Печалька

Потом. Один большой чёрный день. Я не жил, меня просто не было. Не хотел. Не буду в деталях. Остался один, просто один. Это так и чувствовалось - один во всем мире, пусто.

В конце лета это всё началось. Чтобы я так заботился о девчонке, вообще заботился, берег, пылинки сдувал, насмотреться не мог, чтобы мне было так важно - что с ней. Да никогда. А потом мы начали общаться. Как в рилсах в инсте - бесконечная переписка, с утра до ночи, разговоры всю ночь напролёт, месяцами, и признания, и обнимашки, и встречи, да всё на свете. Я с ней засмеялся первый раз за все эти годы. Время снова пошло, вылез из этой ямы черной этой... Для неё. Я впервые наверное в своей жизни жить захотел. Увидел будущее - нестрашное, в в котором я люблю и меня любят, где дом снова живой и тёплый, где есть куда и зачем возвращаться. Первый раз в жизни захотел жену, семью, детей. Себя, не черного, даже стал им. Только рядом с ней чувствую себя дома. А дома - нет, не чувствую. Она заменила весь мир. Разрушила всё, что было до. Стала миром, моим миром. Единственным нужным. Я делал и сделал для неё всё.

Полгода. Почти полгода.

Это очень чувствуется. Когда человек вдруг стал дальше, как будто спиной повернулся. И всё дальше, дальше, дальше, на протяжении нескольких месяцев, пропадает связь, эмоциональная близость, пропадает общение, пропадает переписка, пропадают звонки. Это очень больно - когда единственное светлое, что есть, рушится на глазах, и ты ничего не можешь с этим сделать.

Недавно поговорили. Я всегда любила и люблю одного человека, я хочу замуж по любви, хочу детей от любимого. С тобой мы совпали полностью, ты мне самый близкий друг. Мне очень больно что тебе больно, были чувства, была влюблённость, но всё прошло, найди другую и живи, ты сильный, ты выдержишь.

Эту жесть я даже описать не могу. Это очень больно. 24/7, без перерыва, всё время. Выгораю изнутри и никак не сгорю - хотя очень хочется. Не могу даже сосредоточиться ни на чём, не отпускает. Места найти не могу. Курю как не в себя, хоть и бросил давно. Пью каждый день, месяц уже наверное - "трезвенник-язвенник" спортсмен херов, просто чтобы хотя бы смочь заснуть, хоть на несколько часов, просто хоть как то голову отключить, как стоп-кран такой. Особенно время, когда были мы. Вечер, ночь. Утро. Душа умирает, снова умирает, медленно медленно. Это очень больно. В миллион раз больнее чем было до, потому что теперь я знаю, как это - по другому. Что бывает по другому, что может быть по другому!!! Когда нужен кому то, наконец то кому то нужен, когда тебя кто то ждёт потому что ты нужен!!! Что могло быть иначе! Могло. Могло... Видимо у кого угодно. Кроме меня блять.

Меня снова нет. Только только родившийся внутри мужчина, заботливый, сильный, решительный, для любви, для жизни - не пригодился. Жалко. Тоска такая. Вот эта горящая пустая дыра размером во всю грудь. Что осталось от огромной нежности, нужности, любви, которые дарил каждый день, а в итоге так и не смог отдать полностью.

Обычно в таких случаях говорят - всё пройдёт, держись, терпи, забудь, потом смеяться будешь. Не, не мой случай. Я не умею отпускать, заменять нужную на похожую, наверное поэтому и один всю жизнь... Не умею просто так. Все, кого я люблю, со мной. Всегда.

Говорят - да брось, успокойся, вернись к своей обычной жизни, живи как жил. Да черт побери, в этом и прикол то главный. Что не было жизни. Что не жил. Некуда возвращаться. Некуда и незачем. Видеть не хочу, тошно. А самое то смешное, что и пойти больше некуда даже. Даже поговорить. Ни родных, ни друзей толком. Интроверт... Во всем и со всеми, всегда, кроме неё. Нет ни одного места и события, где бы я не хотел быть с ней... Как бы это странно ни звучало - дружба не помогает, не она нужна. Вообще не она. Надружился.

Хотел сказать что то вроде - девчонки, не делайте так... Да чёт язык не поворачивается. Несколько дней счастья всё же было. Хоть сколько то. Кусочек счастья. Да, как там - спасибо за лучшие моменты моей жизни, которые теперь разрывают мне душу.

Честно говоря, не знаю зачем пишу. Оценки не прошу. Помощи не прошу, так не бывает. Это так не работает. Осуждения не надо, она лучшее что случилось в моей жизни. Советов наверное тоже, как то всё равно уже, пусто и бессмысленно. Зачем тогда. Не знаю.

Хочу чуда. Да, наверное поэтому пишу. Как дедморозу в детстве. Хочу чуда.

Так надоело. Хочется просто хоть раз блять в этой йобаной дурацкой жизни - пожить. Просто пожить. Простого человеческого счастья. Неодиночества. Да господи, хоть ненадолго. Оказывается я тоже хочу. Как все. Простого человеческого счастья, человека рядом, в обнимку, чтобы вместе. Чтобы мы.

В общем, поныл, спасибо. Как то молчать не получается уже. Чтоб не выть и не орать - пишу. Простите.

– Смотри-ка, Пикассо на анальгине, – бросил он как-то, проезжая мимо ее открытой двери. Аня вздрогнула, чуть не уронив карандаш. Он уже исчез, оставив в воздухе колючее эхо.

Но Аня, вопреки усталости, была наблюдательна. И она подмечала моменты, не вязавшиеся с его образом колючего монстра.

Однажды утром привезли новенького. Мальчик лет восьми, испуганный, залитый слезами. Он отказывался выходить из приемной, цепляясь за маму. Персонал уговаривал мягко. И вдруг, откуда ни возьмись, появился Макс. Именно появился — резко развернул коляску перед мальчишкой. Снял наушники. Не улыбнулся. Его лицо оставалось каменным.

– Эй, чемпион, – его голос был грубоват, но без обычной язвительности. – Видал мою тачку? – Он похлопал по подлокотнику коляски. – Восемь лошадей под капотом, реактивный двигатель в запасе. Хочешь прокатиться? Коридоры тут – как гоночная трасса. Опасные повороты, секретные туннели... – Он наклонился чуть ближе, понизив голос до заговорщического шепота. – И Мария, которая пытается нас поймать за превышение скорости.

Слезы мальчика высохли мгновенно. Он смотрел на Макса, на его коляску, с восхищением и робостью. Через пять минут Макс уже демонстрировал ему крутой вираж у лифта, а мальчик, забыв про страх, смеялся. Аня видела, как уголок губ Макса дрогнул вверх, на долю секунды, прежде чем он снова нахмурился и сунул наушники на место, когда появилась сестра Мария с подозрительным взглядом.

Одним вечером на закате Аня сидела у своего окна, пытаясь поймать ускользающие краски неба – персиковые, сиреневые, багровые. В саду, на скамейке у дальнего забора, сидел Макс. Коляска стояла рядом. Наушники висели на шее. Он не двигался, запрокинув голову. Его профиль, обычно напряженный, был странно расслаблен. Он просто смотрел. Смотрел на уходящее солнце, на разгоравшийся пожар облаков. В его взгляде не было ни злости, ни цинизма. Была тихая, почти бездонная грусть и какое-то немое изумление перед красотой. Это длилось несколько минут. Потом он вздрогнул, словно очнулся, натянул наушники, резко развернул коляску и укатил в здание, проигнорировав Аню у окна. Но этот образ – замершего юноши, смотрящего на закат с открытым лицом – врезался Ане в память.

Их первое настоящее столкновение случилось в общей гостиной. Аня сидела в углу, листая журнал с репродукциями картин. Макс въехал, нацелился к телевизору, где показывали мультфильм. Его взгляд скользнул по журналу в ее руках.

– Фу, романтический понос, – фыркнул он, нажимая кнопку пульта и переключая канал на что-то с грохочущими машинами.

Аня почувствовала, как по щекам разливается жар. Не от стыда, а от внезапной злости.

– Это Моне, – сказала она тихо, но четко. – Импрессионизм. Он ловил свет.

– Свет? – Макс повернул к ней голову, его глаза сузились с преувеличенным скепсисом. – Здесь ловят только побочки от химии и приступы боли. А ты все в своих розовых очках ходишь, принцесса? Думаешь, фиалки на окне и красивые картинки что-то изменят? – Его голос был острым, как лезвие.

Аня закрыла журнал. Ее руки дрожали, но внутри что-то затвердело. Она подняла глаза и встретила его насмешливый взгляд. Не испугалась.

– А твои наушники и гоночные заезды по коридору – это не розовые очки? – спросила она, и ее собственный голос прозвучал неожиданно спокойно, почти холодно. – Только черные? Чтобы громче орало и не было слышно, как здесь тихо?

Макс замер. Насмешка сползла с его лица, сменившись на мгновение чистым удивлением, а затем – вспышкой гнева. Он сжал ручки коляски так, что костяшки пальцев побелели.

– Ты ничего не понимаешь, – прошипел он. – Ни-че-го. Здесь тихо только для тех, кто уже сдался. – Он ткнул пальцем в сторону ее журнала. – Продолжай ловить свой свет, Пикассо. Пока можешь.

Он резко дернул колеса, развернулся и выкатился из гостиной, нарочито громко включив в наушниках какой-то адский металл, заглушающий его уход.

Аня сидела, глядя на закрытую дверь. В груди колотилось сердце, но странным образом – не только от обиды. Было что-то еще – острое, живое. Раздражение? – Да, но и интерес. Как будто она разбудила спящего ежа и увидела не только колючки, но и черный, влажный нос, и настороженный взгляд. Он задел ее за живое своей грубостью, но и она, кажется, сумела дотронуться до чего-то настоящего под его броней. Он ненавидел ее «розовые очки. Она презирала его «черную броню». Они были антиподами. Колючки и стекло.

Но в этом первом столкновении проскочила искра. Маленькая, тревожная, но искра. И Аня вдруг поняла, что больше не хочет просто сидеть у окна и рисовать свое угасание. Ей захотелось понять эту бурю на коляске. Потому что в ней, вопреки всему, чувствовалась какая-то неистовая, отчаянная жизнь.

если меня вдруг читает программист или аналитик данных, может, его посмешит. надо-то собрать в azure ml studio 2 пайплайна (анализ временных рядов или кластеризация) и проанализировать результаты. [для читателя-непрограммиста: это все визуальное программирование, код знать не надо, на виртуальном "листочке" собираешь блок-схему алгоритма] да, технического бэкграунда у меня нет, но в целом chatgpt в помощь. сиди и потихоньку вкуривай. только вот метрики выходят говенные. модель предсказывает показатели хуже, чем метод тыка, показывать / сдавать такое нельзя. убил вчера полдня, чуть не прое.али с подругой концерт, на который купили билеты. все хер толку, настроение под 0.

нет, я не тупой. я могу сесть и разобраться, нет-нет. просто... времени мало, сил мало, да и просто не хочу. вот сейчас еду в электричке, azure не фурычит с телефона, как оказалось, пилю пост, чувствую какое-то облегчение.

уволиться (ну, доделав, конечно; я стараюсь никого не кидать)? но что делать вместо? знакомая чувиха пишет: уйди в отпуск. а я думаю - я ж не захочу из него возвращаться. ибо не люблю то, что делаю, уж этот сраный azure - 100%, занимаюсь тупо тем, что востребовано (впрочем, миллионов все равно не накопил). подруга (добрая эмпатичная девочка, которая меня до сих пор терпит) спрашивает с утра: может, ты хочешь куда-то вдвоем поехать? а я как-то даже забыл, каково это - хотеть куда-то. с печки на лавку хочу. да и близкие мозги отъе.ут - какое поехать, вон огород не полит / не прополот (неизлечимое эхо голодных 90-х у старшего поколения).

все равно, скорее всего, я за сегодня-завтра сам вы.бу себе мозги, сделаю это м.дацкое задание и успокоюсь на какое-то время.

вывода нет.

call to action для говноедов: панамку приготовил, кидайте х.и, коли угодно. мне пох на вас.

а для адекватных и понимающих людей - любое сочувствие будет приятно. конечно, мысли ваши до меня не долетят, но слова в комментариях - вполне.

"Пропавший без вести, я знаю: ты живой.

Вас миллионы бродят между нами.

Смотрите на могилы с номерами

и на свой путь, очерченный прямой" (Ю.Ю.Ш.)

- Ну что, посидел, да? Посидел? А я вот УЖЕ ПОСТОЯЛА!

Причем это было сказано с такой ненавистью в голосе, как будто парень её обокрал и его только что поймали на месте преступления. Всё, что он смог выдавить из себя, это «Извините», и предпочел отойти на пару метров подальше, чтобы не связываться.

- А нечего тут извиняться уже, - ответила мразота, и наконец грохнулась на отвоеванное место, умяв на пол-кресла несчастного соседа слева.

Мне думается, у неё где-то есть грамота от Брежнева, что ей все вокруг пожизненно должны. В том числе и уступать места в метро. И странно, что об этом не догадываются все окружающие.

То есть могла зайти и просто попросить человека уступить ей место. Нет, надо встать над ним, тряся перхотью экземы, дышать смрадом, чтобы он сам догадался ей предложить сесть, а потом ещё обосрать его только потому, что он сам ей этого не предложил.

Вот поэтому она и мразота. В том, что она разожралась так, что не может стоять, виновата только она сама. А должны ей по факту будут только гробовщики, которые ДОЛЖНЫ будут как-то эту тушу дотащить до ямки, где живут маленькие кротики.

Вообще, у нас стала слишком вежливая молодежь. Все извиняются и ведут себя культурно. С одной стороны это хорошо. Другая сторона медали, что многая быдлота этим пользуется. Вот если человек был быдлом всю жизнь, то к старости это будет просто старое быдло, а не умудренный жизненным опытом седовласый старец, достойный уважения. Таким надо давать отпор и ставить на место. Язык вежливости - не для них.

А вышла она уже через полторы станции. Почему-то при этом не сказав, что вот она же уже "посидела, вот уже посидела".

Комната. Не палата. Одна. С большим окном, выходящим в сад. Простая кровать с разноцветным покрывалом, тумбочка, кресло. На подоконнике – горшок с фиалкой, синие цветочки тянулись к свету. Ни капельниц, ни мониторов у кровати. Это сбивало с толку. Здесь не боролись, здесь жили. До конца.

– Тут тихо, – сказала сестра Мария, помогая Ане сесть на край кровати. Мама тут же начала раскладывать вещи из чемоданчика, папа замер у окна, глядя в сад, но не видя его. – Ты можешь отдыхать, когда захочешь. Или читать, рисовать, если силы будут. Есть игровая, комната с телевизором... И сад. Там сейчас сирень цветет. Чудесно пахнет. – Она поправила подушку. – Главное – слушай свое тело. Не заставляй себя. Хочешь побыть одна – скажи. Хочешь поговорить – я рядом, или Ирина, наш психолог, придет позже познакомиться. Или родители, конечно.

Ее слова были простыми, но в них не было фальшивого оптимизма или шелеста медицинских терминов. Была просто забота. Как будто она понимала. Действительно понимала. Аня кивнула, не в силах сказать ничего. Ком в горле мешал дышать. Этот покой, эта забота – они были признанием.

Сестра Мария что-то тихо сказала родителям, намекая дать Ане минутку. Они вышли, оставив дверь приоткрытой. Аня осталась одна. Тишина снова накрыла ее, мягкая, но тяжелая. Она смотрела на синие фиалки. На улице щебетали птицы. Парадокс: здесь было спокойнее, чем в шумной, вечно спешащей больнице. Но это спокойствие было другого рода. Оно не обещало победы. Оно обещало только достоинство. И конец.

Она встала, опираясь на тумбочку. Ноги подкашивались, но ей нужно было пройтись. Увидеть. Понять это место. Аня вышла в коридор. Длинный, светлый, с теми же белыми стенами и детскими рисунками. Вдалеке слышался тихий детский смех – и тут же смолкал. Где-то из-за двери негромко играла незнакомая музыка.

И тут появился он.

Словно тень, вырвавшаяся из боковой двери. Макс. На низкой, спортивной коляске. Он несся по коридору с такой скоростью, что резина колес шипела по гладкому полу. Голова опущена, взгляд уперся куда-то перед собой. На голове – огромные, черные чашки наушников. Из них доносилось нечто бьющееся, ритмичное – басы отдавались в костях Ани даже на расстоянии.

Он пронесся мимо нее, не подняв головы, не заметив. Ветерок от его движения коснулся ее щеки. И вот тогда Аня увидела до самого верха подвернутую правую штанину спортивных брюк. Вместо ноги – высоко, почти у самого таза, – культя и пустота там, где должно было быть колено, голень, стопа.

Он исчез в другом конце коридора, резко свернув за угол. Только гул басов остался в воздухе на пару секунд, потом растворился в тишине.

Аня замерла, прислонившись к прохладной стене. Не с испугом, с пониманием. Глубоким, леденящим пониманием. Здесь все были сломлены. По-своему. У нее кровь превратилась в яд, пожирающий изнутри. У него – отсутствующая нога, многочисленные метастазы и ярость, рвущаяся наружу под аккорды невидимой музыки. Белые стены. Серые от усталости, горя, принятия лица. И тени, несущиеся по коридорам навстречу своему концу, пытаясь обогнать его или хотя бы оглушить музыкой.

Сестра Мария появилась снова, тихо, как ее собственная тень.

– Все хорошо, Анечка? – спросила она, ее темные глаза уже читали ответ на лице девочки.

Аня медленно кивнула, отрываясь от того места, где исчезла коляска.

– Да... – прошептала она. – Просто... познакомилась с местными достопримечательностями.

Сестра Мария мягко улыбнулась, но в ее взгляде мелькнуло что-то понимающее, печальное.

– Максим. Он у нас реактивный. Но сердце – золотое. Когда захочет его показать. Пойдем, родители волнуются.

Аня позволила Марии обнять себя за плечи и повести обратно в комнату. Запах теплого хлеба снова коснулся ноздрей. Где-то далеко за стеной тихо заиграла другая музыка – медленная, грустная. Белые стены. Серые лица. И тень на коляске, несущаяся в никуда под аккомпанемент собственной бури. Это теперь ее новый дом.