Бруталист (2024) | 8,5/10
Он обещал построить храм капитализма, а выстроил его надгробие.
У «Бруталиста» есть антракт. И этот факт лучше всего характеризует сердце фильма. Где-то на середине действие просто замирает, и это редкое, почти вымершее в кино умение: оставить зрителя наедине со своими мыслями. Как будто режиссёр перестаёт быть проводником и становится собеседником, который внезапно умолкает, чтобы ты сам закончил фразу. Не торопясь.
Фильм начинается как притча. Архитектор, венгерский беженцец Ласло Тот (нежный, но решительный Броуди) прибывает в Америку после войны. Он замкнут и немного нелюдим, но внутри него скрывается не просто талант разлиновывать бумагу чертежами, а нечто более живое. Искра. Та, которую замечает Харрисон Ван Бюрен (напористый Гай Пирс) — миллиардер, покровитель и тень. С этого знакомства начинается их странный танец: капитала и искусства, выживания и гордости, памяти и боли.
Все три часа сюжет развивается неспешно, будто всё происходит внутри бетона. Плотно и гулко расходится мелкими трещинами, но без без резких движений. Ван Бюрен предлагает Лазло спроектировать здание, которое никто не хочет, но которое невозможно не построить.
Тот (простите за каламбур) соглашается, потому что несёт в себе Холокост, и его чертежи выглядят, как молитвы на забытом языке. Строгие, но многослойные. Ласло не может не строить, потому что не может не чувствовать, и каждый раз, когда он пытается от этого убежать, мир напоминает: «Ты здесь не просто так».
Ван Бюрен противоположность Ласло. Он яркий и обаятельный хамелеон, который привык эгоистично подчинять пространство вокруг себя. Он искренне восхищается эмигрантским гением, но под этим восхищением медленно мутирует отравляющая зависть. И зависть не к славе или таланту, а как будто к боли, к самому источнику творчества.
Герой Пирса раб своей безболевой свободы. Он может купить всё, кроме голоса, который шепчет внутри: «Помни». В какой-то момент именно поэтому произойдёт ошеломительный акт насилия – последняя попытка завладеть тем, что принадлежит лишь Лазло. Но принадлежит не телом. А историей.
И, конечно, этот танец воплощают глыбы – Броуди и Пирс играют свои лучшие роли. Один умудряется взывать к сердцу лишь глазами, другой говорит так, что ты испытываешь страх и трепет одновременно. Жаль, конечно, что Пирс не получил позолоченную статуэтку. Да, это не Льюис в Нефти. Но там был архетип, а Ван Бюрен – это воплощение души капитализма. Напористой и алчной, но бесстрастной.
Корбе (режиссёр) умудряется упаковать эту притчу в чистый мета-объект. Его фильм — тоже брутализм: честный, шероховатый, тянущий к земле. Музыка скачет от джаза к погребальному плачу. Камера неподвижна, как будто сама боится разрушить хрупкую атмосферу. На плёнке плотная зернистость и белые точки, как вспышки отгоревших звёзд. Однако в какой-то момент ты перестаёшь замечать форму, потому что чувствуешь, что тебя постепенно уводят. Не по прямой, но к строго определённой точке.
Финал как будто иронизирует над зрителем. Он вдруг показывает глубину массивных оснований, которые весь фильм казались прямолинейным камнем. Но сильнее всего, конечно, не слова, а образ: гигантский бетонный храм, который должен был стать символом прогресса, а стал памятником боли. Не абстрактной, а личной.
И вот апогей – архитектура. Чувственная и холодная, продуманная, но непознаваемая. Как надгробие, построенное руками самого выжившего. А может и наоборот — его последняя попытка жить.
8,5 из 10
За то, как боль становится искусством. И за то, что иногда, чтобы освободится, нужно заложить всю горечь памяти в бетонный монолит.
