В баре было влажно и липко. Воздух висел тяжелым одеялом, пропитанным дешевым ромом, потом и давней тоской. На улицах Гаваны лил холодный июньский дождь. Необычный холод, пронизывающий, будто море выдохнуло ледяным течением.
Я стоял за стойкой, вытирая стаканы. Тряпка была влажной и плохо впитывала. В эту погоду всегда так.
Он сидел в углу. Тот, кого звали Эстебан. Никто не знал, откуда он. Появился месяц назад, молчаливый, невысокий, плотный с широким лицом без морщин, глаза - как две неподвижные черные пули, всегда один. Все видели, как он смотрит, но никто не видел, как он моргает.
Он ел всегда маленькие, серые креветки. Снимал панцирь большими, неожиданно ловкими пальцами, не спеша, методично, клал голое тельце в рот, жевал, глядя прямо перед собой в стену, или сквозь нее.
Рядом сидел молодой парень Хулио. Рыбак, хороший парень. Выпил лишнего и разболтался. Громко смеялся над чем-то. Рассказывал плохой анекдот о священнике и попугае.
Эстебан повернул голову. Медленно, как механизм. Его черные глаза остановились на Хулио, не на лице, а на горле, там, где пульсирует жила.
Хулио замолчал на полуслове, словно глотнул льда. Смех сдох у него в глотке. Он побледнел, закашлялся, отвернулся, поднял стакан дрожащей рукой и выпил залпом. Ром пролился на рубаху.
Эстебан снова принялся за креветки. Отсоединил голову, высосал содержимое, звук был влажный, прилипчивый.
Дождь стучал в ставни, холод пробирался сквозь щели. Люди в баре говорили тише, смеялись реже. Смотрели на свои стаканы, на пол, куда угодно, только не в тот угол.
Пришел старик Пабло, который еще утром продал свой улов. Хотел выпить. Увидел свободный стул рядом с Эстебаном и направился к нему. Я знал Пабло давно, хороший старик. Руки у него были изрезаны леской и чешуей, как старые карты.
Я кивнул ему, тихо, резко. Глазами показал на другой конец стойки.
Старик остановился, посмотрел на меня, потом на Эстебана. Тот как раз клал в рот очередную креветку. Его губы блестели, черные глаза скользнули по Пабло, без интереса, как по куску дерева.
Пабло медленно развернулся, подошел ко мне. Лицо его было серое.
- Что-то не так, Пабло? - спросил я.
Он покачал головой, не глядя на меня.
- Холодно, Хосе. Очень холодно. Дай рома. Самого крепкого.
Я налил. Он выпил, закашлялся, поставил стакан. И начал смотрел на свои руки, на старые шрамы.
-Он… - начал Пабло и тут же замолчал. Потом тихо, так тихо, что я едва расслышал сквозь шум дождя и приглушенные голоса - Он пахнет пустотой, Хосе. Как глубина, туда, где не светит солнце. Где живут рыбы, у которых нет глаз.
Я ничего не сказал. Протер стойку. Тряпка все еще была мокрой, бесполезной.
Эстебан доел креветки. Поднялся и не спеша пошел в нашу сторону. Он двигался плавно, слишком плавно для своей толщины. Никакой тяжести, как будто тело было не его. Он подошел к стойке, поставил пустую тарелку. На эмали остались розовые разводы от креветок и жирные отпечатки пальцев.
- Сколько? - спросил он. Его голос был ровным, без тона, как стук капель по жести.
Я назвал цену. Он отсчитал монеты. Точную сумму, ни сентаво больше. Монеты были теплыми, слишком теплыми, будто только из под чеканки.
Он повернулся и пошел к двери. Люди отодвигались, не глядя, создавая широкий коридор. Он не смотрел на них. Прошел сквозь этот немой строй, открыл дверь и шагнул на улицу в дождь. В бар ворвался ветер, холодный, соленый, с запахом гниющей рыбы и чего-то еще металлического, старого.
Как только дверь захлопнулась, шум дождя стал тише.
В баре выдохнули, заговорили громче, засмеялись, напряжение спало. Хулио заказал еще рома. Пабло тоже. Но они все еще избегали смотреть на дверь, на пустой стол в углу и на тарелку с розовыми разводами.
Я взял тарелку и хотел отнести ее на кухню, но краем глаза увидел, что там, где он сидел, на деревянном полу, лежала маленькая, темная чешуйка, не рыбья. Слишком твердая, слишком черная. Искрилась тускло при свете лампы, как мокрый уголь.
Я не стал ее поднимать, а протер пол тряпкой сильнее, чем нужно. Тряпка все еще была мокрой, бесполезной. Холод проникал внутрь, оседал в костях, как холод глубины, в которую никогда не светит солнце.
На следующее утро Пабло вместе с Хулио вышли в море, но так и не вернулись. Их лодку нашли пустой, дрейфующей вдоль берега. Сети были разорваны. Казалось, что-то огромное и сильное рвалось изнутри наружу, как будто в них поймали вместо рыбы, что-то другое, и оно вырвалось.
Эстебан так больше и не появился, но холод сопровождавший его остался. И чувство пустоты, как после отлива, когда море уходит, обнажая черное, скользкое дно.
Я больше не вытираю стаканы в том баре. Я закрыл его и ушел вглубь острова. Но иногда, в холодный июньский дождь, я чувствую тот запах - рома, пота, тоски и черной пустоты. Глубинной пустоты. И знаю, что он где-то здесь, опять на берегу, ест креветки и смотрит своими черными, неподвижными глазами. Смотрит на чье-то горло, где пульсирует жила. Ждет следующего, кто заговорит слишком громко, кто сядет слишком близко, кто вспомнит, что в море есть места, куда солнце не светит. И что кто-то поймет, что не все, кто ходит среди людей, - люди. Некоторые существа просто ждут. И пахнут глубинной черной пустотой.
