Истории о Маленьком Вылке
29 постов
Olifantoff
58К
рейтинг
832 подписчика
20 подписок
331 пост
190 в горячем
Награды:
Серии постов
Лев Толстой
57 постов
Плотогоны
34 поста
Сказки нашего полка
6 постов
Иван Царевич и Серый Волк
4 поста
Истории о Маленьком Вылке (17)
Непрерывно сигналя, ревя двигателем и выбрасывая из-под гусениц ледяное крошево, в стойбище ворвался оранжевый вездеход.
— Государственная акция, — завопил Доктор, вылезая из люка, — поголовная диспансеризация! Всем раздеться до пояса! Руки держать на виду.
Затем, вытащив из вездехода видавший виды пластиковый чемодан, спрыгнул вниз. Разминаясь, присел несколько раз и, ругаясь сквозь зубы, натянул поверх полушубка белый халат.
— Наша северная медицина, — выглянул из чума Старик Назар. — Какую, видимо, заслужили.
Тем не менее, наскоро одевшись, поспешил к вездеходу, у которого уже стоял Дядя, держа в одной руке кружку, а в другой бутерброд с салом.
— На работе строжайше запрещено, — Доктор принял кружку.
— Таков обычай, — с напускной строгостью нахмурился Дядя. — Закон тундры.
Гость не спеша выпил и, шумно выдохнув, удовлетворённо покрутил головой.
— Уважение обычаев коренного населения для меня превыше всего, — довольно заключил он, принимаясь за бутерброд.
— Давненько тебя не было.
— Был занят. Сражался во льдах с эпидемиями, — ответил с набитым ртом Доктор.
Оказалось, что начальство, внезапно озаботившись здоровьем оленеводов, решило провести диспансеризацию. Не особо вдаваясь в то, кто, как и где её проведёт. Несмотря на уверения Доктора, что «жители Севера, в связи с отсутствием микробов, не болеют», руководство осталось непреклонным. Пришлось садиться в вездеход и колесить по тундре.
— Вы, слава богу, — выпив вторую, сказал он, — семья образцовая. Оседлая. А другие? Приедешь, где ещё вчера стойбище было, а там лишь позёмка гуляет. Откочевали, сукины дети! Собрали вещички, свернули вигвамы...
— Чумы, — обиженно поправил подошедший Старик Назар. — Чумы, а не вигвамы.
— Пусть так, — Доктор пожал плечами. — Братьев Семёновых давно не видели?
— С октября на зимних пастбищах.
— Здоровы?
— А чего с ними станется?
— Вот и славно, — обрадовался Доктор. — Отмечу, как обследованных. Больше никого поблизости нет?
— На днях, — Дядя прищурился, вспоминая, — у Жёлтых Камней дым видел.
— Был там. Это беглые буровики костры жгут. Не мои пациенты.
— А с нами как же? — занервничал Старик Назар. — Надо, однако, обследовать.
— Разумеется, — Доктор посерьёзнел. — На что жалуетесь?
— Жалоб-то нет, но раз положено...
— Не поспоришь. В связи с чем, — Доктор раскрыл свой чемодан, — получите препарат превентивного действия.
И вручил Старику Назару картонную коробочку.
— Бактерицидный, — Доктор многозначительно поднял палец, будто предлагая прислушаться к звучанию слова, — пластырь. Почувствуете недомогание, приклейте на левую сторону груди. За час до еды.
— Вот, спасибо, — обрадовался Назар.
— Надеюсь, остальная семья в добром здравии?
— Бабушка спит, а остальные ушли в тундру силки ставить, — сказал Дядя. — На днях у зайцев ложный гон начнётся.
— Тогда, — Доктор снял халат, — позвольте поздравить со своевременно пройденной диспансеризацией.
Принял поднесённую Дядей, третью кружку и, гаркнув, — Во имя жизни на Земле! — единым махом выпил.
Затем, кренясь, забрался в вездеход и уехал.
Показать полностью
1
В трактире
Игнат Никифорович, грузный мужчина лет сорока, одетый в видавшую виды тёмно-синюю поддёвку, толкнул дверь трактира и, тяжело ступая, спустился вниз по ступеням. Замер на мгновение, недовольно разглядывая малочисленных посетителей, и был тотчас принят под локоток хозяином заведения.
- С самого утра ожидаем, - пропел тот, кланяясь и преданно заглядывая в глаза. – Извольте за мной.
Игнат Никифорович, не то буркнул нечто вроде приветствия, не то, кашлянул. Не снимая надвинутого по самые брови гречника, дозволил отвести себя на чистую половину, отделённую от общего зала тяжёлым пологом. Прошёл вдоль длинного, на добрый десяток человек, стола под белоснежной скатертью. Опустив тяжёлую ладонь на спинку стула, несколько раз пристукнул по нему, словно проверяя на прочность.
- Дубовый-с, - расплылся в улыбке хозяин. – Больше не оконфузимся.
Крякнув, Игнат Никифорович сел. Поелозил задом и, видимо, оставшись довольным, стащил с головы шапку. Положив руки на стол, хмуро глянул на хозяина.
- Алёшенька, - пропел тот нарочито ласковым голосом и из-за полога явился мальчишка половой в голландского полотна рубахе. Бесшумно ступая ногами в мягких сапожках, выставил на стол серебряное ведёрко с покоящимся в колотом льде графином. Рядом - серебряную же чарку с надписью «Зелено вино пить не грешно» и глиняную плошку с малосольными огурцами. Глянул вопросительно, мол, не надобно ли ещё чего. Игнат Никифорович, не отводя глаз от сбегающих по стеклу капель воды, нетерпеливо шевельнул пальцами, отпуская хозяина с половым. Те, пятясь, вышли, оставив гостя одного.
Игнат Никифорович вынул из ведёрка графин. Поднял на уровень глаз. Повернул так и этак, рассматривая. Подмигнул, словно старому приятелю, и ловко, одним движением, налил «с горкой» стоящую на столе чарку. Разгладил усы и, прикрыв глаза, не спеша, словно воду, маленькими глотками выпил. Двумя пальцами достал из плошки нежный, бледный с одного бока, малосольный огурчик. Откусил половину, похрустел и затаил дыхание, будто прислушиваясь к себе изнутри. Просидев неподвижно с минуту, налил вторую. Опрокинул в рот и грохнул пустой чаркой о стол. Словно ожидая этого сигнала, вошёл половой, держа в одной руке тарелку, покрытую медным колпаком, в другой – вазочку с тёртым хреном. Поставил на стол и, чуть поклонившись, удалился.
Напевая под нос (вторая чарка уже давала себя знать), Игнат Никифорович снял крышку и откинулся на стуле, любуясь нежными кубиками холодца, выложенными на расписанной цветами тарелке кузнецовского фарфора.
- Ну-ка, - прошептал он, бережно беря тремя пальцами ближайший чуть подрагивающий кусочек, - попробуем.
Повозил его в вазочке с хреном и, запрокинув голову, опустил в рот. Проглотил и немедленно ухватил следующий. Перед третьим, наполнив чарку наполовину, выпил. И прежде, чем закусить, вытянув губы, поцеловал трепещущий кусок.
Из-за полога возник половой, несущий на плече блюдо с парящими свиными рёбрами. Зал наполнился ароматом горохового супа. Игнат Никифорович невольно подался вперёд, вдыхая пьянящий запах.
- Как раз подоспели, - засуетился появившийся следом хозяин. – Горячие, нежненькие.
Одним движением ловко раскинул салфетку, выложив изрядного размера нож с изогнутым лезвием и трёхзубую вилку.
Посапывая от нетерпения, Игнат Никифорович принял одно из рёбер. Скользнул вдоль него ножом, срезая мясо с приставшими янтарными горошинами. Подхватил получившийся ломоть вилкой и осторожно откусил.
- Хлебушек берите, - зашептал, склонившись к уху гостя, хозяин, - всенепременно с хлебушком.
Игнат Никифорович довольно замычал и согласно затряс головой.
- И сей же час водочки, - хозяин кивнул половому, что бы тот наполнил гостю чарку.
***
Игнат Никифорович, чуть пошатнувшись, встал. Достал бумажник и, вынув трёхрублёвый билет, вручил хозяину. Тот расцвёл, склонился в низком поклоне. Гость потрепал его по плечу, икнул и добавил ещё рубль, припечатав купюру ладонью к столу.
- Не признАют? – он глянул в сторону шумного «общего» зала.
- Помилуйте, - подавая шапку, откликнулся хозяин, - матушка родная не догадается.
Игнат Никифорович нахлобучил гречник на голову, ссутулился и скорым шагом покинул заведение. Выйдя на улицу, сел в ожидавшую у дверей закрытую коляску и приказав кучеру «ехать домой», откинулся на подушки.
Обогнув кованый забор особняка, остановились у калитки для прислуги, за которой Игната Никифоровича встретил лакей. Вздыхая, помог стащить поддёвку и сапоги. Облачил в домашний шёлковый халат и восточные мягкие туфли с загнутыми носами. Открыл дверь чёрного хода, пропуская вперёд. В доме царила тишина, лишь кто-то играл на фортепиано в гостиной.
- Спрашивала меня? – негромко справился Игнат Никифорович.
- Ответил, как велели. Мол, на мануфактурные склады уехал.
- Осерчала?
- Расстроилась, что к обеду не поспели.
- Что подавали?
- Рассольник, котлеты капустные …
- Капустные! - хрюкнул Игнат Никифорович и затрясся от беззвучного смеха.
Затем, осторожно ступая, поднялся на второй этаж. Зашёл в кабинет, повалился на диван, на котором с блаженной улыбкой и уснул.
Показать полностью
Портниха
Считается, что у человека за одним плечом стоит ангел, за другим – дьявол. Первый советует, как поступить правильно, второй разное паскудство нашёптывает.
У Настеньки, дочери портнихи, с ангелом не случилось, а вместо дьявола на плече сидел Чертёнок. Крошечный, размером с белку, но со всем положенной бесу оснасткой. Тут тебе и копытца, и рожки, и тугой, нетерпеливо подрагивающий хвостик. Правда, огнём не дышал и серой не пах. Не имел и шерсти, не считая мохнатых ножек, заканчивающихся чёрными лаковыми копытцами. Был розов, немного пузат и смахивал скорее на резвого младенца.
Объявился Чертёнок когда Настеньке было лет шесть и мать взялась учить её портновскому ремеслу. В тот день, насидевшись за выкройками так, что начало ломить спину и раз сто уколовшись иголкой, Настенька вышла во двор к подружкам. Сейчас уж и не вспомнить, отчего те принялись подтрунивать, да посмеиваться над ней. Но только девочка собралась разреветься и броситься домой, как на плече объявился Чертёнок. Подмигнул и зашептал на ухо.
- Попридержите язычки, - уперла руки в бока Настенька. – Матушка теперь в разбойничьей шайке подвизается. Краденые вещи перешивает-перелицовывает. За то долю немалую иметь будет и заживём скоро так, что от зависти полопаетесь. Как сыр в масле кататься станем. Главный атаман же сказал, что если кто меня обидит, тому он ножиком кровь пустит.
Притихли подружки и бочком-бочком разбежались родителям жаловаться.
Брось камень в воду – круги пойдут. Поползли слухи, что портниха с нехорошими людьми водится, что в каморке её ворованные богатства схоронены, что тёмными делами занята. Двух дней не прошло, как городовой пожаловал. Покрутил головой, повздыхал, напился чаю и отбыл, а мать давай дочь расспросами пытать. Настенька на Чертёнка смотрит, а тот глазёнки тупит, ручонками разводит, словно оправдывается, мол, весело же было.
С тех самых пор рогатый с плеча уже не слезал.
Снимает мать мерку с заказчицы, отойдёт на минутку, а Настенька тут как тут. Повздыхает притворно, да поведает историю о том, как недавно дама на примерке булавкой укололась, а через неделю от заражения померла. Или расскажет о ядовитых нитках, что из далёкого Китая тайком привозят. Или до смерти напугает случаем с шарфом, что на морозе съёживается и хозяйку до смерти душит. Чертёнок же, знай себе, веселится, за живот держится, хвостик бантом закручивает.
Стали заказчицы портниху стороной обходить. Мать дочку и ругала, и упрашивала, и наказывала, даже посекла однажды, да без толку.
Правда, к работе-шитью рогатый не допускался. Попробовал, да Настенька так на него цыкнула, что разом охоту отбила. Одно дело над людьми шутки шутить, другое – на хлеб насущный зарабатывать.
К шестнадцати годам Настенька портновскую науку назубок знала и шила так, что мать диву давалась. Могла, мельком на человека взглянув, костюм без примерок изготовить. Местные щеголихи в её платьях точно дамы из варшавских журналов выглядели. Солидные господа, франты, военные – всяк доволен оставался. Мать же, зная о языке дочери, всё делала, что бы Настеньку наедине с клиентом не оставить. Но только та, перемигнётся с Чертёнком, улучит момент, да и шепнёт что-нибудь заказчику…
Крёстная, приехавшая из Тулы погостить, за полночь засиделась, слушая жалобы матери.
- Вот как поступим, - решила. – Настя уже не дитя малое. Одета, обута, ремеслу обучена. Пристрою-ка её портнихой в господский дом. Глядишь, набьёт шишек и наберётся ума-разума, поймёт, когда смолчать, а когда слово правильное подобрать нужно.
- Боязно.
- Так я рядом буду и пригляжу, а барин тот на весь уезд добротой и щедростью славится. Не приживётся девка, пусть себя винит. Да и деньги лишними не будут. Пора о приданом позаботиться, шестнадцать лет – не шутка.
***
Проскользнув в кованые, украшенные гербами ворота усадьбы и миновав липовую аллею, Настенька подошла к дому. Только собралась подняться на крыльцо, как из дверей, оживлённо болтая, появились две барышни. Заметив гостью, замолчали, разглядывая.
- Я портниха, - волнуясь, сказала Настенька. – Меня рекомендовали.
- Сколько тебе лет? У кого раньше работала? Грамотная? Воровать не будешь? – наперебой защебетали те.
Чертёнок, дремавший до этого на плече, проворно вскочил на ноги и, радостно блестя глазёнками, открыл рот. Но тут из дома вышла дама такой величавости и красоты, что у Настеньки перехватило дыхание.
- Таня, Маша, - строго сказала она, - как не стыдно держать гостью на пороге? Где ваше гостеприимство?
Девушки принялись оправдываться, говоря не по-русски.
- Я Софья Андреевна, - продолжала дама, - а это мои mal élevés (дурно воспитанные) дочери. Татьяна и Мария.
Настенька робко поклонилась. Скосила глаза на плечо, но Чертёнка и дух простыл.
- Сейчас тебя проводят в девичью и накормят. Отдохнёшь с дороги, а завтра поговорим…
В людской за длинным столом чаёвничала прислуга. Высокая жилистая прачка с непомерно длинными руками. Коренастая кухарка в золочёных очках, нелепо смотрящихся на круглом крестьянском лице. Бесцветная унылая горничная в белом переднике и карлица экономка.
- Четвёртой портнихой за год будешь, - сквозь зубы процедила карлица. – Прежних графиня за воровство прогнала.
Тотчас объявившийся Чертёнок, подбоченился и топнул копытцем, но Настенька, опередив его, уверила экономку, что служить собирается исправно и честно.
- Посмотрим, - буркнула экономка. – Спать будешь в углу на лавке, а поутру вставать пораньше и людскую мыть.
Настенька согласно кивнула. На том знакомство закончилось.
Жалованье положили царское - восемь рублей в месяц, четверть фунта чаю и фунт сахару.
- За такие деньжищи, поди, жилы вытянут, - взялся нашёптывать Чертёнок. – Бежать отсюда надо.
Однако задания, поручаемые ей, оказались пустяковыми. Укоротить шторы, заштопать бельё, пришить пуговицы. Самым хлопотным оказались платья для домашнего спектакля. Но тут уж Настенька расстаралась, да так, что все ахнули. Вредная экономка и та головой покрутила, мол, не совсем пропащая девка.
С графом Настенька встретилась только на третий месяц как поселилась в имении. Лев Николаевич то был в отъезде, то работал, не покидая кабинета, а то жил в шалаше вместе с косарями.
И вот, как-то, относя Софье Андреевне стопку пододеяльников тончайшего голландского полотна, она нос к носу столкнулась с графом.
- Здравствуй, - прищурился Лев Николаевич. – Прости, да видно память подводит. У нас служишь?
- Портниха я, - чуть присев, как учила горничная, ответила Настенька.
- И что? Нравится в Ясной Поляне? Не обижают?
Настенька мельком глянула на плечо, но Чертёнок, слава богу, как сквозь землю провалился.
- Всем довольна, благодарствую.
- Не нарадуемся на неё, - подошла Софья Андреевна. – Умелица, каких поискать.
А Настенька, порозовев от похвалы, набралась смелости и выпалила.
- Могу рубаху новую сшить, - она кивнула на блузу Толстого. – Эта, вижу, истрепалась изрядно.
Граф с графиней переглянулись.
- Уволь, ma chère (моя дорогая), - ответила Софья Андреевна. – Лев Николаевич только одну мастерицу признаёт. Бывшую дворовую Варвару.
- Воля ваша, - пожала плечами Настенька. – Да только вижу, что шов у неё грубый, не стачной. Ворот, вон, перекошен и пуговицы пришиты по-деревенски. Меня матушка за такую работу подзатыльником награждала.
Лев Николаевич нерешительно потрогал рукав блузы, потеребил пуговицу.
- Что ж, - сказал, – хочу посмотреть, что получится. Так и быть, снимай мерку.
- Это ни к чему, - чуть улыбнулась Настенька. – Завтра готово будет.
Весь день и всю ночь она кроила и шила. Утром, вымыв людскую и позавтракав, отнесла блузу Софье Андреевне.
Новую рубашку Толстой долго с придирчивостью рассматривал. Мял, затем разглаживал, даже, зачем-то попробовал материал на зуб.
- Примерь уж, наконец, - не выдержала Софья Андреевна.
Граф шагнул за ширму, вздыхая, выбрался из старой блузы и через минуту появился в обновке. Лицо его сияло.
- Замечательно, - выдохнул он. – Поверь, словно родился в ней. И карман! Соня, смотри, карман на груди. Нарочно для mon carnet et mon crayon (блокнота и карандаша), что бы делать записи на прогулке.
Настенька с серьёзной миной обошла Толстого, несколько раз одёрнула подол, приподняв бороду графа, посмотрела, ровно ли застёгнуты пуговицы на вороте и осталась довольна.
- Можно из доброго сукна такую же на зиму сшить, - сказала она.
- И на зиму, и на осень, и для работы в поле, - принялся загибать пальцы Лев Николаевич. – Ещё хорошо бы с двумя карманами.
- Всё исполню.
- Теперь ступай, нам с Софьей Андреевной поговорить надо.
Настенька вышла из кабинета, но, не пройдя нескольких шагов, на цыпочках вернулась и прижалась ухом к двери. Прислушалась.
- Сколько мы ей платим? – спросил Лев Николаевич.
- Восемь рублей.
- Отныне пусть будет пятнадцать.
- Но, это и так немало.
- Пятнадцать!..
Когда Настенька вечером пришла в «девичью» там уже всё знали.
- Вот она, справедливость-то, - проворчала экономка. – Люди по десять лет служат, а им ни прибавки, ни добавки. Эта же без году неделя, как явилась и уже деньги лопатой гребёт.
Внезапно объявившийся на плече Чертёнок, умоляюще протянув ручонки, пал на колени.
- Уговорил, - подмигнула ему Настенька. - Поверь, самой неймётся.
- Всё расскажу, тётеньки, - начала она, с тяжёлым вздохом. - Да и скрывать долго не получится. Уж не знаю, плакать или смеяться, да только тяжёлая я. Ребёночка жду.
- От кого? – разом выдохнули прачка с кухаркой.
- От барина. Льва Николаевича.
В повисшей тишине стало слышно, как падают капли из самоварного крана.
- А что графиня? – прошептала горничная.
- Побранила, конечно, - вновь вздохнула Настенька. – Погоревала но, по доброте простила. Жалованье удвоила и хочет по весне нам с дитём флигелёк строить. Святая, как есть святая.
Чертёнок, трясясь от смеха, пустился вприсядку.
- Лев Николаевич же, - позёвывая, Настенька легла на лавку, укрылась одеялом, - о ребёнке заботясь, велел меня от всякой чёрной работы освободить. Потому больше по утрам мыть людскую не стану.
Засыпая, она слышала, как вполголоса шушукаются кухарка с прачкой. Как охает горничная. Как скрипит зубами в своём углу экономка.
Показать полностью
Чтения
Начав писать «для народа», Лев Николаевич озаботился вопросом – будет ли понят новым читателем. Казалось бы, что ему, проведшему большую часть жизни в имении среди крестьян, не доставит сложности говорить с мужиком на одном языке. Однако страницы рукописей, отданные для прочтения Софье Андреевне, были возвращены испещрённые правками с подчёркнутыми «восприимчивость», «материальный», «сфера» и многим другим.
- Ты же как никто другой понимаешь их, - недоумевала супруга.
- Получается, как в анекдоте про собаку, - недовольно хмурился Толстой. – Понимать понимаю, а говорить не выходит.
- Начни с малого. Со сказок для крестьянских детей. Ребёнок непредвзят и искренен. Читай вслух и если сказка понравится, значит, удалось подобрать верные слова.
С этого дня раз в неделю в усадьбу из окрестных деревень зазывался десяток-другой детишек, которые получив по прянику и кружке молока, слушали графа. Закончив чтение, Лев Николаевич, осторожно, стараясь не вспылить, расспрашивал «о чём была история» или просил пересказать по памяти. После этого текст правился или переписывался заново.
Не прошло и нескольких месяцев, как граф удовлетворённо выдохнул. Смысл и сюжет каждой новой сказки понимался детьми именно так, как и было задумано.
- Пора, - решил Лев Николаевич, доставая из стола наброски рассказа «Чем люди живы»…
На читку собрали мужиков из соседнего села. Софья Андреевна накрыла стол к чаю. Гости, пришедшие в чистых рубахах и новых лаптях, робко устроились на краешках стульев, боязливо косясь на поданное угощение.
- Будьте внимательны, - Лев Николаевич строго посмотрел на слушателей.
Мужики осторожно закивали, а граф, воздев на нос очки, приступил к чтению истории об ангеле Михаиле, прогневавшем Господа и живущему среди людей. Проведя шесть лет в семье бедного сапожника, ангел понимает, что род человеческий выживает и продолжается благодаря заботе и любви к ближнему своему.
- И распустились у ангела за спиной крылья, и поднялся он на небо, - закончил Лев Николаевич.
Отложил листы с рукописью и, откинувшись на спинку стула, обвёл глазами гостей. Те сидели стараясь не шевелиться.
- Что скажете? – заговорил граф. – Понравилось? Всё ли поняли?
- Поняли, батюшка, всё поняли, - затрясли головами мужики.
- Так давайте поговорим.
Те, сдвинувшись, зашептались, искоса поглядывая на Толстого. Наконец, самый бедовый из них встал.
- Не гневайся, отец родной, - прижал он руки к груди. – Да только в том, что овёс потравили, нашей вины нет. Пастух, подлец, вина выпил, вот стадо и упустил.
- Ты о чём? – недоумённо нахмурился Лев Николаевич. – Какой пастух?
- Так Никифор же. Тот, что с губой заячьей. Но не сомневайся, его уже всем миром посекли. Как ты учишь – с любовь и заботой.
- Ладно, ладно. Что о чтении скажете?
- И за это благодарим. Уважил нас, батюшка. Не бранишься, разговоры разговариваешь, чаем сладким угощаешь, и получается, что зла не держишь.
Толстой, с тяжёлым вздохом, поднялся.
- Гони их, - шепнул Софье Андреевне и ушёл к себе в кабинет.
***
Прошло несколько дней, как граф вспомнил о Мартынове - отставном солдате, воевавшим под его командованием ещё в Крымскую кампанию и уже который год служащего в поместье сторожем.
- Très bon choix (Отличный выбор), - одобрила Софья Андреевна. – Он человек неглупый, бойкий на язык. Пусть и не крестьянин, но тоже из народа.
Мартынов отнёсся к новому поручению с необычайной серьёзностью и усердием. Выслушав «Чем люди живы», похвалил и сказал, что знает стервецов, которым бы полезно эту притчу прочесть, а не поймут, так для верности, ещё и кнутом отходить.
Лев Николаевич просиял и работа над «рассказами для народа» продолжилась.
Надо отметить, что к замечаниям Мартынова Толстой прислушивался, вносил коррективы, а иногда, даже менял сюжетную линию. И, конечно же, умиляла графа непосредственная реакция старого солдата. Тот радовался, если всё заканчивалось хорошо или горевал при трагическом финале. Порой, по прошествии нескольких дней, мог спросить, мол, «Как там у сапожника (мельника, плотника и т. д.)? Наладилось ли?»
- Он, знаешь, - делился Толстой с Софьей Андреевной, - уверен, что истории не выдуманы, а происходили на самом деле.
- La force magique de l'Art (Волшебная сила искусства), - согласно кивала супруга.
***
Рассказ «Бог правду видит, да не скоро скажет» задумывался Львом Николаевичем давно, но только сейчас граф, решив, что готов, приступил к работе. Через неделю черновой вариант был закончен.
- Вот взгляни, - показал Толстой рукопись Софье Андреевне, - всего несколько страниц, но в них многое. Я бы сказал - «Многое» с заглавной буквы.
Позвали Мартынова и граф, немного волнуясь, взялся читать о том, как молодой купец Аксёнов отправился на ярмарку, да так туда и не добрался. Волею случая оказался обвинён в убийстве другого купца и, несмотря на невиновность, осуждён и отправлен на каторгу, где провёл четверть века. На каторге купец молился, ходил в церковь, читал Апостол и пел на клиросе. Начальство уважало его за смирение, а острожники за рассудительность. И вот однажды один из новоприбывших колодников проговорился, что он тот самый, за грехи которого сидит Аксёнов.
- Ах, судьба, - заволновался Мартынов. – Вон каким боком повернулась.
Тем временем злодей, решив бежать с каторги, немедля принялся копать лаз, который обнаружил Аксёнов.
«– Только молчи, старик, я и тебя выведу. А если скажешь, – меня засекут, да и тебе не спущу – убью.
Когда Аксенов увидал своего злодея, он весь затрясся от злости, выдернул руку и сказал:
– Выходить мне незачем и убивать меня нечего, – ты меня уже давно убил. А сказывать про тебя буду или нет, – как бог на душу положит».
А вскоре стражники обнаружили подкоп, и стали допытываться у каторжников - кто выкопал дыру. Дошла очередь до Аксёнова.
- Попался, сукин сын, - зло засмеялся Мартынов. – Теперь засекут супостата до смерти.
Толстой лукаво взглянув на солдата, продолжал читать.
«- Я не видал и не знаю, - ответил Аксёнов».
- Что?! – завопил Мартынов. – Да что ж это делается, люди добрые!
- Слушай дальше, - оборвал его Лев Николаевич.
Ночью злодей пришёл к Аксёнову умолять простить его. Рыдал, бился головой об пол. И был прощён. А вскоре пошёл к начальству, где «объявился виноватым. Когда вышло Аксенову разрешение вернуться, тот уже умер».
- Конец, - сказал Толстой, откладывая рукопись.
Мартынов, багровый от возмущения, встал. Хотел что-то сказать, но не смог вымолвить ни слова, а лишь махнул рукой. Напялил на голову фуражку и, не прощаясь, вышел вон.
Лев Николаевич, выглянув в окно, увидел, как пересекая двор, Мартынов в сердцах хотел пнуть копошащуюся в пыли курицу, но промахнулся и, ругаясь, двинулся дальше.
- Проняло, - довольно заключил Толстой.
Показать полностью
Мопсик
Показать полностью
1
Йоу!
Теперь рассказик "Картина" можно послушать в профессиональной "озвучке" Дмитрия Файнштейна.
Поезд
Лидочка, отпустив извозчика, не торопясь пересекла залитую летним солнцем площадь и зашла в здание вокзала. Вздохнув, купила билет в вагон третьего класса.
- Невелика беда, милая моя, - подумала про себя. – Деньги с неба не падают, иногда разумно побыть экономной.
Посмотрела на наручные часики (папенькин подарок в честь поступления на «женские курсы Герье») и, отметив, что до отправления поезда ещё три четверти часа, загрустила. В зал ожидания для пассажиров второго-третьего классов идти не хотелось. В буфете веселилась шумная кампания мастеровых, и Лидочка, независимо помахивая саквояжем, направилась в ресторан. Заказав кофе с бисквитом, водрузила на нос очки и, открыв томик Надсона, принялась украдкой разглядывать посетителей. Скользнула взглядом по тучному пехотному капитану, дремлющему над тарелкой с окрошкой; по бонне с воспитанницей, угощающихся лимонадом; по священнику, вполголоса бранящему официанта. Привлекли же её внимание двое у окна. Казалось, ничего необычного те из себя не представляли. Средних лет прилично одетый господин и седобородый старик, в длинной мешковатой блузе из серой бумазеи.
- Вероятно, племянник, - решила Лидочка, - сопровождает дядю в Москву. Или сын везёт престарелого отца к внукам?
Лицо старика казалось знакомым. Она наморщила лоб, вспоминая, не родительский ли это приятель? Или кто-то из папенькиных сослуживцев?
Те увлечённо беседовали. До Лидочки временами доносились обрывки фраз: «способ устройства человеческих обществ», «истина для большинства», «игры физических и механических сил».
Впрочем, не это заинтересовало её, а то, как старик ел солёные грузди с картошкой. С каким непринуждённым изяществом пользовался ножом и вилкой, успевая при этом говорить с собеседником.
- Где же я его видела? - пыталась вспомнить Лидочка.
И только когда, господин, промокнув губы салфеткой сказал: «Скоро отправление, Лев Николаевич», всё стало на свои места.
- Граф Толстой! - чуть не взвизгнула Лидочка. – Взаправдашний!
Вскочила, едва не опрокинув недопитую чашку кофе, но тотчас села.
- И отчего не купила билет в первый класс? - простонала про себя. – Сейчас, глядишь, ехала бы в одном вагоне с Толстым. Может быть, даже, рядом. А повезло бы, так и заговорила с ним. Дура-дура-дура!
Какова же была радость, когда, выйдя на перрон, Лидочка увидела, что Лев Николаевич со спутником садятся в «зелёный» третий класс. Она стремглав бросилась к дверям и взлетела по ступеням, едва не сбив с ног проводника. Вагон, слава Богу, оказался наполовину пустым. Лидочка замерла на мгновение, высматривая Толстого, а заметив, облегчённо выдохнула. Скамья в соседнем ряду пустовала. Конечно, она предпочла бы сидеть напротив графа, но, увы, там уже обосновался крестьянин с женой. Впрочем, находиться на расстоянии вытянутой руки от Толстого уже казалось невероятной удачей.
Перед самой отправкой поезда, на месте перед ней расположился землемер в щегольской фуражке, принеся с собой запах табачного дыма, «Цветочного» одеколона и дёгтя.
Лев Николаевич, тем временем, разговорился с мужиком. Точнее, граф взялся расспрашивать – откуда тот родом; велика ли семья; держит ли корову? Крестьянин, сначала напуганный подобным вниманием, бурчал что-то односложное. Однако, вскоре, почувствовав неподдельный интерес Толстого, стал отвечать куда более охотно.
Лидочка удивлённо отметила, что мужик в разговоре, несмотря на скромный наряд Льва Николаевича, с первых слов принялся величать того «барином».
«Русский пахарь барина поротой задницей чует», вспомнились слова папеньки.
- Вот скажи, - внезапно спросил его Толстой, - ты достаток имеешь, детьми бог не обидел, можешь на праздник нарядиться. Получается, счастлив?
- Надобно жить, как набежит, - лукаво прищурился мужик.
- Верно, - хлопнул себя по коленям Лев Николаевич. – Полного счастья в жизни нет, есть только зарницы его.
Спутник Толстого согласно покивал и, достав из кармана сюртука пухлую записную книжку, немедленно что-то пометил в ней.
Лидочка, спохватившись, тоже вынула из саквояжа блокнот с карандашом и немедленно записала что «счастье – зарница».
- А как с соседями живёшь? – продолжал пытать мужика Лев Николаевич. – Ладно ли?
- В согласии.
Землемер, до этого молча прислушивающийся к беседе, откашлялся.
- Прошу великодушно простить, что вмешиваюсь, - заговорил он. – Да только по службе всё об этом добрососедстве знаю. Весной пахать затеются, не найдут межи и давай лаяться, а потом подерутся до крови. Приходится ехать, заново межевать. Утихомирятся, сядут пить мировую и вдругорядь схлестнутся. Варвары, иначе не назовёшь. Как есть безграмотные варвары!
- В Государственной Думе, - обернулся к нему Толстой, – тоже самое. Что ни день, то ссора. Что ни неделя, то драка. И там, выходит, безграмотные варвары?
Лидочка, стараясь не упустить ни слова, записывала.
- Вот на курсах удивятся, узнав, кого встретила, - предвкушала она. – А увидят записи, так просто умрут от зависти.
Лидочка зажмурила глаза. И решила, что перед прибытием в Москву, всенепременно надо попросить графа расписаться в блокноте.
Мужик, обиженный словами землемера, взялся припоминать, сколько несправедливостей терпит деревня «от межевиков».
- Верно говоришь, - одобрительно качал головой Толстой.
Между тем, жена мужика, с самого отправления поезда молча смотревшая в пол, оживилась и сейчас с нескрываемой гордостью поглядывала на супруга, так безбоязненно ведущего беседу с господами.
- Сделайте милость, - она сняла с багажной полки корзину, - отведайте пирогов.
- Ах, спасибо, хозяюшка, - потёр ладони граф. – С грибами?
- И с грибами, и с картошкой, - засуетилась та. – А порумянее с яблоками.
Спутник Толстого занервничал.
- Софья Андреевна категорически запретила.., - заговорил, было, он.
- Пустое, - беззаботно отмахнулся Лев Николаевич, принимая ещё тёплый пирог.
От угощения никто не отказался.
- Повезло тебе с женой, - откусив сразу треть, подмигнул Толстой мужику.
- Врать не стану, - ответил тот, - баба справная.
Супруга, зардевшись от похвалы, смущённо отвернулась. Промокнула концом платка счастливую слезу.
- А вы, сударь, венчаны? - нацелившись надкушенным пирогом на землемера, неожиданно спросил граф.
- Пока нет.
- В таком случае, позвольте полюбопытствовать. Какие достоинства хотели бы видеть в будущей невесте?
- Извольте, - посерьёзнел тот. - Хотелось, что бы супруга разделяла мои взгляды на жизнь. Имела, пусть домашнее, но образование. Любила детей.
- А ты как считаешь? - обернулся Толстой к мужику. - Что в женщине главное?
- В бабе-то? Что б здоровая была.
- Вот! – воскликнул Лев Николаевич, да так громко, что многие в вагоне обернулись. – Вот он единственно верный ответ! Не то задурили девицам головы образованием, а те и рады. Лезут в науку с куриными мозгами. А если и проявят чудеса ума, то лишь чтобы сделать какую гадость. Деторождение и детовоспитание - вот всё на что женщина годится, для чего богом создана. Потому главное для неё - физическое здоровье.
Лидочка выронила карандаш и с минуту просидела в оцепенении, уверяя себя, что ослышалась.
Но нет!
- ... женщины лишены нравственного чувства, как двигателя. У них этот парус не натягивается и потому не везет, - доносился голос Толстого.
- Поверьте, - чуть подавшись вперёд, прошептал ей землемер, - который год езжу по губернии и обязательно, в каждой поездке встречаю подобного мыслителя, вцепившегося в прошлое старого болвана.
Лидочка убрала блокнот в саквояж и решила не рассказывать подругам о встрече с Толстым. Зато, может быть, упомянет, что познакомилась в поездке с крайне приятным и обходительным мужчиной.
Поправила очки и улыбнулась землемеру.
Показать полностью
1
Картина
Поздравьте! Этот рассказ выиграл "Сезонку" за май на сайте издательства Alterlit. Если вы пишете, то добро пожаловать на Alterlit за денежными призами и доброжелательными читателями.
***
Шумная и бурлящая по ночам Большая Дмитровка была пустынна. Ни выстроившихся вдоль улицы щеголеватых «лихачей», ни задорных «голубчиков». Прогуливался, заложив руки за спину усатый грузный городовой, да, оживлённо болтая, спешила тройка студентов.
Швейцар скользнул взглядом по визитной карточке, и бесстрастное лицо его озарилось улыбкой.
- К Павлу Михайловичу? Секундочку-с.
Неслышно подошёл лакей, принявший шляпу и проводивший через просторный зал Купеческого Клуба к отдельному кабинету.
- Как прикажете доложить? – шепнул, замерев у порога.
- Николай Иванович Крамской.
Постучав, слуга заглянул внутрь кабинета и тотчас вынырнул наружу, с поклоном отворив дверь.
Павел Михайлович Третьяков, худой длинноносый мужчина с русой бородой, привстал из за стола, заваленного бумагами, приветствуя гостя. Указал рукой на стул напротив, приглашая присесть.
- Прошу великодушно простить, что пригласил в клуб, а не явился сам, - заговори он, - но, поверьте, совсем не имею времени. Посчитал, что как старый знакомый, не обидитесь.
- Какие, право, могут быть извинения? – немедленно откликнулся Крамской. – Всегда в вашем распоряжении.
- Желаете отобедать? Нет? В таком случае, позвольте, перейти сразу к делу.
Третьяков на мгновение задумался, оглаживая бороду. На манжете белоснежной рубашки вспыхнула бриллиантовая запонка.
- Как вы, может быть, слышали, я последние несколько лет увлечён созданием галереи «лиц дорогих нации». Иначе говоря, портретами современных писателей, чей вклад в отечественную литературу, на века останется в памяти потомков. В коллекции будут Тургенев, Достоевский, Некрасов, Салтыков-Щедрин.
- Попросит рекомендовать кого? – согласно кивая, заволновался Крамской. – А, вдруг, предложит написать мне? Кого же? Гончарова? Островского? Лескова?
- Слышал, вы знакомы с Толстым, - внезапно сказал Третьяков.
- Мы представлены друг другу, - Николай Иванович, постарался скрыть ликование, и говорить как можно увереннее. – Даже получил от графа весьма доброжелательное письмо.
- В таком случае, поручаю вам написать портрет графа.
- Почту за честь, - едва сдерживаясь, чтобы не пуститься в пляс, ответил Крамской.
Третьяков внимательно посмотрел на художника.
- Однако считаю необходимым предупредить, что Толстой категорически отказывается от создания каких-либо своих изображений. Даже согласившись на фотографический снимок, требует немедленного уничтожения пластины. Капризен и неуступчив яснополянский гений.
- Но, надеюсь, вам-то не откажет? – занервничал Крамской.
- Отказал трижды. Поверьте, пришлось приложить немало усилий, но безрезультатно. Обращался даже за помощью к Фету, с которым дружен Лев Николаевич. Увы, напрасно.
- Боюсь, что в таком случае.., - загрустил Крамской.
- Вы знаете, я никогда не плачу лишнего, - перебил Третьяков, выкладывая на стол конверт, – но, на этот раз, утрою гонорар. Вот аванс. Если, несмотря на просьбы, Толстой откажется позировать, можете не возвращать.
- Берусь, - поспешно ответил Крамской.
***
В Ясной Поляне Иван Николаевич был встречен с таким искренним радушием, что невольно усомнился в слухах о суровости «великого затворника». Гостеприимство Софьи Андреевны не имело границ, а сам Лев Николаевич оказался столь тонким ценителем живописи, что Крамской получал искреннее удовольствие в беседах с ним.
- Признайтесь, - спросил за вечерним чаем граф, - сколько времени вы писали «Христа в пустыне»?
- Около трёх месяцев.
- А готовились?
- Наверное, всю жизнь.
- Так и дОлжно быть. Именно всю жизнь, - прижал руки к груди Лев Николаевич.
- Он мой, - облегчённо выдохнул про себя Крамской.
Каково же было удивление Ивана Николаевича, когда на следующий день художник, изложив истинную цель визита, получил категорический отказ.
- Вынужден отказать, - посуровел Толстой. – И прошу больше не возвращаться к этой теме.
- Помилуйте, отчего?
- Нахожу в заказе собственного портрета одну из величайших угроз для творчества. Гордыню и самолюбование.
- Но, Лев Николаевич, картина будет написана для галереи г-на Третьякова. Множество, обожающих вас людей и, не имеющих счастье увидеть лично, наконец, смогут лицезреть изображение величайшего из современников.
- Тем более, не хочу, - нахмурился Толстой.
Однако Крамской не думал сдаваться.
За обедом, заведя разговор о любимом графом Шиллере, вскользь упомянул, что благодаря написанному при жизни портрету, потомки сегодня могут взглянуть на прославленного поэта и философа.
Вечером, на прогулке, зная о натянутых отношениях Толстого с Тургеневым, как-бы случайно вспомнил, что Иван Сергеевич сейчас в Париже позирует Илье Репину.
Едко высмеял Кирилла Горбунова, написавшего Лермонтова «по памяти». Пустился в рассуждения о ничтожности фотографии в передаче внутреннего мира.
Безрезультатно!
Ночью, Крамского, мучимого бессонницей, внезапно озарило.
- Не гневайтесь, - обратился он наутро к сидящему в саду Толстому, - но вынужден привести последний, пусть и неприятный довод.
- К вашим услугам, - ответил граф, с треском откусывая яблоко.
- Увы, люди смертны. Никто не знает, сколько лет кому отмеряно. Может быть, пройдёт тридцать, сорок, пятьдесят лет и вас не станет. И вот тогда десятки живописцев возьмутся писать портреты величайшего из писателей. По сохранившимся фотографическим карточкам, по воспоминаниям знакомых, по чьим-нибудь бездарным наброскам. Подумайте, кто явится миру на этих чудовищных работах, вы или некая карикатура? Неужели таким увидят графа Толстого будущие читатели?
- Лёвушка, - неслышно подошла Софья Андреевна, - боюсь, что Иван Николаевич прав.
Толстой догрыз яблоко.
- Я подумаю, - наконец сказал Толстой, вставая.
- Согласится, - прошептала на ухо Крамскому Софья Андреевна.
***
Прошло несколько томительных дней ожидания, прежде чем граф пригласил Ивана Николаевича в рабочий кабинет.
- Во-первых, - принялся загибать пальцы Толстой, - если портрет не понравится, то будет незамедлительно уничтожен.
- Конечно же, - покорно согласился Крамской.
- Во-вторых, позировать стану не более трёх раз.
- Этого вполне достаточно.
- И в-третьих, картина останется у меня, а Третьякову сделаете копию.
Последнего Иван Николаевич никак не ожидал.
- Боюсь, что г-н Третьяков потребует оригинал, - занервничал он.
- Его желания мне безразличны, - насупился Толстой. И, понимая, что последняя фраза прозвучала довольно резко, добавил, - настоятельно прошу не воспринимать эти требования на свой счёт.
Крамской немедленно телеграфировал в Москву, написав, что граф согласен позировать для портрета, но с некоторым условием.
Ожидать ответа пришлось долго. За это время Иван Николаевич буквально извёл прислугу, ежечасно интересуясь, нет ли для него почты. Получив, наконец, ответную телеграмму, нетерпеливо развернул и, не сдерживая ярости, в клочки изорвал бланк с единственным словом «Нет». Сбежал с крыльца и, подобрав на дворе палку, бросился за конюшню, где принялся остервенело рубить заросли крапивы. Там его и озарило.
Дождавшись вечернего чая, после которого семейство Толстых село играть в «подкидного», он обратился к графу.
- Лев Николаевич, а что если напишу два портрета? Одновременно буду работать на двух холстах. Выберете понравившийся, а другой уедет к г-ну Третьякову.
- Продолжайте, - отложил карты Толстой.
- Бесспорно, они будут схожи, но один не станет копией другого, - и тут же добавил. – Свой портрет получите от меня в подарок.
- Замечательно, - захлопала в ладоши Софья Андреевна.
- Подумаю, - кивнул граф.
Размышлял Лев Николаевич неделю. Крамской первые дни ходил на этюды, но вскоре забросил и просто лежал в комнате на диване, куря папиросу за папиросой. Чёрт возьми, требовалось только согласие Толстого, а позирование стало уже не так важно. За время проведённое в Ясной Поляне, черты графа настолько отпечатались в памяти, что и через десять лет он, не задумываясь, написал бы портрет.
И всё же свершилось! Сентябрьским, чуть тронутым запахом дозревающей антоновки, утром горничная доложила - « барин ждёт, чтоб картину рисовать».
***
Работал Крамской без малого месяц. Писал, не лукавя и не задумываясь, понравится ли графу завораживающий волчий взгляд двойника. Пугающий, но, в то же время, таящий в себе некую боль. Не стал уменьшать и непомерно большие уши.
- Нарядить в арестантские лохмотья, да в острог, - бормотал вполголоса, разглядывая портрет.
Собирался было править, но останавливался, - Вот, только он и на каторге будет первым из прочих.
Сказать по правде, граф на картине казался куда больше Толстым, чем тот, который сейчас пил кофе в беседке. Живой Лев Николаевич выглядел беспечным, читавшим Вольтера, и оттого в меру либеральным, русским барином. Нарисованный же, излучал неподдельную ярость и волю, умело скрываемые недюжинной силы рассудком.
Шли дни, а Крамской не решался представить графу готовые портреты.
Этой ночью его разбудил яркий свет. Рядом с кроватью, держа керосиновую лампу, сидел на корточках Толстой в ночной рубахе.
- Иван Николаевич, - сказал он, - каюсь, не утерпел и посмотрел картины. Вы, дорогой мой, превзошли всех и самого себя.
- Не представляете, как приятно это слышать, - приподнялся на локте Крамской.
- И надеюсь, - продолжал граф, - со временем поймёте и простите мой поступок.
- Я не совсем понимаю…
- После этих портретов вы не должны больше никого писать.
- Помилуйте, Лев Николаевич. Но это моё призвание. Хлеб насущный, в конце концов.
- Не должны и не сможете.
Толстой поставил лампу на пол. Шагнул к Крамскому, и тот с ужасом увидел зажатое в кулаке графа сапожное шило, нацеленное ему в глаз.
- Караул! – завизжал Иван Николаевич, просыпаясь от собственного крика.
Вскочив, Крамской забегал по комнате, пытаясь унять дрожь. Распахнув, по пояс высунулся в окно, жадно глотая влажный октябрьский воздух.
И решил, далее не откладывая, сегодня же показать работы Толстому.
***
Граф уже четверть часа молча стоял перед портретами, заложив руки за спину. Иногда начинал раскачиваться с носка на пятку, но так же, не говоря ни слова. Крамской, ожидавший чего угодно, но только не этого тягостного молчания, был близок к обмороку.
- Что ж, Соня, - обернулся Толстой к супруге, - случилось то, что я и предполагал. Иван Николаевич усерднейшим образом выказывал дружбу, а как дошло дело до работы, взял и огорошил. Всё вытащил наружу. И мою непомерную гордыню, и жажду признания, и тяжёлый характер.
Гостиная поплыла у Крамского перед глазами и он, чтобы не упасть, привалился спиной к стене.
- А уши могли бы немого уменьшить, - неожиданно подмигнул Лев Николаевич. И обнял опешившего художника.
- C'est incroyable (Это невероятно). Incroyable, - повторяла Софья Андреевна, вытирая платком слёзы.
- Очень рад, - лепетал в объятиях Толстого Иван Николаевич, чувствуя, что сейчас тоже разрыдается.
- Борюсь с желанием, - зашептал на ухо Крамскому граф, - оставить оба портрета у себя.
- Помилосердствуйте, - застонал художник.
- Знаю, - наконец разжал объятия Толстой. – Уговор дороже денег. Но, который выбрать?
Он закружил по гостиной, рассматривая холсты то с одного, то с другого бока. Наклонял голову, прищуривался, порой подходил совсем вплотную.
- Поставлю у себя в кабинете, - решил граф. – Ответ дам завтра.
И забрав оба портрета, ушёл.
Утром к завтраку Лев Николаевич не вышел. Пропустил и обед. На осторожный вопрос Крамского, «Здоров ли граф?», Софья Андреевна лишь развела руками.
- Заперся и пишет. Видимо ваши работы придали мужу новых сил.
Иван Николаевич понимающе кивнул. Подумал, что однажды в светской беседе можно будет упомянуть, как его картины побудили Толстого взяться за новый роман.
Потянулись бесконечные недели. Изредка граф, покинув рабочий кабинет, сталкивался с Крамским, но погружённый в свои мысли, не узнавал художника. Как-то за обедом поинтересовался, «не испытывает ли какой нужды земская больница?». В другую встречу сурово выговорил, что духовный сан не даёт Ивану Николаевичу права бесцеремонно вести себя с безутешной вдовой.
- Наберитесь терпения, - вздыхала графиня. – Однажды творческий пыл иссякнет, и Лев Николаевич вернётся.
Когда выпал первый снег, Крамской повалился в ноги Софье Андреевне.
- Заклинаю, сделайте что-нибудь, - молил он. – Оставить всё и уехать не могу. Ожидание же, сводит с ума. Вчера, ложась спать, я начал всерьёз задумываться о самоубийстве.
- Хорошо, - побледнела та. – Ступайте, собирайте вещи и будьте готовы отправиться домой.
Крамской, ни слова не говоря, направился в свою комнату.
Через час в дверь постучали. На пороге, держа свёрток, стояла Софья Андреевна.
- Вот портрет для г-на Третьякова, - сообщила она. - Внизу ждёт повозка, которая отвезёт вас на станцию.
- Толстой сделал выбор? – не веря счастью, спросил Крамской.
- Увы, - грустно улыбнулась графиня. – Зайдя в кабинет, я забрала ближайший из стоящих портретов.
- А, Лев Николаевич?
- Пишет. Даже не повернул головы.
- Но, что будет, когда обнаружится пропажа?
- Скажу, что собственноручно отдал.
Крамской рухнул на колени и поцеловал руку Софье Андреевне.
***
Третьяков принял Ивана Николаевича в том же кабинете Купеческого Клуба.
Установив портрет на стул, сделал несколько шагов назад. Застыл, скрестив руки на груди.
- Отрадно, что не ошибся, в выборе художника, - вымолвил после долгой паузы. – Я, как знаете, скуп на похвалы, но это поистине шедевр. Скажу больше – фундаментальная работа.
Третьяков, присел к столу, и, быстро подписав чек, передал Крамскому. Тот безразлично, даже не взглянув на сумму, опустил листок в карман.
- И вот, что мне сейчас пришло в голову, - откинулся на стуле Третьяков. – Раз уж вы так сдружились с графом, напишите-ка ещё три-четыре портрета. Толстой за письменным столом. Толстой, погружённый в раздумья. Может быть и ростовой портрет. Готов выдать аванс немедленно. Что скажете, заманчиво?
- Дозвольте, на минуту отлучиться, - ответил Крамской и, развернувшись на каблуках, вышел.
У дверей Клуба принял от лакея пальто. Не спеша спустился по ступеням на улицу. Простоял с закрытыми глазами и, вдруг, оскальзываясь на льду и нелепо взмахивая руками, бросился бежать прочь.
Показать полностью
1