У овцевода Раймона Пьера и его жены Сибиллы тяжело заболела маленькая дочь. Родители-катары приняли решение перед неизбежной смертью провести над ней обряд, который называется в текстах consolamentum («утешение») или hérétication («еретикация»), поскольку только человек, прошедший через это таинство и ставший таким образом «совершенным» (лат. perfectus) может достичь вечного блаженства. Душа человека, не ставшего «совершенным», по мнению катаров, переселялась после смерти в другое существо, то есть оставалась в мире зла. Совершить таинство мог любой «совершенный», но после этого человек должен был соблюдать строжайшую аскезу: он отказывался от любого имущества (в том числе дома) и должен был всю жизнь скитаться, проповедуя учение и прося подаяние. Поскольку не все катары были к этому готовы, обряд этот чаще всего проводился на смертном одре.

Несмотря на то что у катаров не принято было «еретиковать» младенцев, «совершенный» Прад Тавернье (в прошлом ткач) решил, что никакого зла церемония не принесет, и совершил над умирающим ребенком этот обряд. После чего настоятельно рекомендовал Сибилле впредь не давать ребенку ни молока, ни мяса: поскольку после «еретикации» человек мог чудом выздороветь — и, вероятно, не справиться с ограничениями, которые налагало на человека положение «совершенного», — вслед за ней катары практиковали endura, предсмертный пост, отказ от пищи, который должен был сделать смерть неминуемой и таким образом повышал шансы на спасение души.

«Когда муж и Прад Тавернье ушли из дома, — рассказывает Сибилла, — я не выдержала. Не могла я смириться, что дочь умрет на моих глазах. Вот и покормила ее грудью, а когда пришел муж, я призналась, что давала дочери грудь. Он так огорчился, разохался, разволновался. Пьер Мори пытался утешить своего хозяина. Он сказал мужу:

— Ты не виноват.

А малышке Пьер сказал:

— У тебя плохая мать.

И мне заявил:

— Ты плохая мать. Все женщины — демоны.

Мой муж плакал. Бранил меня. Грозил мне. После того, что случилось, он разлюбил малышку, разлюбил и меня. Пока, много спустя, не признал, что был неправ. Моя дочь Жакотта на целый год пережила этот случай и тогда умерла».

Девица Грацида Рив рассказывала:

«Лет семь назад или около того, летом, кюре 

Пьер Клерг 

зашел в дом моей матери, которая как раз была на жатве. Он и пристал, спасу нет:

— Дай, — говорит, — познать тебя телесно.

Ну, я и сказала:

— Согласна.

Я тогда еще девушкой была. Кажется, было мне лет четырнадцать-пятнадцать. Он лишил меня невинности на гумне, где держат солому. Но не силой, этого никак не скажешь. И после не переставал познавать меня телесно до января следующего года. Делалось это всегда в остале моей матери, с ее ведома и согласия. Чаще всего днем. Потом, в январе, кюре отдал меня в жены Пьеру Лизье, но все равно продолжал частенько познавать меня телесно все четыре года, что оставалось прожить моему мужу. С его ведома и согласия».

Сам священник, настоящий донжуан Монтайю (регистр Жака Фурнье называет двенадцать его любовниц), объяснял другой своей любовнице, Беатрисе де Планиссоль, что «мужчина и женщина могут свободно грешить как угодно на протяжении жизни. И могут делать, что им вздумается. Конечно, если только в конце они будут приняты в секту или в веру добрых христиан. Тогда они спасены и им отпущены все грехи, что они совершили в своей жизни… Все благодаря возложению рук этих добрых христиан, которое получаешь на смертном одре».

У пастуха Пьера Мори однажды спросили, не боится ли он жить в области Фенуйед, где его с большой вероятностью могут поймать и осудить за ересь.

«Да все равно, — ответил он, — хоть бы я и дальше продолжал жить в Фенуйеде и Сабартесе, никто не может отнять у меня мою судьбу. Там ли, здесь ли — я должен следовать своей судьбе».

И позже добавил: «Коли дано мне будет стать еретиком на смертном одре, то я им стану. Коли нет — пойду по тому пути, что мне предначертан».

В регистрах Жака Фурнье записано несколько похожих высказываний Пьера Мори, смысл которых сводится к тому, что он не будет пытаться избежать своей судьбы. В одном из них есть и объяснение: «Я не могу поступать по-другому, потому что не могу вести жизнь иную, чем та, для которой был вскормлен».

Ле Руа Ладюри пишет:

«За банальной идеей, согласно которой взрослый человек — заложник своего детства и продукт полученного в юные годы воспитания, в речи Мори вырисовывается более сложное понимание телесной связи с хлебом, из которого сложилось его тело, а через хлеб — с землей-кормилицей, злаками которой вскормлен человек и в которую он когда-нибудь вернется. „Душа человека, она из хлеба“, — говорит крестьянский материалист с верховьев Арьежи, еретические речи которого привлекут однажды внимание Жака Фурнье. „Коли замесили, так надо и печь“, — заявляет со своей стороны товарищ Пьера Мори…»

Вера в судьбу свойственна и более знатному семейству Клергов. Когда скончался Понс Клерг, отец Пьера Клерга, одна из крестьянок Монтайю сказала его вдове: «Госпожа, я слыхала, что если с покойника взять пряди волос и обрезки ногтей с рук и ног, то этот покойник не утащит с собой счастливую звезду и удачу вашего дома». Рекомендация была исполнена в точности: «По случаю смерти Понса Клерга, отца кюре, — рассказывала другая жительница деревни, Фабрисса Рив, — много людей с Айонского края пришли в дом кюре, сына Понса. Тело положили в тот „дом в доме“, что называют „foganha“ (кухня); оно не было еще завернуто в саван. Кюре выгнал тогда всех из дома, кроме Алазайсы Азема и Брюны Пурсель, побочной дочки Прада Тавернье. Женщины эти остались одни с покойником и с кюре; женщины и кюре взяли с усопшего пряди волос и обрезки ногтей… Был потом еще слух, что кюре совершил то же самое с трупом своей матери».

«Таким образом, — заключает историк, — у Пьера Мори и Пьера Клерга общее понимание судьбы как удачи или неудачи, сотканной звездами; это сопоставление взглядов двух людей, в равной степени представляющих деревню, по-видимому, убедительно доказывает, что сельский фатализм является неотъемлемой частью философии Монтайю».