Серия «Свадьба с Навью»

— Мы выберемся, — прошептал Ратибор, но его голос тонул в вое ветра. Он не был уверен, говорит ли это ей или себе.

Марена кивнула, но её взгляд был далёк. В её памяти всплывали обрывки прошлого: их последний день в Живице, когда они смеялись у реки Славуты, сплетая венки из трав, и клялись быть вместе, даже если боги отвернутся. Тогда она не знала, что Навь уже следит за ней, что её тень крадётся по пятам, как волчица за добычей. Теперь она чувствовала, как эта тень вгрызается в её душу, нашептывая, что возвращение — лишь иллюзия.

Впереди, сквозь серое марево, проступил силуэт ивы — той самой, через которую Ратибор вошёл в царство Нави. Её ветви, некогда зелёные, теперь были чёрными, словно обугленные спицы, и шевелились, как змеи, почуявшие кровь. Сквозь них пробивался слабый, но чистый свет — свет мира живых. Он был далёк, но реален, как звезда в ночном небе. Надежда, тонкая, как нить паутины, но всё ещё живая.

Ратибор ускорил шаг, почти волоча Марену. Но земля под ногами стала вязкой, как болотная трясина, затягивая их вглубь. Из неё рванулись корни — шипастые, острые, как крючья, покрытые слизью, что пахла гнилью. Они вились вокруг лодыжек, рвали кожу, оставляя кровавые борозды, что дымились, словно ожоги. Ратибор выхватил нож, лезвие которого тускло блеснуло в мертвенном свете, и стал рубить. Один корень отступал, но два новых пробивали почву, извиваясь, как черви. Шипы жгли, впиваясь глубже, и с каждой раной в тело вливалось нечто иное — боль, смешанная с отчаянием, словно сами корни питались его страхом.

— Держись, Марена! — выкрикнул он, но голос сорвался в хрип. Дыхание рвалось, усталость давила на плечи, как камень.

Она кивнула, но её лицо побелело, стало почти прозрачным, как у призрака. В её глазах ещё тлела решимость, но страх, словно тень волка, крался за ней, готовый наброситься.

Ратибор знал: Навь не отпустит их без боя. И цена возвращения будет выше, чем он мог вообразить. Но он не остановится. Не теперь, когда Марена была так близко — живая, но на грани.

Когда они почти достигли ивы, воздух сгустился, став тяжёлым, как вода. Туман расступился, и перед ними возникла фигура — не тень, не призрак, а существо, сотканное из костей и пепла. Его тело было скелетом, обтянутым серой кожей, а вместо глаз горели два белых огня. В руках оно держало посох, увитый корнями, что шевелились, как живые. Это был Хранитель врат — страж, поставленный Навью, чтобы никто не покинул её царство.

— Назови своё право, смертный, — прогремел его голос, низкий, как гул подземных недр. — Почему ты смеешь уводить душу, что принадлежит Нави?

Ратибор замер. Его рука сжала оберег — медный амулет в форме солнца, что дала ему Става перед походом в Навь. Оберег жег ладонь, словно раскалённый уголь, но он не отпускал его.

— Я пришёл за своей невестой, — ответил он, стараясь, чтобы голос не дрожал. — Марена жива. Навь не имеет права держать её.

Хранитель рассмеялся — звук был, как скрежет камней.

— Жива? — Его огненные глаза впились в Марену. — Посмотри на неё. Её душа наполовину принадлежит нам. Она вкусила мрак, и мрак не отпускает.

Марена пошатнулась, её рука сжала плечо Ратибора.

— Он лжёт, — прошептала она, но в её голосе была неуверенность. Она чувствовала, как тьма внутри неё шевелится, как живое существо, готовое поглотить её.

Хранитель поднял посох, и земля под ногами Ратибора треснула. Из трещины вырвался холодный ветер, несущий голоса — голоса тех, кого Ратибор знал и потерял. Его мать, умершая от лихорадки, его брат, павший в бою, его отец, сгинувший в лесу. Они шептали, умоляли, обвиняли:

— Ты покинул нас, Ратибор. Ты оставил нас в Нави. Зачем тебе она, когда мы здесь?

Ратибор зажмурился, стиснув зубы. Он знал, что это обман, но голоса резали сердце, как нож.

— Это ложь! — крикнул он, открывая глаза. — Вы не мои родные. Вы — тени, сотканные Навью!

Хранитель наклонился ближе, его дыхание пахло могильной землёй.

— Тогда докажи своё право, — сказал он. — Одолей меня в бою. Но знай: если проиграешь, ваши души останутся здесь навек.

Ратибор взглянул на Марену. Её глаза, полные слёз, говорили: она верит в него, но боится. Он кивнул Хранителю.

— Я принимаю вызов.

Бой был яростным. Хранитель двигался, как ветер, его посох хлестал, как плеть, оставляя на коже Ратибора дымящиеся следы. Ратибор рубил ножом, уклонялся, но каждый удар Хранителя был тяжелее предыдущего. Корни, что вились вокруг, хватали его за ноги, рвали одежду, впивались в плоть. Марена, стоя у ивы, кричала его имя, но её голос тонул в вое ветра.

В какой-то момент Хранитель сбил Ратибора с ног, и посох навис над его головой. Но оберег в руке Ратибора вспыхнул, ослепляя стража. Ратибор вскочил и вонзил нож в грудь Хранителя. Тот взревел, рассыпаясь в пепел, и корни отступили.

Ратибор, шатаясь, помог Марене подняться. Они бросились к иве, чьи ветви разошлись, открывая проход. Свет за ними был холодным, как иней, но он манил. Они шагнули вперёд, и земля задрожала.

Но врата не привели их в Живицу. Вместо леса перед ними раскинулась пустошь — серая, безжизненная, усеянная костями. Небо над ней было багровым, как кровь, и в нём кружили тени, похожие на огромных птиц. Ратибор замер. Оберег в его руке пульсировал, но теперь его жар был иным — не защищающим, а угрожающим.

— Что это? — прошептала Марена, её голос дрожал.

Ратибор не ответил. Он чувствовал, как оберег шепчет, как голос Нави проникает в его разум:

— Ты думал, что я отпущу вас? Оберег — моя ловушка. Он привёл вас не к жизни, а в Серую Пустошь, где души блуждают вечно.

Ратибор сжал оберег так, что кровь выступила на ладони. Он вспомнил слова Ставы: «Оберег защитит, но потребует жертвы». Неужели она знала? Или её обманули, как и его?

— Мы не останемся здесь, — сказал он, стараясь звучать уверенно. — Мы найдём путь.

Но Пустошь была живой. Кости под ногами шевелились, складываясь в фигуры — скелеты, что вставали, держа в руках ржавые клинки. Их пустые глазницы горели тем же светом, что и глаза Хранителя. Ратибор толкнул Марену за спину и приготовился к бою.

Скелеты наступали молча, их клинки звенели, сталкиваясь с ножом Ратибора. Он рубил, уклонялся, но их было слишком много. Марена, несмотря на слабость, схватила острый камень и ударила одного из врагов, разбив его череп. Но силы её таяли, и она упала, задыхаясь.

— Ратибор… — прошептала она. — Оберег… Навь осквернила его… Он нас губит…

Ратибор понял: оберег нужно уничтожить. Но как? Он был их единственной защитой. В отчаянии он вспомнил слова Ставы о реке Славуте, о её силе очищать. Если они найдут реку, они смогут разрушить оберег.

— Держись, Марена, — сказал он, поднимая её. — Мы найдём Славуту.

Они бежали через Пустошь, преследуемые скелетами. Вдалеке Ратибор увидел блеск воды — река, но не Славута. Она была чёрной, как смоль, и от неё веяло холодом. Но выбора не было.

У воды Ратибор остановился. Он поднял оберег, готовясь бросить его, но голос Нави вновь зазвучал в его голове:

— Если разрушишь оберег, часть твоей души останется здесь. Ты никогда не будешь целым.

Ратибор взглянул на Марену. Её глаза умоляли: сделай это. Он кивнул и швырнул оберег в реку. Вода вспыхнула, как молния, и скелеты рассыпались в пыль. Пустошь задрожала, и перед ними открылся новый проход — теперь уже в настоящий лес.

Лес встретил их тишиной. Дома Живицы стояли пустыми, их окна зияли, как глазницы черепов. Река Славута, некогда певшая под солнцем, была покрыта инеем, несмотря на осень. Лес молчал, и даже птицы не нарушали тишину. Ратибор и Марена, шатаясь, дошли до деревни, но нашли лишь следы запустения: заросшие тропы, покосившиеся избы, пепел в очагах.

У старой избы они встретили Ставу — старуху, чьи слепые глаза видели больше, чем могли зрячие. Она была едва жива, её тело высохло, как кора старого дуба.

— Вы вернулись, — прошелестела она, и её голос был, как шорох сухих листьев. — Но Навь не отпускает добычу. Часть души Марены осталась там. Оберег держал её, но теперь его нет. Её жизнь гаснет.

Ратибор посмотрел на Марену. Она была бледнее смерти, и тени, что следовали за ней, были не просто игрой света. Полупрозрачные фигуры с пустыми глазами шептали её имя, касались волос, тянули назад. Её кожа леденела, дыхание слабело.

— Что делать? — спросил Ратибор, его голос дрожал.

— У реки, под ивой, — ответила Става. — Там вы должны провести ритуал. Но знай: Навь потребует жертвы.

Ратибор помог Марене дойти до реки Славуты, где старая ива всё ещё стояла, её ветви серые, как пепел, но живые, шевелящиеся, будто чующие их приход. Става, опираясь на посох, начала ритуал. Она рассыпала пепел капища вокруг ивы, плеснула кровь из глиняного сосуда и запела — низко, на языке, что был старше лесов. Её голос дрожал, но в нём была сила, что заставляла реку петь в ответ, а иву гнуться, как под ветром.

— Мокошь, мать сырой земли, услышь нас, — пела Става. — Велес, хранитель путей мёртвых, открой врата. Перун, громовержец, защити нас от тьмы!

Но тьма пришла. Славута вздыбилась, и из её вод полезли тени — существа с сотнями рук, с ртами, что кричали без звука, с глазами, что горели, как болотные огни. Они тянулись к Марене, их когти рвали кожу, оставляя дымящиеся следы. Ратибор рубил их ножом, но тени множились, их вопли сливались с воем ветра, что нёс голос Нави.

— Она моя! — ревела Навь, и её лик в реке был кошмаром: лицо, сплетённое из лиц всех, кого Ратибор потерял, с глазами, что текли смолой, и пастью, как бездна.

Ратибор понял: ритуал не завершён. Он вспомнил слова Хранителя о цене. Взглянув на Марену, он увидел, как она слабеет, как тени тянут её в воду. Става, чьи силы иссякли, упала, её посох треснул.

— Ратибор… — прошептала Марена. — Спаси меня…

Он знал, что должен сделать. Подняв нож, он вонзил его в свою ладонь, и кровь хлынула на землю.

— Мокошь! Велес! Перун! — крикнул он. — Возьмите мою кровь, мою жизнь, но отпустите её!

Река вспыхнула, и тени завизжали, растворяясь в пене. Ива задрожала, её ветви хлестнули воздух, и одна, острая, как копьё, пронзила грудь Ратибора. Он рухнул, чувствуя, как кровь течёт, как жизнь уходит, но видел, что Марена оживает: её глаза зажглись, тени отступили, дыхание выровнялось.

— Ратибор! — крикнула она, падая рядом. Её слёзы катились по его лицу, и он улыбнулся, несмотря на боль.

— Мы победили, — прошептал он, слабее шороха листвы. — Живи, Марена. За нас обоих.

Он умер в её объятиях, под ивой, что теперь молчала, а Славута текла ровно, отражая первый рассвет за годы. Става, истощённая, ушла в лес, её следы растворились в траве. Врата Нави запечатались, тени мёртвых сгинули, но в груди Марены зияла пустота.

Эпилог: Новая Живица

Прошёл год. Живица медленно оживала: люди возвращались, дома отстраивались, река запела. Марена, теперь мать, качала сына, чьи глаза, как у Ратибора, были цвета спелой ржи. Она пела ему колыбельную — ту, что пели с Ратибором в последний день лета, — и в её голосе звучала любовь, смешанная с утратой.

Но Живица изменилась. В лесу появились новые тропы, которых не было раньше, и старики шептались о странных огнях, что мерцали у реки по ночам. Марена знала: Навь побеждена, но её тень осталась. Каждую ночь она выходила к Славуте, сжимая прядь волос Ратибора, и слушала ветер. Иногда ей чудился его голос, но это был лишь плеск воды.

Однажды, стоя у ивы, она заметила тень — не призрак, а фигуру в плаще, чьё лицо скрывал капюшон.

— Кто ты? — спросила Марена, её рука сжала нож.

Фигура молчала, но её глаза блеснули, как у Ратибора. Она исчезла, оставив на земле медный оберег — тот самый, что Ратибор бросил в реку. Марена подняла его, чувствуя, как он тёплый, словно живой.

— Ратибор? — прошептала она.

Ветер не ответил, но ива шевельнула ветвями, и река запела громче. Марена знала: он всё ещё с ней. И в её сыне, в её песнях, в её любви был свет, что разгонял тьму.

Мама стояла первой, такая милая и родная. Он помнил её лицо, даже такое же, как сейчас — бледным, выцветшим, с потемневшими глазами.
— Ты покинул нас, — сказала она. Голос был ровным. В голосе не было не обвинения, не жалости — только обжигающая правда.

Оберег запульсировал и начал жечь сильнее.

Слева от неё появился отец. Выглядел моложе, чем в последние годы. В его взгляде была строгость, но уже без того огонька в глазах с которым он его помнил.
— Ты подвёл нас и её тоже подведешь.
Он не кричал — просто говорил, как всегда говорил в детстве, когда Ратибор делал что то не так. Этого хватило, чтобы Ратибор почувствовал, как сжимается горло и слезы подступают к глазам.

Позади них начали возникать другие. Родные, знакомые. Их лица сливались друг с другом, превращаясь в странную, единую массу. Одни молчали, другие что-то шептали. Он не различал слов, но понимал их. Всё, что они говорили, он уже слышал раньше — в себе.

Фигуры сдвигались ближе. Они не тянулись руками, не угрожали — только смотрели. Это было достаточно. Он не выдержал, закрыл глаза, нащупал оберег.

Тепло в ладони стало сильнее. На миг — почти нестерпимым. Свет прорвался сквозь сомкнутые веки. Он не открывал глаз, пока всё не стихло.

Когда он посмотрел вперёд, тени исчезли. Только туман. Пустой, глухой. Но в тишине всё ещё звенели их голоса. Не чётко, не громко — просто как отзвук, не дающий забыть.

Он стоял, пытаясь отдышаться. Сердце стучало тяжело, будто отбивало последний бой. Но дыхание выровнялось. Он сделал шаг. И ещё один.

Он знал, что ничего не закончилось. Но Марену он еще не нашел а значит, он не мог остановиться.

Ратибор шёл всё быстрее. Страх догонял его, тянул за плечи, но он не останавливался. Плотный туман начал редеть, и вскоре перед ним открылась поляна — круглая, правильная, будто вырезанная из леса чьей-то силой. Вокруг неё стояли деревья: чёрные, мёртвые, с узловатыми ветвями, похожими на искривлённые пальцы. Они не шевелились, но казались живыми.

В центре поляны стояла женщина. Белое платье спадало с её плеч, почти не касаясь земли. Волосы — длинные, тёмные — двигались сами собой, как будто слушали музыку, которую он не слышал. Она не смотрела на него. Просто стояла. Ждала.

Он узнал её сразу — походка, силуэт, тонкие руки, лёгкий наклон головы. Всё в ней было знакомо до боли. Он застыл, не дыша.
Слова Ставы всплыли в памяти: «Не верь своим глазам, а верь сердцу ». Он крепче сжал оберег.

— Марена? — спросил он, тихо, с хрипом. В горле першило. Голос не слушался.

Фигура обернулась.

Лицо — её. Те же глаза, тот же взгляд. Улыбка, лёгкая, почти застенчивая. Губы, которые он когда-то целовал. Всё было правильно. Слишком правильно.

— Ратибор, — сказала она. Голос был мягким. Он знал этот голос. Но теперь в нём что-то изменилось. Он звучал чуждо — будто имитировал память, а не чувства. — Ты нашёл меня.

Он не ответил. Только смотрел, ожидая, изменений, но нет в Марене ничего не дрогнуло и не изменилось.

Ратибор ожидал, хотел увидеть хоть малейшую фальшь, но она просто стояла, улыбаясь. В в этом молчании было что-то страшное и жуткое.

Ратибор шагнул, чувствуя, как оберег пульсирует в ладони. Его тепло ещё жило — слабое, будто сердце, бьющееся в предсмертной агонии. Он сделал ещё один шаг, но замер. Что-то в ней было не так. Сердце билось глухо, в нём звучала надежда, но разум смотрел трезво.

Глаза. Те же, но в них не было прежнего  живого света. Только тьма, из которой не было выхода. Свадебное платье — чистое, без единого загрязнения и пылинки, будто не тронутое этим миром. Кожа — гладкая, сияющая, освещённая изнутри. Всё это было слишком. Слишком правильно, идеально, слишком чуждо.

— Это ты? — выдохнул он, и голос его дрогнул. — Докажи, Марена.

Она не отвела взгляда. Улыбка стала шире,  натянулась на лице. В её глазах вспыхнул свет — холодный, мёртвый, как отблеск звёзд на чёрной воде. Платье тихо зашелестело.

— Ты сомневаешься? — её голос изменился. Он стал жутким, пустым.

В нём было эхо — не человеческое. — Я звала тебя, кричала, ждала. А ты шёл медленно. Ты колебался.

Слова проникали в голову , оставляя за собой след — липкий, вязкий, как яд. Он вспомнил поле, где мёртвые шептали его имя. Вспомнил холодную реку и танец, который хотел забрать его разум, вспомнил пир из человечины.

Что, если это снова обман? Но если нет? А вдруг страх ослепляет, и он отвергнет настоящую Марену?

Оберег дрожал. Его жар стал неуверенным. Он чувствовал, как он тает, как будто нечто выжимает из него последнее тепло.

Она сделала шаг — и запах. Родной, тёплый, как когда-то. Ромашки. Он закрыл глаза, почти поддался, почти поверил. Но в этом запахе было что-то неправильное. Слишком чистый, слишком точный.

Её пальцы коснулись его щеки. Они были холодными, но жгли кожу. Он не отстранился. Не мог. Всё в нём тянулось к ней — к тому, кем она была. К той, которую он любил.

— Обними меня, — шептала она. Голос стал мягче, почти искренним. — Всё закончилось. Мы будем вместе. Навсегда.

Он стоял, не шевелясь. И в этот момент понял — это не её голос. Это не её прикосновение. Это не она.

Ратибор вгляделся ей в глаза. В их мёртвой гладкости, в чужом, отрешённом голосе он почувствовал обман. Это была не Марена. Лишь оболочка, наполненная смертью. Навь.

— Ты не она, — прошептал он.

Оберег вспыхнул. Огонь пронзил грудь, словно сердце ответило на истину. Ратибор отступил. Лицо Нави побледнело до меловой белизны, глаза потемнели, рот раскрылся, обнажив острые, тесно сбитые зубы. Её смех сорвался наружу, резкий, искажённый, как треск ломаемого дерева.

— Ты отверг меня! — крикнула она.

Голос ударил в воздух, и земля задрожала. Из трещин полезли тени, искажённые облики шептали его имя. Ветви деревьев рвались в движение, шипы рассекали кожу. Навь росла, вытягивалась, пока не стала огромной. Волосы зашевелились, как живые, метаясь в сторону Ратибора.

Он упал. Тьма сомкнулась вокруг, обволакивая, тянула вниз.

И вдруг — прикосновение. Её рука коснулась его плеча. Голос снова стал тихим, почти нежным:

— Идём. Я знаю путь.

Она повела его через поляну. Впереди простирался мост — узкий, перекинутый над бездной. Внизу шевелились тени. Их взгляды горели тусклым жаром. Мост скрипел, верёвки дрожали, доски прогибались под каждым шагом.

Навь шла первой. Её платье мерцало в полутьме. Но с каждым её шагом конструкция дрожала сильнее, словно отторгала её присутствие.

Ратибор сжал оберег. Его тепло било в такт сердцу.

Он понял: это ловушка.

— Остановись! — крикнул Ратибор.

Она обернулась. Но это было уже не лицо Марены — перед ним возникла маска Нави, искажённая, с зияющим ртом, полным зубов. Мост под ними треснул и рухнул. Ратибор успел прыгнуть, вцепившись в край обрыва. Внизу выли тени, их когти скользили по воздуху, стремясь дотянуться до него.

Оберег пылал в ладони. Его жар наполнял тело силой. Ратибор подтянулся и поднялся наверх — тьма расступилась.

В тумане он увидел её — настоящую Марену. Бледная, в рваной одежде, исцарапанная, но живая. Она молчала, но в её глазах были слёзы и надежда. Они звали его сильнее любого слова.

Ратибор рванулся вперёд, вырываясь из хватки теней.

— Марена! — крикнул он.

Визг Нави разрезал воздух. Небо содрогнулось. Поляна рушилась, деревья падали, земля трещала.

Он схватил её за руку. Холодная кожа — но живая. Они не успели сделать и шаг, как из мглы вырвались её слуги — бесформенные твари с пастями, полными шипов, и горящими глазами.

Они мчались. Когти вспарывали землю.

Ратибор и Марена бежали. Между ними пылал оберег — его свет рассекал мрак, сдерживая тьму. Твари выли, но вязли в грязи, их крики терялись в ветре.

Туман расступился. Перед ними открылся путь — к реке, к лесу, к жизни. Позади раздавался крик Нави, но он слабел, будто ураган терял силу. Они бежали, держась за руки, пока мрак не остался позади, глухим эхом во тьме.

Но твари не отступали. Их силуэты мелькали в клубах тумана. Ратибор обернулся. Оберег в его руке вспыхнул жаром — свет вырвался наружу, слепящий и чистый. Тени завыли. Их формы дрогнули, истончившись, и исчезли в густой мгле.

Они упали на землю, обессиленные. Марена тяжело дышала, но была жива. Ратибор прижал её к себе, ощущая, как тлеющий оберег пульсирует между ними, сливая их дыхание в одно.

Но в её взгляде — полном любви и усталости — он уловил неясную тень. Что-то ускользающее. Что-то, чего он не мог понять.

Мир, к которому они возвращались, уже не был прежним. И Ратибор знал: цена ещё не названа.

Туман сомкнулся за их спинами.

Из глубины донёсся смех Нави — негромкий, но обещающий возвращение.

Продолжение следует…

Впереди проступил круг — широкий, выжженный в пепельной земле, с краями, мерцавшими зеленоватым светом, подобно гниющему мху. Внутри двигались фигуры, сотни, их движения были плавными, но противоестественными, как у марионеток в руках пьяного кукловода. Они кружились бесшумно, но земля дрожала от низкого гула, словно от сердцебиения чудовища, дремлющего под царством Нави. Ратибор замер на краю, и мороз сковал его кости, как железные цепи. Он знал, что должен войти, но тело кричало бежать, раствориться в мгле.

Фигуры в хороводе были мертвы, их полупрозрачные тела, сотканные из теней, мерцали. Лица менялись, как маски в кошмаре: старческие, с провалившимися щеками, детские, с пустыми глазницами, или звериные, с клыками, блестевшими, как обсидиан. Их присутствие липло к коже, словно паутина. В центре возвышалась фигура в белом платье, струившемся, как лунный свет. Её чёрные волосы шевелились, будто живые, а лицо оставалось скрытым, но от неё исходила ядовитая сила, заставлявшая сердце Ратибора замирать. Это была Навь — он знал это в костях.

— Войди, Ратибор, — её голос, мягкий, как шёлк, резал, как клинок. — Танец ждёт. Найди невесту или стань моим.

Ратибор сжал оберег, его тепло, как память о Марене, прогоняло морок, и шагнул в круг. Мир треснул. Мгла сгустилась, земля скользила под ногами, как обледеневшая кровь, а гул стал заунывной песней на языке, древнее богов. Слова резали разум, как шипы. Фигуры повернулись, их лица обернулись кошмаром: рты с игольчатыми зубами, глаза, текущие смолой, провалы вместо носов. Их когтистые руки царапали воздух, оставляя шипящие искры.

— Танцуй, — шептали они хором, заглушая сердце, дыхание, мысли. — Танцуй, или сгинешь.

Ратибор шагнул, ловя ритм, но шаги мёртвых были хаотичны, как ветер в бурю. Круг сжимался, их касания жгли, как раскалённое железо. Он искал Марену, но лица фигур смеялись над его отчаянием. Он выкрикнул её имя, но звук утонул в песне, и лишь смех Нави, острый, как лезвие, ответил ему.

— Она здесь, — произнесла Навь, поднимая тонкую руку. — Найди её или потеряй себя.

Ратибор кружился, но танец был ловушкой. Гнилые ногти мертвецов царапали кожу, кровь с царапин лилась, впитываясь в землю, словно жертва неизвестному богу. Лица мелькали — сотни, тысячи и в каждом чудилось знакомое: глава  матери, улыбка отца, плач брата. Но Марены не было, или она была везде, в каждой тени. Разум трещал, как дерево под ураганом, и его суть растворялась в хороводе.

Вдруг одна из фигур — стройная, с развевающимися волосами — обернулась, и Ратибор увидел её лицо. Лицо Марены. Её глаза, глубокие, как речная бездна, молили. Губы шептали его имя. Он замер, забыв о танце, о страхе, обо всём. Шагнул к ней — но рядом выросла вторая, с тем же лицом. За ней — третья. И все они были Мареной. Все — с её голосом, полным боли, что разрывала его сердце на клочья.

Разум сдавался. Он больше не знал, где иллюзия, а где правда.

— Это я… — прошептала одна, нежно, как дуновение летнего ветра. — Спаси меня.

— Нет, я! — закричала другая. Её глаза были полны слёз, губы дрожали. — Она лжёт, Ратибор! Спаси меня!

Он рухнул на колени. Он не знал, как найти её — настоящую — в этом хороводе смерти. Истина ускользала, как тень в тумане. Фигуры сжимали кольцо, и смех, и слёзы терзали его душу. Вальс мёртвых гремел вокруг, слёзы Марены и смех Нави, хриплый, дикий, словно вой волчицы, лишали его рассудка. Вдруг затряслась земля — и чёрные корни с шипами оплели его ноги, тянули вниз, в бездну, в вечную тьму.

Он закрыл глаза. Кровь струилась из ран. Силы уходили. Лица Марены множились, голоса сливались в хоровое безумие, и он не мог найти среди них правду. Пальцы дрогнули, потянулись к оберегу, но не нашли силы сжать его. Тьма жадно поглощала, и Ратибор чувствовал, как становится её частью. Частью Нави.

Сладкий голос шептал, напевал, обволакивал:

— Устал... ты больше не можешь... спи... отдохни... ты голоден... поешь... останься... здесь всё будет для тебя...

И вдруг — слабый, чистый голос. Звон надежды, как свет сквозь бурю.

Это была она. Настоящая Марена.

Её слова прорвали мрак, пробились сквозь хаос, как луч сквозь завесу ночи:

— Ратибор… не верь всему. Верь сердцу…

Была ли это новая уловка Нави, игра измученного разума — он не знал. Но слова зажгли искру. Яркую, живую. Искру воли. Искру памяти. Он выхватил нож и с яростным криком разрубил чёрные корни, тянущие его в бездну. Один рывок — и он сорвался с места.

Фигуры лже-Марены взвыли, их лица исказились, тела обратились в теневые чудовища. Они бросились следом — когти рвали спину, колючие корни хлестали по ногам. Круг рушился. Земля трещала и оседала, как гниющая плоть, под его бегущими ногами. Иллюзии таяли, вопли растворялись, но в самом сердце кошмара звенел смех.

Ратибор рухнул на пепельную землю за пределами круга, едва дыша. Хоровод исчез, рассыпался, как прах, но мгла вокруг сгустилась, налившись вязкой, жуткой тишиной. И в этой тьме что-то шевельнулось. Мелькнула тень — высокая, нереальная, с глазами, горящими, как звёзды в ледяной бездне.

Навь не отпускала. Она просто меняла лицо.

Кровь медленно стекала по изрезанной спине, рубаха прилипла к телу. Руки дрожали от боли и усталости. Но он поднялся. Медленно. С усилием. Сжимая оберег — тусклый, почти остывший — он сделал шаг вперёд.

Туда, где могла быть гибель.
Или спасение.
Он не знал.

Но шагнул.

Продолжение следует…

Окна покосившихся строений зияли черными провалами, но из них на Ратибора глядели огоньки — не пламя и не свет, а что-то живое, выжидающее. Холод пробрал его до костей, мурашки побежали по спине, а воздух сгустился, словно каждый вдох втягивал в легкие горсть могильного праха.

Над деревней висел низкий, тягостный гул — не звук, а скорее стон, будто воздух натянулся до предела, а само пространство дрожало. В этом гуле угадывались слова — обрывки фраз, имена, голоса. Те самые, что манили его на Полях Забытых Имён. Те, что шептали страх. Те, что вопили в тьме Смороды.

Он знал: это замогильный пир. Испытание, о котором шептала Става. Пир мёртвых, что угощают живых, чтобы затянуть в свою вечную темницу. Здесь пища — посул забвения, напитки — обет бесконечного сна. За столом — те, кто разучился жить… и те, кто ещё цепляется за имена.

Ратибор замер у первого дома. Воздух сгустился, будто мрак обвил его тело, а холод пробрался сквозь плоть, ледяными когтями сковывая кости. Руки его дрожали, всё ещё иссечённые ранами от Смороды, из которых медленно сочилась кровь. В этом царстве мёртвых она была единственным доказательством его жизни. Капли падали на иссохшую землю, оставляя тёмные пятна, словно смерть метила его своей печатью.

Он обернулся, ища обходной путь, но позади клубился туман — теперь густой, вязкий, как гниющая плоть, и в нём шевелились тени. Казалось, шагни назад — и они сомкнутся, утащат в бездну, где нет ни света, ни имени. Путь назад исчез. Осталась лишь дорога вперёд — в сердце этого проклятого места, в самую суть зловещего испытания.

Сжав челюсти, как воин перед эшафотом, Ратибор шагнул вперёд — раз, другой. Земля под ногами хлюпала, словно он ступал по внутренностям раздавленного исполина. Так он добрался до центра деревни — гнилого сердца этой мерзости, до площади, окружённой покосившимися домами. Их стены скрипели и вздыхали, будто живые твари, засыпанные пеплом.

В центре возвышался длинный пиршественный стол — но не для радости, не для живых. Скатерть, серая и липкая, словно гнойная кожа, была сплетена из плоти и паутины. Приборы, вырезанные из костей — людских, звериных, детских, — скрепляли натянутые сухожилия, будто нарочно напоминая о тлене. Блюда на столе издевались над самой идеей еды: хлеб шевелился, киша червями; мясо, холодное как лёд, дымилось зелёным паром; кубки, полные чёрной, густой жижи, булькали, словно река Сморода вновь звала его к себе.

Смрад бил в ноздри, как удар гнилого клинка: тухлятина, пепел, тлен и отголоски забытых душ. Желудок Ратибора сжался, в горле встала горечь. Он отвёл взгляд, чтобы не выдать слабости, но чувствовал: всё здесь дышит смертью, и каждая его дрожь лишь питает это место.

Вдоль стола сидели фигуры — десятки, а может, и больше. Они застыли, но от них исходило напряжение, как от струны, готовой лопнуть. Некоторые ещё напоминали людей: лица, потрескавшиеся, словно обожжённые маски; кожа серая, будто слепленная из пепла; глаза — пустые провалы, где тлела бесконечная ночь. Другие были кошмарами без формы: тела текли, как расплавленный воск; рты, растянутые, полные чёрных зубов; руки — неестественно длинные, с когтями, вросшими в столешницу.

Их взгляды впились в Ратибора — немигающие, голодные, лишённые души.

Вдруг тишину разорвал голос:

— Садись.

Он был мягким, как шёлк, ласковым, почти материнским — и оттого пугающе чужим. В нём зияла пустота могильного покоя, холодная, как лёд, скользящий по коже.

Ратибор вскинул взгляд.

Во главе стола восседала фигура — высокая, вытянутая, словно тень ночи. Её окутывало платье, текущее дымом, будто саван сожжённой ведьмы. Лицо скрывал капюшон, поглощающий свет, но Ратибор знал — она смотрит. Её взгляд пронизывал его, как игла, вонзающаяся в разум, вытаскивая страх, обнажая всё, что он пытался похоронить.

— Ты устал, Ратибор, — прошептала она, голос её лился, как мёд, отравленный тленом. — Тело твоё истерзано, душа рвётся по швам. Садись. Ешь. Пей. Здесь нет боли. Лишь тишина. Лишь покой.

Ноги Ратибора дрогнули, будто подкошенные.

Он замер, пойманный в липкую паутину её слов, что тянули в бездну. Голос женщины шелестел, как сухие крылья, касаясь его разума. Он знал: сядь он, коснись еды — и станет частью этого кошмара навек. Но тело предавало. Голод, дикий, всепожирающий, вспыхнул в нём, как пожар. Слюна наполнила рот, ноги подгибались, а каждый кусок на столе — червивый хлеб, дымящееся мясо, искрящееся зелье — манил, словно манна из утраченного рая.

Он шагнул — один неверный шаг, — и тьма за столом ожила. Фигуры подняли головы, их лица исказились в жутких, натянутых ухмылках, будто вырезанных рукой безумных богов. Песнь зазвучала — рваная, хриплая, как предсмертный стон, сплетённая из слов на мёртвом языке. Её отголоски били в череп, как звон могильных колоколов. С каждой нотой Ратибор терял себя — память, страх, волю. Рука его потянулась к кубку, пальцы скользнули по ледяному краю…

Оберег вспыхнул — не светом, а болью, чистой, жгучей, выжигающей всё чужое. Ратибор вскрикнул, и звук, вырвавшийся из его горла, был нечеловеческим. Он отпрянул, споткнувшись о корень, что вылез из земли, и рухнул. Фигуры за столом взревели, как звери, их глаза запылали адским пламенем.

Хозяйка стола поднялась, её движения текли, как кошмар, воплощённый в явь. Капюшон упал, открыв лицо — прекрасное до боли, но пропитанное смертью. Кожа бледная, как у утопленницы, тёмные губы изогнулись в улыбке, от которой хотелось ослепнуть.

— Ты отвергаешь наше гостеприимство? — прошипела она, и её голос вонзился в душу, как ржавый гвоздь. — Тогда станешь нашей пищей.

Мир разорвался.

Стол содрогнулся, словно от удара великана. Хлеб рассыпался роем жирных, жужжащих тварей; мясо обратилось в куски гниющей, извивающейся плоти; чёрная жижа из кубков хлынула наружу, рождая тени с сотнями ртов, что шептали его имя с алчным голодом. Корни земли ожили, впиваясь в ноги Ратибора, как когти хищника.

Ратибор закричал, рубя корни ножом, но их становилось больше. Твари надвигались. Те, что сидели за столом, теперь двигались — их тела ломались, скручивались, прорастали лишними конечностями, глаза вылезали из разверстых ртов, пальцы извивались, как змеи. Каждый их шаг бил по его рассудку, как молот.

— Ешь или будь съеден! — взвыла хозяйка пира. Её лицо разверзлось, рот тянулся до земли, глаза текли чёрной кровью. Пальцы, длинные, как хлысты, сыпали искры боли. Она коснулась его груди — и жар обжёг до самой души.

Ратибор рухнул. Насекомые впивались в кожу, корни вгрызались в плоть, голоса мёртвых заливали череп, как расплавленный свинец. Он терял себя. Образ Марены таял, как тень на воде. Пальцы тянулись к оберегу, но не слушались.

И в этот миг, когда тьма раскрыла пасть, он услышал её голос. Тихий. Хрупкий. Чистый.

— Ратибор… не сдавайся…

Может, это был обман, агония разума, но слова вонзились, как клинок. Искра вспыхнула в груди. Он рванулся, разрывая хватку корней, и бросился прочь от пира. Тени за спиной взревели, их вопли гремели, как буря. Насекомые терзали тело, но он бежал. Деревня рушилась — стены падали, крыши взлетали, как от взрыва. Всё распадалось, как кошмар на рассвете.

Он вырвался — израненный, истерзанный, в грязи и крови. За спиной зияла пустота. Деревня исчезла, пир стёрся, как след на песке. Остался лишь туман — вязкий, глухой. И тишина, звенящая в ушах.

Ратибор взглянул на руки — порезы, укусы, кровь. Одежда висела лохмотьями. Но он дышал. Оберег пульсировал на груди, как угасающее сердце.

Впереди, в сизом мареве, проступили тени. Круг. Хоровод. Последнее испытание.

Ратибор поднялся, шатаясь. Имя Марены срывалось с губ — мольба, предсмертный шёпот. Он шагнул вперёд, зная: за гранью ждёт не просто смерть. За ней — он сам.

Продолжение следует…

Оберег на груди стал горячим, почти невыносимым, и Ратибор прижал его ладонью, шепча имя Марены. Её образ — её глаза, её улыбка, её голос — был единственным, что удерживало его от того, чтобы повернуть назад. Но даже этот образ начал тускнеть, растворяться в чёрном мареве, что поднималось от реки. Вопли из воды становились громче, и теперь в них слышались слова, искажённые, но понятные.

— Ты не пройдёшь… — шипели голоса, и в них была такая ненависть, что Ратибор почувствовал, как волосы на всем теле встают дыбом. — Ты умрёшь здесь… как все…

Он стиснул зубы и посмотрел вдоль берега, ища способ переправиться. Става говорила, что реку нужно пересечь, но не сказала как. Моста не было, лишь гнилые брёвна, которые торчали из воды, как кости утопленников. Вдалеке, в тумане, над рекой, виднелся силуэт лодки — старой, покосившейся, с бортами, покрытыми чем-то, похожим на слизь. Ратибор знал, возможно это ловушка, но другого пути не видел. Он пошёл к лодке, и каждый шаг был как шаг в пропасть.

Земля под ногами становилась всё мягче, вязкой, и вскоре он заметил, что это не просто грязь. Она шевелилась, пульсировала, как живая плоть, и из неё, словно черви, выползали тонкие, белёсые отростки, и начали тянуться к его ногам. Ратибор рванулся вперёд, чувствуя, как один из отростков обвился вокруг лодыжки, холодный и скользкий, как змея. Он рубанул по нему ножом, который висел на поясе, и отросток лопнул, брызнув чёрной жижей, от которой пахло смертью. Но на его месте выросли другие, и Ратибор побежал, слыша, как земля за его спиной чавкает, словно голодный рот.

Добравшись до лодки, он замер. Она была ещё хуже, чем казалась издалека. Дерево было гнилым, покрытым трещинами, из которых сочилась та же чёрная жижа. Внутри, на дне, лежали кости — человеческие, звериные, смешанные в кучу, и среди них шевелилось, маленькое, многоногое, с глазами, что светились, как угли. Ратибор почувствовал, как желудок сжимается от отвращения, но выбора не было. Он шагнул в лодку, стараясь не смотреть на кости, и схватил весло, лежавшее на борту. Оно было тяжёлым, скользким, и на ощупь казалось живым, будто сделано из плоти.

Как только он оттолкнулся от берега, река ожила. Вода вздыбилась, и из неё поднялись фигуры — не люди, но и не звери, а нечто среднее, с телами, что текли, как воск, и лицами, что менялись каждое мгновение. Они тянули к нему руки, длинные, с пальцами, заканчивались когтями, и их рты открывались, выпуская вопли, от которых кровь стыла в жилах. Ратибор греб изо всех сил, но лодка едва двигалась, будто река держала её, не желая отпускать.

безумие:

— Марена! — сорвалось с его губ, но крик утонул в неестественном вое, наполнившем всё вокруг. Воздух сгустился, казалось, сам мир отвернулся от него. Имя было последней ниточкой к спасению — он вцепился в весло до боли в пальцах и изо всех сил рванул. Лодка затряслась и поползла вперёд, но тени в воде не отставали — напротив, с каждым гребком они приближались.

Ратибор бил веслами в отчаянии, пока лодка не встала, будто наткнулась на невидимую преграду. Охваченный дурным предчувствием, он обернулся — и увидел это: гнилой череп, покрытый клочьями склизкой кожи, медленно поднимался из воды. Пустые глазницы тлели зловонной чернотой, а костлявые пальцы вонзились в борт.

Лодка угрожающе накренилась. Ратибор заорал что-то бессвязное и в ярости обрушил весло на мертвую хватку. Существо разлетелось, как лопнувший нарыв, забрызгав его вонючей, густой чёрной жижей.

На краткий миг наступила тишина... А потом вода вспучилась, будто дыша, — и из неё одна за другой потянулись новые руки, новые лица без глаз, без душ, тянущиеся к нему. Их было больше, чем он мог сосчитать. И где-то внутри него что-то надломилось — он уже не грёб вперёд, он просто бил веслом по воде, по теням, по самому воздуху, загнанный в угол собственной паникой.

Вопли вокруг усилились, сплелись в гулкую, живую стену, от которой вибрировала сама река. Но теперь в этом реве не было лишь враждебности — теперь в нём раздавались его собственные страхи, вывернутые наизнанку, обнажённые, пульсирующие.

Он услышал голос Марены. Искажённый, полный муки, он рвал душу на части:
— Ты опоздал... Ты бросил меня... Я умерла... Навь пожрала мою душу...

Потом — голос отца, тяжёлый, безжалостный, как железо на морозе:
— Ты не спас меня... Ты отвернулся... Ты всегда отворачиваешься...

И, наконец, голос матери. Мягкий, почти певучий, такой сладкий, что от него холодел позвоночник:
— Останься со мной... Вода смоет боль... Здесь вечный сон, вечная тишина...

Ратибор вцепился в голову руками, будто мог вырвать эти голоса из своего разума, но они разрастались внутри него, как чёрные корни. Его пальцы дрожали. Его сердце билось, будто в последний раз. Реальность вокруг шаталась, расползалась, как истончившаяся ткань. Он тонул — не в воде, а в страхе.

Внезапно лодка резко дёрнулась. Удар был таким сильным, что его отбросило на колени. Он открыл глаза.

Он был один посреди бурлящей чёрной воды. Фигуры исчезли. Вода клубилась, источая запах гнили, а из её недр поднималась Тень.

Она не имела лица, не имела формы. Лишь два глаза — раскалённых, кроваво-красных — горели из самой сердцевины ужаса. Тень не шевелилась, но от неё волнами шла сила, тяжёлая, подавляющая, как сама смерть. Лодка под ним скрипела, покачиваясь на воде, ставшей вдруг чуждой и враждебной.

И тогда Тень заговорила. Её голос был низким и тяжёлым, будто сама река говорила через неё, и в этом голосе был приговор:

— Ты ничто, — гремело в голове Ратибора. — Ты слаб. Ты один. Ты падёшь, как падали все до тебя. Ты исчезнешь, и никто не вспомнит твоё имя.

Ратибор зажмурился, стараясь не слушать, но слова вползали под кожу, выжигали разум, растапливали его волю.

— Останься, — шептала Тень, и этот шёпот был слаще меда. — Здесь нет боли. Нет страха. Только забвение. Только покой. Вечный покой...

И он почувствовал, как страх отступает, уступая место смертельной, ледяной усталости. Как легко было бы сдаться. Опрокинуться в воду. Погрузиться в эту вечную тишину. Прекратить борьбу.

На мгновение Ратибор позволил себе поверить в эту сладкую ложь.

Но где-то в глубине, под всеми слоями страха и отчаяния, вспыхнула искра — крошечная, почти незаметная. Вспомнилось лицо Марены. Живое. Тёплое. Не искажённое болью и смертью, а наполненное светом. И это воспоминание обожгло его сильнее любого ужаса.

Стиснув зубы, Ратибор схватился за весло, едва удерживая дрожащими руками. Он не будет частью этой тьмы. Он не отступит.

Даже если сама река захочет утянуть его на дно — он будет бороться.

Ратибор почувствовал, как его руки предательски дрожат. Весло скользило из его ослабевших пальцев, как будто сама река пыталась вырвать его последнее оружие. Он хотел закричать, хотел бросить вызов Тени, но горло сжало судорогой. Всё, что он смог — это сдавленно прошептать имя Марены. Шёпот был таким слабым, что казалось, он утонет в ревущем водовороте звуков.

Тень издала звук — нечто вроде смеха. Но в этом хриплом, растянутом шорохе не было ничего человеческого. Этот "смех" был хуже воплей: он проникал в самые тайные закоулки души, превращая страх в безысходность.

Вода вокруг лодки закипела, вздымаясь грязными бурунами. Из чёрных глубин поднимались новые фигуры — сотни, тысячи. Их лица... Ратибор вздрогнул. В каждой черте этих мёртвых было что-то знакомое — лица друзей, врагов, родных, но исковерканные, искажённые, словно время и смерть выжгли их сущность.

Они тянули к нему свои руки. Бесконечные холодные пальцы касались его кожи. Прикосновения были холодные как лёд, но одновременно жгли, словно раскалённый металл. Казалось, его тело разрывают между холодом смерти и огнём боли.

И тогда Ратибор закричал.

Крик вырвался из него, пронзительный, отчаянный, чистый. Он исходил не из горла, а прямо из сердца, срывая цепи, которыми его хотели скрутить. В ту же секунду оберег на его груди вспыхнул ярким, режущим глаз светом. Жар был невыносимым — он обжигал кожу, пронзал плоть, прожигал саму душу.

Но вместе с болью пришла ясность.

Он почувствовал, как страх уступает место чему-то другому — воле жить. Он схватил весло, стиснул его так сильно, что костяшки побелели, и яростным движением ударил по воде. Он бил вслепую, не заботясь о цели — просто вырывался из этого кошмара.

Лодка рванулась вперёд, едва не перевернувшись. Вокруг всё еще слышался хохот Тени, эхом катившийся над водой, но сама Тень стала тускнеть. Её гигантский силуэт таял, словно дым на ветру, однако её безумный смех продолжал звучать в ушах Ратибора, будто вмонтированный прямо в его сознание.

Он грёб, как безумный. Руки горели, плечи ныли от боли, но он не останавливался, пока впереди, сквозь молочный туман, не начал вырисовываться берег — серый, холодный, покрытый инеем, даже несмотря на то, что воздух был тёплым.

Фигуры в воде исчезли так же внезапно, как появились. Вопли стихли, а река вновь стала мертво спокойной. Но Ратибор чувствовал — это затишье было обманчивым, как спокойная поверхность над водоворотом.

Он выбрался на берег, шатаясь, словно старик, обессиленный и пустой. Колени подкосились, и он рухнул на землю, тяжело дыша. За его спиной лодка, его последняя связь с тем кошмаром, медленно погружалась в воду, исчезая без следа, словно сама река жадно втягивала её в свои бездонные глубины.

Ратибор взглянул на свои руки. Они были изрезаны мелкими, неглубокими порезами, из которых сочилась тёмная кровь. Он не помнил, когда получил эти раны. Каждый порез горел огнём, как физическое напоминание о пережитом.

Он встал, тяжело, с усилием, сжимая в пальцах оберег. И пошёл вперёд, туда, где в тумане проступали смутные очертания.

То, что он видел, напоминало деревню, но было в этом месте что-то неправильное. Дома казались искривлёнными, перекошенными, словно их стены были сделаны не из дерева, а из самой боли. Ветер здесь шептал имена, а земля под ногами казалась мёртвой.

Река Сморода осталась за его спиной, но её след никуда не исчез. Рана, что она оставила в его душе, теперь был с ним, теперь через эту рану медленно, но неумолимо просачивалась тьма.

Ратибор шагал вперёд, упрямо, почти машинально, повторяя имя Марены. Но с каждым разом в его голосе звучало всё меньше надежды — и всё больше отчаяния.

Продолжение следует…

— Не болтай глупостей, — отмахнулась Марена, но её пальцы дрогнули, и венок чуть не упал на траву. Она быстро подхватила его и улыбнулась, словно отгоняя дурные мысли.

Ратибор, стоявший неподалёку с другими парнями, смотрел на невесту и чувствовал, как сердце его полнится теплом. Высокий, широкоплечий, с волосами цвета спелой ржи, он был гордостью деревни. Его руки, привыкшие к молоту и наковальне, могли согнуть железо, но для Марены они всегда были нежными. Он подошёл к ней, взял её ладонь и легонько сжал.

— Завтра ты будешь моей, — сказал он тихо, и в его голосе звучала уверенность, за которой пряталась тень беспокойства. Он не мог объяснить, откуда она взялась, но весь день его не покидало чувство, будто кто-то следит за ними из-за деревьев.

— А ты моим, — ответила Марена, глядя ему в глаза. Её улыбка была светлой, но в уголках губ дрожала тревога.

Вечером деревня собралась у длинного стола под открытым небом. Жареный кабан, мёд в глиняных кувшинах, пироги с грибами и капустой — всё дышало щедростью последнего дня лета. Старейшина, седой Велимудр, поднял чашу и заговорил, обращаясь к богам и духам леса. Его голос, хриплый, но сильный, разносился над столом:

— Да благословят Перуна и Мокошь этот союз! Да хранят Ратибора и Марену от злых глаз и чёрных слов. Пусть их жизнь будет долгой, как река Славута, и полной, как колос в поле!

Все подняли чаши, но в этот момент ветер резко усилился, и пламя костра заколыхалось, бросая длинные тени на лица людей. Где-то в лесу ухнула сова, и несколько женщин вздрогнули. Знахарка Става, сидевшая в стороне, подняла голову. Её глаза, мутные, как болотная вода, смотрели куда-то вдаль, и губы беззвучно шевелились, словно она шептала заклинание.

— Что ты, бабушка? — шепнула Марена, наклоняясь к ней. Она всегда побаивалась знахарку, но уважала её мудрость.

Става медленно повернулась к ней, и в её взгляде мелькнуло нечто, от чего у Марены похолодели руки.

— Берегись, дитя, — прошелестела старуха. — Ночь перед свадьбой — время тонкое. Духи близко. Не ходи одна к реке, не смотри в зеркало, не отвечай, если услышишь голос из темноты.

Марена кивнула, но слова знахарки легли на сердце тяжёлым камнем. Она взглянула на Ратибора, который смеялся с друзьями, и попыталась улыбнуться. Но в глубине души она чувствовала, что этот вечер — последний, когда мир был таким простым и светлым.

Когда пир закончился, и люди начали расходиться, Марена задержалась у костра. Ратибор обнял её, притянул к себе, и они стояли так, глядя на угасающее пламя. Небо над ними было ясным, усыпанным звёздами, но на севере, над лесом, собирались тёмные тучи, и в воздухе пахло сыростью и чем-то ещё — терпким, как запах увядших трав.

— Спи спокойно, любовь моя, — сказал Ратибор, целуя её в лоб. — Завтра начнётся наша жизнь.

Марена кивнула, но, возвращаясь домой, не могла отделаться от ощущения, что за ней следят. Она обернулась, но увидела лишь тёмные силуэты деревьев и тени, что качались в такт ветру. Где-то вдали, в глубине леса, раздался низкий, протяжный звук — не то вой, не то смех. Марена ускорила шаг, сжимая в руке оберег, подаренный матерью.

Ночь опустилась на Живицу, и с ней пришло молчание, нарушаемое лишь шорохом листвы да далёким плеском реки. Но в этом молчании было нечто живое, затаившееся, ждущее своего часа.

Глава 2: Ночь похищения

Ночь легла на Живицу тяжёлым покрывалом, укрыв дома и тропы мраком, что казался живым. Луна, тонкая, как серп, едва пробивалась сквозь рваные тучи, и её свет дрожал на поверхности реки, словно отражение чьих-то слёз. В доме Марены было тихо, лишь потрескивали угли в очаге да поскрипывали половицы под шагами её матери, укладывавшей младших детей. Марена сидела у окна, глядя в темноту, и пальцы её нервно теребили оберег — вырезанную из ясеня фигурку Мокоши, богини судьбы.

— Ложись, дочка, — мягко сказала мать, подходя к ней. — Завтра день долгий, а невеста должна быть свежей, как роса.

Марена кивнула, но не двинулась с места. Её взгляд был прикован к лесу, что чернел за околицей. Там, в глубине, что-то мелькнуло — то ли отсвет звезды, то ли чьи-то глаза. Она вздрогнула и плотнее запахнула шаль.

— Что-то не так, мама, — прошептала она. — Сердце ноет, будто беду чует.

Мать нахмурилась, но тут же улыбнулась, погладив дочь по волосам.

— То девичья тревога, — сказала она. — Перед свадьбой все невесты боятся. Спи, Марена. Боги нас хранят.

Но слова матери не успокоили. Когда дом затих, и тьма стала гуще, Марена всё ещё сидела у окна, прислушиваясь к звукам ночи. Ветер затих, и лес молчал, но в этом молчании было нечто зловещее, словно мир затаил дыхание. Вдруг где-то далеко, у реки, раздался звук — тихий, мелодичный, похожий на пение. Он был таким нежным, что Марена невольно подалась вперёд, пытаясь разобрать слова. Песня лилась, как вода, и в ней чудились знакомые ноты, будто кто-то звал её по имени.

— Марена… — шепнул голос, и сердце девушки сжалось. Она знала, что не должна отвечать, знала слова знахарки, но голос был таким родным, таким тёплым, что она невольно прошептала:

— Кто там?

В тот же миг пение оборвалось, и окно, у которого она сидела, затянуло морозным узором, хотя ночь была тёплой. Марена отшатнулась, но поздно — дверь дома скрипнула, и холодный ветер ворвался внутрь, гася очаг. В темноте, что теперь заполнила комнату, она увидела фигуру — высокую, тонкую, в белом платье, что струилось, как дым. Лицо её было скрыто тенями, но глаза горели, как два уголька, и в них была пустота, от которой кровь стыла в жилах.

— Идём, — прошелестел голос, и Марена почувствовала, как её ноги сами собой делают шаг вперёд. Она хотела закричать, позвать мать, но горло сдавило, а тело перестало слушаться. Фигура отступила к двери, и Марена, словно во сне, последовала за ней.

Ночь поглотила её.

---

Утро пришло серое, с тяжёлым туманом, что стелился по земле, как саван. Ратибор проснулся с чувством, будто кто-то сжал его сердце ледяной рукой. Он вышел из дома и сразу заметил, что деревня не такая, как всегда. Люди говорили шёпотом, их лица были бледны, а глаза полны страха. У дома Марены собралась толпа, и оттуда доносились рыдания.

— Что случилось? — спросил Ратибор, проталкиваясь вперёд. Его голос дрожал, хотя он старался держаться.

Мать Марены, с красными от слёз глазами, посмотрела на него и зарыдала громче.

— Похитили её, — выдавил отец Марены, стоявший рядом. — Ночью… Дверь открыта, очаг погас, а её нет. Следы… ведут к реке.

Ратибор почувствовал, как земля уходит из-под ног. Он бросился в дом, но там не было ничего, кроме пустой постели и морозного узора на окне, который не таял, несмотря на тепло утра. Он выбежал наружу, к реке, где уже собрались старейшины и несколько охотников. Следы Марены — босые, лёгкие — обрывались у самой воды, а рядом виднелись другие, странные, словно кто-то ступал не ногами, а когтями.

— Это Навь, — прошептала одна из женщин, и толпа ахнула. Имя древнего духа смерти повисло в воздухе, как проклятие.

— Не болтай! — рявкнул Велимудр, но в его голосе не было уверенности. — Может, волки… или разбойники.

Но Ратибор знал правду. Он чувствовал её, как холод, что пробирал до костей. Навь, о которой шептались старухи, пришла за его невестой. Он упал на колени у реки, сжимая в руке оберег, который Марена дала ему накануне, и поклялся, что найдёт её, чего бы это ни стоило.

— Я верну тебя, — прошептал он, глядя в мутную воду. — Клянусь Перуном, верну.

Но река молчала, и лишь далёкий вой в лесу ответил ему, словно насмешка.

В деревне начался переполох. Одни говорили, что надо принести жертву богам, другие — что Марену уже не вернуть. Но Ратибор не слушал. Он направился к хижине знахарки Ставы, зная, что только она может указать путь в царство Нави.

За спиной его деревня медленно утопала в тумане, и с каждым шагом мир становился всё мрачнее, будто само солнце отвернулось от Живицы.

Глава 3: Завет знахарки

Туман сгущался, цепляясь за ноги Ратибора, словно призрачные руки. Тропа к хижине знахарки вилась меж старых сосен, чьи корни, покрытые мхом, выступали из земли, как кости давно умершего зверя. Воздух был сырым, пахло прелой листвой и чем-то едким, будто где-то неподалёку тлел костёр, которого никто не разжигал. Ратибор шёл быстро, сжимая в руке оберег Марены, и каждый шаг отдавался в груди глухой болью. Он не смотрел по сторонам, но чувствовал, что лес наблюдает за ним — молча, недобро.

Хижина Ставы стояла на краю болота, покосившаяся, будто готовая вот-вот рухнуть в чёрную жижу. Её стены, обмазанные глиной, поросли лишайником, а крыша из соломы казалась гнездом какого-то древнего существа. Над дверью висел череп ворона, и его пустые глазницы смотрели прямо на Ратибора, словно спрашивая: «Зачем пришёл?»

Он постучал, но ответа не последовало. Тогда, не раздумывая, толкнул дверь и шагнул внутрь. Внутри было темно, лишь слабый свет от тлеющих углей в очаге разгонял мрак. Воздух был густым от запаха трав, смолы и чего-то ещё — терпкого, как кровь. Става сидела у очага, сгорбленная, словно коряга, и её пальцы, тонкие и узловатые, перебирали сушёные корни. Она не подняла глаз, но Ратибор знал, что она ждала его.

— Я пришёл за Мареной, — сказал он, и голос его дрогнул, выдавая страх, который он пытался скрыть. — Скажи, как вернуть её.

Става медленно повернула голову, и её глаза, мутные, как болотная вода, впились в него. В них не было ни тепла, ни жалости — только знание, тяжёлое, как могильный камень.

— Навь забрала твою невесту, — прошелестела она, и её голос был похож на шорох сухих листьев. — А Навь не отдаёт то, что взяла. Но есть путь… для тех, кто не боится потерять себя.

— Я не боюсь, — резко ответил Ратибор, хотя сердце его сжалось. — Говори, что делать.

Става усмехнулась, обнажив редкие зубы, и подбросила в очаг щепоть трав. Пламя вспыхнуло, и тени на стенах заплясали, словно живые. Она поднялась, медленно, будто кости её скрипели под весом веков, и подошла к полке, где лежали свёртки, кости и глиняные горшки. Достав оттуда узелок, она протянула его Ратибору.

— Это оберег, — сказала она. — Полынь, зола с капища и коготь волка. Он укроет тебя от малых духов, но против Нави он бессилен. Её сила — в обмане, в соблазне. Она примет облик того, кого ты любишь, и если ты поверишь ей, то пропадёшь.

Ратибор взял узелок, чувствуя, как холод ткани проникает в кожу. Он хотел спросить, что ещё нужно, но Става продолжила, не давая ему вставить слово.

— Царство Нави лежит за Чёрным лесом, там, где солнце не восходит. Чтобы войти, найди старую иву у реки Сморода. Её ветви — врата. Но путь туда полон опасностей. Ты пройдёшь три испытания, и каждое будет проверять твою душу. Поля Забытых Имён испытают твою память, Чёрная река Сморода — твою волю, а Хоровод Нави — твоё сердце. Ошибись хоть раз, и твоя душа останется там навек.

— А Марена? — спросил Ратибор, сжимая кулаки. — Она жива?

Става посмотрела на него, и в её взгляде мелькнула тень жалости.

— Жива, пока Навь играет с ней. Но время в её царстве течёт иначе. Спешить не значит успеть. И помни: если ты найдёшь Марену, не верь её глазам, пока не убедишься, что это она. Навь — лгунья, и её слова слаще мёда, но горше полыни.

Ратибор кивнул, хотя каждое слово знахарки ложилось на сердце тяжёлым грузом. Он хотел спросить ещё, но Става махнула рукой, указывая на дверь.

— Иди. И не оглядывайся, что бы ни услышал. Лес уже знает о твоём пути, и он не любит чужаков.

Ратибор вышел, и дверь за ним захлопнулась с глухим стуком. Туман стал ещё гуще, и лес, казалось, придвинулся ближе, окружая его стеной из чёрных стволов. Он сунул оберег за пазуху и направился к реке, где, по словам знахарки, росла старая ива. Каждый шаг отдавался в ушах, как бой барабана, а сердце колотилось, будто предчувствуя беду.

В деревне за его спиной начался плач — женщины голосили, оплакивая Марену, словно она уже была мертва. Но Ратибор не обернулся. Он знал, что, если оглянется, то не найдёт в себе сил идти дальше.

Лес сомкнулся над ним, и последний луч солнца, пробившийся сквозь тучи, погас, оставив мир во тьме.

Глава 4: Врата Нави

Лес встретил Ратибора молчанием, но это было не то молчание, что приносит покой. Оно давило на плечи, словно невидимый груз, и в нём чудились шорохи, слишком тихие, чтобы быть ветром, и слишком живые, чтобы быть листвой. Тропа, если она вообще была, исчезла, и Ратибор пробирался сквозь заросли папоротника и колючие кусты, ориентируясь лишь на далёкий плеск реки Сморода. Его сапоги хлюпали по сырой земле, а оберег, спрятанный за пазухой, казалось, жег кожу, напоминая о словах знахарки.

Небо над головой скрылось за сплетением ветвей, и лес стал подобен огромному склепу, где вместо стен — стволы, а вместо потолка — мрак. Иногда Ратибор замечал движение в тенях: то ли звери, то ли нечто иное, но всякий раз, когда он поворачивался, там не оказывалось ничего, кроме дрожащих листьев. Один раз ему почудился смех — тихий, девичий, но он заставил себя не слушать, сжав оберег так, что пальцы побелели.

«Не оглядывайся», — шептал он себе, повторяя слова Ставы, но с каждым шагом это становилось труднее. Лес словно играл с ним, подбрасывая звуки: то хруст ветки за спиной, то шёпот, похожий на голос Марены. Один раз он услышал своё имя, произнесённое так ясно, что чуть не остановился. Но память о невесте, о её глазах, полных доверия, гнала его вперёд.

Наконец, сквозь заросли проглянула река Сморода — чёрная, как смола, с поверхностью, что не отражала света. Она текла медленно, но в её движении была угроза, будто вода ждала момента, чтобы поглотить всё живое. На берегу, склонившись над водой, стояла ива — старая, с корой, покрытой трещинами, и ветвями, что свисали до самой земли, словно занавес. Её листва шевелилась, хотя ветра не было, и в этом движении чудился ритм, похожий на дыхание.

Ратибор остановился, чувствуя, как холод пробирает до костей. Он знал, что это и есть врата, о которых говорила Става. Но приблизиться к иве оказалось труднее, чем он думал. Земля под ногами стала вязкой, цеплялась за сапоги, а воздух сгустился, наполнившись запахом гнили и мокрого мха. Он сделал шаг, затем другой, и с каждым движением лес вокруг становился всё тише, пока не наступила мёртвая тишина, в которой слышалось лишь его собственное дыхание.

У самой ивы он остановился. Ветви её шевельнулись, и на мгновение ему показалось, что они сложились в фигуру — женскую, тонкую, с длинными волосами, что струились, как вода. Он моргнул, и видение исчезло, но сердце заколотилось быстрее. Ратибор протянул руку к ветвям, готовясь раздвинуть их, но в этот момент из-под ивы раздался голос — низкий, мелодичный, словно звук лютни, сыгранной в пустом храме.

— Зачем пришёл, смертный? — спросил голос, и в нём была одновременно насмешка и соблазн. — Живица далеко, а здесь только тени. Поверни назад, пока можешь.

Ратибор стиснул зубы, чувствуя, как оберег нагревается в его руке. Он знал, что это не Марена, знал, что это уловка, но голос был так похож на её, что боль пронзила грудь.

— Я пришёл за своей невестой, — сказал он, стараясь, чтобы голос не дрожал. — И не уйду без неё.

Смех, холодный и острый, как лезвие, разнёсся над рекой. Ветви ивы заколыхались сильнее, и Ратибору почудилось, что в их тени мелькнули глаза — нечеловеческие, сияющие, как звёзды в безлунную ночь.

— Тогда ступай, — прошелестел голос. — Но помни: то, что ты найдёшь, может не быть тем, что ищешь.

Ветви раздвинулись, словно по собственной воле, открывая проход, за которым не было ни реки, ни леса — лишь тьма, густая, как смола, и в ней слабое мерцание, будто далёкий свет костра. Ратибор сжал оберег, вдохнул сырой воздух и шагнул вперёд.

Мир вокруг изменился в одно мгновение. Лес исчез, река пропала, и даже запах гнили растворился. Ратибор оказался на равнине, серой и бескрайней, где трава была пепельной, а небо — низким, без единой звезды. Вдалеке виднелись тени — то ли деревья, то ли фигуры, что двигались медленно, словно в танце. Воздух здесь был холодным, но не свежим, а тяжёлым, как в могиле, и каждый вдох отдавался в груди болью.

Он сделал шаг, и земля под ногами зашуршала, будто покрытая сухими костями. Где-то впереди раздался шёпот — сначала один голос, затем другой, и вскоре их стало множество, сплетавшихся в хор, что звал, манил, угрожал. Ратибор понял, что это Поля Забытых Имён, первое испытание, о котором говорила Става.

Он стиснул оберег и пошёл вперёд, стараясь не слушать голоса, что уже начали называть его по имени.

Глава 5: Поля Забытых Имён

Ратибор ступал по серой равнине, и каждый шаг отдавался в ушах хрустом, будто он шёл по россыпи мелких костей. Поля Забытых Имён раскинулись перед ним бескрайним морем пепельной травы, что колыхалась без ветра, словно живая. Небо над головой было низким, свинцовым, без намёка на солнце или звёзды, и свет, что озарял равнину, казался неестественным, будто исходил из самой земли. Воздух был холодным, пропитанным запахом сырости и тлена, и с каждым вдохом Ратибор чувствовал, как тяжесть ложится на грудь, словно кто-то невидимый сжимал его сердце.

Он знал, что это место — первое испытание, о котором предупреждала знахарка Става. Поля Забытых Имён, где духи шепчут имена тех, кто был дорог, чтобы заманить в ловушку, заставить забыть себя. Ратибор сжал оберег, висевший на груди, — узелок из полыни и золы, что уже стал горячим, будто впитывал его страх. Он повторял про себя имя Марены, как заклинание, чтобы не поддаться обману, но голоса, что начали звучать вокруг, были сильнее, чем он ожидал.

Сначала это был шёпот — едва слышный, словно шелест травы. Но с каждым шагом он становился громче, яснее, и вскоре Ратибор разобрал слова. Голоса были разными: одни старческие, хриплые, другие молодые, звонкие, но все они знали его имя.

— Ратибор… — шепнул кто-то справа, и он невольно повернул голову, но там была лишь пустота, лишь трава, что качалась в такт несуществующему ветру.

— Ратибор, сын кузнеца, — раздалось слева, и голос был таким знакомым, что у него перехватило дыхание. Это был голос его отца, погибшего пять зим назад, когда волки напали на охотников в лесу. — Зачем ты здесь, сын? Поверни назад. Здесь только смерть.

Ратибор стиснул зубы и ускорил шаг, стараясь не слушать. Но голоса не отставали. Они множились, сплетались в хор, и каждый новый звук был ножом, вонзавшимся в сердце. Он услышал мать, которая умерла, когда он был ещё мальчишкой, её мягкий голос, что пел ему колыбельные. Услышал брата, утонувшего в реке, когда они ловили рыбу. Услышал друзей, что пропали в лесу, и стариков, что умерли в Живице за его жизнь. Все они звали его, просили, умоляли, угрожали.

— Ты оставил нас, — шептала мать, и её голос был полон боли. — Ты живёшь, а мы забыты. Останься с нами, Ратибор. Останься.

— Нет! — выкрикнул он, и звук его голоса разнёсся по равнине, но тут же утонул в хоре духов. Он закрыл уши руками, но это не помогло — голоса звучали в его голове, в его крови, в его костях. Они знали всё: его страхи, его вину, его любовь. И они использовали это, чтобы сломить его.

Ратибор остановился, чувствуя, как ноги подкашиваются. Трава вокруг него стала гуще, её стебли цеплялись за сапоги, словно пальцы, тянули вниз. Он посмотрел на землю и с ужасом увидел, что это не трава, а руки — бледные, костлявые, что выползали из почвы, хватали его, пытались утянуть. Их было десятки, сотни, и каждая шептала его имя, каждая тянула к себе.

— Марена, — прошептал он, цепляясь за её образ, как за спасательный канат. Он представил её глаза, её улыбку, её волосы, что пахли ромашкой и летом. Это дало ему силы вырваться, сделать шаг идти вперёд, но голоса не умолкали. Они становились громче, злее, и теперь в них звучала не только скорбь, но и гнев.

— Ты не спасёшь её, — шипел голос отца. — Навь уже забрала её душу. Ты идёшь за тенью, за ложью. Поверни назад, пока не поздно.

— Она жива! — крикнул Ратибор, но голос его сорвался, и он почувствовал, как слёзы жгут глаза. Он не знал, сколько времени прошло — часы, дни, годы? Время в этом месте текло иначе, и каждый шаг отнимал частичку его воли. Он чувствовал, как его имя, его суть, начинают растворяться в этом хоре, будто кто-то стирал его из мира.

Впереди, в сером мареве, показались фигуры. Они были едва различимы, словно сотканы из тумана, но Ратибор узнал их. Его отец, сгорбленный, с лицом, изрезанным морщинами. Мать, с пустыми глазами, что смотрели сквозь него. Брат, с мокрыми волосами, будто только что вынырнувший из реки. Они стояли молча, но их присутствие было тяжелее любых слов. Они ждали, протягивая к нему руки.

— Присоединяйся к нам, — сказали они хором, и их голоса слились в один, невыносимый звук, что резал уши, как нож. — Ты принадлежишь нам.

Ратибор упал на колени, чувствуя, как силы покидают его. Он хотел кричать, хотел бежать, но тело не слушалось. Трава, или руки, или что-то ещё, обвилось вокруг его ног, его запястий, и тянуло вниз, в холодную, сырую землю. Он закрыл глаза, пытаясь вспомнить Марену, но её образ начал тускнеть, растворяться в сером мареве.

— Марена… — прошептал он, и это было последнее, что он мог сказать. Голоса заглушили всё, и он почувствовал, как его сознание начинает распадаться, как имя его стирается, как он становится одним из них — забытой тенью, что будет вечно бродить по этим полям.

Но в этот момент оберег, что висел на его груди, вспыхнул жаром, таким сильным, что Ратибор вскрикнул. Боль вернула его к реальности, и он рванулся, вырываясь из хватки травяных рук. Он не знал, откуда взялись силы, но он встал, шатаясь, и побежал вперёд, не глядя на фигуры, что тянули к нему руки, не слушая голоса, что кричали его имя.

Он бежал, пока равнина не начала меняться. Трава стала реже, земля — твёрже, и голоса, что преследовали его, начали затихать. Он не знал, сколько бежал, но наконец остановился, задыхаясь, и упал на колени. Перед ним была пустошь, где не росло ничего, лишь камни, покрытые мхом, торчали из земли, как надгробия. Голоса исчезли, но тишина, что пришла им на смену, была ещё страшнее. Она была абсолютной, мёртвой, и в ней Ратибор услышал своё собственное сердце, бьющееся, как барабан.

Он поднялся, оглядываясь. Поля Забытых Имён остались позади, но впереди, в сером тумане, виднелась река — чёрная, как ночь, с поверхностью, что не отражала света. Это была Сморода, о которой говорила Става, второе испытание. Ратибор знал, что она будет ещё страшнее, но он не мог остановиться. Он сжал оберег, чувствуя, как тот всё ещё тёплый, и пошёл вперёд, к реке, что ждала его, как голодный зверь.

Но даже здесь, на краю пустоши, он чувствовал, что Поля не отпустили его полностью. Где-то на краю сознания всё ещё звучал шёпот, и он знал, что, если остановится, если даст слабину, они вернутся. Он повторял имя Марены, как молитву, и каждый шаг был обещанием, что он найдёт её, чего бы это ни стоило.

Река Сморода приближалась, и с каждым шагом воздух становился холоднее, а запах тлена — сильнее. Ратибор не знал, что ждёт его на её берегу, но чувствовал, что это место не просто река. Это была граница, за которой мир живых заканчивался, а царство Нави становилось реальностью. Он стиснул оберег и шагнул к воде, готовясь к тому, что могло стать его концом.

Продолжение следует…