Серия «Похититель крови »

Боги — их имена терзали его разум, острые и беспощадные. Перун, чьи молнии некогда раскалывали небо, чей гром загонял его под землю, теперь слабел, его свет гас под тяжестью времени. Велес, что говорил из теней, что оплетал мир своими корнями, затих, его голос растворился, его змеи исчезли в глубинах. Мать-Земля, чья сила текла в лесах и реках, чья песня звучала в каждом шаге, умолкла, её тепло рассеялось, как утренний туман. Тысячелетиями они держали его, Каравана, Карела, Квету, Радогу, Мрану и Яру в каменных оковах — гробницах, что скрипели под их напором, но держались. Они были властителями, что сковывали мир своими законами, своими песнями, что звенели в ушах, тяжёлые и неотступные.

Даромир провёл когтем по своей руке, и чёрная кровь упала на алтарь. Она зашипела, впитываясь в трещины камня. Он ненавидел их — слабых, слепых богов, что верили в вечность своего света. Они забыли, что тьма существовала первой, текла в жилах земли задолго до их грома и песен. Он был её частью, её владыкой, и теперь, когда их символы трещали, а голоса слабели, он поднимался, чтобы забрать своё. Боги умирали, их сила уходила, и он ощущал это — в порывах ветра, в дрожи гор, в далёких криках людей.

— Вы угасаете, — прошептал он, и голос его разнёсся по ночи, глубокий и тяжёлый. — Ваши молнии — лишь искры. Ваши тени — ничто. Я сломаю вас, и мир станет моим.

Даромир шагнул к краю холма, когти рассекали воздух, тени следовали за ним, словно живые. Он втянул воздух — запах дыма, крови и страха ударил в него, острый и манящий. Внизу лес шумел, деревни пылали — Велемир крушил их, оставляя за собой угли и отчаянные вопли. Лада бежала за ним, её страх звенел в ночи, но Даромир не обращал на неё внимания — она была лишь приманкой, что гнала добычу к нему. Ему нужны были люди — их тепло, их жизнь, их кровь, что должна питать алтарь.

Он поднял руку и произнёс слова — древние, как само небо, слова, что гасили свет и призывали тьму. Тени сгустились, их шёпот перерос в вой, и из них вышли волки. Не обычные звери, а порождения его воли — с шерстью, похожей на дым, и глазами, горящими красным. Их клыки сверкали в темноте, когти царапали камень, голод звучал в их рычании. Даромир указал вниз, туда, где лес дрожал под ветром, где люди бежали от огня, пожиравшего их дома.

— Идите, — приказал он, голос его был низким и твёрдым. — Гоните их ко мне. Их кровь разбудит моих братьев.

Волки рванули вперёд, растворились в ночи, их вой отразился от гор. Даромир стоял неподвижно, тени кружились у его ног, и он чувствовал их — десятки жизней, что текли к нему, как река к обрыву. Квета, Радога, Мрана и Яра спали под алтарём, их когти шевелились во сне, их голод усиливался с каждой пролитой каплей. Караван и Карел были лишь первыми — слабыми отголосками, ждущими полной силы. Ему нужно было больше: деревни, города, потоки крови, чтобы пробудить их всех, чтобы сокрушить богов и встать над их руинами.

Он повернулся к алтарю и полоснул когтями по камню, оставив глубокие чёрные следы. Горы откликнулись гулом, их голос сливался с его собственным, их тьма была его тьмой. Велемир разрывал мир внизу, Лада бежала к нему, за ней крался охотник, но все они были лишь фигурами в его игре, несущими то, что он жаждал. Даромир улыбнулся — холодно, резко. Боги слабели, их время истекало, и он поднимался, чтобы захватить мир.

Лес шумел под ветром, ветви трещали от напряжения. У подножия гор лежала деревня — несколько изб с соломенными крышами, дрожащими в ночи. Огонь в очагах угасал, дым поднимался тонкими струйками, люди спали, не подозревая о тьме, что подбиралась из леса. Волки Даромира вышли из теней — их шерсть клубилась, как дым, глаза пылали красным, клыки блестели, когти вспарывали землю. Их вой разорвал тишину, низкий и мощный, как предвестие бури.

Первая тварь бросилась на избу у околицы. Когти разнесли дверь в щепки, дерево хрустнуло под напором. Мужик вскочил с лавки, но клыки сомкнулись на его шее — кровь хлынула, а крик оборвался в тот же миг. Вторая тварь ворвалась в соседний дом. Женщина закричала, прижала к себе ребёнка, но когти полоснули её по спине. Малыш упал в грязь, волк набросился на него, и кровь брызнула на стены. В тот же момент факел скатился с печи, солома вспыхнула, огонь жадно охватил крышу. Дым поднялся в небо, густой и тяжёлый.

Люди бросились врассыпную, их крики прорезали ночь. Мужики хватали топоры, женщины прижимали детей, старики опирались на палки. Но волки не знали пощады — когти вспороли грудь кузнеца, клыки вцепились в ногу старухи, кровь заливала землю, смешиваясь с грязью. Один из мужиков замахнулся топором — лезвие вонзилось в бок твари, чёрная кровь плеснула наружу. Волк взревел, когти рванули лицо смельчака, и тот рухнул с хрипом. Деревня пылала, избы трещали под огнём, дым душил оставшихся в живых. Волки гнали уцелевших в лес — туда, где горы ждали добычу.

Даромир шагал следом, снег ломался под его ногами, когти блестели в отсветах пламени, пожиравшего деревню. Он вдыхал их страх — острый, притягательный, как воспоминание о тех днях, когда мир содрогался под его властью. Люди были для него пищей, их крики — мелодией, их жизнь — ключом к пробуждению Древних. Он заметил пятерых, вырвавшихся из хаоса: двух мужчин, женщину с ребёнком и старика с палкой. Волки преследовали их, когти рассекали воздух, глаза пылали красным. Даромир двинулся вперёд, тени струились за ним.

Он настиг первого — бородатого мужика, бежавшего к лесу. Когти разорвали горло, кровь хлынула на снег, тело осело, взгляд угас. Женщина вскрикнула, ребёнок заплакал, но Даромир не медлил — когти полоснули её по спине, она упала, малыш выскользнул из рук. Волк тут же набросился на него, и крик смолк. Старик замахнулся палкой, но Даромир лишь усмехнулся — низко, холодно — и ударил кулаком в грудь. Кости треснули, старик рухнул, захлебнувшись хрипом. Последний мужик попытался бежать, но волк повалил его, когти впились в ноги. Даромир схватил его за волосы и потащил к горам.

— Ваша кровь — моя, — прошептал он, голос его звучал, как ветер в бездне. В их страхе он видел богов — слабых, беспомощных, неспособных защитить своих. Их сила угасала, их песни стихали, и он разрывал их мир на куски.

#### Сцена 2.2: Пробуждение Кветы (1500 слов)

Алтарь возвышался в ночи — чёрный, гладкий, с трещинами, блестевшими от впитавшейся крови. Даромир бросил мужика к его основанию. Тот дрожал, борода слиплась от пота, в глазах застыл ужас, но он молчал, понимая, что кричать бесполезно. Рядом лежали Караван и Карел — их худые тела шевелились во сне, когти скребли по камню, глаза тускло мерцали. Даромир подошёл к алтарю, когти рассекли воздух, тени вокруг сгустились, их шёпот перерос в вой. Он схватил мужика за волосы, запрокинул ему голову и одним движением когтя перерезал горло. Кровь хлынула — алая, горячая, с резким запахом жизни, угасающей в его руках.

— Твоя кровь разбудит её, — произнёс он, и голос его разнёсся по горам, мощный и глубокий. Он направил струю крови на алтарь — капли падали в трещины, впитывались, камень задрожал. Даромир шепнул древние слова, те, что гасили свет и призывали тьму. Мужик дёрнулся, захрипел, но Даромир не отпускал, пока кровь не иссякла. Глаза жертвы потухли, тело рухнуло в снег, пустое и бесполезное.

Алтарь затрясся, трещины поползли по его поверхности, земля под ногами дрогнула. Тени сгустились, их вой усилился, и из глубины камня поднялась фигура — худая, серая, с потрескавшейся кожей. Квета, третья Древняя, открыла глаза — красные, как тлеющие угли. Её когти шевельнулись, слабо, неуверенно. Кровь стекала по алтарю, капала ей на губы, она лизнула её, и в глазах мелькнул слабый отблеск. Голос её, хриплый и тихий, нарушил тишину.

— Даромир… — выдохнула она, когти царапнули камень. — Почему… сейчас?

— Боги слабеют, — ответил он, голос его был твёрдым и уверенным. — Их сила — пепел, их тени — ничто. Мир рушится, Квета. Люди — наша добыча. Время пришло.

Квета попыталась встать, но ноги подкосились, и она рухнула, вцепившись в алтарь. Кровь дала ей искру, но не силу — она оставалась слабой, как Караван и Карел, чей голод рос, но мощь угасла за века сна. Даромир шагнул ближе, тени следовали за ним, когти блестели в отсветах. Он помнил её прежней — высокой, с волосами, струящимися, как река, с когтями, что могли рвать леса. Теперь она была лишь тенью, но живой, и это был первый шаг.

Он видел будущее — мир без богов, где тьма правит, реки текут кровью, а леса звенят от криков. Люди станут их пищей, их страх — их гимном, их кровь — их силой. Он будет царём, а Древние — его оружием, что сокрушит этот мир и воздвигнет новый, тёмный, как алтарь под его ногами. Боги падут, их храмы сгорят, их имена исчезнут, и он останется — вечный, как ночь. Но для этого нужно больше — Квета, Радога, Мрана, Яра должны подняться, и каждая капля крови приближала этот миг.

— Спи, — сказал он, голос его был холодным, как лёд. — Пока они не придут. Их кровь даст тебе силу.

Квета рыкнула, слабый звук растворился в ветре, глаза её потускнели, но голод гудел в ней, как река в глубинах.

#### Сцена 2.3: Ловля в лесу (1500 слов)

Лес был густым, как тьма перед рассветом, ветви сплетались над головой, закрывая небо, иней блестел на коре, как слёзы, что застыли в морозе. Даромир шёл один, волки остались у алтаря, стерегли Квету, Каравана и Карела. Он чуял их — беглецов, что прятались в чаще, их страх бил в него, острый и сладкий, как кровь, что он пил в те дни, когда мир трещал под его когтями. Десяток людей бежали от деревни — их шаги ломали снег, их дыхание рвалось в ночи, их сердца бились, как барабаны перед боем.

Он двигался бесшумно, его шаги не тревожили тишину, тени вились за ним, как плащ, что не знал света. Первый попался быстро — парень, худой, с топором в руке, прятался за сосной. Даромир рванулся вперёд, когти полоснули грудь, кровь хлынула, парень крикнул, но звук оборвался, когда кулак врезался в лицо, кости хрустнули, тело рухнуло в снег. Второй был дальше — женщина, что бежала с ножом, её глаза блестели ужасом. Он схватил её за волосы, когти рванули горло, кровь брызнула на ветки, она упала, нож выпал из рук, остыл в грязи.

Третий — старик с палкой — пытался драться, но Даромир рассмеялся, когти полоснули живот, кишки вывалились в снег, старик захрипел, рухнул, кровь текла рекой. Он шёл дальше, чуял их — семеро остались, прятались в чаще, их запах был густым, как дым. Он рвал их одного за другим — мужика с вилами, что кричал о Перуне, бабу с ребёнком, что молилась Велесу, парня, что бежал к реке. Когти резали плоть, кровь лилась, крики гасли в ночи, и он тащил их к алтарю, как волк тащит добычу.

Боги забыли этот мир — их знаки трещали, их сила таяла, их голоса стихали в ветре. Он видел их храмы в огне, их имена стёртыми, их память — прахом под его ногами. Мир станет его — без света, без песен, только тьма и крики. Древние встанут, их когти разорвут леса, их голод выпьет реки, и он будет править, вечный, как ночь, что гудела в его венах. Каждое тело, что он нёс, было шагом к этому — Квета проснулась, Радога ждала, Мрана и Яра шевелились во сне.

Он бросил тела у алтаря, кровь текла по снегу, впитывалась в камень, горы гудели, как живые. Даромир стоял, когти блестели, тени вились, и он знал: мир трещал, как лёд под его ногами, и скоро он сломает его навсегда.

Утро пришло к горам серым, как пепел, что витает над выжженной землёй. Свет пробивался сквозь тучи, слабый, дрожащий, будто боялся коснуться алтаря, что чернел на вершине холма. Даромир стоял у его края, когти блестели в тусклом сиянии, плащ из теней вился за спиной, как живой, цепляясь за камни, что лежали вокруг, точно кости мира, давно канувшего в прах. У ног его лежали тела — семеро беглецов, что он вырвал из леса: мужики с мозолистыми руками, баба с растрёпанными волосами, старик с пустыми глазами, ребёнок, чьи крики затихли в ночи. Их кровь текла по снегу, впитывалась в алтарь, камень гудел, как зверь, что чуял добычу.

Караван, Карел и Квета спали рядом — их худые тела шевелились, когти царапали камень, глаза мигали тускло, как угасающий свет. Они были слабы, их сила таяла за века сна, но голод рос, гудел в них, как река в глубинах. Даромир взглянул на них, уголки губ дрогнули в холодной улыбке — они были началом, первыми тенями его воли, что поднималась над миром. Он шагнул к алтарю, схватил первого — мужика с бородой, чьи руки ещё сжимали воздух, будто искали топор. Когти рванули горло, кровь хлынула, алая и густая, он направил её на алтарь, шепнул слова — древние, как звёзды, слова, что гасили свет и будили тьму.

— Твоя кровь разбудит его, — сказал он, голос его прогудел, как раскат грома, что рвёт небо перед бурей. Камень вздрогнул, трещины побежали по нему, кровь впиталась, как вода в сухую землю. Мужик дёрнулся, захрипел, но Даромир держал его, пока жизнь не угасла, тело рухнуло в снег, как пустой мешок. Он взял второго — бабу, чьи глаза блестели ужасом, когти полоснули грудь, кровь хлынула, он швырнул её к алтарю, шепнул снова, и земля под ногами затряслась, как перед расколом.

Алтарь треснул, чёрный дым поднялся из глубины, тени сгустились, их вой стал громче, и из камня поднялась фигура — высокая, с кожей, как пепел, с волосами, что вились, как дым. Радога — четвёртый Древний — открыл глаза, красные, как угли в золе, когти шевельнулись, слабо, как у старика, что разучился держать меч. Кровь стекала по алтарю, капала ему в рот, он лизнул её, глаза вспыхнули, но тускло, голос его — хриплый, как шорох ветра в мёртвом лесу — нарушил тишину.

— Даромир… — прохрипел он, когти царапнули камень. — Мир… жив?

— Мир трещит, Радога, — ответил Даромир, голос его был твёрд, как скала. — Боги гаснут, их молнии — пепел, их песни — пустота. Люди — пища, что идёт к нам. Мы поднимемся.

Радога вздрогнул, попытался встать, но ноги подломились, он рухнул, вцепившись в алтарь. Кровь дала ему искру, но не силу — он был слаб, как Караван, Карел и Квета, что лежали рядом, их голод рос, но тела оставались тенями былого. Даромир шагнул ближе, когти блестели, тени вились за ним. Он видел Радогу в прошлом — высокого, с лицом, как буря, с когтями, что рвали горы. Теперь он был эхом, но живым, и это был шаг к концу.

Он думал о конце — о мире без богов, где тьма правит, где реки текут алым, где леса гудят от криков. Мрана и Яра проснутся, шестеро Древних разорвут этот мир, их когти сломают храмы, их голод выпьет реки, и он встанет над прахом Перуна, Велеса, Матери-Земли. Их огонь угаснет, их свет станет тенью, и он будет царём, вечным, как ночь, что гудела в его венах. Каждое тело, что он рвал, было шагом к этому — Радога проснулся, Мрана и Яра ждали, и кровь текла к нему, как река к морю.

— Спи, — сказал он, голос его звучал холодно и резко. — Пока они не придут. Их кровь даст тебе силу.

Радога издал слабый рык, звук тут же унёс ветер. Его глаза потускнели, но голод внутри него тлел, неугасающий и жадный.

День пришёл к горам тяжёлый и мрачный. Тучи сгустились, закрывая небо плотным покровом. Алтарь возвышался на холме, чёрный и неподвижный, его трещины блестели кровью, впитавшейся в камень. Вокруг лежали тела — остатки тех, кого Даромир притащил из леса. Караван, Карел, Квета и Радога спали у его подножия, их худые тела едва шевелились, когти царапали снег, глаза тускло мерцали. Даромир стоял над ними, когти поблёскивали, тени струились за ним. Он шепнул древние слова, и алтарь дрогнул, из глубины поднялся чёрный дым, горы отозвались низким гулом.

Он усиливал алтарь — тени сгущались, оплетая камень, словно сеть. Волки, порождённые его волей, стояли у подножия гор — глаза их горели красным, клыки блестели, когти оставляли следы на снегу. Они охраняли путь, чуяли добычу, что приближалась: Велемир разорял деревни, Лада бежала к алтарю, охотник следовал за ней. Даромир ощущал их через кровь, связывающую его с Велемиром и Ладой — их страх, их ярость, их жизнь текли к нему.

Он представлял будущее — мир без богов, где тьма станет единственным законом. Города превратятся в руины, леса наполнятся криками, люди будут в оковах, их кровь — пищей для Древних. Он видел себя над этим миром — царём, чья тьма поглощает звёзды. Перун падёт, его молнии угаснут, Велес исчезнет, его корни сгниют, Мать-Земля замолчит под его ногами. Древние восстанут, их сила разорвёт всё, и он будет править, вечный, как ночь в его жилах.

— Вы угасаете, — прошептал он, голос его прорезал воздух. — Ваши храмы — пепел. Ваши имена — ничто. Этот мир мой.

Он подошёл к алтарю, когти оставили глубокие борозды на камне. Тени сгустились, волки завыли, горы дрогнули. Велемир был близко — Даромир чувствовал его когти, его кровь. Лада бежала, её страх манил, охотник преследовал её, его огонь пробивался сквозь тьму, но Даромир знал: они придут, их кровь станет его.

Вечер опустился на горы, тьма легла густо и вязко. Алтарь чернел, его трещины блестели кровью, вокруг лежали тела — следы резни в лесу. Даромир притащил ещё троих, загнанных волками из деревни: мужика с топором, женщину с ножом, парня, кричавшего о князе. Их руки были связаны, в глазах застыл ужас, но крики смолкли, когда когти рассекли воздух.

Он схватил мужика, разорвал ему горло — кровь хлынула, он направил её на алтарь, шепнул слова. Камень дрогнул, кровь впиталась, тени загудели громче. Затем взял женщину — когти распороли грудь, кровь залила камень, он бросил её к алтарю, шепнул снова, земля качнулась. Парня он добил последним — когти вспороли живот, кровь брызнула, тело рухнуло, хрипя, а алтарь ожил, чёрный дым поднялся вверх.

Он готовил его для Мраны и Яры, последних Древних, спящих в камне. Их когти дрожали во сне, голод пульсировал в его венах. Караван, Карел, Квета и Радога шевелились, их глаза вспыхивали, сила росла с каждой каплей крови. Даромир стоял, когти блестели, тени кружились. Велемир приближался, Лада бежала, охотник шёл за ней — их кровь завершит всё.

Он думал о богах — мёртвых в его разуме. Их время истекло, их свет угас. Он видел себя над их прахом, мир — его добычей, Древние — его силой. Храмы сгорят, реки станут алыми, леса — тенями, и он будет править, вечный, как ночь, гудящая в горах. Волки завыли, тени сгустились, алтарь дрожал, и Даромир ждал, зная, что конец близок.

Ночь легла над горами тяжёлая и плотная, звёзды гасли одна за другой. Даромир стоял у алтаря, его трещины блестели кровью, вокруг лежали тела — остатки его жертв. Караван, Карел, Квета и Радога спали у подножия, их когти скребли снег, глаза мерцали. Волки стояли у края холма, их красные глаза пылали, вой разрывал тишину.

Он поднял руку, когти рассекли воздух, тени сгустились за ним. Он чувствовал Велемира, Ладу, охотника — их кровь текла к нему, их страх и ярость манили. Он ждал их, зная, что их кровь разбудит Мрану и Яру. Но вдруг он замер — глаза вспыхнули ярче, тьма в нём дрогнула. Его разум увидел битву в лесу.

Велемир стоял там — высокий, с когтями, блестевшими в лунном свете, глазами, горящими красным. Его волки рвали снег, чёрная кровь дымилась. Перед ним был охотник, Всеслав, — топор в его руках рубил воздух, руны сияли, сила текла, как река. Даромир ощутил её — силу Перуна, острую и чистую, режущую его тьму. Топор рассёк волков, чёрная кровь брызнула, твари падали, дымясь. Велемир рыкнул, когти полоснули грудь охотника, но тот устоял — руны вспыхнули, топор ударил в ответ, чёрная кровь Велемира залила снег.

Даромир сжал кулак, когти впились в ладонь, чёрная кровь капнула на алтарь, зашипела. Он чувствовал Перуна — его огонь, его молнию, текущую в охотнике. Это жгло его, но он рассмеялся — низко, холодно. Сила Перуна была лишь эхом умирающего бога, чьи молнии гасли в его тенях. Он помнил его — высокого, с молотом, рвущим небо. Теперь это была искра в руках смертного, и Даромир знал: она угаснет.

— Ты слаб, Перун, — прошептал он, голос его гудел. — Твои искры — пепел. Твой охотник будет моим.

Но ночь дрогнула, и он увидел Ладу — она вылетела из теней, стремительная и яростная. Её когти блестели, глаза пылали, плащ охотника висел на ней лохмотьями. Она набросилась на волка, разорвала его, чёрная кровь залила её, тварь рухнула. Даромир чувствовал её — страх, ярость, связь их крови. Она повернулась к Велемиру, когти полоснули его бок, он рыкнул, отшатнулся, но она ударила снова, крикнув: "Ты не возьмёшь его!"

Даромир взревел, когти полоснули алтарь, камень треснул, тени загудели. Её предательство жгло его — она была его созданием, а теперь защищала охотника. Но он улыбнулся — холодно, хищно. Она вела их к нему, её ярость была приманкой. Велемир отступил в тени, но Даромир знал: он вернётся с добычей.

Он шагнул к алтарю, когти коснулись камня, горы гудели, их тьма была его тьмой. Он чувствовал Всеслава — его огонь, режущий ночь. Это была угроза, но слабая — эхо Перуна, гаснущее в его тенях. Лада вела их к нему, её предательство было частью его плана. Он ждал, зная, что их кровь разбудит Мрану и Яру, сломает Перуна, завершит всё.

— Идите ко мне, — прошептал он, голос его разнёсся по горам. — Ваш огонь — мой. Ваш бог — прах. Я жду.

Волки завыли, тени сгустились, алтарь дрожал. Даромир стоял, глаза горели красным, когти блестели. Он предвкушал их приход — охотника с силой Перуна, Ладу, рвущую его тьму, Велемира, ведущего их к нему. Их кровь станет его, их крики — его песней, и мир рухнет в его тьму.

Продолжение следует…

За спиной раздался хрип — низкий, тяжёлый, как у зверя, что доживает последние минуты. Гордей сидел у дерева, прижимая руку к плечу, где кольчуга висела лохмотьями, а мясо под ней было рваным, красным, сочащимся кровью. Его борода, седая, как иней, слиплась от пота и грязи, глаза горели злостью, но тускло, как угли под пеплом. Рядом Ярослав — широкоплечий, с лицом, высеченным из камня, — перевязывал свою руку, где когти волка оставили глубокую борозду. Кровь текла медленно, капала в снег, но он стиснул зубы и молчал, только пальцы дрожали, затягивая узел на тряпке. Владко стоял в стороне, щит в его руках блестел в лунном свете, но сам он трясся, как лист на ветру, глаза бегали от мёртвых волков к телам Радмира и Станимира, что лежали неподвижно, с пустыми взглядами, устремлёнными в небо.

— Они мертвы… — прошептал Владко, голос его был тонким, почти детским, и дрожал, как струна, что вот-вот лопнет. — Радмир… Станимир… волки… эта тварь… она их забрала… — Он всхлипнул, сжал щит сильнее, но копьё лежало в снегу, брошенное в панике.

Всеслав повернулся, шагнул к нему, сапоги захрустели в снегу. Его взгляд — острый, как лезвие топора, — впился в парня, и тот замолк, втянув голову в плечи.

— Они мертвы, — сказал он, голос его был низким, твёрдым, как удар молота по железу. — Но мы живы. И идём дальше.

Гордей сплюнул в снег — кровавый сгусток растаял в белизне, оставив алый след. — Дальше? — прохрипел он, сжимая копьё здоровой рукой. — Куда дальше, охотник? К горам, где тьма жрёт всё, что шевелится? Мы и так еле стоим. Радмир с кишками наружу, Станимир с шеей в клочья, а я… — он кашлянул, кровь брызнула на подбородок, — я до утра не дотяну с этой дырой в плече. Брось это, Всеслав. Вернёмся к князю, скажем, что дело сделано.

Ярослав поднял голову, глаза его сузились, но голос остался ровным, как река подо льдом. — Князь велел идти до конца, Гордей. Мы не для того сюда пришли, чтобы бежать, как зайцы. Эта тварь, что ушла, — она ключ. Всеслав прав.

— Ключ? — Гордей хмыкнул, но смех перешёл в кашель, и он сплюнул ещё раз. — Ключ к могиле нашей, воевода. Эти волки… их глаза… это не звери были. Это тьма из-под земли. А та девка, что их рвала… она нас всех выпьет, как мальчишку в деревне. Я видел её когти, её клыки. Она не человек, и тот, кто её зовёт, — тоже.

Всеслав шагнул ближе, топор в руке дрогнул, но остался опущенным. — Она не главная, — сказал он, голос его резанул воздух, как лезвие. — Та, что жгла деревни, ушла к горам. Эта — её отголосок, её тень. Но она знает путь. И я найду его.

Владко отступил, щит задрожал в его руках. — А если их больше? — прошептал он, глаза метались по теням леса. — Волков… тварей… или таких, как она? Мы не выстоим, Всеслав. Я не хочу… как Радмир…

— Тогда держись крепче, — оборвал его Всеслав, и в голосе его прозвучала сталь. — Или оставайся здесь с пеплом и кровью. Но я иду. Перун дал мне силу не для того, чтобы я отступил.

Он повернулся к пещере, присел у входа, где следы Лады вились в темноте. Они были слабыми — отпечатки босых ног, дрожащие, будто она еле держалась, — но свежими, с каплями крови, что блестели в лунном свете, как роса. Рядом валялся клочок его плаща — шерстяной, тёплый, теперь рваный и пропитанный её запахом: кровью, травами, страхом. Она ушла недавно, её тень ещё витала здесь, и рунный камень гудел, указывая туда, где горы ждали, как зверь перед прыжком.

Ярослав поднялся, сжал меч здоровой рукой, кивнул Всеславу. — Идём, охотник. Князь ждёт конца этой чертовщины. И я не дам Радмиру и Станимиру умереть зря.

Гордей выругался, но встал, опираясь на копьё, лицо его скривилось от боли. — Проклятье на вас всех… Иду. Но если сдохну по дороге, пусть ваши боги меня не судят.

Владко молчал, но подобрал копьё, дрожащими руками прижал его к груди. Всеслав кивнул им, шагнул к мёртвым — Радмиру и Станимиру. Их тела лежали в снегу, кровь застыла, глаза смотрели в пустоту. Он опустился на колено, вытащил нож, вырезал руны на двух камнях — простые, старые, как те, что его дед клал на могилы. "Сила" и "Покой" — пусть Перун примет их, пусть Велес укроет в тенях. Снег засыпал тела, ветер унёс их последний след, и Всеслав поднялся, сжал топор.

— За мной, — сказал он, голос его был твёрд, как скала. — К горам.

Они двинулись, лес сомкнулся над ними, ветви скрипели, тени метались в лунном свете. Следы Лады вели вперёд — слабые, но ясные, как нить, что тянется к клубку. Всеслав шёл первым, сапоги ломали снег, топор лежал в руке, готовый к бою. Ярослав шагал рядом, меч в ножнах, рука кровила, но он не жаловался. Гордей плёлся сзади, хрипя, опираясь на копьё, каждый шаг давался ему с трудом. Владко замыкал, щит дрожал, копьё цеплялось за ветки, но он не отставал.

Горы маячили вдали — чёрные, острые, как зубы зверя, что ждал свою добычу. Рунный камень гудел, тепло Перуна текло в грудь, делая Всеслава сильнее, чем любой из них. Он знал: Лада бежала к тому, кто её создал, к той тьме, что слала волков. Но он шёл за ней, и сила Перуна вела его, как молния ведёт гром.

Где-то в тенях леса мелькнула тень — высокая, с глазами, что горели, как угли. Велемир смотрел на них, когти блестели в ночи, но он не двигался, выжидал. Его шёпот растворился в ветре, но Всеслав чуял его — острый, как запах крови. Путь к горам начался, и тьма шла за ними, шаг в шаг.

Лес стонал под ветром, ветви скрипели, как кости, что трещат под ногами. Велемир стоял на холме, его высокая фигура чернела на фоне луны, что висела в небе, точно глаз мертвеца. Плащ из теней вился за спиной, шевелился, как живой, цепляясь за голые кусты, что гнулись под его волей. Когти его — длинные, острые, как кинжалы, — блестели в тусклом свете, отражая красное сияние его глаз, что горели, как угли в золе. Он смотрел вниз, туда, где лес расступался, где слабые огоньки костра дрожали в ночи, и чуял их — людей, что шли по следам его добычи. Пот, железо, страх — их запах бил ему в ноздри, острый, как кровь, что ещё текла в их жилах.

Он шагнул вперёд, когти полоснули кору старого дуба, оставив глубокие борозды, что тут же почернели, как от огня. Велемир втянул воздух, ноздри его дрогнули, и он улыбнулся — тихо, холодно, как ветер над могилами. Они были там, внизу: охотник с топором, что пах силой, старой и чистой, и его псы — слабые, израненные, готовые сломаться. Он видел их у пещеры, видел, как топор рвал его волков, как их чёрная кровь дымилась в снегу. Но он не злился — это была игра, охота, что вела их к алтарю, к его господину. Даромир ждал, и Велемир знал: их смерть у подножия гор будет слаще, чем здесь, в лесу.

Лада была впереди — он чуял её, как чует зверь свою тень. Её страх резал его, острый и сладкий, её кровь — его кровь — гудела в её венах, зовя его. Она бежала к горам, слабая, дрожащая, но живая, и это радовало его. Он дал ей тьму, вырвал её из человеческой шкуры у реки, и теперь она была его — его когти, его клыки, его приманка. Но у пещеры она повернулась против него, рвала его волков, помогла охотнику, и это жгло его, как уголь под кожей. Он сжал кулак, когти впились в ладонь, чёрная кровь капнула в снег, зашипела, растворяясь в белизне.

— Глупая, — прошептал он, голос его гудел, как далёкий гром. — Ты моя, Лада. Твоя тьма — моя. Беги, но не уйдёшь.

Он видел её в своём разуме — её худые ноги месили снег, её красные глаза горели в ночи, её голод рвал её изнутри. Она была красива, как смерть, что манит в бездну, и слаба, как тень, что боится света. Велемир рассмеялся, звук растворился в ветре, и тени вокруг него дрогнули, как живые. Она вела их к нему, к горам, к алтарю, и он ждал, выжидал, как волк перед прыжком. Охотник был сильным — Велемир чуял его, чуял огонь, что тек в его крови, но это лишь делало игру слаще. Даромир хотел их всех — их страх, их тепло, их жизнь, — и Велемир нёс ему это, шаг за шагом.

Он шагнул вниз, тени последовали за ним, вились у ног, как стая голодных псов. Лес расступался перед ним, ветви гнулись, снег таял под его шагами, оставляя чёрные пятна. Он не торопился — ночь была его, и люди внизу были его добычей. Их кровь ждала его, их крики звали его, и он шёл, чувствуя, как тьма в нём растёт, как она гудит в венах, как она шепчет о горах, где Даромир ждал своего часа.

Лес сгущался, деревья стояли теснее, их ветви сплетались над головой, как сеть, что ловит свет. Велемир двигался бесшумно, его шаги не ломали снег, не тревожили тишину — он был тенью, что скользит меж стволов, оставляя за собой лишь запах гнили и крови. Горы маячили впереди, их чёрные пики резали небо, и он чувствовал их зов — низкий, глубокий, как гул земли перед расколом. Алтарь Даромира ждал там, чёрный и гладкий, пропитанный кровью веков, и Велемир шёл к нему, как возвращаются домой после долгой охоты.

Он остановился, поднял голову, красные глаза вспыхнули ярче. Впереди, внизу, горел костёр — слабый, дрожащий, как последний вздох умирающего. Люди были там, их голоса доносились до него — хриплые, усталые, полные страха. Он чуял их: охотника, чья сила резала его тень, как нож, и его псов, что слабели с каждым шагом. Один из них пах гноем и смертью — его кровь текла медленно, но верно, и Велемир улыбнулся, лизнув губы. Этот умрёт первым, когда придёт время.

Он шепнул слова — древние, как звёзды, слова, что Даромир вложил в его разум у алтаря. Тени дрогнули, сгустились, и из них вышли волки — не звери, а создания тьмы, с шерстью, что вилась, как дым, и глазами, что горели красным, как раскалённые угли. Их когти резали снег, клыки блестели, голод гудел в их рыке. Велемир указал в сторону Лады — он чуял её, её бег, её страх, её кровь, что звала его. Волки сорвались с места, растворились в ночи, их вой эхом отразился от деревьев.

— Гони её, — прошептал он, голос его был низким, как рокот земли. — Гони её к нему.

Он видел её в своём разуме — она бежала, закутанная в рваный плащ, её ноги месили снег, её красные глаза мигали в темноте. Она была его частью, его тенью, его даром, но она сопротивлялась, как он когда-то сопротивлялся Даромиру. Её слабость бесила его, но её страх был сладким, как кровь, что он пил у реки, когда рвал её деревню. Она вела охотника к алтарю, и это было всё, что ему нужно. Даромир ждал их — Караван и Карел спали у его ног, слабые, но живые, их голод рос с каждой каплей крови. Велемир знал: их кровь, их крики разбудят Древних, сделают его сильнее, чем он был даже в те дни, когда мир трещал под их когтями.

Он сжал кулак, когти впились в ладонь, чёрная кровь капнула в снег. Он хотел рвать их сейчас — охотника, его псов, Ладу, — но Даромир велел ждать. Их смерть у алтаря была важнее, их кровь должна лечь к его ногам, а не здесь, в лесу. Велемир шагнул вперёд, тени вились за ним, как плащ, когти резали воздух. Он презирал Ладу за её слабость, но видел в ней приманку, что гнала добычу к нему. Охотник был его врагом, его добычей, и он ждал ночи, когда топор встретит его когти.

***

Лес был густым, как тьма перед рассветом, ветви сплетались над головой, закрывая небо, иней блестел на коре, как слёзы, что застыли в морозе. Всеслав шёл впереди, сапоги ломали снег, топор лежал в руке, тяжёлый и холодный, готовый к бою. Следы Лады тянулись перед ним — слабые, босые, дрожащие, будто она еле держалась на ногах. На ветке, что торчала из сугроба, темнела капля крови — свежая, густая, не замёрзшая в холоде. Он тронул её пальцами, поднёс к глазам — запах был её, острый, смешанный с травами и страхом. Рядом валялся клочок его плаща — рваный, пропитанный грязью и кровью, он цеплялся за куст, как память о той, что ушла.

Рунный камень на шее гудел, тепло Перуна текло в его грудь, острое и живое, как молния, что рвёт ночь. Оно вело его вперёд, к горам, что чернели на горизонте, как зубы зверя, что ждал свою добычу. Он знал: она бежала туда, к тому, кто её создал, кто слал волков, кто рвал деревни. Но он шёл за ней, и сила Перуна делала его сильнее, чем любой смертный, что ступал по этой земле.

За спиной хрипел Гордей, каждый шаг давался ему с трудом, копьё в его руке дрожало, как тростник на ветру. Плечо его кровило, кольчуга висела лохмотьями, и кровь капала в снег, оставляя алый след. Ярослав шагал рядом, поддерживая его, меч в ножнах блестел в лунном свете, но рука его, перевязанная тряпкой, сочилась красным. Владко плёлся сзади, щит в его руках дрожал, копьё цеплялось за ветки, глаза метались по теням, ловя каждый шорох.

— Она близко, — сказал Всеслав, голос его был низким, спокойным, как гул далёких гор. — Следы свежие. Идём.

Гордей сплюнул в снег, кровь смешалась с белизной. — Близко… — прохрипел он, кашляя. — И что? Чтобы она нас всех выпила, как мальчишку? Или те волки вернутся? Я еле стою, охотник.

— Тогда падай, — отрезал Всеслав, не оборачиваясь. — Но я иду дальше.

Ярослав шагнул ближе, голос его был твёрд, но усталость резала его, как нож. — Он прав, Гордей. Мы не для того шли, чтобы бросить. Эта тварь знает, кто жёг деревни. Мы найдём его.

Всеслав остановился, заметил тень — быструю, мелькнувшую меж стволов. Красные глаза вспыхнули вдали, исчезли так же быстро, как появились. Он сжал топор, шагнул к дереву — на коре темнел след когтя, глубокий, свежий, пахнущий гнилью. Кто-то следил за ними, но он не сказал дружине — их страх и так был густым, как дым. Он знал: это не Лада, это тот, кто был сильнее, кто ждал впереди.

Лес расступился, открыв поляну у ручья — чёрная вода текла подо льдом, отражая луну, что висела в небе, как глаз зверя. Всеслав остановил дружину, махнул рукой, указывая на центр поляны. — Привал, — сказал он, голос его был твёрд, как камень. — Костёр. Отдыхаем.

Ярослав развёл огонь, ветки затрещали, бросая блики на их лица. Гордей рухнул в снег, хрипя, плечо его было серым, рана гноилась, запах бил в нос — гниль, смешанная с кровью. Ярослав оторвал ещё кусок рубахи, перевязал его, но руки дрожали от усталости. Владко сел у костра, щит лёг на колени, копьё упало в снег, глаза его смотрели в тени, ловя каждый шорох.

— Мы сгинем здесь, — прохрипел Гордей, кашляя. Кровь капнула с губ, растаяла в снегу. — Радмир, Станимир… их волки разорвали, а теперь я… Эта тварь, что мы гоним, она нас всех заберёт. Брось это, Всеслав. Вернёмся к князю, скажем, что дело кончено.

Ярослав поднял голову, глаза его сузились. — Князь велел идти до конца, Гордей. Мы не зайцы, чтобы бежать. Она — ключ. Всеслав знает.

— Знает? — Гордей хмыкнул, но смех перешёл в кашель. — Он нас в могилу знает! Эти волки… их глаза… это не звери, это тьма. А та девка… я видел её когти у пещеры. Она нас выпьет, как мальчишку в деревне.

Всеслав шагнул к костру, топор блеснул в свете огня. — Она не главная, — сказал он, голос его резанул воздух, как лезвие. — Тот, кто жёг, ушёл к горам. Она знает путь. Перун дал мне силу, чтобы сломать эту тьму, и я сломаю. Идёшь или остаёшься — решай, Гордей. Но я не вернусь.

Владко сглотнул, голос его дрогнул. — А если их больше? Волков… или таких, как она? Я не хочу… как Радмир…

— Тогда держись крепче, — оборвал его Всеслав, глаза его сверкнули. — Страх не спасёт. Только сталь.

Он заметил след у ручья — коготь полоснул камень, оставив чёрный след, свежий, как будто только что. Вой — низкий, глубокий — раздался вдали, тени мелькнули у края поляны, но не приблизились. Всеслав сжал рунный камень, тепло Перуна текло в него, острое и живое. Они были близко — не Лада, а тот, кто следил, кто ждал ночи.

Поляна у ручья лежала в тишине, только костёр трещал, бросая дрожащие блики на снег. Луна пряталась за облаками, и ночь сгустилась, как тьма в глубинах земли. Всеслав стоял у огня, топор в руке блестел в слабом свете, рунный камень гудел на шее, тепло Перуна текло в его грудь, острое и живое. Ярослав сидел рядом, перевязывая руку, кровь сочилась сквозь тряпку, но он держал меч на коленях, готовый к бою. Гордей лежал в снегу, хрипя, плечо его было серым от гноя, копьё дрожало в слабой руке. Владко жался к костру, щит прикрывал его, как панцирь черепахи, глаза метались по теням, ловя каждый шорох.

Всеслав поднял голову — ветер принёс запах, острый, как гниль, смешанный с кровью. Тени у края поляны дрогнули, и красные глаза вспыхнули в темноте, как угли в золе. Он сжал топор, шагнул вперёд, сила Перуна гудела в нём, как река перед порогом. — К бою, — прорычал он, голос его резанул ночь, как лезвие.

И тогда он вышел. Велемир шагнул из леса, высокий, как сосна, его плащ из теней вился за спиной, шевелился, как живой, цепляясь за ветки. Когти его — длинные, острые, как кинжалы — блестели в лунном свете, глаза горели красным, как раскалённые угли. Лицо его было острым, высеченным, как из камня, но неживым — кожа белая, как снег, губы алые, с них капала кровь, что он пил где-то в ночи. Он улыбнулся — холодно, хищно, как волк перед прыжком.

— Вы пришли, — сказал он, голос его гудел, как далёкий гром, низкий и тяжёлый. — К моему господину. К Даромиру. Ваша кровь ляжет к его ногам.

Волки сорвались из теней — пять тварей, с шерстью, что вилась, как дым, и клыками, что блестели, как сталь. Их вой разорвал ночь, голод гудел в их рыке, глаза горели красным. Первая бросилась на Гордея — он вскрикнул, копьё дрогнуло, но когти рванули его грудь, клыки вцепились в шею. Кровь хлынула, алая и тёплая, залила снег, Гордей захрипел, тело его обмякло, копьё упало в грязь. Вторая тварь прыгнула на Ярослава — он рубанул мечом, попал в бок, чёрная кровь брызнула, но третья сбила его с ног, когти полоснули по груди, он упал, крик оборвался.

Всеслав рванулся вперёд, топор блеснул, руны на нём вспыхнули, как молнии. Первая тварь бросилась на него, но он был быстрее — лезвие врезалось в череп, сила Перуна хлынула в удар, чёрная кровь брызнула в лицо, зверь рухнул, дымясь. Вторая прыгнула сбоку, когти рванули воздух, но он уклонился, древко топора ударило в бок, руны вспыхнули, и тварь отлетела, мёртвая ещё в воздухе. Он стоял, сила Перуна текла в нём, как огонь, но Велемир шагнул ближе, когти резали снег, глаза горели ярче.

— Ты силён, охотник, — сказал он, голос его был острым, как лезвие. — Но твой огонь гаснет перед моим господином. Даромир ждёт тебя у алтаря. Иди ко мне.

Велемир рванулся вперёд, когти полоснули воздух, Всеслав встретил его — топор против когтей, сила Перуна против тьмы. Удар грянул, как гром, снег разлетелся, руны вспыхнули, но когти Велемира были быстрее — они рванули плечо Всеслава, кровь брызнула, алая и горячая. Он рыкнул, топор рубанул в ответ, попал в грудь, чёрная кровь хлынула, но Велемир только рассмеялся, рана затянулась, как дым.

— Ты не сломаешь меня, — прошептал он, когти блеснули, и бой закружился в ночи.

Поляна стала полем боя, снег смешался с кровью — алой и чёрной, дымящейся, как смола. Всеслав бился с Велемиром, топор рубил воздух, руны сияли, сила Перуна текла в нём, как река, но тьма Велемира была глубже, чем он думал. Когти полоснули его грудь, кольчуга треснула, кровь хлынула, но он не отступил — топор врезался в бок Велемира, чёрная кровь брызнула, рана затянулась, и Велемир ударил снова, когти рванули ногу, заставив его упасть на колено.

Ярослав поднялся, меч блеснул в его руке, он рубанул волка, что рвал Гордея — тварь рухнула, чёрная кровь дымилась в снегу. Но вторая прыгнула на него, когти полоснули грудь, он упал, кровь текла рекой, но он сжал меч, вонзил его в бок зверя, и тот затих. Владко кричал, щит дрожал, копьё лежало в снегу — волк бросился на него, клыки рванули руку, он рухнул, крик его оборвался, но тварь отскочила, отвлечённая боем Всеслава.

Велемир схватил Всеслава за горло, когти впились в кожу, сила Перуна дрогнула под его тьмой. — Ты умрёшь у алтаря, — прошептал он, голос его был холодным, как лёд. — Даромир ждёт твою кровь. Твоих псов. Её.

Всеслав рыкнул, топор блеснул, рубанул руку Велемира — чёрная кровь хлынула, когти ослабели, но Велемир ударил снова, кулак врезался в грудь, выбив воздух. Рунный камень пылал, сила Перуна текла в него, но тьма Велемира была сильнее, чем волки, сильнее, чем Лада. Он рванулся вперёд, когти полоснули лицо Всеслава, кровь залила глаза, и он упал, топор выпал из руки.

Ярослав крикнул, бросился к Велемиру, меч рубанул воздух, но когти рванули его грудь, он рухнул, кровь текла рекой, глаза его потускнели. Владко вопил, волк рвал его щит, когти полоснули ногу, он упал, крик его растворился в ночи. Всеслав лежал в снегу, кровь текла из ран, сила Перуна гасла, как огонь под дождём. Велемир стоял над ним, когти блестели, глаза горели, как угли.

— Ты слаб, охотник, — сказал он, голос его резал, как нож. — Твой бог умирает. Даромир поднимется, и вы все ляжете к его ногам.

Он поднял когти, готовый рвать, но ночь дрогнула — шорох, быстрый, как ветер, раздался за его спиной.

Лада вылетела из теней, почти нагая, плащ Всеслава висел лохмотьями, цеплялся за её кожу, открывая больше, чем скрывая. Её ноги — длинные, стройные — месили снег, грудь вздымалась под обрывками ткани, волосы — чёрные, как ночь — падали на лицо, красные глаза горели, но в них был страх, живой и острый. Она бросилась к волку, что рвал Владко — пальцы её стали когтями, зубы — клыками, она вцепилась в зверя, рвала его, как хищница. Чёрная кровь залила её, тварь рухнула, дымясь, и Лада повернулась к Велемиру.

— Ты не возьмёшь его! — крикнула она, голос её был хриплым, надломленным, но острым, как лезвие. Она прыгнула, когти полоснули бок Велемира, чёрная кровь брызнула, он рыкнул, отшатнулся, когти рванули воздух, но она увернулась, грация её была дикой, как у кошки.

Всеслав поднялся, кровь текла с лица, но сила Перуна вспыхнула снова, рунный камень пылал, топор блеснул в руке. Он рубанул Велемира, лезвие врезалось в грудь, чёрная кровь хлынула, рана не затянулась так быстро, как раньше. Лада ударила снова, когти рванули плечо, Велемир пошатнулся, рык его стал громче, но слабее. Последний волк бросился на неё, но она увернулась, когти полоснули его горло, и он рухнул, дымясь в снегу.

Велемир отступил, глаза его горели, когти блестели, но тьма в нём дрогнула. — Даромир ждёт вас, — прохрипел он, голос его был острым, как нож. — Бегите к нему. К вашей смерти.

Он рванулся в лес, тени поглотили его, вой растворился в ночи. Лада стояла, дрожа, когти и клыки пропали, кровь твари капала с её рук. Она посмотрела на Всеслава, глаза её мигнули, страх смешался с болью. Он шагнул к ней, топор опустился, сила Перуна текла в нём, но он не ударил.

— Почему? — спросил он, голос твёрдый, как камень. — Ты спасла меня.

Она сжалась, руки прикрыли грудь, лохмотья плаща цеплялись за кожу. — Я… не хочу… чтобы он взял тебя, — прошептала она, голос её дрожал, как лист на ветру. — Он… он зовёт… к горам…

Всеслав поднял топор, кровь стекала с лезвия. Ярослав лежал в снегу, живой, но слабый, Владко дрожал, рука кровила, но он дышал. Гордей был мёртв, его тело остывало в снегу. Лада стояла перед ним, её красота манила, как огонь в ночи, но он знал: она была тварью, что пила мальчика. И всё же она спасла его.

Поляна лежала в тишине, только ветер выл, кружа пепел костра, что догорал в снегу. Рассвет пробивался сквозь ветви, слабый, серый, как дыхание умирающего, бросая длинные тени на кровь — алую и чёрную, что остывала в белизне. Всеслав стоял, топор в руке блестел, покрытый коркой чёрной крови Велемира и волков. Рунный камень гудел на шее, тепло Перуна текло в его грудь, острое и живое, залечивая раны — плечо кровило меньше, лицо ныло от когтей, но он держался, сила бога делала его твёрдым, как скала.

Он оглядел дружину. Гордей лежал мёртвый, шея разорвана, глаза застыли в пустоте, копьё валялось рядом, сломанное, как его жизнь. Ярослав поднимался, грудь его была в крови, кольчуга висела лохмотьями, но он сжал меч, глаза горели упрямством, хоть дыхание было тяжёлым, хриплым. Владко сидел в снегу, рука кровила, щит лежал в стороне, пробитый когтями, но он дышал, дрожал, как лист на ветру, но жил. Волки — твари Даромира — дымились в снегу, их чёрная кровь шипела, растворяясь, как смола под солнцем.

Лада стояла в стороне, закутанная в остатки плаща Всеслава — рваные лохмотья цеплялись за её кожу, открывая худые плечи, грудь, бёдра, что дрожали от холода или страха. Её красота сияла в утреннем свете — кожа белая, как снег, волосы чёрные, как ночь, глаза красные, но тусклые, полные боли. Кровь волков капала с её рук, она сжала их в кулаки, глядя на мёртвого Гордея, на раненых Ярослава и Владко. Слёзы — не вода, а кровь — катились по её лицу, оставляя алые дорожки.

Всеслав шагнул к ней, топор опустился, но не угрожал. — Кто он? — спросил он, голос его был твёрд, как камень, но без гнева. — Тот, что зовёт тебя. Велемир сказал о Даромире. Говори.

Она подняла голову, красные глаза встретили его взгляд, и в них мелькнул ужас, смешанный с чем-то живым, человеческим. — Велемир… — прошептала она, голос её дрожал, как сухой лист. — Он… тот, кто сделал меня… Он рвал мою деревню, пил меня у реки… Но он не главный. Даромир… он в горах… у алтаря… он старше… сильнее… Он зовёт нас всех…

Всеслав сжал рунный камень, тепло обожгло пальцы. — Алтарь? — переспросил он, глаза сузились. — Что там?

— Тьма… — выдохнула она, отступив. — Он будит их… старых… как он… Их кровь… наша кровь… Я не хочу… но он зовёт… — Она сжалась, плащ сполз с плеча, обнажая рану — старую, рваную, от зубов Велемира.

Ярослав кашлянул, кровь капнула с губ, но он поднялся, опираясь на меч. — К горам, значит, — прохрипел он. — Этот Велемир… он вернётся?

— Да, — шепнула Лада, глаза её мигнули. — Он не уйдёт… пока Даромир жив…

Всеслав повернулся к дружине, топор блеснул в его руке. — Мы идём, — сказал он, голос его прогудел, как далёкий гром. — К горам. К алтарю. Я найду его.

Ярослав кивнул, хоть лицо его было серым от боли. — Князь ждёт конца этой тьмы, — прохрипел он. — Я иду с тобой, охотник. До конца.

Владко сглотнул, поднялся, рука кровила, но он подобрал копьё, дрожащее в его ладонях. — Я… я тоже… — прошептал он, голос был тонким, но твёрдым. — Не хочу… как Гордей…

Всеслав взглянул на Ладу, её красота манила, как огонь в ночи, но он видел в ней тварь, что пила мальчика, и всё же — жертву, что спасла его. — Ты знаешь путь, — сказал он, голос стал мягче, но острым. — Веди.

Она отступила, сжала плащ, глаза её горели красным. — Я… я боюсь… — прошептала она. — Он в моей крови… он зовёт… Но я поведу… чтобы ты сломал его…

Всеслав кивнул, топор лёг в руку, как старый друг. Он шагнул к краю поляны, где следы Лады — слабые, дрожащие — сливались с его собственными. Горы маячили впереди, их чёрные пики резали небо, как клыки зверя, что ждал свою добычу. Рунный камень пылал, сила Перуна текла в нём, острая и живая, как молния перед грозой.

Ярослав шёл за ним, меч в руке, кровь капала в снег, но он не жаловался. Владко плёлся сзади, копьё дрожало, но он держался. Лада шагала рядом, босые ноги месили снег, плащ развевался, как тень, что не отпускает прошлого. Ветер нёс запах крови и пепла, горы гудели вдали, и Всеслав знал: тьма ждала их, глубже, чем он думал.

Где-то в лесу мелькнула тень — высокая, с красными глазами, что горели, как угли. Велемир смотрел на них, когти блестели в ночи, но он не двигался, выжидал. Его шёпот растворился в ветре, но Всеслав чуял его — острый, как запах смерти. Путь к горам продолжался, и он шёл его ломать — как делал всегда, с благословением Перуна, но сила его ослабла.

продолжение следует...

Он шагнул к алтарю, когти рассекали воздух, плащ из теней развевался за спиной, словно крылья ночной птицы. Камень был холодным, но живым — его поверхность вздрагивала, как шкура зверя перед прыжком. У ног Даромира лежал человек — бородатый мужик, пойманный Велемиром в одной из деревень и принесённый сюда, к подножию гор, как подношение. Глаза пленника блестели от ужаса, тело дрожало в полумраке. Даромир взглянул на него, уголки губ дрогнули в холодной, почти звериной улыбке. Схватив его за волосы, он резко запрокинул ему голову.

— Твоя кровь разбудит его, — шепнул он, и голос его прокатился по ночи, как далёкий раскат грома. — Боги гаснут. Наш час близок.

Коготь полоснул по горлу — кровь хлынула, тёплая, алая, пахнущая жизнью, что угасала в его руках. Даромир направил её на алтарь: капли падали на камень, впитывались в трещины. Он шептал слова — древние, как звёзды, слова, что гасили свет и будили тьму. Человек дёрнулся, захрипел, но Даромир держал его, пока кровь не иссякла, пока взгляд не потух.

Алтарь вздрогнул, по нему побежали трещины, и земля под ногами содрогнулась. Тени сгустились, их шёпот стал воем. Из глубины камня поднялась фигура — худая, серая, с кожей, что обвисла, как старый плащ. Кровь стекала по алтарю, капала ей в рот. Глаза её, красные, как угли в золе, мигнули, когти шевельнулись — слабо, словно у старика, что разучился держать меч. Это был Карел — второй из Древних, спавший века, пока боги правили миром.

Даромир отшвырнул тело пленника в сторону — оно рухнуло в тень, как пустой мешок, — и взглянул на Карела. Улыбка его была холодной, как зимняя ночь. Карел был тенью былого: высокий, с лицом, высеченным резцом мастера, с волосами, что вились, точно дым. Но тело его дрожало, кости скрипели, сила его истаяла за века сна — как и у Каравана, что очнулся раньше. Кровь стекала по его губам, он лизнул её, глаза вспыхнули, но тускло. Голос его, хриплый, как шорох листвы, нарушил тишину.

— Ты… — выдохнул он, когти слабо царапнули камень. — Почему… сейчас?

— Боги ослабли, — ответил Даромир, голос его был твёрд, как скала. — Их песни стихают, их знаки рушатся. Мир трещит, Карел. Люди — это пища, что идёт к нам, а те, кто рвёт их, — лишь тени на нашей службе. Час пробил.

Карел вздрогнул, попытался встать, но ноги подломились, и он рухнул, вцепившись в алтарь. Кровь дала ему искру, но не жизнь — он был пуст, как и Караван, что лежал неподалёку, слабый и бесплотный.

— Слаб… — прошептал Карел, красное в его глазах меркло. — Я спал… слишком долго…

— Ты очнулся, — сказал Даромир, шагнув ближе. — Как и Караван. Века выпили вас, как я пил их. Эта кровь — лишь начало. Люди идут — их страх, их тепло, их жизнь. Они близко.

Карел поднял голову, ноздри дрогнули, как у зверя, почуявшего добычу. Он лизнул губы, где кровь ещё блестела, и хрип его стал глубже.

— Люди… — прошептал он, когти шевельнулись, но без силы. — Я чую их… их тепло…

— Они идут, — кивнул Даромир, голос его звучал в ночи, как зов. — Велемир разоряет их деревни, Лада бежит за ним, а за ней — охотники. Они — ничто, лишь инструменты, что ломают мир для нас. Их кровь ляжет к нашим ногам.

Карел издал слабый рык, звук тут же растворился в ветре. Он снова попытался встать — кожа трескалась, тело дрожало, но глаза горели, голод рвал его изнутри.

— Я помню… — прошептал он, когти задрожали. — Когда мы рвали их… когда кровь текла реками…

— Ты будешь снова, — оборвал его Даромир, шагнув к краю холма. — Как и Караван. Но не сейчас. Одной жизни мало. Спи, Карел, пока они не придут. Велемир — мой клинок, что режет их, Лада — приманка, что гонит добычу сюда. А за ней идут те, кто думает, что охотится на нас.

Он повернулся к лесу, глаза его горели. Он чуял их: Велемира, что разорял деревни, Ладу, что бежала в ночи, и Всеслава с его дружиной, что шли по их следам, полагая, что несут возмездие. Велемир думал, что служит себе, Лада боялась своей тьмы, Всеслав верил, что спасает мир, но все они были пешками, что вели кровь к его алтарю. Даромир усмехнулся, остро и холодно.

— Идите ко мне, — шепнул он, и голос его разнёсся по горам, как далёкий гром. — Принесите мне жизнь. Разбудите нас.

Он взмахнул рукой, и из теней поднялись волки — не простые звери, а создания тьмы, с глазами, горящими красным, как раскалённые угли. Их клыки блестели в ночи, когти оставляли следы на камне. Даромир указал в сторону леса, туда, где Всеслав и его дружина шли по следам Лады и Велемира.

— Найдите их, — приказал он, голос его был низким, как рокот земли. — Гоните их сюда. Пусть их мечи и их кровь лягут к моим ногам.

Волки сорвались с места, растворившись в ночи, их вой эхом отразился от гор. Караван и Карел спали у алтаря, слабые, но живые, их голод рос с каждой каплей крови. Даромир стоял, тени вились у его ног, и он ждал — ждал, когда Всеслав, его дружина, Лада и Велемир принесут ему то, что нужно, чтобы тьма поднялась вновь.

***

Всеслав шагал впереди, сапоги хрустели по снегу, топор лежал в руке — холодный, но тяжёлый, готовый к делу. Ночь сгущалась, луна пряталась за облаками, лес молчал — тихо, как перед бедой. За ним шли его люди: Ярослав, Гордей, Владко, Радомир и Станимир — остальные дружинники были отправлены за подкреплением от князя.  Копья дружины блестели в слабом свете, щиты дрожали в руках. Тело Миши и других сгорело в деревне вместе с избами, пепел смешался с пеплом, и Всеслав вёл своих дальше — по следам той, что пила кровь мальчика. Следы Лады — слабые, босые, дрожащие — тянулись к ручью, где в тени зияла пещера, словно чёрная пасть. Рунный камень на шее грел грудь, тепло Перуна текло в него, делая сильнее, чем любой смертный. Он чувствовал эту силу — она бурлила в крови, острая, как молния.

— Она там, — сказал он, кивнув на пещеру. Голос его был низким, спокойным. — Следы свежие. Возьмём её.

Гордей сплюнул в снег, сжал копьё. — Тварь эта… красивая, как девка, но глаза — смерть. А если она нас перехитрит?

— Не перехитрит, — отрезал Всеслав, шагнув вперёд. Топор в руке чуть дрогнул от силы, что текла в нём. — Она не главная. Та, что рвала деревню, ушла к горам. Эта — её отголосок.

Владко дрожал, щит блестел в полумраке, голос его был тонким.

— А если их больше?

— Тогда держись крепче, — буркнул Радмир, широкоплечий, с бородой, что вилась, как лесной мох. — Мы не бабы у очага.

Ярослав шагнул ближе, меч в руке, глаза прищурены. — Сколько их, Всеслав? Две или больше?

— Пока не знаю, — ответил он, глядя на пещеру. — Но эта — начало пути.

Они подошли к пещере. Тьма дышала холодом, слабый запах крови бил в нос. Всеслав тронул рунный камень — он запылал ярче, сила Перуна текла в него. Он шагнул внутрь, глаза ловили каждый намёк. Следы Лады вели к стене, где кровь пятнала камень, а клочья её сорочки — рваные, обгоревшие — валялись в грязи. Он присел, взял их в руки — ещё тёплые, свежие. Рядом на камне дрожащей рукой было выцарапано: "к горам".

— Она бежит туда, — сказал он, поднимаясь. — К тому, кто её создал.

— Тогда идём, — бросил Станимир, голос твёрдый, как железо. — Кончим её, пока не окрепла.

Но лес заговорил раньше. Вой — низкий, глубокий — разорвал ночь, и красные глаза вспыхнули в темноте. Волки — не волки, а твари с когтями и клыками — рванулись из теней, шерсть их вилась, как дым, голод гудел в их рыке.

— К бою! — крикнул Всеслав. Топор блеснул, руны на копье вспыхнули, как молнии, и он шагнул навстречу, сила Перуна делала его быстрым и твёрдым.

Первая тварь бросилась на Радима, когти рванули кольчугу, клыки вцепились в шею. Он закричал, кровь хлынула на снег, алая и тёплая. Гордей ударил копьём, попал в бок зверя, но вторая тварь сбила его с ног, челюсти сомкнулись на плече, хруст костей разнёсся в ночи. Владко попятился, щит дрожал, копьё упало, и он вскрикнул, как мальчишка.

Всеслав рванулся вперёд. Топор врезался в череп первой твари, сила Перуна хлынула в удар, чёрная кровь брызнула на снег, и зверь рухнул. Вторая прыгнула на него, но он был быстрее — древко копья ударило в бок, руны вспыхнули, и тварь отлетела, мертва ещё в воздухе.

Ярослав рубил рядом, меч рассёк шею третьей твари, но четвёртая вцепилась ему в руку, и он упал на колено, кровь текла по снегу. Станимир пронзил бок зверя копьём, но пятая тварь рванула ему грудь, и он рухнул, крик оборвался.

Радмир  и Станимир лежали мёртвыми, Гордей хрипел, Ярослав поднимался, сжимая меч, Владко дрожал за щитом. Три волка ещё кружили, глаза их горели, как угли. Всеслав стоял, рунный камень пылал, сила Перуна текла в нём. Эти твари были из гор — от той тьмы, что звала Ладу.

— Идите сюда, — прорычал он, и первая тварь бросилась. Топор разрубил её череп, чёрная кровь брызнула в лицо. Вторая прыгнула сбоку, но он уклонился, копьё вонзилось в грудь, и она рухнула. Третья метнулась к нему, но топор рассёк её шею — голова отлетела, тело упало в снег.

Он стоял невредимый, сила Перуна гудела в нём, как река. Дружина пострадала: Радим и Станимир мертвы, Гордей хрипел, Ярослав поднимался, Владко дрожал, но жил. Без него тьма бы их всех забрала.

И тут появилась она.

Лада вылетела из пещеры, почти нагая. Сорочка — рваная, обгоревшая после пожара в деревне — едва держалась на ней, лохмотья цеплялись за кожу, открывая больше, чем скрывая. Всеслав замер, топор дрогнул в руке. Она была прекрасна, как видение из старых сказаний. Кожа её, белая, как первый снег, сияла в лунном свете, гладкая и безупречная. Длинные ноги, стройные и сильные, двигались с грацией дикой кошки, бёдра плавно изгибались, маня, как песня ветра. Грудь, высокая и полная, поднималась с каждым вздохом под обрывками ткани, а тёмные волосы, растрёпанные и дикие, падали на плечи, обрамляя лицо, слишком совершенное для смертной. Она была идеальна — слишком красива для той, что пила кровь мальчика. Глаза её горели красным, но в них дрожал страх — живой, человеческий.

Она бросилась к волку, что рвал Гордея. Пальцы её стали когтями, зубы — клыками, и она вцепилась в зверя, рвала его, как хищница. Чёрная кровь залила её, и она отбросила тварь, мёртвую, в снег. Последний волк прыгнул на неё, но Лада увернулась, когти полоснули его бок, и он рухнул, чёрная кровь текла рекой.

Тишина накрыла лес. Кровь — алая и чёрная — остывала в снегу. Всеслав смотрел на неё, сила Перуна гудела в нём. Лада поднялась, когти и клыки пропали, глаза её горели красным. Она дрожала, почти голая, лохмотья сорочки едва прикрывали тело.

— Почему? — спросил он, голос твёрдый, как камень. — Ты… помогла?

Она сжалась, руки прикрыли грудь, кровь твари капала с пальцев. Голос её был слабым, как шёпот.

— Я… не хотела… их смерти… — она взглянула на Радмира и Станимира, лежащих в снегу, и глаза её мигнули, словно слёзы рвались наружу. — Я не хочу… убивать…

Всеслав шагнул к ней. Сила Перуна текла в нём — он знал, что сильнее её, сильнее всех, кто ходил по этой земле. Он снял плащ — тёплый, шерстяной — и бросил ей.

— Накройся, — сказал он ровно, но глаза невольно скользнули по её телу, такому совершенному, что оно манило, как огонь в ночи.

Она поймала плащ, закуталась, дрожа, и посмотрела на него — в глазах мелькнули страх и что-то ещё.

— Кто они? — спросил он, кивнув на мёртвых волков, чья чёрная кровь блестела, как смола. — Откуда?

— Не знаю… — прошептала она, отступив. — Они… зовут… к горам… он зовёт…

— Кто он? — Всеслав шагнул ближе, топор дрогнул, но она рванулась назад. Плащ развевался за ней, и она исчезла в тенях леса.

Всеслав стоял, рунный камень пылал, сила Перуна гудела в нём. Он оглядел дружину: Ярослав поднимался, Гордей хрипел, Владко дрожал, Радмир и Станимир лежали мёртвыми. Эти волки были не её — они пришли из гор, от того, кто звал Ладу, кто был сильнее и старше.

— К горам, — тихо сказал он, сжимая топор. — Я найду его.

Лес молчал, кровь стыла в снегу. Всеслав знал: тьма глубже, чем он думал, но он сломает её — с благословением Перуна, что делал его сильнее всех.

Продолжение следует…

Следы привели к старому дубу на краю леса — огромному, с корнями, что выпирали из земли, и корой, поросшей мхом. Трава у его подножия была примята, ветки обломаны, будто кто-то рухнул здесь и пытался подняться. Всеслав опустился на колено, коснулся земли — кровь, ещё тёплая, липкая, и клочок ткани, серый, пропитанный грязью и пеплом. Он поднял его, поднёс к глазам: сорочка, тонкая, рваная, пахла кровью и травами, что цеплялись за неё.

— Она здесь была, — сказал он, голос его звучал твёрдо, как удар молота по наковальне. — Упала. И ещё жива.

Ярослав шагнул ближе, нахмурился, глядя на обрывок. — Женщина? Откуда она взялась? Деревня пуста, все мертвы.

— Не знаю, — ответил Всеслав, поднимаясь. — Но она пила мальчика. Она — отголосок той силы, что рвала их. Может, жертва, что сама стала такой.

Он повернулся к лесу, рунный камень задрожал сильнее, обжигая грудь теплом, и вдруг — шорох, слабый, как чьё-то дыхание, за дубом. Всеслав сжал топор, махнул рукой дружинникам. Те окружили дерево — медленно, настороженно, копья подняты, щиты тускло блестели в лунном свете. Ярослав двинулся вперёд, меч в руке, но Всеслав остановил его, подняв ладонь.

— Тише, — шепнул он, голос острый, как клинок. — Она здесь.

Он обошёл дуб, ступая мягко, как волк на охоте, и увидел её. Она сидела, прижавшись к стволу, дрожала, как лист, что вот-вот сорвёт ветер. Сорочка, изорванная в клочья, едва держалась на ней — тонкая ткань свисала лохмотьями, открывая худые плечи, бёдра, грудь, что вздымалась с каждым слабым вдохом. Кожа её была белой, как свежий снег, но гладкой, не тронутой морозом. Волосы, чёрные, как ночь, падали на лицо, а глаза горели красным — не ярким, как угли в костре, а тусклым, как тлеющий пепел.

Всеслав замер, топор в руке дрогнул. Ярослав за спиной выдохнул:

— Боги… что за краса?

— Как дева из сказок, — хрипло пробормотал Гордей, но тут же добавил, плотоядно ухмыльнувшись: — Только такую бы не в избу вести, а прямо тут…

— Молчи, — резко оборвал его Всеслав, голос его стал холодным, как лёд. — Не смей.

Владко попятился, копьё в его руках задрожало. — Тварь… но… как такая может быть? — прошептал он, и в голосе его слышался страх.

Она была прекрасна — лицо острое, молодое, с тонкими чертами, будто вырезанными мастером. Кожа гладкая, как у девы в цвете лет, губы алые, с них капала кровь, что стекала по подбородку. Сорочка цеплялась за её тело, почти не скрывая его — грудь вздрагивала с каждым вдохом, бёдра дрожали толи от холода толи от напряжения, ноги, длинные, были перепачканы грязью и кровью. Но красота её была жуткой, неживой — как тень, что манит в бездну.

— Кто ты? — спросил Всеслав, шагнув к ней. Топор был наготове, но голос его звучал ровно, без угрозы.

Она подняла голову, красные глаза встретили его взгляд, и в них мелькнул ужас, смешанный с чем-то голодным, диким.

— Я… — голос её был слабым, надломленным, как шёпот ветра в золе. — Я не знаю… он… что он сделал…

— Кто? — Всеслав сжал рунный камень, тепло обожгло пальцы. — Кто сделал тебя такой?

Она задрожала сильнее, сорочка сползла с плеча, открыв рану — глубокую, рваную, будто от зубов. — Он… тень… что рвала нас… он пил меня… и я стала…

Ярослав шагнул вперёд, меч блеснул в его руке. — Тварь! Кончай её, Всеслав, пока она нас не схватила!

— Стой, — рыкнул Всеслав, вскинув руку. — Она не та, что жгла. Она жертва. Говори, — обратился он к ней, голос стал твёрже, но не жестоким. — Кто он? Где он?

Она сжалась, красные глаза мигнули, и по её лицу потекли слёзы — не вода, а кровь.

— Он… высокий… с когтями… его шепот ломал нас… он ушёл… к лесу… к горам… — она задрожала сильнее, сорочка сползла ниже, обнажая грудь, но она не замечала, глядя в пустоту. — Я не хотела… мальчик… он был жив… я не могла остановиться…

Всеслав нахмурился, рунный камень гудел, и он понял — она говорит о Мише. Она пила его, но не с яростью, как та буря, а со страхом, с болью. Он шагнул ближе, но тут Гордей хмыкнул, перехватывая копьё:

— Да что с ней говорить? Красота красотой, а тварь. Дай я её прикончу, а то Владко уже трясётся.

— Назад, — рявкнул Всеслав, глаза его сверкнули. — Ещё раз увижу, как ты к ней тянешься, Гордей, — и топор мой найдёт твою шею. Нам нужно её допросить.

Девушка вдруг дёрнулась, посмотрела на дружинников — и в её глазах вспыхнул животный ужас. Она вспомнила, как Гордей и ещё двое, когда нашли её следы у реки, отпускали сальные шуточки, как Владко, хихикая, предлагал "погреть её", пока Всеслав не пригрозил вырвать им языки. Теперь она видела их взгляды — жадные, тяжёлые, — и сжалась ещё сильнее, вжимаясь в дуб, словно он мог её укрыть.

Всеслав заметил это, шагнул между ней и дружинниками, закрывая её собой.

— Говори, — мягче сказал он ей. — Ты знаешь его. Где он?

Но она вдруг рванулась — не к нему, а к Владко, что стоял сзади. Глаза её вспыхнули, голод пересилил страх.

— Кровь… — прохрипела она, и слабые, но острые когти блеснули в лунном свете.

Владко вскрикнул, копьё выпало из рук, но Всеслав среагировал мгновенно — ударил её древком топора, руны на нём вспыхнули, и она отлетела к дубу, рухнула, задрожала. Сорочка сползла ещё ниже, обнажая тело, слишком совершенное для нечисти. Она не умерла — руны лишь отбросили её. Шатаясь, она вскочила и бросилась в лес, тени поглотили её.

— За ней! — крикнул Ярослав, вскинув меч, но Всеслав остановил его.

— Нет, — сказал он, голос твёрдый, как камень. — Она не главная. Она жертва, что стала тенью. Тот, кто рвал деревню, ушёл к горам. Она знает его.

— Боги, какая краса… — пробормотал Гордей, глядя ей вслед, но тут же сплюнул. — И какая мерзость. Что она такое?

— Нечисть, — ответил Всеслав, глядя в лес. — Но не как упыри. Она пьёт кровь, но не рвёт кости. Красива, как человек, но живёт их смертью. Я не знаю, как её уничтожить, но найду решение.

Владко подобрал копьё, руки его тряслись, лицо побелело.

— Она хотела меня… — прошептал он. — Я видел её глаза… она не человек…

— Была человеком, — сказал Всеслав, сжимая топор. — Теперь — нет. Но она боится. Она не хотела пить мальчика. Тот, кто сделал её, заставил.

Ярослав нахмурился, шагнул к нему.

— К горам, говоришь? День пути, если не больше. Что он там ищет?

— Не знаю, — ответил Всеслав, глядя на следы, что терялись в лесу. — Она сказала — тень. Может, там его логово. Может, там тот, кто старше его. Я должен найти его.

Он повернулся к дружинникам, глаза его были острыми, как лезвие.

— Она ушла, но следы свежи. Мы идём за ней. Она приведёт нас к нему.

— А если вернётся? — спросил Владко, голос его дрожал. — Если она сильнее, чем кажется?

— Тогда я найду, как её остановить, — ответил Всеслав, сжимая топор. — Но не сейчас. Она — ключ.

Лес молчал, ветер выл, пепел кружился в воздухе. Всеслав повёл дружину дальше — за следами, что растворялись в тени. Она была красива, как дева из легенд, но тварь, что пила мальчика, и он знал: её красота — ловушка, что манит и убивает. Тьма шевелилась впереди, и он шёл её ломать, шаг за шагом, к горам, где ждала буря.

Лада бежала, босые ноги её месили снег и грязь, цеплялись за острые камни, ветви хлестали по лицу, оставляя тонкие царапины, но она не замечала ни боли, ни холода. Зима была где-то далеко, словно чужая тень, а внутри неё горело что-то тёмное, горячее, что толкало вперёд. Её сорочка, изорванная в лохмотья, цеплялась за кусты, трещала, открывая худые плечи, грудь, бёдра, но мороз не трогал её — тело было холодным, как речной лёд, и всё же живым, движимым силой, что гудела в венах вместо крови. Она прижала руку к груди — там было пусто, сердце не билось, и эта тишина пугала её сильнее, чем крики, что остались в прошлом.

Она не понимала, что с ней стало. Лес кружился вокруг, тени метались в лунном свете, каждый звук — треск ветки, вой ветра, шорох листвы — отдавался в ней, как удар. Глаза её, красные, как тлеющие угли, видели слишком много: каждый лист, каждую жилку на коре, каждую каплю росы, что дрожала на траве. Это резало её разум, путало мысли. Она слышала их — людей с копьями и мечами, что стояли у дуба. Их голоса, тяжёлые шаги, дыхание, что гудело в ночи, доносились до неё, как зов. Они гнались за ней, она знала это, чуяла их запах — пот, железо, страх, — и что-то внутри неё рычало, рвалось к их крови. Но она не хотела, не могла себе этого позволить, цеплялась за остатки себя, как за обрывки сорочки.

Её разум трещал, как старое полотно под ветром. Она помнила деревню — избы, объятые пламенем, крики, что гасли в ночи, его тень, высокую, с когтями и клыками, что рвали всё живое. Он был бурей, что унёс Радомира, Иванку, Олену, а потом и её саму. Она была знахаркой, травницей, что гнала его настоем полыни и древними словами, но он сломал её. У реки он пил её кровь, шептал что-то, от чего разум трещал, как лёд под ногами. Теперь она была… чем? Не человеком — она чувствовала это в пустоте груди, в голоде, что грыз её изнутри. Но и не мертвецом, не тенью из бабкиных сказок. Слёзы — горячие, солёные, с привкусом крови — катились по её лицу, и она бежала, не зная куда.

Она споткнулась, рухнула на колени, корень врезался в кожу, сорочка сползла с плеча. Лада замерла, глядя на свои руки — белые, гладкие, без когтей, без клыков, почти человеческие. Но она помнила: они были другими, когда она пила Мишу, сына кузнеца. Он лежал в избе, слабый, но живой, с глазами, полными ужаса. Она хотела укрыть его, спасти, но голод накрыл её, как волна, и пальцы стали когтями, зубы — клыками. Она рвала его шею, пока он не затих, а на его губах застыла странная, улыбка. Теперь руки её дрожали, холодные, как камень, и она не понимала, когда они меняются, почему она снова выглядит как человек.

— Нет… — выдохнула она, голос её был хриплым, чужим, словно не её собственный. — Я не хотела… я не такая…

Она вскочила, бросилась дальше, лес гудел вокруг, ветви расступались перед ней, будто боялись её коснуться. Она бежала от них, от себя, от того, что натворила. Люди с копьями были близко — она чуяла их. Тот, с глазами волка, что ударил её древком, и другие, что дрожали, но шли за ней. Они хотели её убить, она знала это, видела их страх и ярость у дуба. Но она не хотела их крови, не хотела слышать их крики, как не хотела крика Миши. Голод рвался из неё, шептал, звал, и она боялась, что если они найдут её, она не удержится.

У ручья она рухнула на колени, чёрная вода отражала луну, и Лада посмотрела на своё лицо — слишком красивое, с алыми губами, с глазами, что горели красным, как огонь в ночи. Кожа её была белой, гладкой, холодной, но живой. Она не понимала, откуда эта сила, почему она бежит быстрее ветра, почему тело её не устаёт. Пальцы коснулись воды, задрожали, и отражение смотрело на неё — не Лада, знахарка с добрыми руками, а что-то чужое, с красными глазами, что пугали её саму.

— Кем я стала? — прошептала она, голос дрогнул, как сухой лист. — Что он со мной сделал?

Она вспомнила его — тень с когтями и клыками, что рвала деревню, что пил её у реки, что шептал слова, от которых разум гнулся, как ветка под снегом. Он ушёл, бросив её в грязи, но она не умерла — стала этим. Она не знала, как гасить голод, что гудел в венах, не понимала, откуда эта сила, что гнала её вперёд. Она пила зверей — оленя у воды, волка в чаще, — когти и клыки рвали их шкуры, но жажда не уходила, тянула к людям, к их тёплой крови.

Шаги — тяжёлые, уверенные — раздались за спиной. Лада вскочила, сорочка сползла ниже, но она не замечала, глядя в лес. Они были близко, их запах бил в ноздри — железо, пот, жизнь, что текла в их жилах. Она могла броситься на них, рвать, пить, но сжала кулаки, ладони задрожали от напряжения, и она побежала дальше. Ноги несли её быстрее, чем она могла осознать, сильнее, чем она могла поверить.

— Уходите… — прошептала она, голос был слабым, но острым, как лезвие. — Я не хочу… я не буду…

Она не знала, откуда эта сила, почему лес расступается перед ней, почему она бежит, как ветер. Она знала одно — они идут за ней, и если найдут, она станет тварью, что рвёт их, как он рвал её деревню. Она не хотела этого, цеплялась за остатки себя, но голод шептал, звал, и она боялась, что он возьмёт верх.

***

Где-то далеко, за реками и лесами, у подножия гор, где тьма стелилась, как плащ, Велемир стоял на холме. Его когти блестели в ночи, глаза горели, как угли, что пожрали деревню. Он шёл к горам, к алтарю Даромира, где тьма ждала его, но вдруг замер, тени вокруг дрогнули, как живые. Он чуял её — Ладу, свою кровь, свою тень, что текла в её венах. Её страх резал его, как нож, её голос дрожал в его разуме — слабый, но живой.

Он рассмеялся — тихо, холодно, как ветер над могилами. Она боялась, бежала, не понимала, что стала его частью, его даром, его местью. Он дал ей тьму, что росла в ней, как росла в нём у алтаря Даромира, но она сопротивлялась, как он когда-то. Её страх был сладким, как кровь, что он пил, и он знал — она не одна. Кто-то шёл за ней, кто-то с силой, что резала его тень, и он чуял — это враг.

— Беги, Лада, — прошептал он, голос гудел в ночи, как далёкий гром. — Беги, но ты моя. Они не возьмут тебя, пока я жив.

Он повернулся к горам, тени вились за ним, как плащ, когти резали воздух. Её страх приведёт их к нему, к его мести, к его триумфу. Даромир ждал, алтарь гудел, и Велемир шёл к нему, чувствуя, как тьма в Ладе растёт, как она станет его бурей. Он не видел её, но знал — её красота, её голод, её страх — всё это его, и она не уйдёт от него, как он не ушёл от Даромира.

***

Лада рухнула у пещеры, что темнела у ручья. Колени её дрожали, сорочка висела лохмотьями, ладони сжались в кулаки, дрожали, но крови на них не было — только холод, что пробирал до костей. Она не знала, как здесь очутилась, но пещера манила её, как дом манит уставшего путника. Лада заползла внутрь, тьма обняла её, укрыла, и она сжалась в комок, слыша шаги — далёкие, но твёрдые, что шли за ней.

— Я не хочу… — прошептала она, глаза её горели красным, голод рвал её изнутри, но она стиснула кулаки сильнее, ладони оставались холодными и чистыми. — Я не буду… как он…

Она не знала, как гасить тьму в себе, не понимала, что делать, но чувствовала — они идут. Если найдут её, она станет тем, чего боится больше всего. Она закрыла глаза, слёзы крови катились по её лицу, и лес молчал, пряча её от них, но не от него — тени, что шептала в её разуме, что звала её к горам.

Продолжение следует…

Он сжал рунный камень на шее. Холодный, как лёд, тот гудел под пальцами, храня силу, что вложил в него Перун. Лес расступился, и впереди выросли стены княжьего детинца — дубовые, высокие, с башнями, что торчали, как клыки зверя. Дым тянулся к небу, запах хлеба и железа смешивался с ветром, но в воздухе витало ещё что-то — острое, как запах крови, далёкое, но живое. Всеслав натянул поводья, конь фыркнул, пар вылетел из ноздрей, и он спрыгнул на землю, бросив взгляд на ворота. Двое стражников в кольчугах, бородатые, скрестили копья, но, узнав его, расступились.

— Всеслав, охотник, — буркнул один, голос его был низким, как рокот реки. — Князь ждёт.

Второй кивнул, но глаза его бегали, как у зверя перед капканом. — Проходи. Чертовщина творится, без тебя не обойтись.

Всеслав молча шагнул вперёд, ведя коня за собой. Двор детинца гудел: кузнец бил молотом, бабы тащили вёдра, дети сновали меж саней, но лица у всех были хмурые, взгляды — острые, как ножи. Он шёл к княжьему терему — высокому, с резными столбами и крышей под снежной шапкой. Дверь скрипнула, холоп в серой рубахе поклонился и повёл его внутрь.

Терем пах деревом и мёдом. Очаг трещал в центре, бросая отблески на стены. Князь стоял у стола — широкий, как дуб, с бородой, тронутой сединой, и глазами, что повидали слишком много зим. Кафтан его, красный с золотой вышивкой, говорил о богатстве, но руки лежали на мече у пояса, будто бой мог грянуть прямо сейчас. Рядом — двое воевод, суровых, с лицами, словно высеченными из камня, и жрец в белой рубахе, что сжимал посох с рунами.

— Всеслав, — голос князя раскатился, как гром. — Слыхал о тебе. Охотник, что гнал Древних из их нор. Добро пожаловать, хоть и пришёл ты в недобрый час.

Всеслав кивнул, шагнув ближе. — Слухи дошли до меня. Деревни горят, люди пропадают. Что здесь творится, княже?

Князь нахмурился, сжал кулак, и терем будто потемнел. — Чертовщина. Три деревни за месяц — пепел, кровь, ни души. Вестники кричат о тенях в ночи, о телах — белых, как снег, с дырками на шее. Думал, волки или лихие люди, но волки кости грызут, а разбойники добро берут. Здесь — ни костей, ни следов. Только пепел и смерть.

Жрец шагнул вперёд, посох стукнул о пол. — Нечисть это, княже. Я чую её — ветер воет, как души, что она забрала. Руны говорят: кровь зовёт кровь. Упырь, старый, сильный.

— Упырь? — Всеслав прищурился, пальцы сжали камень. — Я знал таких. Но те, кого я знал, не жгут деревни, не оставляют пепел. Они крадут одного, тихо, в ночи. Здесь что-то иное.

Князь кивнул, взгляд его стал твёрже. — Первая деревня пала три седмицы назад, у реки на западе. Люди там жили тихо — хлеб сеяли, рыбу ловили. Вестник прибежал, кричал о тени, что ломала избы, рвала шеи о шепоте, что гнал их прочь. Послал я десяток воинов — вернулись двое, бледные, как мертвецы, бормотали о крови и огне. Вторая пала седмицу спустя, третья — три дня назад. Не знаю, что это, Всеслав, но ты охотник. Найди его. Уничтожь его.

Всеслав молчал, глядя в огонь. Три деревни, пепел, тела с укусами на шее — это не Древний, не тот, о ком говорил Перун. Седьмой ждал где-то, его логово было тайной, но здесь рыскало что-то другое, сильное, как буря, что ломает лес. Он знал упырей — их когти, их шёпот, их жажду, — но этот был иным, сильнее  тех, что он уничтожал в болотах и лесах.

— Мне нужны люди, княже, — сказал он наконец, голос его был твёрд, как железо. — Один я не справлюсь, если он так силён. Дай дружину, и я найду его.

Князь кивнул, махнул рукой воеводе. — Ярослав, собери десяток лучших. Крепких, с мечами и копьями. Они твои, Всеслав. Но береги их — людей мало осталось.

Ярослав — высокий, с шрамом через щеку — кивнул и вышел, шаги его гудели по полу. Князь повернулся к Всеславу, глаза сузились. — Первая деревня ближе всех — день пути на запад, у реки. Начни там. Посмотри, что осталось, и скажи, с чем мы бьёмся. Дам тебе всё — коней, припасы, обереги от жреца. Только останови это.

Всеслав кивнул, сжав топор у пояса. — Я увижу сам. Если это упырь, я уничтожу его. Если что-то большее — найду его слабость. Но мне нужно знать, где сердце этой тьмы. Седьмой Древний где-то здесь, княже, и я должен его найти.

— Седьмой? — князь нахмурился, жрец шагнул ближе, посох дрожал в его руках.

— Перун говорил о семи, — ответил Всеслав, голос стал тише, как шёпот ветра в лесу. — Шесть я взял. Седьмой — их первый, старше всех. Он в горах, но где — не знаю. Может, это его тень, а может, его щенок. Я выясню.

Князь кивнул, лицо его потемнело. — Иди, охотник. Верю в тебя. Но если это нечисть сильнее тебя, беги и скажи мне. Сожжём леса, если надо, но не дадим ей нас взять.

Всеслав повернулся, плащ качнулся, как крыло ворона. — Огонь не всегда спасает, княже. Иногда он их кормит. Я увижу сам.

Он вышел из терема, холод ударил в лицо, но не тронул его. У ворот ждал Ярослав с десятком воинов — крепких, в кольчугах, с мечами и копьями. Лица их были суровы, но глаза бегали, как у людей, чующих смерть. Кони были осёдланы, припасы — хлеб, вяленое мясо, бурдюки с водой — лежали в сёдлах. Жрец подошёл, протянул кожаный мешочек с рунами на костях.

— Возьми, — сказал он, голос дрожал, как лист на ветру. — Они отгоняют тьму. Не спасут, но время дадут.

Всеслав взял мешочек, кивнул и вскочил в седло. — Ярослав, веди к первой деревне. Посмотрим, что оставил этот кровопийца.

Воевода махнул рукой, и дружина двинулась — кони фыркали, снег скрипел, ветер выл в ветвях. Всеслав ехал молча, рунный камень гудел под пальцами, и он знал: это начало. Седьмой Древний ждал где-то, его логово — загадка, но здесь, у реки, он найдёт следы — кровь, пепел, тьму. И сломает её, как ломал прежде, или она сломает его.

Лес сомкнулся за ними, тени растянулись по снегу, и путь к первой деревне начался.

Снег скрипел под копытами, ветер завывал в голых ветвях, а дружина князя двигалась молча, словно призраки в зимней ночи. Всеслав ехал впереди, плащ его хлопал на ветру, копьё лежало в руке, а взгляд — острый, как у зверя, что чует добычу, — скользил по сгущающемуся сумраку. Рядом держался Ярослав, воевода — широкоплечий, с бородой, похожей на седой мох, и лицом, будто вытесанным из камня. Он сжимал меч так, словно бой мог начаться в любой миг. За ним тянулся десяток дружинников — крепких парней в кольчугах, с копьями и щитами. Но дыхание их было тяжёлым, а глаза бегали, как у оленей, почуявших волка. День угасал, солнце тонуло за горизонтом, заливая снег кровавым светом, и Всеслав чувствовал: они уже близко.

Река показалась первой — её воды текли медленно, закованные льдом у берегов, но тёмные, будто впитавшие пролитую кровь. В нос ударил резкий запах — пепла и смерти. Всеслав натянул поводья, конь фыркнул, пар вырвался из ноздрей, и он поднял руку, останавливая дружину. Кони заржали, копья тускло блеснули в закатном свете. Ярослав подъехал ближе, нахмурился, глядя на реку.

— Здесь, — сказал он, голос его хрипел, как старое дерево под ветром. — Деревня за поворотом. Если вестник не врал, там только смерть и пепел.

Всеслав кивнул, сжал рунный камень на шее. Холодный, тот дрожал под пальцами, словно предупреждал о чём-то. — Дальше пешком. Кони останутся тут.

Ярослав махнул рукой, и дружинники, ворча, слезли с седел, привязали коней к деревьям у реки. Снег захрустел под сапогами, мечи тихо звякнули, и Всеслав пошёл вперёд, ведя их вдоль берега. Река изогнулась, и перед глазами открылась деревня — точнее, её остатки. Избы лежали в руинах, почерневшие от огня, стены треснули, крыши обвалились. Пепел кружился в воздухе, как снег, что никогда не растает. Часовенка на краю деревни стояла покалеченной — крест валялся в грязи, дерево раскололось, будто от удара топора. У реки ещё тлели амбары, дым тянулся к небу, смешиваясь с запахом гнили и гари.

— Не спас их распятый бог. — Сказал Всеслав.

— Боги… — выдохнул один из дружинников, молодой парень с лицом белым, как снег. Он вцепился в копьё и попятился, но Ярослав рявкнул:

— Стой, Владко! Не за молитвами сюда пришли!

Всеслав промолчал, шагнул вперёд. Топор в руке холодил пальцы, но был готов к бою. Он оглядел разрушения — это был не просто пожар и не набег. Дерево выглядело так, будто его рвали когтями, земля вокруг изб выжжена не огнём, а чем-то тёмным, что высасывало жизнь. Он остановился у первой избы. Её стена рухнула, очаг догорал в углу, а среди обломков лежал мужик — крепкий, бородатый, застывший в грязи, как упавший дуб.

— Гляньте сюда, — сказал Всеслав, голос его прозвучал низко, как далёкий гул в горах. Он присел, перевернул тело. Кожа мертвеца была белой, как свежий снег, глаза пустые, а на шее — два прокола, глубоких и чистых, словно от клыков. Крови не было ни капли, только кожа натянулась, будто на старом барабане.

Ярослав подошёл, нахмурился, сжал рукоять меча. — Упырь? Дед рассказывал — они пьют кровь, но деревни не жгут. Это не их рук дело.

— Не простой упырь, — ответил Всеслав, касаясь проколов пальцами. Кожа была ледяной, но не от мороза — холод шёл откуда-то изнутри. — Обычные крадут одного, тихо, под покровом ночи. Этот же рвал всё, как буря рвёт лес. Идём дальше, смотри.

Они двинулись вглубь деревни. Пепел хрустел под ногами, ветер выл, будто голоса мёртвых оплакивали свой дом. У колодца лежала женщина — нож в руке, глаза широко раскрыты, но пусты. На шее — те же два прокола, аккуратные, как работа мастера. Рядом — ребёнок, худенький, с лицом, застывшим в беззвучном крике, и такими же метками. Всеслав опустился на колено, коснулся шеи мальчишки. Кожа была белой, сухой, без единой капли крови — словно её выпили до последней жилки.

— Он пил их, — тихо сказал Всеслав, глядя на Ярослава. — Но не как зверь. Он забирал их жизнь, их тепло, надежду. Это был не просто голод — Он убивал их ради развлечения.

— Кто он такой? — голос Владко дрогнул, как лист, что вот-вот сорвёт ветром. — Волк? Упырь? Боги нас бросили?

Всеслав поднялся, взглянул на парня. — Не волк. И не простой упырь. Что-то большее. Перун говорил о Древних — вампирах, старше нас, старше самих богов. Один из них здесь, или его создание.

Ярослав сплюнул в снег, сильнее сжал меч. — Древние, говоришь? И что нам от них осталось? Пепел да мёртвые?

— И след, — ответил Всеслав, кивнув на землю. Среди пепла проступали отпечатки — не сапог, не лап, а следы босых ног. Они тянулись к реке, а потом терялись в грязи. — Он был тут. И ушёл.

Дружина двинулась дальше. Лица воинов потемнели от тревоги, копья дрожали в натруженных руках. У часовенки лежал старик — посох валялся рядом, пальцы его, скрюченные, словно ветви, всё ещё сжимали воздух. На шее — те же проколы, что и у других. Рубаха была разодрана не мечом, а когтями, что резали глубже железа. Всеслав присел, коснулся посоха. Руны на нём, старые, как те, что вырезал его дед, потускнели, выжженные, будто тьма выпила их силу.

— Он пел против него, — сказал Всеслав, подняв взгляд на Ярослава. Голос его звучал тихо, но в нём сквозила горечь. — Как жрецы поют, чтобы отогнать нечисть. Но это его не спасло.

Гордей, дружинник постарше, с глубоким шрамом на щеке, буркнул, шагнув ближе:

— Тогда что спасёт нас, охотник? Если обереги не держат эту тварь, что нам делать?

Всеслав сжал рунный камень, ощутив его холодное тепло под пальцами. — Найти его слабость. У каждого она есть. Я найду её.

Они дошли до реки. Амбары лежали в пепле, зерно тлело, запах гнили бил в нос, заставляя морщиться. У воды лежали ещё тела — пятеро, мужики и бабы, все белые, как первый снег, с проколами на шее. На их лицах застыли странное выражение лица на подобие улыбки, словно маски, вырезанные нечеловеческой рукой. Всеслав замер, глядя на них. Он чувствовал — это не просто смерть. Здесь было что-то большее, что-то, что тварь оставила за собой, как зверь оставляет следы после сытной охоты.

— Он не просто убивал, — сказал он тихо, голос его стал острым, как лезвие топора. — Развлекался. Их страх, их жизнь. Это был не голод — это месть.

Ярослав нахмурился, шагнул ближе, борода его дрогнула от резкого движения. — Месть? За что? Это простые люди были — хлеб сеяли, рыбу ловили. Что им мстить?

— Не знаю, — ответил Всеслав, глядя на реку, где вода текла тёмной струёй. — Но он рвал их не просто так. Здесь что-то было. Что-то, что он помнит.

Дружинники переглянулись, лица их побледнели, копья в руках опустились. Владко, молодой и пугливый, отступил назад, голос его сорвался на шёпот:

— Может, уйдём? Это не наше дело. Боги нас прокляли…

Ярослав резко обернулся, схватил его за плечо, сжал так, что парень охнул. — Стой, где стоишь! Князь велел идти с ним, и мы идём.

Всеслав молчал, вглядываясь в следы у реки. Следы, что рвали снег, тянулись к лесу, но растворялись в воде. Он тронул рунный камень — тот задрожал, словно живой, предупреждая: тьма близко, но не здесь. Она ушла, оставив за собой пепел и смерть, и он знал — это только начало.

— Соберите тела, — сказал он, поднимаясь. Голос его был твёрд, но в нём сквозила усталость. — Посмотрим, что они расскажут. И ищите следы. Это не просто упырь — это сила, что ломает больше, чем деревни.

Ярослав кивнул, махнул рукой, и дружинники разошлись — медленно, с опаской, но послушались. Всеслав стоял у реки, глядя на воду, что казалась красной от крови, и понимал: это не Седьмой Древний, о котором говорил Перун. Это младший, но сильный, как буря, что рвёт лес. Он найдёт его, сломает, а потом доберётся до седьмого — где бы тот ни прятался.

Пепел кружился в воздухе, ветер выл, словно голоса мёртвых звали его за собой. Всеслав ждал, пока дружина соберёт следы. Тьма шевелилась где-то рядом, и он шёл её ломать — как делал всегда.

***

Ветер завывал над рекой, унося пепел с развалин изб. Тени дружинников дрожали в тусклом свете заката. Всеслав стоял у воды, копьё его было воткнуто в снег, глаза вглядывались в сгущающийся сумрак. Пепел падал, как мёртвый снег, запах крови и гнили смешивался с морозным воздухом, и он знал: тьма оставила здесь больше, чем просто мёртвые тела. Ярослав ходил меж обломков, хрипло покрикивал на воинов. Дружинники двигались медленно, с опаской, копья блестели в их руках, но лица были белыми, как у тех, кто видел конец света.

— Собирайте тела! — рявкнул Ярослав, ткнув пальцем в рухнувшую избу. — И ищите следы, как он сказал. Если эта тварь ещё рядом, мы её выследим!

Всеслав молчал, глядя на реку. Следы ног, что рвали снег, обрывались у воды, но он чувствовал — тьма не ушла далеко. Рунный камень на шее дрожал, его тепло пробивалось сквозь холод, и Всеслав понимал: здесь было что-то большее, чем упырь. Он шагнул вперёд, сапоги захрустели в пепле, и пошёл вдоль берега — туда, где избы ещё держали стены, где тень могла спрятать подсказки.

Дружинники разошлись по пепелищу. Гордей, старый воин с рваным шрамом на щеке, ворчал себе под нос, переворачивая обломки тяжёлой рукой, будто злился на них за молчание. Владко, молодой и худой, жался к Ярославу, вцепившись в копьё так, словно оно было единственным, что держало его в этом мире. Всеслав шёл один, топор висел у пояса, холодный и готовый к бою. Его глаза, острые и внимательные, ловили каждую тень, каждый шорох. Он знал нечисть — её смрад, её поступь, её жажду, — но здесь было что-то другое. Деревня не просто сгорела — её разодрали, как зверь рвёт добычу, с яростью и наслаждением, что пылали сильнее голода.

Он остановился у избы, что стояла ближе к реке. Стены её треснули, но ещё держались, крыша провалилась наполовину, очаг тлел в углу, а пепел лежал толстым слоем, как саван. Всеслав шагнул внутрь, снег захрустел под сапогами, и вдруг он заметил — следы. Не когти, как у реки, а маленькие, босые, детские, что тянулись к стене. Он присел, коснулся их пальцами — свежие, не припорошённые пеплом, но слабые, будто ребёнок еле волочил ноги.

— Ярослав! — позвал он, голос его прогудел низко, как ветер в горах. — Иди сюда.

Воевода подошёл быстрым шагом, за ним плелись Гордей и Владко. Копья в их руках дрожали, выдавая страх, что они старались скрыть. Всеслав указал на следы, глаза его сузились, словно он видел что-то за гранью.

— Ребёнок, — сказал он. — Был здесь после огня. Живой, но еле держался.

— Живой? — Ярослав нахмурился, пальцы стиснули рукоять меча. — Да вестник клялся, что ни души не осталось! Может, спрятался где?

— Может, — ответил Всеслав, медленно поднимаясь. — Но следы обрываются у стены. Дальше он не пошёл.

Он шагнул к стене, тронул её рукой — дерево было холодным, но не обугленным, как всё вокруг. Под пальцами что-то дрогнуло: доска, что еле держалась, скрипнула жалобно. Всеслав отодвинул её, открыв тёмную пустоту. Оттуда пахнуло кровью — резкий, свежий запах, как от открытой раны. Он сжал топор покрепче, шагнул внутрь, и тьма сомкнулась вокруг, словно обнимая его холодными руками.

В углу лежал мальчик — худой, с лицом белым, как снег. Глаза закрыты, кулачки сжаты, рубаха разорвана, волосы слиплись от грязи и пепла. Дыхания не было. Всеслав присел рядом, коснулся его шеи — ледяной, как зимняя река. На коже — два прокола, глубоких и чистых, как от клыков, но свежих, не таких, как у других тел. Крови не было ни капли, только кожа натянулась, словно на барабане, а на губах застыла слабая, чужая улыбка.

— Миша… — выдохнул Владко, шагнув ближе. Голос его дрогнул, сорвался, как лист, что падает с ветки. — Это Миша, сын кузнеца… Я его знал… Он… он живой был седмицу назад!

Всеслав обернулся, глаза его сузились. — Ты его знал?

Владко кивнул, сглотнув ком в горле. — Да… С отцом сюда ездил, рыбу возили. Он у реки бегал, смеялся, камешки в воду кидал… Как он тут оказался? Почему один? — Голос его задрожал сильнее, и он отступил, прижимая копьё к груди, будто оно могло его защитить.

Всеслав промолчал, глядя на мальчика. Следы вели сюда, но дальше — ни шага. Он не ушёл, не спрятался. Кто-то был с ним, кто-то пил его кровь, и это случилось недавно, уже после пожара. Он тронул проколы пальцами — края их были рваными, не такими аккуратными, как у других. Словно клыки дрожали, словно тот, кто пил, делал это через силу, нехотя.

— Это не тот же, — сказал он тихо, голос его резанул воздух, как лезвие. — Тот, что рвал деревню, пил чисто, ровно, с уверенностью. А здесь — слабость, страх. Другой его пил.

— Другой?! — Ярослав шагнул вперёд, лицо его потемнело от тревоги. — Два упыря?! Боги, да что ж это творится-то?!

— Не знаю пока, — ответил Всеслав, поднимаясь. — Но это не простой упырь. Тот, что жёг, был сильным, как буря. Этот — слабее, младше. Может, может, его отродье.

Гордей сплюнул в пепел, сжал копьё так, что костяшки побелели. — Два или один — какая разница, охотник? Они нас пьют, как воду из колодца, а мы тут стоим, руками разводим! Что делать-то будем? — В голосе его сквозила злость, но под ней дрожал страх, который он не мог скрыть.

— Искать, — сказал Всеслав, глядя на мальчика с тяжёлым сердцем. — Он был жив после огня. Кто-то его укрыл, но не спас. Следы скажут больше.

Всеслав шагнул к стене, где обрывались детские следы, и замер. Его взгляд, острый, как у сокола, выхватил ещё отпечатки — слабые, босые, но длиннее, женские. Они тянулись от мальчика к реке, растворяясь в пепле. Он присел, тронул их пальцами — свежие, как детские, но шаткие, дрожащие, будто тот, кто оставил их, еле держался на ногах. Всеслав нахмурился, сжал рунный камень на шее. Тот задрожал сильнее, отдаваясь в груди тревожным гулом, и интуиция подсказала: здесь что-то не так.

— Женщина, — сказал он, указав на следы. Голос его был спокойным, но твёрдым, как сталь. — Была с ним. Пила его кровь. Ушла к реке.

— Женщина?! — Владко побледнел, отступил назад, копьё в его руках задрожало. — Упыриха? Боги, спасите… Она нас всех заберёт! — Голос его сорвался на высокий, почти детский писк, и он оглянулся, словно тень уже подбиралась к нему из-за спины.

Всеслав взглянул на Ярослава, не обращая внимания на панику Владко. — Может, и так. Но она не жгла деревню. Пришла позже. Может, выжила здесь, а может, следовала за тем, кто всё это устроил.

Ярослав кивнул, сжав меч так, что побелели костяшки. — Ищем её? — В его голосе сквозила неуверенность, но он старался держать лицо.

— Да, — ответил Всеслав, поднимаясь. — Но осторожно. Она слаба, но жива. И она где-то рядом.

Прежде чем двинуться дальше, он обернулся к дружинникам. — Гордей, Владко, соберите все тела. Нельзя оставлять их так — сожжём, чтобы нечисть не вернулась за ними.

Гордей кивнул, хотя лицо его скривилось в недовольной гримасе. — Сожжём? А если эта тварь дым учует и явится?

— Лучше огонь, чем дать им встать, — отрезал Всеслав, и в голосе его прозвучала непреклонность. — Шевелитесь.

Дружинники разошлись. Гордей с ворчанием принялся таскать тела к центру деревни, складывая их в кучу среди обугленных брёвен. Владко, дрожа, помогал, но каждый раз, касаясь холодной кожи мертвецов, шептал что-то вроде молитвы, глаза его бегали по сторонам. Ярослав махнул рукой остальным, и вскоре все тела — мужиков, баб, старика у часовенки и мальчика Мишу — лежали вместе. Гордей поджёг остатки амбара, и пламя, жадное, как зверь, перекинулось на кучу. Огонь затрещал, дым поднялся к небу, густой и чёрный, унося с собой запах смерти. Владко отвернулся, закрыв лицо рукавом, и пробормотал:

— Пусть боги примут их… Не хочу, чтобы они за нами пришли…

Всеслав смотрел на костёр, пока пламя пожирало тела, и его чутьё подсказывало: это правильно. Нечисть любит мёртвых, а огонь очищает. Когда последний дым растворился в ветре, он повернулся к реке. Следы женщины вели туда — слабые, но ясные для его наметанного глаза. Дружинники, хмурые и усталые, двинулись за ним, пепел хрустел под сапогами, ветер выл, будто оплакивал мёртвых. У воды следы обрывались, но Всеслав остановился, прищурившись. Трава у берега была примята — не просто ветром, а так, будто кто-то рухнул на колени, а потом поднялся. Он присел, провёл пальцами по стеблям и нашёл каплю крови — тёмную, свежую, не замёрзшую, несмотря на мороз. Интуиция кольнула сильнее: она была здесь, совсем недавно.

— Здесь, — сказал он, голос его стал твёрдым, как железо. — Она упала, но далеко не ушла.

Гордей нахмурился, шагнул ближе, сжимая копьё. — Почему не ушла? Если упырь, чего ей тут торчать? Ждёт нас, что ли? — В его грубом голосе проступил страх, и он сплюнул в снег, словно хотел отогнать его.

— Не знаю, — ответил Всеслав, глядя на реку. Его чутьё подсказывало, что ответ близко. — Может, не хотела уходить. Может, не могла. Но она здесь, и мы её найдём.

Он поднялся, сжал топор в руке. Рунный камень задрожал сильнее, как сердце перед боем, и Всеслав ощутил, как тьма шевельнулась где-то рядом. Мальчик, Миша, теперь пылал в костре вместе с другими, и Всеслав знал: это не конец. Тварь, что рвала деревню, была сильна, как буря, но другая — младшая, слабее — бродила здесь. И он должен понять, кто она и кто выпил мальчика.

— Гордей, Владко, — сказал он, обернувшись. — Вы закончили с телами. Теперь держитесь рядом. Ярослав, идём по следу. Она не могла уйти далеко.

Ярослав кивнул, махнул рукой, но в глазах его мелькнула тень сомнения. Гордей буркнул:

— Закончили… Только бы эта упыриха не учуяла дым да не явилась за нами. — Он сжал копьё крепче, но голос его дрогнул.

Владко молчал, но глаза его, полные ужаса, метались от костра к реке. — А если она… если она там, за водой? Я не хочу… Не хочу, как Миша… — прошептал он, почти теряя голос.

— Хватит ныть, — рявкнул Ярослав, толкнув его в плечо. — Шагай, или сам тут останешься с пеплом!

Всеслав повёл Ярослава вдоль реки, туда, где трава была примята, где кровь капала в снег. Ночь сгущалась, пепел кружился в воздухе, и он знал: тьма шевелилась где-то рядом. Его чутьё, острое, как у волка, вело его вперёд. Мальчик был ключом — не к той силе, что уничтожила деревню, а к другой, что пришла после. Два следа, две тени, и одна из них была близко. Всеслав шёл, топор в руке, и чувствовал — это только начало. Седьмой Древний ждал где-то, его логово оставалось тайной, но здесь, в пепле, он найдёт ответы. И сломает их, как ломал всегда, или они сломают его.

Продолжение следует…

Всеслав знал о Древних больше, чем хотел бы. Семь первородных теней, рожденных из хаоса, когда мир был ещё тьмой и водой. Они правили, пока боги — Перун, Велес, Мокошь — не изгнали их. Перуновы молнии разбили их тела, Велесовы змеи загнали их в глубины, Мокошь спрятала их под корнями, но они не умерли. Они спали, питаясь тенями, ожидая, пока люди не потревожат их покой. Каждый из них был воплощением чего-то древнего, первобытного: Голод ел плоть, Холод замораживал кровь, Ярость сжигал кости, Страх ломал души, Тьма гасила свет. Шестой, судя по гулу земли и запаху смерти, мог быть Смертью — той, что не просто убивает, а отнимает саму жизнь, оставляя пустоту.

Он шёл три дня, не останавливаясь надолго. Лес становился глуше, деревья — выше, а воздух — тяжелее, пропитанным сыростью и чем-то ещё, что заставляло кожу покрываться мурашками. Следы появились на второй день — длинные, с когтями, что врезались в землю глубже, чем мог бы зверь, и клочья чёрной шерсти, что цеплялись за ветки. Всеслав остановился у реки, опустившись на колено у берега. Вода была мутной, с пятнами чёрной тины, и отражала только тени деревьев. Он бросил в неё щепотку полыни, и река дрогнула, но не ответила.

— Ты здесь, — тихо сказал он, поднимая взгляд.

Земля задрожала, слабый гул поднялся из глубины, и из леса донёсся звук — низкий, протяжный, как вой, но глубже, как стон умирающего. Всеслав встал, сжимая копьё. Рунный камень обжёг кожу, и он шагнул вперёд, к центру леса, где деревья расступались, открывая низину. Там, в тени огромного дуба, чьи корни выпирали из земли, как кости, лежал провал — тёмный, заросший мхом, из которого тянулся слабый дым, чёрный и густой.

Он подошёл ближе, чувствуя, как холод ползёт по спине. Провал был входом — не просто ямой, а дверью в логово шестого Древнего. Всеслав бросил в него щепотку зверобоя, и дым дрогнул, но не рассеялся. Земля под ногами задрожала сильнее, и из провала поднялась тень — огромная, сгорбленная, с телом, что казалось слепленным из земли и костей. Её глаза были белыми, пустыми, как у мертвеца, а шерсть — чёрной, спутанной, с клочьями тины и грязи. Руки были длинными, с когтями, что блестели, как мокрый камень, и голос, когда он заговорил, был низким, хриплым, как хрип умирающего.

— Ты пришёл, охотник, — сказал он, и земля под ним почернела. — Я ждал тебя.

Всеслав вскинул копьё, чувствуя, как усталость давит на плечи. Без амулета Перуна грудь была пустой, но он не дрогнул.

— Назови себя, — сказал он, и голос его был твёрд, как железо, несмотря на боль в теле.

— Я — Смерть, — тварь выпрямилась, и её глаза вспыхнули белым, как кости в ночи. — Шестой из семи. Мои братья звали меня Костяным Вздохом. Ты убил их, но меня не возьмёшь.

— Зачем ты здесь? — спросил Всеслав, бросая в тварь щепотку полыни. Дым поднялся, но Смерть не отступила, лишь улыбнулась, показав зубы — жёлтые, кривые, как старые клыки.

— Чтобы забрать вас, — ответил Шестой. — Голод ел, Холод морозил, Ярость сжигал, Страх ломал, Тьма гасила. Я — конец. Я отнимаю жизнь. Вы, люди, боитесь смерти, потому что она неизбежна. Я — ваша судьба.

Всеслав сжал копьё, чувствуя, как холод сковывает пальцы. Смерть была иной — не быстрой, как Ярость, не подлой, как Страх, не слепящей, как Тьма. Её сила была в неотвратимости, в пустоте, что следовала за ней. Земля вокруг почернела, трава пожухла, и воздух стал тяжёлым, пропитанным запахом гнили и могил.

— Уходи, — сказал Всеслав. — Или я отправлю тебя к твоим братьям.

Смерть засмеялась — звук был хриплым, как кашель старика, и резал уши, как скрежет костей.

— Попробуй, охотник, — сказал он. — Но сначала посмотри на меня.

Земля задрожала, и из провала поднялись фигуры — не тени, не сгустки мрака, а мертвецы, слепленные из земли и костей. Их тела были скрючены, кожа свисала лохмотьями, а глаза — белые, пустые, как у их хозяина. Они шли к нему, медленно, но неотвратимо, протягивая руки, и их шаги оставляли чёрные следы на земле.

Всеслав ударил копьём, пробив грудь первому, и из раны хлынула не кровь, а чёрная пыль, что воняла смертью. Мертвец рухнул, но поднялся снова, хрипя. Второй схватил его за ногу, и охотник рубанул топором, отсекая руку. Третий бросился сзади, и Всеслав отскочил, бросив в него уголь из костра. Огонь вспыхнул, но мертвецы не остановились — их кости трещали, но тела двигались дальше.

— Ты не победишь, — сказал Смерть, стоя у провала. — Они — мои.

Всеслав бросился к твари, но мертвецы сомкнулись, отрезая путь. Он бился, рубя и коля, но их было слишком много. Смерть смотрел, не двигаясь, и его белые глаза горели ярче.

— Спустись ко мне, — сказал он. — Или умри здесь.

Всеслав знал: бой на поверхности бесполезен. Он бросил в мертвецов последний уголь, расчищая путь, и прыгнул в провал, падая в тьму, что вела в логово Шестого.

Провал поглотил Всеслава, как пасть зверя. Он падал в темноту, чувствуя, как воздух становится густым, пропитанным сыростью и запахом гнили. Ноги ударились о мягкую землю, и он рухнул, вонзив копьё в грунт, чтобы не упасть лицом вниз. Логово шестого Древнего было сырым, тёмным, с низким потолком из корней и камня, что нависал над головой, словно крышка могилы. Стены сочились влагой, покрытые мхом и чёрной плесенью, что шевелилась, как живая. Пол был усеян костями — старыми, пожелтевшими, с трещинами, что хрустели под сапогами, и клочьями шерсти, что цеплялись за ноги. Свет сюда не проникал, и Всеслав достал из мешка последний уголь, что тлел слабо, отбрасывая дрожащие тени на стены.

Он поднялся, оглядываясь. Логово было не просто пещерой — оно дышало, как живое существо. Воздух был тяжёлым, пропитанным запахом земли и смерти, и каждый вдох отдавался холодом в груди. Рунный камень на шее пульсировал, обжигая кожу, и его тепло было единственным, что напоминало о мире наверху. Всеслав сжал копьё, чувствуя, как раны — на спине, плече, ноге — пульсируют болью под повязками. Кровь пропитала мох, и каждый шаг был тяжёлым, как будто земля тянула его вниз. Но он не остановился. Пятеро Древних пали — Голод, Холод, Ярость, Страх, Тьма, — и шестой был следующим. Если он сдастся, Смерть вырвется наружу, и леса, реки, деревни станут её добычей.

Где-то впереди раздался звук — низкий, хриплый, как хрип умирающего, смешанный с глухим стуком, как будто кости бились о камень. Всеслав шагнул вперёд, держа копьё наготове. Туннель уходил вниз, извиваясь, как змеиный ход, и стены сужались, заставляя его пригнуться. Уголь в руке тлел слабо, и тени на стенах шевелились, принимая формы — волков, людей, птиц, что исчезали, едва он поворачивал голову. Он бросил в темноту щепотку зверобоя, надеясь отпугнуть духов, но дым растворился, не оставив следа.

— Ты здесь, охотник, — голос шестого Древнего эхом разнёсся по туннелю, низкий и тяжёлый, как стон земли. — Ты пришёл ко мне, как я хотел.

Всеслав не ответил. Он знал: Смерть играет с ним, как кошка с мышью. Её сила была не в когтях или мраке, а в неотвратимости, в пустоте, что следовала за ней. Он видел её снаружи — огромную, сгорбленную, с телом из земли и костей, с белыми глазами, что смотрели сквозь душу. Но здесь, в её логове, она была сильнее, ближе, и каждый шаг отдавался холодом в костях.

Туннель закончился, открывая пещеру — широкую, с высоким потолком из переплетённых корней, что свисали, как волосы мертвеца. В центре стоял Смерть, Костяной Вздох, его фигура возвышалась над грудами костей и земли. Его тело было покрыто чёрной шерстью, спутанной и мокрой, с клочьями тины, что шевелились, как черви. Глаза — белые, пустые, как у трупа, — горели в темноте, а длинные руки с когтями, что блестели, как мокрый камень, тянулись к земле, оставляя чёрные следы. Вокруг него лежали черепа — человеческие, звериные, старые, с вырезанными знаками, и воздух дрожал от его дыхания — медленного, хриплого, как последний вздох.

— Ты силён, охотник, — сказал Смерть, и его голос был мягким, почти ласковым, но резал уши, как скрежет костей. — Пятеро моих братьев пали от твоей руки. Но я — конец. Я — судьба.

Всеслав шагнул ближе, чувствуя, как земля под ногами становится мягче, словно гниёт от присутствия твари.

— Ты не судьба, — сказал он, бросая в тварь щепотку полыни. — Ты тень. И я отправлю тебя обратно.

Смерть засмеялся — звук был хриплым, как кашель старика, и эхом отразился от стен. Полынь упала на землю, и трава под ней пожухла, но тварь не дрогнула.

— Тень? — сказал он. — Я — то, что ждёт всех. Ты бьёшься, но твоё тело слабеет. Твоя кровь течёт. Ты умрёшь здесь, и я заберу тебя.

Всеслав сжал копьё, чувствуя, как усталость давит на плечи. Он знал: Смерть права. Раны кровоточили, ноги дрожали, и каждый вдох был тяжелее предыдущего. Но он не сдался. Он бросился вперёд, целя копьём в грудь твари, но Смерть махнул рукой, и земля задрожала. Из пола поднялись мертвецы — не десяток, как снаружи, а сотни, их тела были слеплены из земли и костей, с кожей, что свисала лохмотьями, и глазами, пустыми, как у их хозяина. Они шли к нему, медленно, но неотвратимо, протягивая руки, и их шаги оставляли чёрные следы, что воняли гнилью.

Всеслав ударил копьём, пробив грудь первому, и из раны хлынула чёрная пыль, что оседала на землю, как пепел. Мертвец рухнул, но поднялся снова, хрипя, и когти полоснули по руке, оставив холодный след. Второй схватил его за ногу, и охотник рубанул топором, отсекая голову. Третий бросился сзади, и Всеслав отскочил, бросив в него уголь из руки. Огонь вспыхнул слабо, осветив пещеру, но мертвецы не остановились — их кости трещали, тела ломались, но поднимались снова, как будто смерть была их силой.

Бой был бесконечным. Всеслав рубил и колол, двигаясь быстро, но их было слишком много. Они окружали его, их руки тянулись к нему, холодные и липкие, и каждый удар отнимал силы. Он чувствовал, как кровь течёт по руке, как нога подгибается под весом тела. Смерть стоял в стороне, наблюдая, и его белые глаза горели ярче, чем уголь в руке охотника.

— Ты устал, — сказал Шестой, паря над землёй. — Твоё сердце бьётся медленнее. Твоя жизнь уходит.

Всеслав упал на колено, копьё вонзилось в землю, чтобы не рухнуть совсем. Мертвецы сомкнулись, их когти полоснули по спине, и он зашипел от боли. Он бросил в них остатки трав из мешка — полынь, зверобой, — но дым растворился в воздухе, не задев тварей. Смерть шагнул ближе, его когти блестели в слабом свете, и голос его стал мягче, почти ласковым.

— Сдавайся, — сказал он. — Ты бился хорошо, но конец неизбежен. Я заберу тебя, и ты станешь моим.

Всеслав стиснул зубы, чувствуя, как силы уходят. Мертвецы давили, их руки тянули его вниз, и он видел лица — отца, зарубленного упырем, Добрыню, павшего в горах, Младу, что ушла к реке. Они были мертвы, но их глаза смотрели на него, пустые и белые, как у Смерти. Топор выпал из рук, копьё дрожало, и тьма пещеры сгущалась, гася последний свет.

Но он вспомнил слова деда, что звучали в памяти, как далёкий зов: "Смерть сильна, пока ты боишься. Докажи, что ты жив". Всеслав выхватил уголь, поджёг остатки гриба в мешке и бросил его в тварь. Огонь вспыхнул слабым, но ярким светом, и Смерть зашипел, отступая. Мертвецы закричали, их тела затрещали, и Всеслав встал, сжимая копьё.

— Ты не конец, — сказал он, бросаясь вперёд.

Копьё вонзилось в грудь Смерти, пробив шерсть и кости, и из раны хлынула чёрная пыль, что воняла могилой. Тварь взревела, и пещера задрожала, корни на потолке затрещали, как ломающиеся кости. Всеслав ударил топором, отсекая руку, но она выросла снова, искажённая и дымящаяся. Смерть схватил его за горло, когти вонзились в кожу, и охотник почувствовал, как холод сковывает тело, как жизнь уходит из него.

— Ты мой, — прошипел Шестой. — Седьмой ждёт.

Всеслав вырвался, рубанул топором по глазам, и Смерть взвыл, отпуская его. Он бросил в тварь последний уголь, и свет вспыхнул, разрывая мрак. Пещера затряслась сильнее, стены начали рушиться, и Смерть рухнул, растворяясь в чёрной пыли, что оседала на землю, как пепел после пожара.

— Шестой… — прошептал он, исчезая. — Но седьмой… близко…

Всеслав побежал к выходу, чувствуя, как земля оседает под ногами. Камни падали, корни ломались, и он выскочил наружу, упав на мокрую траву леса. Провал обвалился с глухим грохотом, погребая логово Смерти, и тишина вернулась, холодная и тяжёлая, освещённая слабым светом зари.

Он поднял рунный камень, чувствуя, как руны шевелятся под пальцами, указывая на запад. Седьмой ждал, и его сила уже шевелилась где-то вдали — в горах, где земля была твёрдой, а тени глубокими. Всеслав сжал кулак, чувствуя, как кровь капает на траву. Шестой был мёртв, но слова твари эхом звучали в голове: "Седьмой близко".

***

Ночь прошла у реки. Всеслав сидел у костра, перевязывая раны свежей травой, что нашёл у воды. Смерть больше не шепталась, но усталость сковывала тело, как цепи. Он смотрел на рунный камень, чувствуя его тепло. Запад — там, где горы поднимались к небу, где тени были глубокими, а земля твёрдой. Седьмой был там, и он будет сильнее всех предыдущих.

Он вспомнил лица тех, кого потерял — отца, Добрыню, Младу, — и их голоса, что звучали в тенях Страха. Они были мертвы, но их смерть давала ему силу идти дальше. Он не знал, сколько ещё сможет выстоять, но знал: если остановится, Древние победят. Седьмой ждал, его голод рос, и каждая победа лишь приближала последнюю битву.

На рассвете он встал, затушив костёр. Лес провожал его шорохами и плеском, но где-то вдали раздался новый звук — низкий, как раскат грома, глубокий, как зов гор. Всеслав сжал копьё, чувствуя, как боль в теле отступает под холодной решимостью. Седьмой просыпался, и охота продолжалась.

Он шагнул на запад, оставив реку позади. Трава шуршала под ногами, и рунный камень вёл его вперёд, к последней тени, что поднималась из глубин.

Лес был тих, но тишина была обманчивой. Всеслав лежал на мокрой траве, его грудь едва поднималась, кровь текла из ран, пропитывая землю под ним. Копьё лежало рядом, топор — в нескольких шагах, выбитый из руки в последнем рывке против Смерти. Шестой Древний был мёртв — его логово обрушилось, его тело растворилось в чёрной пыли, но победа далась слишком дорогой ценой. Всеслав чувствовал, как жизнь уходит из него, как холод сковывает пальцы, как лес мутнеет перед глазами. Рунный камень на шее всё ещё пульсировал, указывая на запад, к горам, где седьмой Древний ждал своего часа, но сил встать не было.

Он закрыл глаза, шепча про себя: "Я ещё не закончил…" Но голос его был слаб, как шорох листвы, и тьма — обычная, человеческая — накрыла его. Он не видел, как небо над лесом дрогнуло, как ветер принёс запах грозы, как тени деревьев задрожали от света, что не был солнцем. Он не слышал, как земля загудела, как раскат грома эхом разнёсся над рекой, как воздух стал тяжёлым, пропитанным силой, что была старше леса, старше его самого.

Всеслав очнулся от жара. Глаза открылись медленно, и он увидел свет — яркий, золотой, как молния, что бьёт в ночи. Над ним стоял Перун — громовержец, бог войны и неба, чья борода пылала огнём, а глаза сверкали, как гроза. Его доспехи были выкованы из железа и света, топор в руке гудел, как раскаты грома, а плащ развевался, как буря. Он был огромен, выше деревьев, и его присутствие давило, как удар молота, но в то же время поднимало, как ветер поднимает упавший лист.

— Всеслав, — голос Перуна был громом, что сотрясал землю, но мягким, как далёкий гул в горах. — Ты жив.

Всеслав попытался встать, но тело не слушалось. Он сжал кулак, чувствуя, как кровь капает на траву, и прохрипел:

— Шестой мёртв… но седьмой…

Перун шагнул ближе, и земля под его ногами затрещала. Он опустил топор, и свет от него разлился по лесу, разгоняя тени.

— Ты сделал больше, чем любой смертный, — сказал он. — Шесть Древних пали от твоей руки. Но седьмой — последний, и он сильнее всех. Я пришёл, чтобы рассказать тебе правду.

Всеслав поднял взгляд, чувствуя, как тепло Перуна проникает в его тело, останавливая кровь, сшивая раны. Он не исцелил его полностью — боль осталась, но силы вернулись, достаточно, чтобы встать на колени.

— Правда? — спросил он, сжимая рунный камень.

Перун кивнул, его глаза сверкнули, как молнии.

— Ты называешь их Древними, — сказал он. — Но они не просто тени. Они — кровососы, вампиры, старше нас, богов. Их семеро, и они действуют как одно целое, их сила — в их крови, что зовёт кровь. Они правили миром, когда люди были для них скотом, их города — пастбищами, их крики — песней, их кровь — вином. Они рвали землю, гасили звёзды, ломали горы, и мы — я, Велес, Лада, Сварог, Даждьбог, Чернобог — спустились, чтобы остановить их.

Всеслав слушал, чувствуя, как холод в груди сменяется жаром. Он вспомнил алтарь из рассказа деда — чёрный камень в горах, пропитанный кровью, и понял, что Перун говорит о том же месте.

— Я был там, — продолжал Перун, его голос гудел, как буря. — Тысячелетия назад, в ущелье, где горы молчали, а ветер выл, как души, что они пили. Я шёл с небес, мои молнии рвали их, как ветер рвёт листву. Велес крался внизу, его змеи обвивали их, его шепот гнал их жрецов. Лада пела людям, её свет был цепью, что держала их. Сварог ковал мечи, что жгли их, Даждьбог ослеплял их лучами, Чернобог рвал их изнутри. Их кровь текла реками, их тени гасли, и мы заточили их в склепах — шесть гробниц в горах, высеченных их жрецами, и седьмую, где спал их первый.

— Первый? — Всеслав нахмурился, поднимаясь на ноги.

— Даромир, — сказал Перун, и имя его было как удар грома. — Первый из пробудившихся, тень, что видела, как мир рождался в крови. Он был их вождём, их силой. Его когти рвали наших жрецов, его шепот гасил наши песни, его ярость ломала храмы. Его братья — Караван, что поднимал города в пыль, Севат, что пил реки до дна, Морана, что ломала разум, Загрей, что оставлял пепел, Таркан, что пил вождей, Вирна, что пела их женщинам, — подчинялись ему. Они были едины, их кровь связывала их, их жажда была рекой, что текла через мир. Мы сломали их, но не убили. Их кровь заперла их в склепах, и мы думали, что они спят навсегда.

Перун замолчал, глядя на запад, где горы поднимались к небу.

— Но они проснулись, — сказал Всеслав, чувствуя, как рунный камень жжёт кожу.

— Да, — кивнул Перун. — Люди тронули их могилы, их кровь пробудила Даромира, и он поднял своих братьев. Ты убил шестерых — тех, что звали себя Голодом, Холодом, Яростью, Страхом, Тьмой, Смертью. Но они были лишь отражениями его силы. Даромир — седьмой, и он — их сердце. Он ждёт в горах, у алтаря из чёрного камня, где их кровь текла реками. Он сильнее всех, кого ты встречал, потому что их сила течёт в нём.

Всеслав сжал копьё, чувствуя, как жар Перуна даёт ему силы.

— Почему ты не остановишь его? — спросил он. — Ты бог.

Перун улыбнулся, и улыбка его была как молния, что рассекает тьму.

— Мы ослабли, — сказал он. — Люди забыли нас, их песни стихли, их костры гаснут. Мы не можем спуститься, как прежде. Но ты, Всеслав, доказал, что смертный может быть сильнее богов. Ты убил шестерых, и я вижу в тебе огонь, что не гаснет. У меня есть для тебя работа.

— Работа? — Всеслав поднял взгляд, чувствуя, как лес дрожит от слов бога.

— Найди Даромира, — сказал Перун. — Убей его. Он — последний, но он — всё. Их кровь связывает их, и если он падёт, они не вернутся. Я дам тебе силу — не мою молнию, не мой топор, но мой огонь, что будет гореть в тебе. Иди на запад, к горам, где ветер воет, как души, что он пил. Алтарь ждёт тебя, и Даромир ждёт тебя.

Перун поднял руку, и свет вспыхнул, ослепляя лес. Всеслав почувствовал, как жар проникает в грудь, как раны затягиваются, как силы возвращаются, сильнее, чем прежде. Он встал, сжимая копьё, и посмотрел на бога.

— Я сделаю это, — сказал он. — Но что потом?

Перун засмеялся, и смех его был как гром, что раскалывает небо.

— Потом, охотник, будет новая работа, — сказал он. — Мир полон теней, и ты — тот, кто их гонит. Иди.

Свет мигнул, и Перун исчез, оставив за собой запах грозы и эхо грома. Лес затих, но Всеслав чувствовал огонь в груди — не боль, а силу, что горела, как молния. Он поднял топор, сжал рунный камень и шагнул на запад, к горам. Седьмой ждал — Даромир, первый из кровососов, тень, что старше богов.

Продолжение следует..

Он развёл костёр у подножия кургана, бросив в огонь щепотку зверобоя. Пламя вспыхнуло слабо, дрожа на ветру, и Всеслав сел, глядя на рунный камень. Руны шевелились, указывая на вход — узкую щель у основания, заросшую сухой травой. Он чувствовал: пятый был там, под землёй, и его пробуждение уже началось. Трава вокруг кургана была чёрной, как уголь, а воздух стал густым, пропитанным запахом гнили и чего-то старого, как сама пыль.

— Ты близко, — тихо сказал Всеслав, поднимая взгляд.

Земля дрогнула. Камни на вершине кургана сдвинулись, и из щели у основания пополз чёрный дым — не дым, а тьма, густая и живая, что шевелилась, как змеи. Из неё поднялась фигура — высокая, широкая, с телом, что казалось вырезанным из ночи. Глаза её были черны, бездонны, как ямы, а вокруг головы клубилась тьма, как венец. Руки были длинными, с когтями, что блестели, как обсидиан, и голос, когда он заговорил, был низким, тяжёлым, как удар молота о камень.

— Ты пришёл, охотник, — сказал он. — Я ждал.

Всеслав встал, вскинув копьё. Без амулета Перуна грудь казалась пустой, но он не дрогнул.

— Назови себя, — сказал он, и голос его был твёрд, как железо.

— Я — Тьма, — тварь шагнула ближе, и земля под её ногами почернела. — Пятый из семи. Мои братья звали меня Пожирателем Света. Ты убил их, но меня не возьмёшь.

— Зачем ты здесь? — спросил Всеслав, бросая в тварь щепотку полыни. Дым дрогнул, но Тьма не отступила.

— Чтобы погасить вас, — ответил Пятый, и его глаза вспыхнули, как чёрные звёзды. — Голод ел плоть, Холод замораживал кровь, Ярость сжигал кости, Страх ломал души. Я гащу свет. Вы, люди, боитесь тьмы, потому что в ней нет надежды. Я — конец всему.

Всеслав сжал копьё. Он чувствовал, как тьма ползёт к нему — не просто мрак, а сила, что давила на глаза, что сжимала сердце. Костёр мигнул и погас, оставив только слабый свет звёзд. Тьма шагнула ближе, и её когти полоснули воздух, оставляя чёрные следы, как трещины в небе.

— Уходи, — сказал Всеслав. — Или я отправлю тебя к твоим братьям.

Тьма засмеялась — звук был глубоким, как гул земли, и резал уши, как скрежет камня.

— Попробуй, охотник, — сказал он. — Но сначала посмотри на меня.

Земля задрожала, и из тьмы поднялись фигуры — не тени душ, как у Страха, а сгустки мрака, что принимали форму зверей: волков с чёрными глазами, медведей с когтями из ночи, птиц с крыльями, что гасили свет. Они бросились к нему, молча, и их движения были быстрыми, как ветер.

Всеслав ударил копьём, пробив грудь первому волку, но тварь растворилась, как дым, и собралась снова. Медведь ударил лапой, и охотник отскочил, рубанув топором. Лезвие прошло насквозь, но тьма вернулась, рыча без звука. Птицы спикировали сверху, их крылья гасили звёзды, и Всеслав бросил в них факел, что вытащил из углей. Огонь вспыхнул, рассеивая их, но Тьма лишь смеялась.

— Ты не можешь их убить, — сказал он. — Они — часть меня.

Всеслав бросился к твари, но тьма сгустилась, и он потерял её из виду. Когти полоснули по спине, оставив жгучий след, и охотник упал, вонзив копьё в землю, чтобы не рухнуть. Твари из мрака окружили его, их глаза горели, как чёрные угли, и Всесlav понял: Тьма не бьёт силой — она душит, слепит, отнимает волю.

— Ты мой, — шепнул Пятый, появляясь из мрака. — Сдавайся.

Но Всеслав не сдался. Он выхватил из мешка последний сушёный гриб, поджёг его и бросил в тварь. Дым поднялся едким столбом, и Тьма зашипела, отступая. Огонь разогнал мрак, и охотник увидел вход в курган — узкую щель, из которой тянулась тьма. Он знал: там её логово.

— Ты не спрячешься, — сказал он, шагнув к щели.

Тьма взревела, и земля задрожала. Всеслав прыгнул внутрь, падая в темноту, что была гуще ночи.

Тьма обрушилась на Всеслава, как волна, что топит лодку в бурю. Он падал в щель кургана, чувствуя, как воздух густеет, становясь холодным и липким, словно паутина, пропитанная сыростью. Ноги ударились о твёрдый камень, и он рухнул на колени, сжимая копьё, чьё древко было скользким от его собственной крови. Подземный мир пятого Древнего был не похож на предыдущие логова — ни воды, как у Страха, ни льда, как у Холода, ни огня, как у Ярости. Здесь царил мрак — бесконечный, живой, шевелящийся, как дыхание огромного зверя, что спит под землёй. Факел в его руке мигнул, пламя сжалось до крохотного огонька, дрожащего, как последний вздох, и Всеслав понял: свет здесь был чужим, ненавистным этому месту.

Он поднялся, оглядываясь, хотя глаза видели лишь пустоту. Тьма была не просто отсутствием света — она была плотной, осязаемой, словно стены из чёрного дыма, что давили на грудь, проникали в лёгкие, заставляли кашлять. Пол под ногами был неровным, усеянным осколками костей и камней, что хрустели под сапогами, как сухие листья. Всеслав провёл рукой по земле, ощущая холод, что пробирал до костей, и заметил слабое свечение — тонкие нити мха, что цеплялись за трещины, едва видимые в этом мраке. Рунный камень на шее пульсировал, обжигая кожу через рваную рубаху, и его тепло было единственным якорем, что держало разум в этой бездне.

Где-то впереди раздался звук — низкий, скрежещущий, как камни, что трутся друг о друга, смешанный с глубоким гулом, что поднимался из-под земли. Всеслав напрягся, сжимая копьё сильнее. Рана на спине, оставленная когтями Тьмы снаружи, ныла, кровь пропитала повязку из мха, и каждый шаг отдавался болью. Но он не остановился. Он не мог. Четверо Древних пали от его руки — Голод, Холод, Ярость, Страх, — и пятый был следующим. Если он сдастся, тьма вырвется наружу, поглотит степи, леса, деревни, и всё, что он защищал, исчезнет в её чёрной пасти.

— Ты пришёл, охотник, — голос пятого Древнего эхом разнёсся вокруг, тяжёлый и низкий, как стон земли, что пробуждается от векового сна. — Добро пожаловать в мой дом.

Всеслав шагнул вперёд, держа копьё наготове. Его глаза привыкли к мраку, и он начал различать очертания — смутные, искажённые, как тени в кривом зеркале. Пол поднимался к центру, где клубилась тьма, густая и живая, словно сердце этого места. Он бросил щепотку зверобоя в факел, надеясь разогнать мрак, но дым растворился, не оставив следа, и огонь мигнул, угасая ещё сильнее.

— Покажись, — сказал Всеслав, и голос его был твёрд, несмотря на усталость, что сковывала тело.

Тьма ответила смехом — глубоким, резонирующим, как раскат грома в пещере, что отдавался в костях. Из мрака выступила фигура — высокая, широкая, с телом, что казалось вырезанным из самой ночи. Её глаза горели чёрным, бездонным светом, глубоким, как ямы, что ведут в бездну. Вокруг головы клубилась тьма, как венец, шевелящийся, живой, а длинные руки с когтями, что блестели, как обсидиан, не касались земли — тварь парила, словно мрак был её крыльями. Лицо её было скрыто, но Всеслав чувствовал: оно смотрит, проникает в него, ищет слабость.

— Я здесь, — сказал Пятый, и его голос стал ближе, резче. — Но ты не увидишь меня. Ты ослепнешь, прежде чем поднимешь своё жалкое копьё.

Всеслав бросил ещё одну щепотку полыни, но тьма поглотила её, не дрогнув. Он ударил копьём, целясь в глаза, но лезвие прошло насквозь, не задев плоти, и тварь рассмеялась снова, её голос эхом отразился от невидимых стен. Мрак сгустился, гася факел до уголька, и Всеслав почувствовал, как тьма ползёт к нему — не просто отсутствие света, а сила, что давила на разум, что сжимала сердце, что шептала о конце.

— Ты не можешь ранить то, чего нет, — сказал Тьма. — Я — мрак в твоих глазах. Я — ночь в твоей душе.

Мрак закрутился, и из него поднялись фигуры — не тени душ, как у Страха, а сгустки ночи, что принимали форму. Волки с чёрными глазами, медведи с когтями из мрака, птицы с крыльями, что гасили даже слабый свет уголька. Они двинулись к нему, молча, и их движения были быстрыми, как ветер, что гонит пыль по степи. Всеслав рубанул топором, рассеивая первого волка, но он собрался снова, рыча без звука, и когти полоснули по руке, оставив холодный след. Медведь ударил лапой, и охотник отскочил, вонзив копьё в его грудь. Тьма растворилась, но вернулась, окружая его, и птицы спикировали сверху, их крылья гасили последние искры.

Он бросил уголь из факела в стаю, и слабый свет вспыхнул, рассеивая их на миг, но тьма сомкнулась снова. Бой был хаотичным, бесконечным. Твари лезли из мрака, их когти оставляли следы на камне, а глаза горели, как чёрные угли, что тлеют в ночи. Всеслав бился молча, сохраняя дыхание, но их было слишком много. Он чувствовал, как силы уходят — раны кровоточили, ноги дрожали, и каждый удар отдавался болью в плече. Тьма давила, не давая дышать, и он понял: Пятый не бьёт когтями — он душит, слепит, отнимает волю.

— Ты устал, охотник, — сказал Тьма, паря над ним, его голос был ближе, резче. — Твоё тело слабеет. Твой свет гаснет. Я вижу твою кровь, твою боль. Ты не выстоишь.

Всеслав упал на колено, копьё вонзилось в камень, чтобы не рухнуть совсем. Твари отступили, но мрак сгущался, заполняя всё вокруг. Он видел только глаза Пятого — чёрные, бездонные, что смотрели в его душу, выискивая трещины. Тьма шептала, и её голос был не один — десятки, сотни голосов, что звали его, что смеялись, что плакали. Он слышал крики матери, погибшей в огне, стон отца, зарубленного упырем, смех Добрыни, что затих в горах, шепот Млады, что ушла к реке.

— Ты один, — шепнул Тьма. — Ты слаб. Ты проиграешь.

Всеслав стиснул зубы, чувствуя, как разум мутится. Тьма была повсюду — в глазах, в ушах, в крови. Он видел деревню своего детства — горящие избы, дым, что душил его, мать, что кричала его имя. Он видел Добрыню, падающего под когтями Ярости, Младу, чьи глаза были пусты, как у русалки. Топор выпал из рук, копьё дрожало, и тьма сомкнулась, гася последний свет.

— Сдавайся, — сказал Пятый, его когти блестели в мраке. — Стань частью меня.

Но Всеслав вспомнил слова деда, что звучали в его памяти, как далёкий гром: "Тьма сильна, пока есть что гасить. Дай ей свет, и она отступит". Он выхватил уголь из факела, поджёг остатки трав в мешке — полынь, зверобой, сушёные грибы — и бросил их в тварь. Огонь вспыхнул слабым, но ярким светом, разрывая мрак, и Тьма зашипела, отступая. Твари из ночи закричали, их формы исказились, растворяясь в дыму, и Всесlav встал, сжимая копьё.

— Ты не конец, — сказал он, бросаясь вперёд.

Копьё вонзилось в грудь Тьмы, пробив тень, и из раны хлынул чёрный дым, что вонял гнилью и смертью. Тварь взревела, и мрак задрожал, стены кургана затряслись, как от удара молота. Всеслав ударил топором, отсекая руку, но она выросла снова, искажённая и дымящаяся. Тьма схватила его за горло, когти вонзились в кожу, и охотник почувствовал, как холод сковывает тело, как тьма проникает в разум.

— Ты мой, — прошипел Пятый. — Шестой ждёт.

Всеслав вырвался, рубанул топором по глазам, и Тьма взвыла, отпуская его. Он бросил в тварь последний уголь, и свет вспыхнул, разрывая мрак. Курган затрясся сильнее, камни падали с потолка, и Тьма рухнула, растворяясь в чёрной пыли, что оседала на землю, как пепел.

— Пятый… — прошептал он, исчезая. — Но шестой… близко…

Всеслав побежал к выходу, чувствуя, как земля оседает под ногами. Камни падали, мрак гас, и он выскочил наружу, упав на сухую траву степи. Курган обвалился с глухим грохотом, погребая логово Тьмы под тоннами земли, и тишина вернулась, холодная и тяжёлая, освещённая слабым светом зари.

Он поднял рунный камень, чувствуя, как руны шевелятся под пальцами, указывая на север. Шестой ждал, и его сила уже шевелилась где-то вдали — в лесах, у рек, где земля была сырой, а тени длинными. Всеслав  сжал кулак, чувствуя, как кровь капает на траву. Пятый был мёртв, но слова твари эхом звучали в голове: "Шестой близко".

***

Ночь прошла в степи у остатков костра. Всеслав сидел, перевязывая раны свежей травой, что нашёл у ручья неподалёку. Мрак больше не давил, но усталость сковывала тело, как цепи. Он смотрел на рунный камень, чувствуя его тепло. Север — там, где леса смыкались над реками, где тени были длинными, а земля сырой. Шестой был там, и он будет сильнее, чем Тьма, сильнее, чем Страх.

Он вспомнил лица тех, кого потерял — отца, Добрыню, Младу, — и их голоса, что шептались в тенях Страха. Они были мертвы, но их смерть давала ему силу идти дальше. Он не знал, сколько ещё сможет выстоять, но знал: если остановится, Древние победят. Шестой и седьмой ждали, их голод рос, и каждая победа лишь приближала последнюю битву.

На рассвете он встал, затушив костёр. Ветер нёс пыль по степи, но где-то вдали раздался новый звук — низкий, как вой ветра, глубокий, как стон земли, что пробуждается от сна. Всеслав  сжал копьё, чувствуя, как боль в теле отступает под холодной решимостью. Шестой просыпался, и охота продолжалась.

Он шагнул на север, оставив курган позади. Трава шуршала под ногами, и рунный камень вёл его вперёд, к новой тени, что поднималась из глубин.

Продолжение следует..