Рак

– Что там, художник? – не открывая глаз, пробурчал он. Голос был хрипловатым, но без привычной колючки.

– Ты как инопланетный артефакт, – ответила Аня, не отрываясь от рисунка. – Или как звезда, которая вот-вот взорвется.

– Взрываюсь я обычно от их супа, – Макс приоткрыл один глаз. – Сегодняшний... зеленый... Это что было? Шпинат или тина из пруда?

– По-моему, это был эксперимент по созданию новой формы жизни, – фыркнула Аня. – Я свою форму жизни тайком вынесла. Сказала, что кот в комнате просит. Она, конечно, не поверила.

– Молодец, – одобрительно кивнул Макс. – Выживание в экстремальных условиях. Надо записать в правила. Правило номер один: избегай зеленой жижи.

Они замолчали. Птица где-то чирикнула. Аня дорисовывала тень под его скулой. Макс достал из кармана телефон. Экран блеснул в солнечном свете.

– Смотри, – он протянул ей телефон. На экране – приложение-планетарий, показывающее текущее небо Москвы. Даже сквозь дневную засветку и смог были видны яркие точки планет. – Вот это – Юпитер. Газовая шабашка, но крутая. А вот это... видишь, чуть мерцает? Это Вега. Летом она почти в зените, красивая.

– А где Полярная? – спросила Аня, прищурившись.

– Сейчас за домом. Но она всегда примерно там, – он махнул рукой куда-то за стену хосписа. – Как якорь. Тупо, но надежно.

Аня отложила блокнот, взяла телефон. Она водила пальцем по экрану, раздвигая цифровые звезды. Это было гипнотически. Настоящее небо они видели редко – город, погода, состояние... Но здесь, на экране, целая вселенная была у нее в руках.

– Представь, – тихо сказал Макс, глядя не на телефон, а на Аню, – вот эти фотоны... от Веги... Они летели к нам 25 лет. Скорость света – не шутка. И вот они сейчас... здесь. Попали в твой телефон. А ты их видишь. Мы видим прошлое звезды. То, что было, когда мы еще... – он запнулся, не договорил «когда мы еще не болели» или «когда мы только родились». – Ну, когда мы были маленькими.

Аня подняла на него глаза. Солнечный зайчик прыгнул с его щеки ей на руку. В его глазах, обычно таких колючих и настороженных, сейчас светилось что-то другое. Любопытство? Удивление перед масштабом? Или просто отражение неба с экрана? Она не знала. Но ей нравилось это видеть.

– Значит, мы сейчас смотрим на свет, который старше нас? – спросила она.

– Примерно так. И который будет светить еще миллиарды лет, когда нас... – он снова сделал паузу, нашел другие слова, – когда здесь уже будут другие люди сидеть и есть зеленый суп.

Она улыбнулась. Невесело, но искренне. Это было не про вечность, а про невероятную, дикую связь всего. Про то, что они, здесь и сейчас, сидят в саду хосписа, больные, уставшие, и ловят фотоны, стартовавшие от звезды, когда они еще учились ходить.

– Это круто, – прошептала Аня, возвращая телефон. – Страшно, но круто. Как космический детектив.

– Космос не для слабаков, – с привычной бравадой сказал Макс, но тут же смягчился. – Но вид – он того стоит.

Он закашлялся – коротко, сдавленно. Аня инстинктивно протянула руку, коснулась его предплечья. Он не отдернулся. Просто кивнул, давая понять, что все в порядке. Его рука была теплой, настоящей.

Их тишину нарушил осторожный кашель. На тропинке, ведущей к их уголку, стояли Ольга и Дмитрий. Лица родителей Ани были странной смесью радости и глубокой тревоги. Ольга держала в руках термос и пакет с печеньем – их стандартный «визитный набор». Дмитрий смотрел на дочь, на Макса, на блокнот с рисунками. В его взгляде читалось изумление. Он видел Аню живой. Не просто бодрствующей, а увлеченной, разговаривающей, почти счастливой. Свет в ее глазах, который он не видел месяцами, а может, и годами. Это был проблеск, словно свет взошедшей яркой звезды.

Но в следующее мгновение его взгляд упал на коляску Макса, на его худые плечи под толстовкой, на бледность кожи Ани, на синяки под ее глазами, на блокнот, который она инстинктивно прикрыла рукой. И этот проблеск жизни на фоне неизбежной тени угасания был почти невыносим. Радость смешивалась с острым, режущим страхом. Страхом за эту хрупкую связь, за эту внезапную радость, которая казалась таким чудом и таким прощанием одновременно. Они нашли друг друга здесь. В этом месте. Что это значило? Как долго это продлится? Как больно будет, когда это закончится?

– Привет, солнышко, – голос Ольги дрогнул, но она заставила себя улыбнуться. – Принесла тебе чайку. И печенек. Максим, вам тоже?

– Спасибо… – Макс кивнул, пытаясь принять более собранный вид, но не отпуская Анину руку. – Мы тут... космосом любуемся.

Ольга подошла, налила чай в пластиковые стаканчики. Дмитрий молчал, его взгляд скользнул по рисункам, которые Аня не успела полностью закрыть. Он увидел фантастического пирата с крюком-протезом, цепляющим луну. И что-то в его лице дрогнуло. Не осуждение. Не страх. Какое-то сложное, глубокое понимание. И огромная, бессильная грусть.

Аня взяла стаканчик. Тепло чая согрело ладони. Она посмотрела на Макса, который уже снова изучал небо на экране телефона, показывая что-то ее отцу. На родителей, которые пытались быть нормальными, сильными. На отсветы включившегося фонаря. На свой рисунок.

Этот уголок сада, эти минуты тишины и смеха над зеленым супом, этот свет далекой звезды в телефоне – это был их остров. Остров посреди океана боли и страха. Хрупкий, временный, освещенный последним, ярким светом. Но пока он был их. И в этом была красота, которая заставляла сердце сжиматься и биться одновременно. Красота, которая была сильнее тени. Пока длился этот вечер. Пока светили эти далекие звезды.

Вместо этого раздался тихий шорох колес. Он подъехал ближе. Не вплотную, а на почтительную дистанцию, оставаясь частично в тени. Снял наушники. Не сказал ни слова. Просто протянул к ней одну из больших, черных чашек наушников. Его взгляд в полумраке был нечитаем, но жест был предельно ясен: «Хочешь послушать?»

Аня, не раздумывая, почти выхватила наушник. Ей нужно было что угодно – шум, грохот, крики – лишь бы заглушить этот вопль внутри. Она прижала чашку к уху.

И погрузилась в океан. Но не ярости и металла, как ожидала. А в бескрайнее, холодное, космическое пространство. Звуки текли медленно, как лава: глухой, мерный удар, словно сердце гигантской звезды; протяжный, скрипучий звук смычка по струнам где-то на краю вселенной; эфирные синтезаторные пассажи, похожие на пение китов в бездне; нарастающий гул, переходящий в тишину, и снова – удар. Это была пост-рок симфония. Мрачная, бесконечно печальная, но и невероятно красивая. Она не заглушала боль –она обволакивала ее. Делала ее частью чего-то большего, вселенского. Как будто ее маленький, жадный огонек боли растворялся в этом холодном великолепии звуков.

Аня закрыла глаза, прислонившись головой к прохладному стеклу окна. Слезы текли по щекам беззвучно, смешиваясь с потом. Но это были не только слезы боли. Это было признание. Капитуляция перед невыносимым. И странное утешение в том, что она не одна в этой звуковой вселенной. Он сидел рядом. Молча. Дышал. Просто был.

Минуты текли, отмеряемые ударами этого далекого сердца в музыке. Боль не ушла, но ее острые грани немного сгладились, уступив место изнуряющей, но терпимой тяжести. Аня открыла глаза. Макс сидел, уставившись в темный сад, его профиль был напряжен. Он тоже слушал. Слушал музыку и, возможно, ее тихое дыхание.

– Иногда... – его голос прозвучал хрипло, неожиданно громко в тишине, перебивая мерный гул в наушниках. Он не смотрел на нее. – Иногда я просыпаюсь от дикой боли. Там. – Он махнул рукой вниз, туда, где кончалась его правая нога. – Где ноги уже нет. Фантом. Глупо, да? Болит то, чего нет.

Он произнес это без привычной язвительности, с горьким недоумением. Как будто делился самым постыдным секретом.

Аня осторожно сняла наушник, давая ему понять, что слушает. Музыка теперь лилась только в его ухо.

– У меня внутри, – прошептала она. Голос был чужим, сдавленным. – Как будто стекло. Острые осколки. Или звери, которые грызут.

Макс кивнул, как будто это было совершенно нормальное описание.

– Звери – точнее. Мои фантомы – как стальные когти. Впиваются в то, чего нет. – Он помолчал. – Страшно?

Вопрос был прямым, грубым, как удар. Но именно такая прямоты сейчас была нужна. Без сюсюканья.

– Да, – выдохнула Аня, впервые признавшись в этом вслух кому-то, кроме мамы или сестры Марии. – Не... не самой... уйти. А вот этого. – Она сжала кулак на колене. – Что будет... в конце. Больно ли? Темно ли? Просто... исчезнуть? – Слова вырывались рвано, стыдно, но остановить их было невозможно.

Макс долго молчал. Потом резко развернул коляску боком к ней. Достал из сумки, висевшей сбоку, нечто, завернутое в темную ткань. Развернул. На коленях лежал его протез. Не готовый к носке, а как бы скелет – металлические шарниры, пластиковые элементы, имитирующие мышцы бедра, застежки. Технологичный и безжизненный.

– Знакомься, «Железный Денди», – произнес Макс с кривой усмешкой. – Моя вторая попытка обмануть гравитацию. Первую списали за ненадобностью. – Он провел рукой по холодному пластику. – Когда его надеваю... кажется, что он чует фантомов. Денди, а? Звенит от их когтей. Но это лучше, чем ничего… Лучше, чем смотреть в пустоту там, где должна быть нога. – Он посмотрел прямо на Аню. Его глаза в полумраке казались огромными, бездонными. – Страшно – это смотреть в пустоту. А исчезнуть... – Он пожал плечом, снова пряча «Железного Денди» в сумку. – Мы уже тут, у кромки. Может, это не исчезновение, а выход на орбиту. Или как у твоего Моне – способ поймать другой свет.

Его слова не были утешением. Они были признанием. Признанием общего страха перед пустотой и неизвестностью. Но в них была и какая-то странная, космическая поэзия. «Выйти на орбиту». «Поймать другой свет».

Они снова замолчали. Музыка в единственном наушнике Макса сменилась на что-то еще более эфирное. Боль в боку Ани улеглась до тупого, терпимого фона. Страх не исчез, но отступил, уступив место усталости и странному спокойствию. Она не была одна в этой ночи. Рядом сидел мальчик, который знал о когтях фантомов и звоне «Железного Денди». Который слушал ту же музыку бездны. Который не давал пустых обещаний, но просто был рядом.

Аня осторожно вернула наушник к уху, снова погружаясь в космический поток. Макс не отодвинулся. Они сидели так в темной гостиной, в островке света от ночника, соединенные тонким проводом, музыкой боли и первым, хрупким мостиком доверия, перекинутым через пропасть их страданий. Разговор в тишине оказался громче всех слов, которые они произносили до этого.

– Смотри-ка, Пикассо на анальгине, – бросил он как-то, проезжая мимо ее открытой двери. Аня вздрогнула, чуть не уронив карандаш. Он уже исчез, оставив в воздухе колючее эхо.

Но Аня, вопреки усталости, была наблюдательна. И она подмечала моменты, не вязавшиеся с его образом колючего монстра.

Однажды утром привезли новенького. Мальчик лет восьми, испуганный, залитый слезами. Он отказывался выходить из приемной, цепляясь за маму. Персонал уговаривал мягко. И вдруг, откуда ни возьмись, появился Макс. Именно появился — резко развернул коляску перед мальчишкой. Снял наушники. Не улыбнулся. Его лицо оставалось каменным.

– Эй, чемпион, – его голос был грубоват, но без обычной язвительности. – Видал мою тачку? – Он похлопал по подлокотнику коляски. – Восемь лошадей под капотом, реактивный двигатель в запасе. Хочешь прокатиться? Коридоры тут – как гоночная трасса. Опасные повороты, секретные туннели... – Он наклонился чуть ближе, понизив голос до заговорщического шепота. – И Мария, которая пытается нас поймать за превышение скорости.

Слезы мальчика высохли мгновенно. Он смотрел на Макса, на его коляску, с восхищением и робостью. Через пять минут Макс уже демонстрировал ему крутой вираж у лифта, а мальчик, забыв про страх, смеялся. Аня видела, как уголок губ Макса дрогнул вверх, на долю секунды, прежде чем он снова нахмурился и сунул наушники на место, когда появилась сестра Мария с подозрительным взглядом.

Одним вечером на закате Аня сидела у своего окна, пытаясь поймать ускользающие краски неба – персиковые, сиреневые, багровые. В саду, на скамейке у дальнего забора, сидел Макс. Коляска стояла рядом. Наушники висели на шее. Он не двигался, запрокинув голову. Его профиль, обычно напряженный, был странно расслаблен. Он просто смотрел. Смотрел на уходящее солнце, на разгоравшийся пожар облаков. В его взгляде не было ни злости, ни цинизма. Была тихая, почти бездонная грусть и какое-то немое изумление перед красотой. Это длилось несколько минут. Потом он вздрогнул, словно очнулся, натянул наушники, резко развернул коляску и укатил в здание, проигнорировав Аню у окна. Но этот образ – замершего юноши, смотрящего на закат с открытым лицом – врезался Ане в память.

Их первое настоящее столкновение случилось в общей гостиной. Аня сидела в углу, листая журнал с репродукциями картин. Макс въехал, нацелился к телевизору, где показывали мультфильм. Его взгляд скользнул по журналу в ее руках.

– Фу, романтический понос, – фыркнул он, нажимая кнопку пульта и переключая канал на что-то с грохочущими машинами.

Аня почувствовала, как по щекам разливается жар. Не от стыда, а от внезапной злости.

– Это Моне, – сказала она тихо, но четко. – Импрессионизм. Он ловил свет.

– Свет? – Макс повернул к ней голову, его глаза сузились с преувеличенным скепсисом. – Здесь ловят только побочки от химии и приступы боли. А ты все в своих розовых очках ходишь, принцесса? Думаешь, фиалки на окне и красивые картинки что-то изменят? – Его голос был острым, как лезвие.

Аня закрыла журнал. Ее руки дрожали, но внутри что-то затвердело. Она подняла глаза и встретила его насмешливый взгляд. Не испугалась.

– А твои наушники и гоночные заезды по коридору – это не розовые очки? – спросила она, и ее собственный голос прозвучал неожиданно спокойно, почти холодно. – Только черные? Чтобы громче орало и не было слышно, как здесь тихо?

Макс замер. Насмешка сползла с его лица, сменившись на мгновение чистым удивлением, а затем – вспышкой гнева. Он сжал ручки коляски так, что костяшки пальцев побелели.

– Ты ничего не понимаешь, – прошипел он. – Ни-че-го. Здесь тихо только для тех, кто уже сдался. – Он ткнул пальцем в сторону ее журнала. – Продолжай ловить свой свет, Пикассо. Пока можешь.

Он резко дернул колеса, развернулся и выкатился из гостиной, нарочито громко включив в наушниках какой-то адский металл, заглушающий его уход.

Аня сидела, глядя на закрытую дверь. В груди колотилось сердце, но странным образом – не только от обиды. Было что-то еще – острое, живое. Раздражение? – Да, но и интерес. Как будто она разбудила спящего ежа и увидела не только колючки, но и черный, влажный нос, и настороженный взгляд. Он задел ее за живое своей грубостью, но и она, кажется, сумела дотронуться до чего-то настоящего под его броней. Он ненавидел ее «розовые очки. Она презирала его «черную броню». Они были антиподами. Колючки и стекло.

Но в этом первом столкновении проскочила искра. Маленькая, тревожная, но искра. И Аня вдруг поняла, что больше не хочет просто сидеть у окна и рисовать свое угасание. Ей захотелось понять эту бурю на коляске. Потому что в ней, вопреки всему, чувствовалась какая-то неистовая, отчаянная жизнь.