«Вы увидели команду Германа и Наталью?»
Я оглянулся, осмотрелся и увидел красный кусочек этой реальности, выглядывающий из коридора, как жуткой кляксой на этой картине. И прошёл туда. Там краснющий медведь наваливался на голую Наталью, а Герман и его подручные пытались оттянуть зверя. От красной туши несло жаром, я ощутил его снова, подойдя ближе. Я заметил, что звуков по-прежнему нет: я не слышал даже своих шагов.
Герман с опалённой теперь кожанкой держал медведя за левую переднюю лапу, мужик со смешными усами и бородкой оттягивал зверя за другую лапу, которую тот уже заносил для удара и медленно опускал на Наталью. Напарник с кольцом в ухе стоял за Наташей и, схватив её за плечи, тянул по полу вглубь коридора. Что интересно, скорость команды и скорость медведя сровнялись, были замедленными в три раза или около того. А где же ничем непримечательный мужчина из команды? Я не увидел его.
«Принято, Сергей. Сейчас слушайте внимательно».
«Подойдите ближе к медведю и, переборов страх, крикните на него что есть силы, со всей злости. Представьте, что пытаетесь порвать тишину».
Я выхожу в коридор, ближе к медведю, и тут вижу: как будто в замедленной съёмке выбегает тот самый непримечательный член команды.
Он вдруг тоже встаёт рядом с красным медведем, только с другой стороны…
Делает руки по стойке смирно, как моя мама тогда у плакучей ивы…
И раскручивается на месте, как ненастоящий, по своей оси…
Через несколько секунд он крутится уже как сумасшедшая юла.
А я собрался с духом и стал кричать, что есть силы. Может быть, впервые так отчаянно, полно. Во всю мощь. Но как будто в вакууме. Я не слышал сам себя.
А ещё я думал о том, что я не зря отдал маму на попечение в пансионат. Так надо было. Она могли уйти из дома и не вернуться. Могла что-то натворить с собой, пока я на работе. И пора бы показать ей Юлю. Если даже они не подружатся. Я должен победить красного медведя. Взять жизнь в свои руки. Пора повзрослеть.
Всё это походило на детские мысли, но они были важными для меня. И красный медведь стал раздуваться изнутри, будто его пучило…
И вот непримечательный член Германовской команды, раскрутившись, видимо, до нужной критической скорости, резко остановился на месте и закричал так, что у меня заломило ушли изнутри, хотя я не слышал его крика (странное ощущение). И медведь рассыпался на тысячи, если не миллионы красных и оранжевых крупиц, они рассеялись в воздухе погасшими огоньками…
«Андрей, медведь растворяется, но не до конца, осталось несколько частиц», – говорю я.
«Принято, Сергей. Следуйте указаниям Германа».
Несколько частиц в самом деле не потухли, они сплелись в одну и улетели будто светящаяся муха на балкон и дальше через оконную щель попали на улицу. Команда Германа зашевелилась быстрей, бойцы приобрели свою обычную скорость, видимо, уйдя из-под влияния медведя.
Мы не слышали друг друга, Герман показал руками, чтобы я шёл за ними. Он вышел на балкон, открыл окно и спрыгнул вниз, ничуть не раздумывая. С седьмого этажа! Наталья осталась тут, не пошла с нами, она отправилась вглубь квартиры, она была голая, походила чем-то на призрак, на видение. Остальные члены команды по очереди тоже спрыгнули вниз. Я подошёл к открытому окну последним…
Внизу деревья были будто красивейшими карандашными набросками. Они были точно с обложек книг. Пансионат выглядел отлично порисованным эскизом будущего здания. А небо было сплошь серым, как полотно, только кое-где проглядывали смутные пятна, как не до конца стёртые ненужные детали.
Я снова посмотрел вниз. Герман уже стоял на крыше одной из припаркованных машин и готовился к прыжку на забор пансионата, чтобы перелезть дальше на территорию.
«Андрей, – говорю я. – Тут нужно спрыгнуть с окна. Я боюсь убиться».
«Не бойтесь, кроме красного медведя вам ничего не повредит».
«Что за жуткое место? Это не-мир?»
Я перелазаю осторожно за окно, встаю на козырёк нижнего балкона, держусь обеими руками за оконную раму. Я почти что плачу.
«Андрей, я не могу… Я не спрыгну!»
«Прыгайте, Сергей! Не думайте!»
«Не могу… Возвратите меня обратно!»
Я плачу, как будто маленький, я давно не ощущал себя таким беззащитным. Слёзы текут, я вою от бессилия (и не слышу своего воя).
«Сергей, без вашей помощи медведь вернётся, и конец и вам, и вашей маме».
Последние слова подействовали. И я отрываю руки от рамы, пока не передумал. Падаю удивительно быстро, и колени ударяют мне в подбородок, но боли никакой нет.
«Сергей, полёт нормальный?» – зачем-то пошутил Андрей.
«Идите за командой. Она же отправилась в пансионат?»
И когда я с третьей попытки перепрыгнул через забор и оказался на территории, увидел команду и мою маму у той самой плакучей ивы. Они что-то объясняли ей, указывая в мою сторону. Я подошёл, мама волнительно, эмоционально стала говорить мне:
«Серёжа, эти люди уверяют, что ты их привёл сюда, чтобы помочь. Кто они такие? Я не просила никому помогать мне. Я здоровая, Серёжа, не надо со мной ничего делать. Я выздоровела и хочу домой. Я тебе рассказывала, как работала программистом на ЭВМ? Я сама делала программы, никому не доверяла. А те программисты, которые работали там больше десяти лет, сами ко мне подходили за советом, – мама показала указательный палец, мол, вот какая была. – Мать у тебя соображает, не надо думать, что она старая и какая-то недалёкая».
Она любила рассказывать о своей молодости, где она работала программистом. Потом производство, где она работала, закрыли, и она была то библиотекарем, то поломойщицей…
«Серёжа, пошли домой, я выздоровела. Сейчас я вещи соберу, и мы с тобой вернёмся в нашу квартиру. И будем жить, как раньше, да? Подожди меня тут, я возьму вещи и вернусь».
И мама засуетилась, пошла к пансионату. Я заметил, что оранжевая точка, оставшаяся от красного медведя, полетела за ней, кружилась мухой над её головой.
Я подошёл к матери, взял за плечо, приостановил:
«Стой, мама. Давай я завтра приду за тобой. Сейчас время позднее, никто тебя не пустит домой».
Мы долго спорили, не находили компромисса, но потом прошли в здание, через серый общий зал с эскизом телевизора, столов, шахматной доски и прочего.
Никого не было, кроме нас двоих, команды Германа позади, Наташи в квартире и где-то там голоса Андрея.
Я проводил маму до комнаты, крепко обнял, поцеловал в макушку, тяжело вздохнул. Я прощаюсь сейчас с прежней мамой. Она сейчас как здоровая. Она сейчас как раньше. Но этот сон не может длиться вечно. Я говорю маме:
«Утром я приду, и мы выпишем тебя отсюда к чертям собачьим. Нечего тебе тут делать».
«Да, Серёжа, я об этом и говорю. У тебя мама умная женщина, у неё с головой всё в порядке, очень в порядке».
«Ладно, мам, спокойной ночи».
«Да, наверное, я и, правда, посплю, сынок, а ты приходи завтра».
Оранжевая «муха» куда-то исчезла. Я почувствовал, что всё кончено. Были боль и облегчение одновременно.
«Андрей, – сказал я, выходя из здания. – Она потом не вспомнит это всё, получается?»
«Да, всё будет как сон, о котором сразу забываешь, как проснулся. Какие-то детали сна всплывут, но целиком она забудет».
«Что же, теперь всё кончено?»
«Да, Сергей, мы выгнали красного медведя».
Я вышел из здания, никого не было. Андрей прервал контакт. И через секунды я оказался в настоящем мире, полном звуков, красок, ощущений. Приятно оказаться в живом пространстве, в пространстве реальности.
Скоро я жал руку Андрею на прощание. Оперативная бригада не задерживалась, они быстро ушли. Напоследок я спросил его:
«А как же камеры видеонаблюдения?»
«Почему запись показывала того, чего нет? Моя мама стояла напротив плакучей ивы».
«Просто наш человек удалил все записи».
«Это он был компьютерщиком?»
«Почему же запись показывала того, чего не было?»
«Долго объяснять, Сергей. Просто камеры видеонаблюдения странным образом фиксируют картинку целиком, а человеческий мозг ограничивает многие вещи».
«Понятно. Спасибо за работу вам».
И вот они ушли, а я остался один.
Неужели это всё было взаправду…
Нежели я не сошёл с ума, а это всё действительно произошло…
Я ещё долго бродил по квартире в полумраке, смотрел из окна на пансионат раз двадцать. Свет включать не хотел, так лучше думалось. Я не спал всю ночь, а утром пошёл к матери.
Она, конечно же, не выздоровела.
Хотя бы раз в неделю я гуляю с ней за территорией пансионата. Подписываю бумагу, мол, забираю на столько-то под свою ответственность.
Мы любим прохаживаться с мамой в парке, который недавно облагородили. Давно, ещё когда мы ходили тут с пацанами, ещё до школы, тут были дикие заросли, своего рода маленький лес с народными тропами. Я видел, как он превращается из развесёлого дикаря в цивилизованного парня с детскими площадками, спортивными снарядами, лавочками и несколькими цветными скульптурами из камня: раскрашенные медведь, лисица, колобок. Я раньше как-то не понимал радость подобных прогулок.
«Нет, не помню. А кто ты? Кажется, мы давно знакомы…»
«Почему ты называешь меня мамой?»
«Эх-х. Знала бы ты, как мне грустно».
«Почему?» – тут она смотрит на меня внимательно, останавливается даже посреди дороги.
«Ну вот так. Грустно и всё».
«Ну не грусти», – и мама гладит меня по голове. Вот такая хрень. Мне неловко перед людьми, которые могут видеть эту сцену. Я, конечно, чувствую радость, но показывать её другим не хочу. И поэтому убираю аккуратно её руку, улыбаюсь и говорю, что пора идти дальше.
Иногда она берёт меня за руку.
Время от времени мы гуляем втроём: я, мама и Юля. Тогда я вообще не стараюсь спрашивать маму, кто я. Обычно я просто болтлив, когда рядом Юля, впечатлителен, внимателен к окружающему миру:
«Смотрите, воробьи сидят на ранетках!»
И в самом деле, воробьи сели на ранетки, будто на пейзажной зарисовке. Будто позируют перед художником. Такие вещи я стал замечать.
А ещё мне кажется, что мы с Юлей расстанемся. Мы пытаемся ужиться вместе, она несколько дней в неделю ночует у меня дома. Ну, в маминой квартире. И мы почти не разговариваем. И, ещё я заметил, мы плохо понимаем шутки друг друга. Она не любит чёрный юмор, отчитывает меня, мол, не шути так. В общем, расстанемся мы. Кое-что я начинаю понимать в этой жизни. Некоторые вещи надо принять.
Иногда мы с мамой отдыхаем в вип-комнате пансионата, смотрим фильмы. Мама любит советские комедии: «Берегись автомобиля», «Иван Васильевич меняет профессию», «Бриллиантовая рука». Меня пугает иногда мамин взгляд: она глядит на экран и будто не понимает, что происходит на нём. Но на некоторых сценах она смеётся. И приятно покалывает в груди так, когда мама смеётся. Я даже приобнимаю её за плечи от какой-то сыновьей нежности.
Ничего в этом такого нет, в такой нежности, идите к чёрту!
А иногда она посреди фильма или даже в самом начале говорит: «Я не хочу ничего смотреть». Хотя сама же могла до этого согласиться с большой радостью на вип-комнату с просмотром фильмов.
Со стороны это как будто и не моя уже мама. Она ни черта не помнит. Говорит, что мы с ней познакомились сорок лет назад. Что мы старые друзья. Вот такой бред.
Но маме вроде нравятся наши прогулки…
Вроде бы нравятся советские фильмы…
Наконец-то всё разрешилось.
