Я из тех счастливчиков, что любят свой край, благо живу я на Алтае. Правда, это слегка размытое понятие – несведущий человек, слышащий это слово, непременно представит себе маленькую хижину у подножия седовласой горы, с водой в колонке и полным отсутствием цивилизации в округе. Я бы, кстати, с радостью в такой остановился на пару-тройку дней, но Алтай не мал, и по большому счету их два – край, и республика. До ближайших гор мне ехать часа три, да еще надо из города до пробок сбежать.
Но уж как доберешься до Долины Свободы, откуда горы уже видны невооруженным взглядом...
Я фотографировать не умею, руки у меня не из того места выросли. Страждущий - и в интернете все найдет. Алтай на многих фотографиях кажется красочной, сочной картинкой, иные называют его русской Швейцарией, однако мало снимков передают истинную ценность здешних мест.
Алтай – силен, будто древнерусский богатырь, выбравшийся нежданно-негаданно в чистое поле. Когда я смотрю на все это великолепие, я вижу нечто большее, чем просто красоту – я вижу мощь и стать одинокого, гордого воина, печать тысячелетий, умостившуюся в морщинах под белыми шапками каменых исполинов, энергию, бегущую по артериям холодных, порожистых рек, и уверенное спокойствие, прячущееся на дне прозрачных, бирюзовых озер. Когда еду по Чуйскому тракту, я ощущаю себя частью чего-то большего, чем рутинная бытность современности, по-настоящему чувствую себя живым – и вот в этом Алтай как раз отличен от Швейцарии, в которой я тоже бывал. Там бесподобно, немыслимо красиво – но внутри чувствуешь себя там иначе.
Когда мне было одиннадцать, мы поехали в самое настоящее палаточное путешествие. На третий день, добравшись до Кату-Ярыка – громадного, крутого перевала, эмоции от спуска с которого достойны отдельной истории, взвесив все за и против, мы его таки преодолели. Жженной резиной пахло - будь здоров, но оказавшись внизу, мы попали в совершенную сказку.
Долину реки Чулышман.
Сейчас туристов там несравненно больше, а тогда те места не были избалованы человеком. Слева – высоченные горы, справа – извилистая, горная река, ледяная настолько, что мигом сводило зубы и прозрачная, как свежевымытое оконное стекло. А посредине – простор, такой простор, что хотелось просто бегать, носиться туда-сюда и кричать, орать от восторга, от той внезапно обрушившейся на тощие мальчишеские плечи бесконечной, совершенно неизмеримой и неповторимой свободы.
Мы играли в футбол, и трибуной была целая горная гряда, а воротам – сточенные течением до совершенно круглого и гладкого состояния, камни.
Варили на костре уху из хариуса, едва пойманного, почти бескостного, обжигающую гортань и согревающую нутро.
Прыгали с громадного камня прямиком в холодную реку – и тотчас выскакивали оттуда, вереща на разные лады, а потом грелись на жарком горном солнце.
Это было истинное, первозданное счастье.
На второй день нашего пребывания там, рядышком остановились два мимо проезжающих велосипедиста. Один из них ехал из Москвы, а второй – из вышеупомянутой Швейцарии. Его звали Штефан, он работал кровельщиком в Берне, и в тот год просто решил взять паузу и поездить по миру. Потом я долго думал, что кровельщики могут очень многое себе позволить.
Он ехал по России, сперва один, а потом познакомился со Славой, тем самым москвичем. С тех пор они путешествовали вместе. Штефан, по ходу пьесы, обучался русскому, и надо заметить, изрядно поднаторел в нем.
Родители и их друзья не могли – им бы не позволила совесть – не напоить забравшихся столь далеко велосипедистов, спиртом. Штефан пил его впервые, и был очень, очень весел. Он танцевал у костра, отвешивал женщинам незамысловатые комплименты и кричал, что любит Россию даже больше, чем родной Берн.
Утром ему было плохо – настолько, что он напрочь забыл весь изученный русский, и лежа в своей походной палатке, пытался познать себя сызнова. Мой дядя, человек, умудренный разного рода опытом, отправил меня, как единственного, хоть немного владеющего английским языком, поправлять здоровье незадачливого странника чаркой недопитого давеча спирта. Завидя меня с лекарством, Штефан, не имея возможности бежать, пытался спрятаться в палатке, кричал и едва ли не плакал, а я все повторял как заведенный: “Drink, medicine, drink, medicine”.
Наверное, он поверил мне потому, что я был ребенком, и сделал пару глотков. Сперва, его чуть не вывернуло наизнанку, но сдержав позыв, он уставился на меня удивленными глазами:
- It feels better…
К обеду он ожил, и вместе со мной и братом пошел прыгать в реку. Потом мы сидели на берегу, чертили палкой сложные узоры на песке и швыряли камни на дальность, а Штефан задумчиво, сосредоточено глядел вдаль, жуя травинку. Он был почти русским в тот момент.
Наконец, долго подбирая слова, он сказал:
- Здесь очень сильно потрясающе.
С тех самых пор, я не слышал комплимента лучше такой родной для себя земле.
