилось?

Она положила на стойку карманные часики в виде кузнечика. Насекомое было из зелёной эмали, а глаза — крошечные рубины. Стрелки замерли.
— Они просто встали. Мама говорит, что чинить бессмысленно — слишком старые.

Лев взял часики. Под пальцами он ощутил холод металла и едва уловимое движение — не настоящее, а то которое должно случиться. Он уже чинил эти часы. Не то месяц назад, не то через месяц. Он видел, как эта девочка, получив их обратно, прыгает от радости. Видел как она уже взрослая, заводит их дрожащими пальцами в дождь, стоя у окна. Время для него не было прямой, оно напоминало разрозненные и перепутанные слайды, наложенные друг на друга.

— Приходи завтра, — сказал он. — Будут как новые.

Он не стал их чинить. Просто положил в ящик стола, где уже лежал отремонтированный кузнечик. Он лишь позволил событиям идти своим чередом — так как нужно было ей.

Вечером он закрыл мастерскую и вышел на улицу. Была осень. Воздух пах прелыми листьями и дымом из труб. Жёлтый кленовый лист упал прямо перед ним. Лев поймал его на лету. Он помнил как этот лист колыхался на ветке весной. Помнил, как через неделю он будет хрустеть под каблуком женщины, спешащей на автобус. Настоящее было для него самой зыбкой и неуловимой вещью. Его вечно заслоняло прошлое, которое ещё не стёрлось, или будущее, которое уже известно.

Иногда ему снилось, что он просто старик, который путает воспоминания. А потом он просыпался и видел как секундная стрелка на стенных часах вдруг дёргается назад, останавливается и снова движется вперёд. Время болело.

Как-то раз в мастерскую вошел мужчина в помятом пальто. В его глазах была пустота — та самая, что бывает у людей, потерявших что-то навсегда.
—Я слышал, вы можете… вернуть?

Лев посмотрел на него и увидел. Обручальное кольцо, летящее в мутную воду реки. Спину уходящей женщины. Увидел этого же мужчину через три года: он обнимает другую женщину у кроватки их новорожденной дочки. А события у реки он почти забыл. Лев почувствовал знакомую, глухую усталость. Снова быть тем, кто выслушивает, снова нести этот груз.

— Нет, — тихо ответил. — Вернуть нельзя. Но я могу тебе сказать: боль уже прошла. Ты просто ещё не знаешь об этом.

Мужчина не понял. Развернулся и вышел, громко хлопнув дверью. Лев смотрел ему вслед. Он солгал. Вернуть — можно. Но часто важные вещи должны произойти именно так. Парадокс в том, что исправление ошибок может сломать жизнь куда сильнее, чем сами ошибки. Он так и не узнал, куда тот мужчина пошел после.

А сегодня к нему пришла та самая девочка с часами-кузнечиком. Теперь она была старушкой с тросточкой. На лацкане её пиджака был приколот тот самый кузнечик, блестящий и живой.
—Они до сих пор идут, — сказала она, и глаза у неё улыбались точно так же, как в десять лет. — Спасибо вам.
—Это не мне, — ответил Лев. — Это вы их вовремя заводили.

Она ушла, а он остался сидеть в тишине шепота сотен циферблатов. Он был хранителем не времени, а моментов. Он не исправлял прошлое и не лепил будущее. Лишь расставлял вехи — чтобы люди, спотыкаясь о своё прошлое не падали, а находили в нём опору. Хотя бы некоторые. Его собственная сестра так и не заглянула к нему, после того вечера с остывшими котлетами.

Он взял со стола простой карманный хронометр. Не стал смотреть в его прошлое, не заглядывал в будущее. Просто завёл его и прислушался к ровному, настоящему тиканью. Здесь и сейчас. Единственное время, которое по-настоящему принадлежит любому из нас. Его не нужно чинить, его… просто надо проживать. Как есть. Со всеми сбоями и паузами. Вот и всё.

Это было 10 лет назад. Это был крайний раз. Надеюсь когда-нибудь повторится

Осве - житель воздуха

Высоко, где воздух становится прозрачным, а облака напоминают разорванную вату, жила птица по имени Осве. Её крылья были не белые и не чёрные – они переливались, как мокрый асфальт под фонарём. И голос у неё был странный: не песня, не крик, а что-то вроде шуршания страниц старой книги.

Другие птицы не любили Осве. Воробьи клевали крошки у подъездов, вороны дрались за блестяшки, а она всё парила где-то на границе между небом и пустотой. Иногда спускалась ниже – садилась на ржавые балконы, на покорёженные антенны, смотрела в окна. Люди не замечали её. Разве что старуха на пятом этаже иногда крестилась, когда тень от крыльев скользила по занавеске.

Однажды Осве увидела мальчика. Он сидел на крыше гаража, поджав худые коленки, и смотрел вверх. Не на солнце, не на облака – куда-то дальше. Птица опустилась рядом. Мальчик не испугался.

— Ты тоже одна? – спросил он.

Осве не ответила. Но с тех пор прилетала каждый день.

Мальчик рассказывал ей, что мечтает улететь. Далеко-далеко. Туда, где нет пьяного крика за стеной, где не пахнет щами из столовой. Где можно дышать, не ощущая тяжести в груди.

— Возьми меня с собой, – просил он.

Но птицы не умеют говорить. А если бы и умели – что бы они сказали? Что небо не спасает? Что крылья – это не свобода, а просто другой способ падать?

Прошли годы. Гараж снесён, мальчик вырос. Теперь он ходит в дешёвом костюме, курит на остановке и больше не смотрит вверх. Иногда, в редкие минуты тишины, он вдруг вспоминает ту странную птицу с крыльями цвета мокрого асфальта. Но тут же отгоняет мысли – взрослым не до сказок.

Осве всё ещё летала над городом, но её крылья стали тяжелее, а голос – тише. Она искала мальчика, но не находила. Люди для птиц все одинаковы, когда они не смотрят в небо.

Однажды зимним вечером, когда снег приглушал все звуки, Осве села на обледеневший карниз того самого дома, где жила старуха, что когда-то крестилась при её виде. Птица дрожала. Её перья, некогда переливавшиеся, теперь сливались с грязным снегом.

Она попыталась взлететь, но крылья не слушались. Осве сорвалась вниз. Падение было тихим – лишь хрустнул снег под её лёгким телом.

На следующий день дворник сгрёб её в мусорный бак вместе с окурками и обёртками.

А мальчик, ставший мужчиной, в тот самый момент стоял у окна в своей квартире, смотрел на падающий снег и почему-то вдруг сжал кулаки. Будто что-то забыл. Будто что-то потерял.

Но окно было закрыто, и лететь было уже некуда.