Здесь ценили долгую, стойкую красоту, которая держится под дождем и при ночной прохладе. Поэтому на её участке чаще говорили о флоксах - плотных, душистых шапках позднего лета, - а не о капризных розах. Домик она полушутя звала "будкой" и жила в нём просто, по-северному, почти аскетично.

Ботанический вкус: простота с запахом августа

Люди, близко видевшие ахматовскую дачу, вспоминали о "флокcах" во дворе и о той самой коряге, которую хозяйка называла "мой деревянный бог". Это был не парадный парк, а личное, очень камерное пространство для тишины и работы.

Выбор в пользу флоксов здесь логичен. Флокс метельчатый цветет как раз на севере летом, устойчив к холодам и не требует зимнего укрытия, что для побережья Финского залива критично. При этом он пахнет и держит цветение до сентябрьских прохлад.

Да и само слово "флокс" происходит от греческого "пламя": северный сад принимал этот "огонь" в белых, сиреневых, розовых шапках без риска вымерзания и капризов.

Поэзия и дачный участок: как сад входил в тексты

Ахматова не была "садовым" поэтом в бытовом смысле, но её строки часто отмечены северным садом. В стихотворении о блокадном 1942 году она просит принести не дорогие букеты, а "ветку клёна" и "горсточку чистой невской воды" - знаки памяти, простые и бесстрастные, как её камерный сад.

С другой стороны, розы у Ахматовой - символ парадного Петербурга, "Летнего сада". Её известное "я к розам хочу" - это движение не к хрупкому кусту на дачной грядке, а к имперской аллее, к статуям и памяти о собственной юности у воды. Это городская, музейная роза, знак классической меры и ритуала.

Я к розам хочу, в тот единственный сад,
Где лучшая в мире стоит из оград,

Где статуи помнят меня молодой,
А я их под невскою помню водой.

И в поздние годы она писалa про розу как образ высокого, почти литургического переживания - вспомним "Последнюю розу" с пометой места "Комарово". Текст являет розу как символ, но не как повседневный садовый предмет.

Личные символы: от "белой стаи" к белым шапкам

Название её книги "Белая стая" совпадает по образу с августовскими белыми флоксами, которые в северных садах действительно стоят плотными "стаями". Это не биографический факт, а точная визуальная рифма: белые купола флоксов - дисциплина и молчание, то, как Ахматова любила "держать форму" стихотворной речи и быта.

Сама книга принадлежит раннему периоду и посвящена иным сюжетам, но сопоставление образов объясняет, почему на комаровской земле именно флоксы "звучали" в унисон её эстетике.

Почему же "не розы"?

На Северо-Западе розы требуют грамотного укрытия, иначе их губит сырость и перепады осенью. Садоводы региона советуют воздушно-сухие укрытия и обязательную защиту почти для всех групп роз - это трудозатратно и неритмично с жизнью поэта на сезонной даче. Флоксы же зимуют без укрытия и зацветают тогда, когда рабочий сезон на даче в самом разгаре.

При этом Ахматова розы любила - именно как дар и как знак ритуала: современники вспоминали, что на её могиле в Комарово прижились розы, а друзья приносили именно розы. Это ещё одно различие вкусов: "розы как церемония" в городе и на памятном камне, "флоксы как жизнь" у порога летнего дома.

Где увидеть "цветник Ахматовой" сегодня

Чтобы почувствовать фактуру её садов, достаточно двух адресов.
В Петербурге зайдите в Шереметевский сад при Фонтанном доме - сейчас это территория музея Ахматовой: там есть маршруты по саду и мемориальным комнатам. В Комарово - тропинка к "будке" и к некрополю, где похоронена поэтесса. Оба места дают правильную, северную меру пространства и тишины, откуда вырастали её поздние строки.

Теперь слово вам: что в конце августа держит цвет у вас - флоксы или розы? Расскажите в комментариях, а если близка тема "сад и поэзия", подпишитесь на канал, чтобы не пропускать новые разборы цветников и простые схемы ухода.

Что еще можно почитать:

Почему в России появилась традиция "дач" и как она изменилась за последние 100 лет

Где найти редкие саженцы, когда на рынке уже пусто: делюсь 4 способами, которые сработали у меня в августе

Не дача, а советская вилла: как Любовь Орлова построила "Голливуд" в Подмосковье и что стало с этим домом

Бродский являл собой довольно редкий ныне тип поэта-мыслителя, чье творчество определяет скорее трезвый разум, чем эмоции и подсознание. И тем не менее эмоции вокруг него бушевали всегда и продолжают бушевать: несколько лет назад либеральная интеллигенция попыталась предать поэта анафеме как «носителя имперского сознания», когда вспомнили о его едком стихотворении «На независимость Украины». Но, как и в случае с другими классиками, отказывающийся от Бродского в первую очередь обкрадывает самого себя.

Капитанский сын

Воспитанный во вполне обычной советской семье, Бродский вырос необычным советским гражданином. Таких людей, как он, воспевал кинематограф: свободных, горячих, принципиальных, способных на решительные поступки. Но в реальной жизни от граждан СССР требовалось совсем другое – быть тихими, послушными, не высовываться, ходить строем.

Отец поэта Александр Бродский был военным фотокорреспондентом, в Великую Отечественную 1он дослужился до звания капитана 3-го ранга. В конце 1940-х заведовал фотолабораторией при Центральном военно-морском музее, а позже ему удалось организовать факультет фотожурналистики при Ленинградском доме журналиста и стать его деканом.

Мать Мария Вольперт работала бухгалтером, а во время войны – переводчицей в лагере для немецких военнопленных. Ее родная сестра Дора Вольперт играла в Большом драматическом театре. Иосиф мог бы пойти по типичному пути для еврейского мальчика из интеллигентной семьи: школа, институт или университет, хорошая должность, но вместо этого случился «разрыв шаблона». Учился он не слишком прилежно, часто менял школы, в седьмом классе остался на второй год. Больше всего ему нравилось в школе на Обводном канале среди детей рабочих, «потому что мне опротивела эта полуинтеллигентная шпана», пояснял поэт.

«Погорел на астрономии»

После седьмого класса Бродский, вдохновленный морской романтикой и рассказами отца, пытался поступить во 2-е Балтийское училище, «где готовили подводников»: прошел медкомиссию и сдал экзамены, но помешала национальность. Юношу отправили заново проходить врачей, и те внезапно обнаружили у только что признанного здоровым Бродского массу болезней, несовместимых со службой на флоте.

Пришлось вернуться в школу, но она ему вскоре окончательно опротивела. Делу помог и один из учителей, буквально возненавидевший нашего героя. В итоге 15-летний Иосиф как-то просто вышел из класса посреди урока и больше в школу не возвращался. У него не было даже справки о среднем образовании. Позже он пытался сдать экзамены за десятилетку экстерном, но «погорел на астрономии».

Нетипичный еврейский юноша устроился фрезеровщиком на завод «Арсенал». Потом Бродскому взбрело в голову стать нейрохирургом, и с присущим ему радикализмом свой путь в медицине он решил начать с работы в морге. Однако оттуда будущему нобелевскому лауреату пришлось уйти, после того как обезумевший от горя цыган попытался его убить, увидев вскрытые трупы своих маленьких детей. От нападавшего Бродский отбивался хирургическим молотком.

Затем была работа в котельной, а после нее – несколько лет участия в геологических экспедициях, куда брали всех, кого не пугали спартанские условия. Для Иосифа это была возможность и попутешествовать, побывав на Белом море и в Восточной Сибири, и заработать, и пожить в вольных условиях. Там же случились и его первые, скажем так, романтические опыты. «Мы часто останавливались на лесоповальных пунктах, а там постоянно бывали какие-нибудь расконвоированные бабы. И сразу же начиналось!» – вспоминал Бродский.

Живой Дзержинский и другие

Именно в экспедициях его впервые посетила мысль сочинять стихи. Бродский в целях самообразования много читал, но заняться творчеством ему в голову не приходило. Все изменила книжка Владимира Британишского, ученика любимого Бродским Бориса Слуцкого, также работавшего в геологических экспедициях и воспевавшего их. Прочитав ее, Иосиф подумал: «На эту же самую тему можно и получше написать». И начал сочинять. Ему было 18 лет, обычно поэты стартуют в более юном возрасте.

В Ленинграде Бродский сблизился с кругом беззаботных ровесников, читавших модных в то время Керуака и Гинзберга (в оригинале или подпольных переводах: официально их в СССР не издавали) и называвших себя битниками: Алексеем Хвостенко (Хвостом), Леонидом Ентиным (Енотом), Леоном Богдановым и другими.

Хвост, впоследствии заметная фигура русского авангарда, помогал Иосифу учить английский, вскоре Бродский стал одним из главных англофилов в русской литературе. Энергичный Ентин был первым пропагандистом творчества Бродского. Услышав ранние стихи Иосифа, Енот, по словам очевидцев, произнес историческую фразу: «Пока в России есть такие вот рыжие, все будет кипеть!»

Начинающий поэт часто вызывал у окружающих не восторг, а ироническую улыбку: не столько из-за самих стихов, сколько из-за специфической, завывающей манеры чтения и еще больше из-за желания мучить своим творчеством всех, кто окажется поблизости. «Мы, конечно, поначалу очень смеялись над Бродским. Но Хвостенко потом сказал, что не хочет больше смеяться», – рассказывал поэт Анри Волохонский, широкой публике известный как автор слов песни «Аквариума» «Город золотой».

Бродский большинство ленинградских битников тоже не жаловал. «Ему не нравилось, что молодые люди много пьют, а то и покуривают, ленятся и творят меньше, чем могли бы», – вспоминала литературовед Татьяна Никольская. Бродский и сам был не прочь выпить, но всегда знал меру: ему был важен самоконтроль.

Но зато от неформалов он научился глубочайшей аполитичности, которой позже так восхищал окружающих. В том кругу поэтов и художников было принято жить, как бы не замечая советской власти, а не противопоставлять себя ей, как делали диссиденты. Хвост и друзья существовали в собственной реальности, составленной из искусства античности, Средних веков, Ренессанса, редкостей русской литературы вроде первого романиста Нарежного, а также джаза и художественного авангарда.

Неосведомленность Бродского относительно реалий советской жизни была столь вопиющей, что казалась притворной. «Он был уверен, что Дзержинский жив. И что "Коминтерн" – название музыкального ансамбля. Он не узнавал членов Политбюро ЦК», – вспоминал Сергей Довлатов.

Детский мир

Подходящую себе компанию Бродский нашел, войдя в группу ленинградских поэтов, которую позже прозвали «ахматовскими сиротами». Остальные участники группы – Евгений Рейн, Анатолий Найман и Дмитрий Бобышев – были на четыре-пять лет старше и, соответственно, опытнее. Как видно из прозвища, эта четверка была связана с Анной Ахматовой, и в 1961 году Рейн, который, как тогда считалось, «открыл Бродского», привез молодого Иосифа в Комарово и представил гранд-даме русской поэзии.

Друг Бродского филолог Ефим Славинский считал: «У меня гипотеза такая, что если бы Бродский вовремя, в 20 лет, не познакомился с Рейном, Найманом и Бобышевым, то не было бы такого Бродского, которого мы знаем. Они к тому времени состоялись как поэты, а он пришел зелененький. Он писал тогда под Пабло Неруду. Они развивались до конца 1970-х, а он только начал разворачиваться. Вот если бы он познакомился тогда не с ними, а с Евтушенко, например? Это был бы другой человек».

В годы хрущевской оттепели в СССР поэзия была чем-то вроде рок-н-ролла на Западе: выступления Евтушенко и других молодых знаменитостей собирали огромные залы, за сборниками стихов выстраивались очереди. По всей стране существовала масса литературных объединений, где «питомцы муз» оттачивали свое мастерство. Распространенным явлением были поэтические вечера в молодежных кафе, домах культуры: стихи не только читали, но и горячо обсуждали. Звучала поэзия и в компаниях, собиравшихся частным образом, ведь, помимо официально признанных авторов вроде Вознесенского и Ахмадулиной, эпоха 1950–1960-х дала десятки имен талантливых, но не имевших возможности печататься поэтов: Роальда Мандельштама, Станислава Красовицкого, Леонида Аронзона, Виктора Сосноры, Геннадия Айги и других.

В отличие от русских битников, принципиально не желавших ни публиковаться, ни вообще вступать в какие-либо отношения с официальной культурой, «ахматовцы» были не прочь прославиться. Другое дело, что их стихи не соответствовали канонам советской литературы, поэтому была найдена лазейка – искусство для детей.

Оно в те годы стало прибежищем для многих неофициальных поэтов и художников. Первые, идя по стопам обэриутов Даниила Хармса и Николая Олейникова, писали детские книги, как Рейн или москвичи Генрих Сапгир и Игорь Холин, а вторые иллюстрировали их, как концептуалисты Виктор Пивоваров или Илья Кабаков. Бывали и мультфильмы, например «Паровозик из Ромашково» со стихами Сапгира или «Стеклянная гармоника» с рисунками Юло Соостера.

Видимо, понимая, что все дети – маленькие авангардисты, власть позволяла детским издательствам и журналам определенные шалости и вольности. Так, в 1962 году стараниями друга Бродского Льва Лосева, тоже поэта, но работавшего на официальной должности редактора в детском журнале «Костёр», состоялась первая публикация нашего героя – стихотворения «Баллада о маленьком буксире». Диссиденты увидели в ней «пронзительную тоску автора по невозможности выехать за железный занавес, за пределы России», а более вдумчивые читатели – стоический патриотизм: любящий свою работу и ощущающий свою нужность в порту буксир прощается с уходящими иностранными кораблями, говоря: «Я обязан остаться возле этой земли... остаюсь, не жалея, там, где нужен другим».

Охота на «трутня»

Были и другие детские стихотворения, а также переводы иностранных авторов – все, что мог позволить себе опубликовать в Советском Союзе автор, не желавший идти на компромиссы в творчестве. А тем временем в неофициальной среде молва о новом гении росла как снежный ком. Прочитав в 1963 году «Большую элегию Джону Донну», Ахматова сказала: «Иосиф, вы не представляете, что вы написали».

Но власти решили, что оттепель затянулась и форточку со свежим воздухом пора прикрыть. Началась борьба с инакомыслящими. В начале 1964-го Бродского, которым уже несколько лет интересовался КГБ, арестовали и судили согласно указу о тунеядстве 1961 года. Основанием для вердикта стало то, что пишущий стихи и публикующий переводы поэт не был нигде официально трудоустроен.

Незадолго до этого под такой же суд попал и друг Иосифа Хвостенко, но тот отделался легко: ему «присудили» поступать в институт. Процесс же над Бродским, инспирированный фельетоном «Окололитературный трутень» в газете «Вечерний Ленинград», сделали показательным: поэту влепили максимальный срок – ссылку на пять лет «с привлечением к труду по месту поселения». Власти видели, что из неофициальных поэтов он самый активный, и решили на нем отыграться.

Но все пошло немного не так, как рассчитывали ленинградские партийные бонзы. Процесс тайно стенографировала писательница Фрида Вигдорова – ей удалось записать лишь начало, прежде чем ее выгнали и случились, по словам поэта, «самые драматические, самые замечательные эпизоды». Но и то, что удалось зафиксировать, производило сильное впечатление.

«Судья: А какая ваша специальность?
Бродский: Поэт. Поэт-переводчик.
Судья: А кто это признал, что вы поэт? Кто причислил вас к поэтам?
Бродский: Никто (без вызова). А кто причислил меня к роду человеческому?»

Вскоре текст Вигдоровой попал на Запад. Эта стенограмма стала известна не менее, чем стихи Бродского.

Глава биографии

Из пяти назначенных лет поэт провел в ссылке полтора года, работая в совхозе «Даниловский» деревни Норенская Архангельской области. После застенков питерских «Крестов» и освидетельствований в психиатрических клиниках она казалась ему чуть ли не пасторалью: можно было спокойно читать и работать. А в это время об освобождении молодого поэта ходатайствовали Ахматова, Шостакович, Маршак, Паустовский, Твардовский. Последний записал в своем дневнике: «Парнишка, вообще говоря, противноватый, но безусловно одаренный, может быть, больше, чем Евтушенко с Вознесенским вместе взятые».

Когда к делу подключился французский философ и писатель Жан-Поль Сартр – в то время едва ли не главный защитник советского строя на Западе, – чиновники решили не портить отношения со столь ценным попутчиком и Бродского выпустили на свободу. Можно сказать, что на волю он вышел уже звездой. «Какую биографию делают нашему рыжему», – заметила Ахматова еще во время судебного процесса. Репрессиями власть, как это часто бывает, обеспечила невероятную рекламу своей жертве. В год освобождения Бродского в Америке вышла без его ведома первая книга опального гения – «Стихотворения и поэмы» (1965).

Для поэта помельче ссылка и шумиха вокруг нее могла бы стать пиком карьеры, но для Бродского она была лишь одним из этапов пути. Он не строил из себя героя-мученика и говорил: «Мне повезло во всех отношениях. Другим людям доставалось гораздо больше, приходилось гораздо тяжелее, чем мне».

От Бродского ждали диссидентских выпадов, но он сосредоточился на стихах, которые с каждым годом выходили все лучше. Его любовная лирика тех лет питалась болезненным романом с художницей Мариной Басмановой. У пары родился сын Андрей, ему дали фамилию матери, с отцом у него отношения не сложились. Несколько лет назад журналисты разыскали долгое время старавшегося не привлекать к себе внимания Басманова и выяснили, что стихам Бродского тот предпочитает творчество Эдуарда Лимонова. Это иронично, учитывая, что поэты относились друг к другу с неприязнью.

За «воротами Отечества»

Публиковаться Бродскому в СССР по-прежнему было нельзя, зато на Западе интерес к нему не ослабевал. В 1970 году в Нью-Йорке вышла подготовленная уже самим автором книга «Остановка в пустыне». В это время советские власти опробовали новый метод борьбы с инакомыслящими – давать им разрешение на эмиграцию или высылать принудительно, предлагая альтернативу: отъезд или тюрьма. В 1971 году такое «предложение» от КГБ получил ленинградский художник Михаил Шемякин, а в 1972-м дело дошло и до Бродского.

За границей его уже ждали. Бродскому не пришлось мыкаться в поисках работы, как большинству эмигрантов. В Вене, куда прилетали самолеты из Москвы, его встречал Карл Проффер, американский славист и основатель издательства «Ардис», выпускавшего русскую литературу. Проффер и другие почитатели поэта помогали ему обустроиться в Америке. Вскоре Бродский получил место «поэта-резидента» в Мичиганском университете.

Оказавшись на Западе, Бродский сразу же пресек попытки использовать его фигуру в политических целях, заявив в одном из первых интервью: «Я не стану мазать дегтем ворота Отечества». Он осуществил свои давние мечты – от путешествий по миру до управления самолетом (вскоре после приезда в США поэт выучился на пилота). Бродский успел лично познакомиться со своим кумиром, поэтом Уистеном Оденом, застав того в последний год жизни.

Англо-американский классик написал предисловие к первому сборнику стихов Бродского на английском языке и вообще хлопотал о молодом коллеге. «Благословение Одена изначально вознесло Бродского на недосягаемую высоту», – констатировала американская писательница и философ Сьюзен Зонтаг.

Одной из главных тем для размышлений Бродского в американский период стал язык, не только как пространство, в котором существует поэт, но и как сила, определяющая его мышление и саму жизнь. «Язык больше или старше, чем время, которое, в свою очередь, старше и больше пространства», – писал Бродский в эссе «Поклониться тени», посвященном Одену.

Эссе Бродского некоторые любят больше его стихов. В них мысль поэта, не связанная правилами стихотворной игры (пусть даже Бродский был виртуозом обращения с этими правилами), завораживает своей меткостью, а иногда непредсказуемостью.

В сторону Нобеля

После страстей, которые вызывала поэзия в Советском Союзе, Америка казалась равнодушной к этому виду искусства, как и ко всему, что нельзя хорошенько монетизировать. Лучшим вариантом для стихотворца было существовать на зарплате при каком-нибудь университете – так делал и Бродский. В отличие от многих других советских литераторов-эмигрантов, жаловаться на недостаток внимания он не мог. Американские слависты, респектабельные соотечественники вроде танцора Михаила Барышникова, местные литературные авторитеты вроде Дерека Уолкотта или Сьюзен Зонтаг, семья художественного директора издательской корпорации Condé Nast Александра Либермана – круг общения Бродского в США был элитарным.

Поэтому присуждение ему Нобелевской премии в 1987-м стало неожиданностью только в СССР, где Бродский в глазах многих продолжал оставаться «окололитературным трутнем». Премия еще больше повысила его статус, открыв возможность для реализации давней задумки – проекта по популяризации поэзии среди простых американцев. По инициативе Бродского было издано несколько тысяч поэтических сборников, которые раскладывались в отелях, как это делают с Библией.

Бродский помогал и некоторым друзьям – по его протекции Сергея Довлатова напечатал авторитетный журнал The New Yorker. С прочими мог вести себя иначе: когда Эдуард Лимонов, в те годы малоизвестный поэт и автор скандального романа «Это я – Эдичка», попросил Бродского дать ему рекомендацию, то получил текст, из которого узнал, что он – современный Свидригайлов.

Колючий характер Бродского был общеизвестен. Он мог быть резким, нетерпимым и воинственным. «В последние годы его авторитарность бросалась в глаза, но должен сказать, что в молодости желание настоять на своем, сломить чье-то несогласие было ничуть не меньше», – писал Анатолий Найман.

Бродскому было присуще то, что можно назвать «интеллектуальным мачизмом», стремлением во что бы то ни стало доминировать в разговоре, в компании. В кругу преданных почитателей, глядевших ему в рот и готовых терпеть любые уколы, это было несложно.

Компаний же, в которых он не мог главенствовать, Бродский избегал. Тот же Найман вспоминает, как однажды Иосиф поспешил покинуть дружеское собрание, где тон задавали насмешливые поэты-острословы вроде Владимира Уфлянда или Леонида Виноградова: «Тогда Бродский был в этом не силен, чувствовал себя, уступая другим, неуютно». В таком кругу даже спешный уход Бродского стал поводом для шутки: «От нас ушел большой поэт!»

Впрочем, некоторые друзья знали его нежную и заботливую сторону. Знала ее и любовь поэта последних лет, ставшая его женой Мария Соццани, итальянка с русскими корнями, родившая Бродскому дочь Анну-Марию.

Перестройка упразднила железный занавес, и в гости к Бродскому потянулись его старые ленинградские и московские друзья. Сам он на родину возвращаться не спешил и так в итоге и не вернулся – знаменитая строчка «на Васильевский остров я приду умирать» не стала пророческой. Умер Бродский у себя дома в Нью-Йорке от инфаркта: болезни сердца преследовали его с молодости.

Похоронить себя завещал в Венеции, на улицах которой происходит действие единственного прижизненного российского документального фильма о поэте «Прогулки с Бродским», показанный по телеканалу «Культура» уже после смерти поэта, в 2000 году, как цикл из пяти частей «Бродский. Возвращение».

Не зная Брода

Бродский не боялся скандалов и любил резкие и провокативные высказывания. Ему, как и всякому ценящему глубокую и смелую мысль, доставляло удовольствие иной раз поддеть ту «полуинтеллигентную шпану», которая, получив формальное образование, превратилась в лидеров общественного мнения, по сути, оставшись носителями узкого, трафаретного взгляда на мир. Он мог ошарашить «культурного» собеседника матерным анекдотом, да и сама его поэзия при всем ее тяготении к классицизму – это не чинные тексты для института благородных девиц, частенько она бывает откровенно хулиганской.

Бродский был колючим и при жизни, а уж в нынешнюю эпоху «сверхчувствительных людей» блогеры обнаруживают, что он-де был и сексистом, и имперцем, да кем только не был.

Особенно много шума поднялось несколько лет назад вокруг стихотворения «На независимость Украины». На фоне присоединения Крыма к России определенная часть публики бросилась выискивать и клеймить «имперский дух» в русской литературе, и недвусмысленное поэтическое высказывание Бродского, датируемое началом 1990-х («Скажем им, звонкой матерью паузы метя, строго: скатертью вам, хохлы, и рушником дорога»), вызвало у многих оторопь, учитывая, что поэт был одной из «священных коров» либеральной интеллигенции.

Фрагмент стихотворения «На независимость Украины»

«С Богом, орлы, казаки, гетманы, вертухаи!
Только когда придет и вам помирать, бугаи,
будете вы хрипеть, царапая край матраса,
строчки из Александра, а не брехню Тараса».

Это стихотворение относилось к числу малоизвестных, а некоторые даже уверяли, что это фальшивка. Однако видео, на котором Бродский читает его в 1992 году, положило конец спорам. Начались другие: «Как он мог?» Кто-то считал этот поступок поэта «неудачной шуткой», кто-то проводил фрейдистские параллели с обидой мужчины, брошенного любовницей, а кто-то злорадствовал, что «рукопожатные и неполживые» лишились своего кумира.

Думается, всех этих комментаторов автор, скорее всего, припечатал бы парой крепких фраз. Как при жизни, так и после смерти толпа не может простить Бродскому его предельный индивидуализм – свободу быть частным независимым лицом и говорить все, что считает нужным и как считает нужным, не раскланиваясь перед какими бы то ни было институциями. Всей своей жизнью он отстаивал право на этот свободный от обязательств перед коллективом голос и, как видно, остался не понят даже теми, кто считает себя любителем и знатоком его творчества.

Источник: https://profile.ru/culture/sojuz-ryzhego-85-let-so-dnya-rozh...

Тихо и по будничному Москва встретила сообщение об уходе Вадима Андреевича Медведева члена Политбюро ЦК КПСС (1988—1990), секретаря ЦК КПСС (1986—1990), члена-корреспондента АН СССР (1984), РАН (1991) Одного из ключевых авторов перестройки в СССР

Как сообщает РБК: «Обстоятельства смерти Вадима Андреевича в академии не назвали. По неофициальным данным причиной кончины стала сердечная недостаточность.

Для литературного мира Вадим Андреевич навсегда останется человеком, инициировавшим отмену «Постановления оргбюро ЦК ВКП(б) «О журналах «Звезда» и «Ленинград» от 14 августа 1946 года. Постановление затронуло судьбы многих периодических изданий в СССР, способствовало снятию знаменитой «Баллады о гвоздях»  Николая Тихонова с поста Председателя Правления Союза писателей СССР и исключению Анны Ахматовой и Михаила Зощенко из Союза писателей СССР. В 1988 году оно было «Постановление» признано ошибочным и отменено.

Михаил Зощенко, после исключения из Союза писателей стал заниматься переводами и сапожным ремеслом, в 1953 году был восстановлен в Союзе писателей. На встрече в Доме писателя, куда Зощенко был приглашён вместе с Ахматовой, на вопрос о постановлении он ответил, что не согласен с оскорблениями, ведь написанное им относится к дореволюционному мещанству, а не к советскому человеку. После этого на него вновь обрушилась критика. Его обвиняли в нежелании измениться, требовали публично покаяться в своих словах, чего он, конечно же, не сделал. Нападки сказались на желании продолжать работу. В 1958 году, став пенсионером, Зощенко умирает от сердечной недостаточности.

Анна Ахматова в 1951 году была восстановлена в Союзе писателей, и даже ездила в Италию в составе делегации Союза. На вопрос о постановлении она, в отличие от Зощенко, отвечала, что согласна с обвинениями. Умерла в 1966 году от сердечной недостаточности.

Современники  называли Вадима Андреевича Медведева «утончённым интеллектуалом в высшем эшелоне власти».

Георгий Владимирович Пряхин, который с 1988 по 1990 год работал заместителем заведующего отделом ЦК КПСС, а затем — консультантом президента СССР Михаил Горбачева писал о Медведеве: «Впервые в жизни я увидел Вадима Медведева в 1986 году. Тогда я входил в группу, которая помогала делать доклад первому заместителю Предсовмина СССР Гейдару Алиеву. Мы работали в доме отдыха "Сосны", куда приехала команда из ЦК партии во главе Медведевым. Я увидел человека в спортивном костюме, совершенно раскованного, очень интеллигентного, и таким он остался на все годы работы нашей совместной в ЦК партии».

Вадим Медведев будет похоронен на Троекуровском кладбище в Москве, передает РИА Новости со ссылкой на представителей пресс-службы РАНХиГС. По их словам, траурная церемония состоится во вторник, 15 июля.

Прощание с Медведевым Вадимом Андреевичем состоится 15 июля 2025 года в 12:00 по адресу: Москва, улица Маршала Тимошенко, 25. Похороны пройдут на Троекуровском кладбище примерно в 14:00, — говорится в сообщении.

Подробности

Категория: Новости со всего света

«…На истасканном лице наглые глаза», — сказала Ахматова о Брик. «Драная кошка», — сказала Брик об Ахматовой.

Ну, на фоне Лили в парижских нарядах, на невиданном тогда «рено» проиграла бы любая. Только не Анна — на фото тех лет она смотрелась весьма стильно и вполне по-европейски…

Ахматова и Брик — музы русского авангарда — жили в тройственных браках; имели кучу поклонников, которые из-за них то стрелялись, то топились. Обе блистали на эротических шоу поэтических салонов. При этом и та, и другая брали не красотой, а некой «магией» — современники их чары называли «колдовскими».

И все же победила Ахматова — не «колдовством», конечно, и не числом любовников, а совсем иначе…

Некий сексапил

Затянутая в черный шелк, с крупным овалом камеи у пояса, вплывала Ахматова в «Подвал Бродячей собаки», и все взоры тут же обращались к ней. У камина поэтесса пила черный кофе и курила тонкую папироску в плотном кольце «друзей, поклонников, влюбленных, каких-то дам в больших шляпах с подведенными глазами», как писал Георгий Иванов. «Нет, красавицей она не была, она была больше, чем красавица… — восторгался акмеист Адамович. — Обладала чем-то, сразу приковывавшим внимание». Привлекательности Анне добавляла некая «магия» — «ахматовские потусторонние штучки», как говорили в богемной тусовке. Все верили, что Ахматова читает мысли людей, предсказывает события, а стихи ей диктует «голос свыше».«Я взял не жену, а колдунью», — восклицал Гумилев. Поэтесса такой репутацией гордилась…

У Брик был «магнетизм» другого рода — «некий сексапил, который она излучала помимо воли». Так говорил пасынок Лили Катанян-младший. А его родная мать Галина Катанян, брошенная его отцом ради Лили, это поддерживал: «Боже мой — да она ведь некрасива! Слишком большая голова, сутулая спина и этот ужасный тик… Но уже через секунду я не помнила об этом. Она улыбнулась мне, и все лицо как бы вспыхнуло этой улыбкой, осветилось изнутри! Я увидела прелестный рот… сияющие, теплые, ореховые глаза».Эти самые глаза Маяковский называл «ямами двух могил», а Пришвин писал: «Ведьмы хороши и у Гоголя. Но все-таки нет у него и ни у кого такой отчетливой ведьмы, как Лиля Брик!»Уж не потому ли, что люди из ее окружения — тот же Маяковский, а также другие завсегдатаи Лилиного салона — Тухачевский, Уборевич, Якир, любовник Лили Агранов (замнаркома НКВД Ягоды) и ее второй муж комдив Примаков — плохо кончали. Интересно, узнал ли супруг на допросах, что на него стучала собственная жена Лиля Брик — агент ЧК №15073?

Слова Пришвина о «ведьмах» многие почему-то понимали романтически — как «любовные чары», мол, все влюблялись в Лилю и слетались в ее салон, как мухи на мед. Пастернак думал иначе: «В доме у Бриков было, как в милиции на допросе. Все знали, что им отказывать нельзя, всегда принимали приглашения…» Гости вздрагивали от слов Лили «Будем ужинать, как только Ося придет из ЧК», даже аппетит теряли, но все равно шли…

Красные чулки Лили .

В салоне Бриков в Гендриковом переулке гремели маскарады, напоминавшие бесовские шабаши. Мейерхольд приказывал везти шампанское и театральные костюмы, Маяковский в козлиной маске блеял верхом на стуле, Брюсов воспевал дионисийские игры и совокупления с «козлоногими». «Я — в красных чулках, а вместо лифа — цветастый русский платок», — вспоминала Лиля…В «Башне» — салоне поэта Вячеслава Иванова на Таврической — Анна брала более изысканными «фокусами»: «Перегнувшись назад, она, стоя, зубами должна была схватить спичку, которую воткнула вертикально в коробку, лежащую на полу. Ахматова была узкая, высокая и одетая во что-то длинное, темное и облегающее, так что походила на невероятно красивое змеевидное, чешуйчатое существо», — вспоминали современники.Вообще, красные чулки и прочие Лилины чары («внушить мужчине, что он замечательный… а остальное сделают хорошая обувь и шелковое белье») давали иногда осечки. Кинорежиссер Пудовкин, например, на ее шелковые панталоны не клюнул. А профессор истории искусств Пунин так просто обидел: «Я сказал ей, что для меня она интересна только физически и что, если она согласна так понимать меня, будем видеться… если же не согласна, прошу ее сделать так, чтобы не видеться. «Не будем видеться», — она попрощалась и повесила трубку».По словам Эммы Герштейн, Пунина отбила Ахматова: «Он был сражен Анной с ее бурбонским носом». Профессор, его жена и Ахматова — жили потом в тройственном браке на Фонтанке, как и Брики с Маяковским в Гендриковом. Ни в гражданских, ни в законных браках ни Анна, ни Лиля счастливы не были. Ахматова с Гумилевым «после рождения Левы молча дали друг другу полную свободу и перестали интересоваться интимной стороной жизни друг друга». Брики через год после свадьбы спали в разных постелях.

«Мы не жили друг с другом, но были в дружбе…» — писала Лиля. Ну, это многие так говорят о неверных мужьях

.Пармские фиалки

Мужчины Анны уступали по влиятельности любовникам Лили. Художники Модильяни и Анреп; композитор Лурье и искусствовед Пунин; ученые Шилейко и Гаршин, не имели, конечно, такого веса, как Лилины чекисты. Особняком стоял Маяковский. «..Люблю и буду любить, будешь ли ты груба со мной или ласкова, моя или чужая. Все равно люблю», — писал поэт Лиле в 1923 году.

Но уже через два года в Нью-Йорке он сходил с ума по русской американке Элли Джонс. Проводив его в Москву, она вернулась домой и увидела, что ее кровать усыпана незабудками — на них Маяковский потратил последние доллары. Элли родила от него дочь, но Кися (Лиля) отговорила поэта от женитьбы, мол, зачем тебе дети, Щен…

В 1928-м в Париже, куда Брик отправила Маяковского на заработки поэтическими чтениями, он сделал предложение, правда, не Элли, а модельеру одежды Яковлевой. Татьяна отказала, а поэт заключил контракт с французской фирмой, и парижанке каждую неделю приносили пармские фиалки. Чисто по-обывательски, можно, конечно, сказать: мол, Лиля-то успешно «монетизировала» любовь поэта в свой автомобильчик «рено», а тут какие-то фиалки. Но если положить на другую чашу весов квартиру (Маяковский вступил в кооператив писателей, чтобы жить там с последней своей возлюбленной, актрисой Полонской), то тут и Лилин «рено» поблекнет.Верней, поблек бы, если бы поэт не погиб в расцвете сил. В его самоубийстве Ахматова усомнилась. Ее знаменитая фраза «Не надо было дружить с чекистами…» в богемной тусовке Питера передавалась из уст в уста, многие так и думали, веря в «колдовскую магию» Анны и ее пророческий дар…

Устрицы во льду

Словом, и Анна, и Лиля слыли роковыми женщинами. Но любовные страдания Ахматовой превратились в шедевры, а у Брик стихи Маяковского — в денежные дивиденды. Их с поэтом роман вообще напоминал взаимозачеты творца с продюсером — именно благодаря ей у Маяковского взлетели тиражи, он легко получал загранвизы, часто выступал на Западе, где имел большие деньги. Словом, чары чарами, а гонорары гонорарами.Лиле можно рукоплескать как мощному продюсеру — к тому же благодаря ей Маяковский вообще остался в анналах. Ведь это она убедила Сталина в том, что он «великий пролетарский поэт» — за что большое ей спасибо, конечно же (может, и вправду магия?). В старости Брик рассказывала один и тот ночной кошмар: «Володя пришел, я его ругаю за то, как он поступил. А он вкладывает мне в руку пистолет и говорит: «Ты сделаешь то же самое!»». Сон стал вещим — Лиля Юрьевна ушла из жизни добровольно.Ахматова для тысяч людей - не чья-то жена, любовница или продюсер-«решала», а гений. За «устрицы во льду», за «когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда…» ее боготворят. И за этот «стыд», и за тот «сор»…

До конца дней своих она верила, что Гумилев хранит ее с небес, и говорила знакомым, что ей ««кто-то диктует» стихи, а если «никто не диктует», то она и «не пишет»». За всю жизнь Ахматова так и не создала ни единой строчки по заказу.

Ирина Лисовая

Но впервые привязка литературных периодов к металлам зафиксирована в 1913 году, в произведении Глеба Марева "Вседурь. Рукавица современью" :

"Пушкин — золото; символизм — серебро; современье — тускломедная Вседурь ".

О самом Глебе Мареве практически ничего НЕ известно. По всей вероятности это литературный псевдоним, не исключено коллективный.

Из реальных людей авторство выражения приписывается Николаю Бердяеву.

В последствии на первенство в авторстве претендовали - Николай Оцуп.

И Сергей Маковский.

Название периода "серебряного век" противопоставлялось "золотому веку". Литературе пушкинских времён. Иначе говоря, "серебряный", по сравнению с "золотым" олицетворял упадничество [декаданс] и деградацию культуры.

Другим "оттенком " серебряного века можно считать его "лунный отблеск". Повышенный эротизм и мистицизм.

В обиход советских литературоведов выражение "серебряный век" прочно вошло после публикации "Поэмы без героя" Анны Ахматовой в 1965 году.

На Галерной чернела арка,

В Летнем тонко пела флюгарка

И серебряный месяц ярко

Над серебряным веком стыл…

Надо сказать, что период "серебряного века" сделал литературу модной и популярной. В Москве и Питере сложилась большая "тусовка" из авторов, художников, их почитателей и просто любителей.

Окончание серебряного века датируется исследователями по-разному. Одни считают справедливой дату 1921 года - в котором умер Александр Блок и был расстрелян Николай Гумилёв.

Другие соотносят окончание "серебряного века" с самоубийством Владимира Маяковского в 1930 году.

При всех прочих равных, "серебряный век" оказался временем смелых, порой эпатажных, литературных и поэтических экспериментов. Способствовал открытию множества новых имен.

Вознёс литературу на самый пик человеческих интересов. Потому не удивительно, что СССР стал самой читающей страной в мире.

Вот такая история Серебряного века. Благодарю за внимание.