Страшилка

Другие мои работы

Подписывайтесь на канал, для поддержки автора, то есть меня. Спасибо за внимание

Вдруг протяжно, с истовым надрывом завыла Шельма, и от того воя все волоски на теле вздыбились. А вой не стихал, крепчал, и тревога скреблась по спинному хребту, становясь уверенностью: быть беде... Вой чередовался с громом, пока не затих.

Храп дяди из-за пискляво-сопистого потягивания носом становился всё мощней да раскатистей. Все ему было нипочём.

Рассветать не спешило, и поутру за окном на пару с громом продолжали творить вакханалию изломистые и яркие до жути молнии. Но дождь стих, сжавшись в морось.

От истошного собачьего лая вперемешку с воем проснулся, чуть не сбросившись с кровати, дядя Тарас, фыркнул гневное:

- Да что там такое творится-едрится!

Затем сам открыл окно, выходившее в закрытый туманом палисадник, чертыхнулся и босой выскочил из хаты, пихнул надрывающуюся на цепи Шельму и крикнул Ивану: мол, помогай быстрее!..

Мужик, прислонившийся к калитке, выглядел раскормленным боровом. За ним стояла и жалобно мекала вымокшая коза. Неизвестный едва держался на ногах, бурчал что-то похожее на: «Помогите, добрые люди…» Слюна стекала из его рта – и вместо слов выходило кваканье.

Иван на пару с дядей Тарасом едва ли не волоком потащили мужика, пыхтя. Пока вносили в хату, уморились до седьмого пота. Затем положили его на кровать, издавшую болезненный скрип под грузным телом.

Козу Ивану было велено пристроить в сени перед чёрным ходом, а дядя пока разбирался со взбесившейся Шельмой: то и дело сыпля проклятиями, он освобождал её от цепи и всё никак не мог заставить спрятаться в будке. Топнув ногой, он неожиданно передумал и дал добро на захват овчаркой коридора при парадной двери.

И вот - мальчишка бездельно стоял, скрестив руки, молча, разглядывая во все глаза, как дядя Тарас возится с толстяком.

Бледно-серая кожа мужчины так и осталась влажной. На ней, припухшей, была видна каждая широкая пора, все волосы на его голове несуразно слиплись, на подбородке ершилась щетина. Дыхание с шипением выходило изо рта и неожиданно с бульканьем замирало так, что, казалось, он и не дышит вовсе. Вскоре и пахнуть от мужика стало чем-то болезненным, гнилостным и едким, ни на что не похожим. От запаха Ивану становилось не по себе.

Вдруг толстяк дёрнулся, заворочался и начал мычать что-то совсем не внятное. Кровать под ним отчаянно заскрипела пружинами, грозя вот-вот развалиться на части. Застонав, мужик слегка приподнялся и с хрипом попросил воды. Дядя многозначительно зыркнул, и Иван поспешил за водой.

В глазах мужика странная рыжина плёнкой обволакивала белки. Его зрачки расширились до черноты, так что и не понять, какого цвета радужка.

Он жадно пил воду, и кадык дёргался, а со лба постоянно стекал пот. Мужчина ёрзал, и в хате снова резко попахивало гнилостной кислинкой. От новой порции запаха Ивана затошнило. Но без дядиного разрешения он не посмел выйти во двор.

Мужик снова начал говорить. Из осмысленных слов обрисовывалась картина. Ехал к другу в Рыковцы. По пути шибко выпил. С того ошибся станцией и заплутал. Пришлось заночевать в поле, а тут гроза и этот диковинный смрадный туман.

- Не давал дышать… - Мужик снова дёрнулся всем телом и, булькнув, затих.

По его губам потекла коричневатая пена. Дядя Тарас хладнокровно пощупал пульс на горле мужчины – и, укоризненно поглядывая на Ивана, покачал головой.

- Что за напасть именно сейчас свалилась на мою треклятую голову? Когда из дому и нос не высунуть, а? Я тебя спрашиваю, сосунок?

Иван сглотнул, чувствуя, как за пазухой крадётся холодок. А дядя всё смотрел в упор. Через минуту обдумывания и измерения комнаты шагами дядя Тарас прикинул, без стеснения обыскивая тело:

- Так, малой, решим всё сами, да?

Толстый кошелёк, часы и ловко стянутое с пухлого пальца золотое колечко - всё отправилось под замок в деревянный шкаф.

- Подельником мне будешь, мелюзга. А если удумаешь чего-то сотворить… – погрозил длинным пальцем дядя Тарас – и так люто глянул, что у мальчишки сердце в пятки ушло.

Иван знал: за то, что делает дядя Тарас, попадают в тюрьму. Но, похоже, и выбора нет. Слёзы катились сами по себе, смешиваясь с потом, когда затаскивали тело незнакомца в пустой подвал с парой клубней гнилой картошки и тут же засыпали землёй.

- Иди, водички мне принеси, Ваня, - выдохнув, сказал Тарас. – Пить хочу, сил нет.

И промокнул полотенцем пот с лица.

- Потом завтрак сварганю и отдохнём, - миролюбиво добавил дядя Тарас и, завалившись в кресло, тотчас захрапел.

С козой было что-то не так. Она то и дело жалобно мекала и металась, дёргая привязь. Кажется, она даже потолстела. Мальчишка присмотрелся. Так и есть. Бока козы заметно раздулись. А стоило Ивану подойти поближе, так едва успел от рогов увернуться. Забодала бы – мало не показалось. На мгновение в глазах козы промелькнул ледяной проблеск злобы. Брр. Он торопливо налил ей воды и ушёл подобру-поздорову.

- Молочко, Ваня, мм… козье, знаешь ли, два в одном: деликатес и польза.

Дядя Тарас хвалил козу, умело надоив целую банку молока, которое при свечном свете выглядело рыжеватым. Затем отпил прямо из банки, облизал губы. Взял в руки чашку, собираясь угостить Ивана.

- Не-а, дядя Тарас, мне нельзя, аллергия, - с лёгким испугом, но упрямо сказал мальчишка, выдерживая дядин взгляд, цепкий, как липучка.

- Ну ладно, немощь малая, весь в мамку, я сам всё выпью, - хмыкнул мужчина и снова приложился к банке.

Иван ковырялся алюминиевой ложкой в каше. Вроде и голоден, и вкусно, а всё равно тошнило. И в голове крутились-вертелись то покойник, схоронённый в подвале, то пробирающий до печёнок взгляд козы. Как теперь в хате спать? Как?! Он же с ума сойдёт от протяжного козьего меканья!

К вечеру у дяди Тараса разболелся живот. Он то и дело бегал к помойному ведру. Жалобно, с надрывом мекала коза. Снова начала скулить и подвывать, вызывая у дяди жуткую брань, Шельма.

- Что-то совсем хреново мне, Ваня. Не  пойму только, с чего это вдруг.

Запил активированный уголь кипяченой водой дядя Тарас и прилёг. Затем снова поднялся, кутаясь в одеяло, подошёл к серванту, достал лекарство.

- Растопи-ка печку, Иван. В хате зябко.

Иван кивнул. Хотя в хате было, как на дворе, душно и влажно, аж дышать нечем.

Коза лежала на боку. Толстый живот вяло вздымался и опадал. Тоненько скулила Шельма. Пришлось Ивану выйти в коридор и успокоить ее.

Весело трещали в печи поленья. Иван весь сопрел. Дядя Тарас, с меловым лицом, в фуфайке, лежал на кровати и стучал зубами, прижав ладони к разогретому печному щитку.

- Дай-ка мне самогонки. Ядрёна мать… вытащит разом всю лихоманку, - крякнул он и добавил: мол, и помойное ведро подтяни поближе к кровати, вдруг среди ночи припрёт. - Кстати, - попивая самогонку, добавил дядя Тарас. – Молоко, Ванюша, в холодильник поставь, а то закиснет.

И, отдав кружку мальчишке, сразу лёг и заснул.

Молоко испортилось. Не то закисло, не то ещё что с ним неладно стало. Может, оттого что оно козье? Козье ведь в городских супермаркетах не продавали.

А ещё… В банке, в рыжеватых сгустках, что-то извивалось и двигалось. Мерзопакость.

Иван вышел в коридор и сидел с Шельмой, несколько раз открывая дверь во двор, но сгустившийся во дворе туман навевал жуть. Вот бы сейчас телефон. Вот бы сейчас хоть услышать хрипловатый голос Стаса, который бы просто сказал, что всё происходящее с погодой - это нормально. Сказал бы: мол, терпи и сиди в хате, мелкий, будь мужиком. И он бы точно сразу успокоился.

Как Иван заснул – и сам не понял, только очнулся от сильной тревоги, почти вскочив с кресла. Пронизывающе выла в коридоре Шельма.

- Дядя Тарас? - собственный охрипший голос удивил Ивана. Дядя не отозвался. Только глухой звук ударов, как из-под пола. Тук-тук. Скрежетание. И вот снова раздалось тихое тук-тук-тук. Звук припечатал мальчишку к месту столбом.

Облизнув губы, сжав кулак для храбрости, Иван запалил спичками огарок свечи и, холодея, увидел, что кровать дяди Тараса пуста.

Мужчина, спустивший штаны, нашёлся, сидящим на ведре, возле умывальника. Весь опухший, с мучнисто-белым лицом, с закрытыми глазами да вздрагивающий, словно в ознобе.

- Дядя? - тихо позвал Иван.

Молчание. В горле мальчишки образовался ком, пальцы задрожали.

- Ванечка, родной мой, прошу, помоги, - кряхтя, выдавил дядя и открыл глаза.

На Ивана уставились расширенные до черноты зрачки. В глазах что-то двигалось. Юркое, красновато-рыжее. Ваня вскрикнул. Рука со свечой задрожала. В коридоре завыла Шельма. Что-то, хлопнув, влажно плюхнуло за старым посудным шкафом. Звук шёл со стороны чёрного хода. «Шуурх». Пауза. Снова – «шуурх». С хлюпаньем поползло по полу. Тут же ворчливо заскрипела, открываясь, дверь чёрного хода.

Ноги мальчишки точно вморозило в пол. И тут дядя икнул и блеванул, извёргая из себя фонтан чёрной слизи и рыжины, а затем затрясся всем телом и упал на пол.

- Дядя Тарас! - пискнул Иван и бросился было поднять его.

И замер. В блевотине, которую хотел обежать, шевелились рыжеватые чёрточки, шустро расползаясь во все стороны. А в ведре, чудом не упавшем, булькнуло.

Мальчишка заорал, уронив банку со свечой, и шарахнулся назад.

Забилось, трепыхаясь, свечное пламя, вплотную подпустив в комнату темноту, а потом вдруг снова разгорелось.

«Шуурх... Шуурх…» Звук стал ближе. Дзиньк. Тяжело скрипнул шкаф с посудой. Звякнули тарелки. Иван забыл, как дышать. В пламени лежащей на боку свечи обрисовались козьи рога. Снова «шуурх». Раздалось почти рядом. Вдох. Выдох. В висках мальчишки колотился пульс. Волосы на затылке поднялись дыбом. Иван поднял свечу.

«Оно» было чёрно-рыжим, с маленьким хвостиком, похожим на раздутого головастика. Рука мальчишки затряслась, и свеча замигала, грозя вот-вот окончательно потухнуть. На морде головастика блеснули козьи глаза, длинный рот прорезали мелкие острые зубы

«Хрясь!» - скрежетнули зубы, подвижные и вертлявые, как шестеренки. По ногам Ивана побежало что-то горячее. Всё тело пробрал озноб. Дикая паника и мертвенный ужас накрыли мальчишку с головой. Он дёрнулся, а потом побежал и чуть не распластался по полу, зацепившись за табуретку. Наконец вылетел в коридор и несколько секунд тупо таранил плечом двери на крыльцо. Затем всхлипнул и непослушными пальцами ухватился за щеколду, заевшую от сырости, подстёгивая себя: «Скорее, Иван, ну давай же!»

Шельма, издав тонкий горловой звук, потёрлась о его ноги, глянула в глаза. Иван шумно выдохнул, пальцы наконец-то отодвинули запор. Толкнул дверь – и, что есть духу, побежал прочь. Собака – за ним.

Все дома по соседству выглядели нежилыми. Темные, с закрытыми ставнями халупы - и нервирующая тишина. Иван колотил в калитки, что-то кричал, но, возможно, туман, как ватное одеяло, прятал звуки.

Надрываясь во всё горло, до хрипоты орал, стоя возле калитки у дома рыжей девчонки. Ее дом он в этом тумане узнал по знакомым дырам в заборе. Сорвал голос и совсем отчаялся, вдруг представив, что за помощью придётся бежать в Рыковцы.

Громко залаяла Шельма, и дверь, наконец, отворили.

Толстая бабка в платке (Параскева – вспомнил он) держала в одной руке керосиновую лампу – второй сжимала рукоять кухонного ножа.

- Хлопец, случилось чего?! Орёшь, что ошалелый.

- Помогите, там, в хате!.. - запинаясь, сказал Иван. - Дядя Тарас… ему плохо.

Он вдруг всхлипнул, а язык во рту стал тугой и шершавый Слова застряли в горле.

Вскоре любопытство мальчишки скисает: за окном ничего интересного. Только косые, частые капли дождя, из-за которых мучает зевота.

Они вышли на конечной, в Рыковцах. Деревянные домики. Мычанье коров. Заливистый лай собак. Краснобокие яблоки в садах. Люди, спешащие по делам, и густой смолистый запах дыма, отчего Ивану хочется чихать и почему-то улыбаться.

Всё ново для восьмилетки из города, а потому интересно.

Потом Иван устал шагать и начал считать дома, пытаясь угадать, куда же ведёт брат, но Стас тащил его дальше. За спиной, точно упрекая, остались деревянные домики, ухоженные огороды и яблоки, от вида которых во рту мальчишки густела слюна, – остались за спиной весёлые Рыковцы.

Братья около часа шли в темпе, потея, ибо вскоре выглянуло солнце. Жаркое и злое, сияло, посмеиваясь, поглядывая на них с голубой перины небес.  

Кругом только пустырь: сухая трава да невдалеке лес, редкий, нездоровый. Всё в нём вызывало болезненное чувство тревоги: сросшиеся бледно-ржавые стволы тонкими  паучьими лапами; узловатые корни, вздымавшие сыпучую землю. Ёлки внизу рыжели сухими иглами, все – с корёжащими наростами грибов на стволах. Не слышно кузнечиков, пения птиц. Не вспархивали пестрые бабочки, не жужжали мухи, не цеплялись к одежде разноцветные жучки.

На повороте врос в землю указатель. В полустёртых буквах ещё можно было различить название следующего села: «Залихвенне».

Дальше снова пустое, жухлое поле, уходящее в черную синеву лесного частокола.

… Четыре замшелых домика с облезшей краской на стенах стояли против друг дружки. Все окна со ставнями. Огороды окружены высокими, местами подгнившими заборами. А в некоторых и вовсе проломы без досок, словно вырвали самые гнилые зубы.

На улице проржавевшая, но исправная колонка.

На небольшом холме, чуть поодаль других домов, проглядывала вросшая от старости в землю хата. Туда Стас и повёл брата.

На тёмных до черноты брёвнах сруба шелушились остатки зелёной краски. Серая шиферная крыша поросла жирным мхом. Высился на удивление крепкий деревянный забор, со вставками сетки, и громко лаяла овчарка, звеня цепью да бросаясь на забор, как бы говоря пришедшим: мол, только попадитесь мне, загрызу! – поблёскивая при этом злющими, янтарно-карими глазами.

На лай из дома выскочил лохматый смуглый мужик, взъерошенный, точно спросонья.

- Цыц, Шельма! - приказал собаке, что заставило её присмиреть и спокойно сесть у громоздкой и чуток скособоченной будки.

Покряхтев, мужик открыл калитку и впустил братьев во двор, всё больше хмурясь.

- Здравствуй дядя Тарас, сто лет и сто зим уж точно не виделись, - громко сказал Стас, улыбаясь своей яркой улыбкой.

- Ну-с, здравствуйте, племяннички, - в голосе мужика совсем не ощущалось радушия. Скорее, в его словах осой гудело недовольство.

Колючий взгляд бегло прошёлся по Стасу, затем опустился на мелкого и худющего для своих лет Ивана.

- Честно сказать, совсем не ждал я вас, – почесал подбородок дядя Тарас. – Думал,  одумаешься, да своим умом как-нибудь выкрутишься, а, Стас?

И сплюнул на землю. Стас вдруг опустил глаза, тяжко вздохнул и сказал, вытаскивая из сумки конверт:

- Денег тебе привёз. Приличную сумму, лишь бы Ивана на месяц пристроить. Прошу, войди в положение, дядя Тарас, у меня сейчас незаконченная работа горит, - надавил Стас.

- У всех у вас, молодых-шебутных, работа. Эх... Всё понимаю, племянничек, только время для приезда чертовски неудачное ты выбрал. Август ведь на днях, - жестко отчеканил дядя Тарас.

- Я вас очень прошу, дядя Тарас, по-родственному помочь. Вы ж с моим отцом когда-то лучшими корешами были. А денег ещё привезу, если мало, - горько усмехнулся Стас, взлохматив волосы.

Долго дядя Тарас смотрел в глаза брату Ивана, точно насквозь взглядом прожигал. Нахмурившись, почти вровень брови сдвинул да губу закусил, всё думал и молчал.

Стас не выдержал первым, занервничал, посмотрел на смартфон, вздохнул и кисло выдавил:

- Ну, что, дядь Тарас, надумал?

- Пошли в дом. Батю твоего помянем, раз такое дело, да Ванюшу обустроим.

Стас облегчённо выдохнул, хмурое лицо просветлело.

В доме места мало. Обстановка скупа: печка, стол в гостиной, пластиковый рукомойник над ведром. Пузатый, низкорослый холодильник в углу да чёрный ход из сеней на другую сторону огорода.

В крохотной комнатке ютится  кровать с металлической сеткой. У окошка массивное кресло, доверху заваленное журналами и вещами. Ни цветов, ни телевизора, а потолочные лампочки на голых шнурках болтаются.

Разливая самогонку в пузатые рюмки, дядя Тарас и брат поминали отца, которого Иван видел всего пару раз, ещё до детского сада, а потом батю в тюрьму посадили. Мама спустя годы всё думала, что Иван отца и забыл, да рассказывала всякие байки, мол, на север работать поехал. Брехала над лопухом-кукушонком – поддразнивал Ивана Стас, красивый и бойкий, в отца, на которого Иван и не похож совсем. Словно от залётного младший был. И верил тогда всему, хныкал себе в подушку наивный робкий мальчонка, не любивший шумных игр с другими детьми.

Стас сбежал в столицу в шестнадцать лет. Бросил их, словно чужак какой-то. Ваня с мамой остались вдвоём. Затем свыклись. И всё было просто прекрасно до того утра, когда маму рослые санитары забрали.

- Пей, малой, пей, не отбивайся от коллектива, - настаивал дядя Тарас, и Иван жмурился и давился кислой и едкой самогонкой, от которой помимо воли лились слезы, а внутри разгорался вулкан острого жара. Ему было невыносимо сидеть на стуле, через силу жуя перебродивший огурец и холодную картошку, да смотреть на взрослых, безразличных к его горю, занятых разговорами об отце. А как же там мама? Как же теперь быть ему…

Ивана затошнило. Под гогот он выбежал из дома через заднюю хлипкую дверь в поисках туалета.

Огород что серая утоптанная земля: весь в трещинах, в редких тщедушных сорняках. В туалете воняло. Гудели, влипнув в стекло, мухи. Вместо туалетной бумаги – нарезанная квадратиками газета. В дырке копошился в порванной паутине жирный паук.

Желудок мальчишки стал пуст, во рту сохранялся вкус желчи, а в голове звенело, и солнце вдруг оказалось пронзительно-ярким...

… Иван сидел на колоде для колки поленьев, разглядывал пустой огород. Ни деревьев тебе, ни кустов, вот и верь школьным разговором, что жизнь в деревне летом – малина.

- Так ты тут сидишь, малой? – от голоса брата Иван вздрогнул. - Обживаешься. Что ж, не пропадай, дядю слушайся во всём. Он мужик мировой, – добавил брат и написал на ладошке малого номер своего телефона. На прощание Стас потрепал курчавые и чернявые, как у матери, волосы Ивана и ушёл.

О строгих порядках у дяди Тараса мальчишка узнал наутро, когда, поднятый до рассвета, был стащен с продавленного кресла, на котором спать, считай, невозможно.

Завтрак готовили рано, хотя картошку чистить Ивану не привыкать, а вот тянуть ведро с водой от колонки – оказалось то ещё потогонное занятие. Пришлось два раза сходить, как пояснил дядя Тарас, – вместо физкультуры. Не успел Иван допить чай, как стали собираться и полем-лесом долго топали на железнодорожную станцию.

Поезд был полупустым, и они всю дорогу перебегали из вагона в вагон, скрываясь от проводницы. Прятались и в накуренном туалете – лишь бы не платить.

Иван никогда не думал, что однажды ему придётся лазить по мусоркам и собирать бутылки, как пивные, так и жестяные, от газировки.

Дядя Тарас не жалел бранных слов да щелбанов и тычков, то и дело поторапливая.

Так и мотались по станциям до самого вечера, пока не наполнили все взятые с собой мешки. Возвращались в сумерках, и комары всю дорогу жужжали, кусая: сколько ни махай, ни отбивайся – всё без толку.

Иван совершенно измотался, нагруженный тяжеленным мешком с бутылками.

Шаг за шагом, только вперёд, главное – не потерять из виду дядину спину в камуфляжной куртке. А темнота в лесу, странно попахивающем едким химическим душком, буквально дышала, наваливаясь со всех сторон, и Ване было не по себе до холодка в лопатках.

… Дядя Тарас возился у плиты. В печи весело трещал огонь, и в хате попахивало дымом и сосновой смолой. Шельма тявкала, пока мужчина не прикрикнул - и она не затихла, присев и недобро поглядывая на Ивана, моющего в ржавой бадье бутылки.

На ужин стараниями дяди получились слипшиеся, недосоленные макароны с салом вместо масла, и мальчик глотал их лишь потому, что хотел есть, игнорируя протесты ворчавшего желудка.

Утро, как назло, настало, едва голова Ивана коснулась тонкой подушки.

- Подъём! - остервенело завопил дядя, заглушая трель будильника. - Будешь сегодня за хозяина, - протянул пожелтевший листок с поручениями.

Иван только кивнул. Дядя вяло наколол дрова и запалил печь. Поев, не прощаясь, ушёл, зыркнув недобро, точно припугнуть хотел.

С горем пополам Иван покормил агрессивную Шельму, грозящую цапнуть за пальцы. До обеда убирался в пыльнющей хате, часто ходя за водой к колонке.

И, наконец, Иван отправился за продуктами в Рыковцы.

Идёшь себе по Залихвенне, а по пути не видно ни собак, ни котов, ни птиц. Вокруг так тихо, что слышно, как собственное сердце в груди стучит. Заброшенные огороды и дома кажутся нежилыми. Аж не по себе становится. Изредка чья-нибудь дверь в хате раскрывается и скрипит, выпуская на порог старожила.

Воздух горячий и пыльный, не продохнуть. А небо точно пропеченная до белизны в глазах безоблачная синева. Солнце здесь не щадит, злое оно. Только жарит всё и всех свысока.

На диво, в Рыковцах оказалось пасмурно и ветрено. И собак да кошек полно.

Продуктовый ларёк пыхтел от охлаждающего витрину аккумулятора, как паровоз. Рыжая и тощая девчонка ругалась с матерью-продавщицей, а потом, взяв пакеты, ушла, крепко толкнув Ивана в плечо.

Сахара не было, а остальное из списка тучная продавщица рассовала в два пакета и со сдачей отдала через окно.

Обратный путь показался длинней из-за груза. Но всё равно мальчишка не заметил, как морось сменилась жарой.

В Залихвенне та самая девчонка крикнула Ивану из очень аккуратной хаты. Махнула рукой, подозвав поближе, – и вдруг извинилась за то, что толкнула. Затем помогла ему донести пакеты, и так по пути познакомились. Её звали Настей – и когда она улыбалась, то выглядела довольно-таки симпатичной. Она жила здесь с бабушкой Параскевой и удивила его, показав фокус-покус с Шельмой: дала ей конфету. А потом настала очередь Ивана - и он, с дрожащими пальцами и затаённым дыханием, тоже справился с задачей.

А дел-то было: дал собаке конфетку – та и тявкнула-фыркнула дружелюбно. И даже взгляд злющий до карамельно-янтарного смягчила, точно в глазах засиял золотистый ласковый лучик.  

Рассмеялись оба и гладили Шельму по голове, а Настя, прижав палец к губам, сказала, что теперь у них общий секрет, и предложила мизинцы скрепить крючочками: мол, теперь друзья. У мальчишки аж сердце сладко ёкнуло, и на душе вдруг потеплело.

У Вани в городе друзей-то не было из-за бедности и пересудов о беспутной матери. Чурались все его...

… Дядя Тарас вернулся под вечер, хлопнул дверью и нечленораздельно гыкнул. Снял сапоги, в дырявых носках прошёл к печи и долго ругал Ваню за перловую кашу вместо варёной картошки. Пьяный вдрызг, дядя не принимал оправданий, не соглашаясь, что сам написал про кашу. А Иван, как назло, список у продавщицы забыл.

И получил мальчишка незаслуженную пару подзатыльников. Стиснул кулаки, чтобы не разрыдаться от обиды, да губу прикусил и стал разжигать огонь в печке. И не угодишь ведь, как ни старайся, дяде, что волку злому…

Всю ночь мы слышали звон бьющегося стекла, шум и возню. Слушали, и в голову лезли дикие мысли.

- … Са-аша! - позвала мама отца. Затем на цыпочках пробралась к входной двери, шипя на нас с братом, чтобы не подходили. Папа снял тапки и в одних носках подкрался к глазку…

Он обернулся. Я никогда в жизни не видела у него такого растерянного лица.

- Ёпэрэсэтэ, плохи дела. - И, больше ничего не говоря, потащил маму с братом на кухню. Мне сказали сидеть тихо.

Юрка что-то канючил, дурашка хотел играть в прятки.

- Прячься в спальне, - сказала ему, шикая, чтобы не шумел, а сама на носочках подошла к двери, чтобы посмотреть в глазок, одновременно замирая от страха и предвкушения.

Их было трое, лиц не разобрать в темноте площадки. Точно почувствовав моё присутствие, они прыгнули, прижавшись к двери, став царапаться и стучать. Отшатнувшись, я пискнула, пятясь, и заорала, когда Юрка схватил меня за руку, сказав:

- Дашка, я уже заморился тебя ждать.

- Тс, молчи… - сказала я малому, беря его за руку и уводя в спальню. Мельком оглянулась на дверь, радуясь, что она новая, крепкая и железная.

- Пошли, - позвал меня брат, сильно осунувшийся за день.

Папа надел телогрейку, в которой ходил в подвал за картошкой и заготовками. В руках нож, длинный и острый. Мама тоже была на себя не похожа в толстых свитерах. Как капуста, даже кожаная куртка поверх едва застегивалась. Мне протянули освежитель воздуха и спички, наказав прыскать и подпаливать, целясь дяде Серёже в лицо, если что-то пойдёт не так. Я сглотнула холодный и вязкий ком в горле, наблюдая, как брат наматывает на руки поверх свитера журналы и склеивает их изолентой.

Дверь в комнату открыли резко. Облысевший дядя Серёжа лежал на полу в позе  эмбриона. Вокруг бардак и хаос: перевернутые стулья, разворошенная кровать, сдвинутый шкаф, на двери трещины и царапины. В пламени свечей и одного большого фонарика нам предстала почти сюрреалистическая картина. Брат кашлянул. Мама ахнула, разглядывая пол. Что-то там мелкое копошилось, юрко ползая в чёрных густых пуховых нитях или в комке плотно сбитой паутины.

Сосед напал слишком быстро, чтобы отреагировать как следует. Папа с криком резал его ножом, но вместо крови из ран лилась какая-то чёрная жижа. Брат колотил дядю Серёжу молотком, но всё никак не попадал в голову. Мама со шлепками и визгом давила на полу извивающиеся чёрные зубы.

Пламя свечей металось, и брат выронил из рук фонарик. Телогрейка отца трещала по швам. Наконец, они с братом повалили соседа на кровать. Малой Юрка оттолкнул меня, врываясь в комнату с криком:

- Не обижайте папу, не надо!

Тут-то дядя Серёжа и укусил моего отца за ухо, напрочь отгрызя его. Я схватила Юрку за шкирку, вытаскивая из комнаты, ошалелыми глазами посматривая на волосы на полу: да, та самая паутина была именно волосами соседа. Меня замутило.

Взгляд на брата. Тот расплющил одним ударом молотка черепушку дяди Серёжи. Его голова взорвалась, как гнилая дыня, наполненная слизью. Что-то мохнатое юркнуло внутрь трахеи и скрылось.

Я толкнула малого на диван. Внутренний импульс «опасность» отключил все мысли. Помню, что в руке держу зажигалку и баллончик освежителя. Врываюсь в комнату, прямо к дяде Серёже, всю колотит. Брат как раз наклоняется за фонарём. Мама одними губами то ли что-то шепчет, то ли кричит. А я щёлкаю зажигалкой и направляю струю пламени прямо на тело, жму до упора баллончик и улыбаюсь сквозь слёзы. Тело яро вспыхивает, шипит, как бекон на сковородке, а потом взрывается сгустками чёрной жижи, и что-то выбирается из него – извивающееся, червеобразное, с жуткой мохнатой головой, с единственным глазом.

Пламя не знает жалости, как не знает её молоток в руках брата и нож в руках матери. Она визжит и топчет тварь своими изящными тапочками на каблуке-рюмочке, а я рыдаю и смеюсь.

Потом все спрашивали, как я догадалась, а я и сама не знаю, что на меня нашло. Затем папу пичкали антибиотиками, прижигали края раны и молились про себя. Даже мама, которая (вот честно!) не посмотрела ни одного фильма про зомби, боялась заражения. Папа пил коньяк, глушил рюмками, совсем не пьянея, - и это всем казалось нормальным. То ли ещё бывает от шока.

Я рисовала в дневнике чёрные зубы на полу, в паутине. Получалось так себе, но в чёрной графике карандашом набросок оставлял тревожное впечатление. Один только малой не плакал, а полностью ушёл в себя и молчал, больше не желая ни играть, ни читать, только сидел, уставившись в одну точку.

Ночью никто не спал. Даже папа, выпивший бутылку коньяка, не находил себе места. Он выглядел плохо, всё время потел, жаловался на озноб. Мама вскоре устала повторять, что всё будет хорошо. Она закутала папу в шерстяной плед, оставив наедине с его любимыми книгами, - и все занялись делами или пытались изображать их, дожидаясь рассвета. Мы наполнили пластиковые бутылки водой. Собрали рюкзаки, набив их как необходимой одеждой, так и едой и лекарствами.

Едва рассвело, вооружились, опустошив кухонный арсенал с разделочными ножами. Теперь у брата был топор, у мамы нож, у папы, кроме ножа, молоток, а в карманах моей ветровки – баллончики с освежителем и лаком для волос да зажигалка. Кроме всего прочего, я, поразмыслив, взяла старую добрую швабру из кладовки. Мои длинные руки плюс швабра – вот можно кого-нибудь отпихнуть. К тому же за мной закреплялся малой Юрка, который уж точно никак не сможет позаботиться о себе.

Папа практически не говорил, ужасно горячий и еле стоящий на ногах. Брат обещал во все глаза присматривать за ним. Мы даже мысли не могли допустить, что будет, если в больнице, куда мы собрались заглянуть по пути к бабуле, папе никто не поможет.

У нас была одна запасная связка ключей, так сказать – от всех дверей, включая подвал, машину и чердак. Ее и захватили с собой.

Дверь открывали медленно, чтобы не скрипела.

Робкий свет фонарика пробивал темноту площадки. Они (теперь я не могу называть этих существ людьми) скукоженно прибились к стене, замершие в странном оцепенении.

Мы были уже возле лифта, на развилке между лестницами, когда папа выронил из рук фонарик. ЦИК-ЦИК!.. Как же быстро и одновременно медленно он покатился по площадке, разбрызгивая световыми пятнами в темноте.

Брат не сплоховал и кинулся к существам первым, целясь топориком прямо в их головы. Я шваброй осадила одно из существ, прижимая его подбородок к стене, пока мама остервенело вонзала нож ему в голову.

Кричали все разом, визжал малой, так что в шуме и не заметили, что снизу на лестницу валом валит целая орава таких же заражённых существ, чёрных, лысых, щёлкающих зубами.

Нам повезло, что лестницы в нашем доме довольно узкие, а они наваливались всем скопом, забираясь один на одного, тем самым затрудняя себе передвижение.

Вытаращив от ужаса глаза, на секунды я превратилась в соляной столб, при этом отмечая, что узнаю некоторых существ. Вот она, толстая Галина Фёдоровна, заядлая дачница, которой даже яблочком угостить кого-то было жалко. А вот Димка, бобыль со второго подъезда, подкармливающий всех котят в округе, хоть у самого мизерная пенсия и инвалидность.

Малой звал маму, настойчиво теребя меня за руку, и я не сразу поняла, что он так называет меня.

Мы бежали на пятый этаж, наверное, так быстро, как не бегали за всю жизнь

Папа светил фонарём, мама возилась с чердачным замком. Мы с братом сдерживали натиск заражённых с помощью огня и швабры. Щёлк. Плюх. Черные зубы выстреливали из их раззявленных ртов, точно перезрелые семечки. Ползли по перилам, ступенькам и стенам, а малой давил их ногами и сбрасывал с нашей одежды.

Швабра загорелась, вместе с заражёнными став бесполезной. Я отбросила её, используя второй баллончик с лаком для волос.

На чердаке пахло крысиной мочой и помётом птиц, в носу першило от пыли и сыплющихся отовсюду перьев.

По крыше мы переходили из подъезда в подъезд, благо есть универсальный ключ, пока не оказались в последней части дома. Задерживая дыхание, опасаясь даже включать фонарик, мы спустились на первый этаж, прислушиваясь, избегая раскрытых настежь квартир.… Возможно, внутри кто-то был, но мы так и не отважились проверить.

На улице темно. Небо пугающе обложено тучами. Если снова пойдёт дождь, то нам всем кирдык…

Мы держались дороги, мчались перебежками, то и дело останавливаясь отдышаться.

Карканье перевернуло мне душу, резанув ржавой циркулярной пилой на холостом ходу.

Боже, вороны камнем рухнули с небес вниз, захлопав крыльями, наседая на нас со всех сторон. Когтями на лету сорвали шапки, располосовали одежду, пока мы, пригнув головы и закрывая руками лица, бежали к остановке.

Папа поскользнулся и упал, а птицы остервенело клевали его шею, от шарфа только нитки летели, смешанные с брызгами крови.

И почему мы не додумались сделать дубинки, ведь ножи и топорик с молотком против оравы птиц практически бесполезны?!

Остатки огневого запала освежителей воздуха лишь на пару минут отпугнули ворон. Но этого времени хватило, чтобы, сориентировавшись, дружно спрятаться под крышу остановки.

- Садитесь, до больницы довезу! - с визгом покрышек тормознул зелёный жигулёнок. Тощий невысокий мужик выскочил из салона, держа в руках охотничье ружьё, - и враз загасил в воздухе несколько пикирующих ворон.

- Живо! Я за сестрой тороплюсь! - крикнул он, посматривая на небо.

Меня посадили впереди, с малым на руках, остальные втискивались на заднее сидение, как селёдки в бочке. В машине было тепло, пахло кожзаменителем и табаком, такие привычные запахи успокаивали. Папа заснул, тяжело дыша.

Сидя за закрытыми дверями жигулёнка, запросто можно поверить, что всё вокруг, как раньше, нормально. Я бы всё что угодно отдала за эту нормальность и пообещала бы, что угодно Богу или Дьяволу, лишь бы услышал и исполнил. Глупцы все те, кто говорит, что мечтали бы о приключениях на фоне катастрофы вселенского масштаба, ибо им в серой реальности жить скучно. Я знаю, о чём говорю: с Катькой не раз придумывали всякие варианты. Что было бы, если – и так далее…

Полная скорость, машина несётся, как пуля, подпрыгивая на ухабах, а за окном мелькают себе редкие частные домики и то ли животные, то ли люди недобро зыркают на нас сквозь прутья забора.

Вот и больница. Я тяжело вздохнула, а мужик за рулём вообще скис лицом.

Вокруг здания «их» целое скопище. К парадному входу и не подступиться. Идти туда – сущее безумие, а упрямый мужик уже доставал из бардачка пачки патронов.

- Я пойду, - неожиданно вызвался проснувшийся отец, предварительно поинтересовавшись номером палаты.

- 222-я второй этаж, правое крыло, - на автомате выдохнул мужик.

- Сашенька, милый, ты это чего задумал? - возмутилась мама.

А я смотрела на лицо папы, на посеревшие, вздувшиеся губы в чёрных пятнах нагноения, а когда он наклонился, шёпотом что-то объясняя маме, я увидела чёрные кончики зубов в его грустной улыбке.

- Папочка… - вот и всё, что могла сказать, тихо застонав.

Юрка сжал мою руку, крепко-крепко. Брат нахмурился, словно мысленно решал какую-то дилемму, и я подумала, что впервые за всю жизнь так долго не вижу его улыбки  и уже скучаю по ней.

Мама обняла отца, а он обещал вернуться, шёпотом повторяя ей: «Люблю тебя, Елена…»

Родители, брат – все куда-то звонили. За окном гудело, и непонятно, что это было: то ли буря, то ли пожарная сирена. А я только смотрела, как заливает оконное стекло чёрный густой дождь, подобный смеси нефти и чернил. Такой густой, что вскоре за окном совсем нельзя было что-то увидеть.

Со щелчком вырубилось электричество.

Потом папа завесил все шторы и жалюзи – плотно-плотно, заставил выпить чаю с ромашкой, который заварила для всех мама. Никто ничего не говорил, но всем было страшно, я знаю. Мне – тоже, ведь до бабушки с дедушкой мы так и не дозвонились.

Свечи в темноте, точно призрачные огоньки, только усугубляли ощущение нереальности происходящего. Телевизор молчал, а интернет грузился невыносимо медленно, то и дело зависая. Отец всё хотел выйти к соседям, поговорить, но мать не давала открыть дверь, пока к нам не пришёл дядя Серёжа с третьего этажа со своим непоседливым маленьким Юрой попросить жаропонижающее для сына.

Он-то и сказал, что наш подъезд пустой, а больная на голову алкоголичка Нюрка с первого этажа пошла за водкой, не поддавшись на его уговоры остаться под крышей.

Юрка капризничал, всё спрашивал, где его мама и когда она вернётся. Ничем нельзя было занять малыша: ни сказками, ни телефонными играми, ни моими рисунками, даже самыми страшненькими. От них он вообще разревелся. Вот же вреднющий мальчишка.

Дождь шёл всю ночь.

Вася - это мой высокий полноватый брат, симпатичный, как плюшевый медвежонок, со скоростью улитки тщетно отправлял сообщения друзьям.

Я спала урывками, то и дело просыпаясь от кошмаров.

Мама приготовила завтрак: омлет с сыром и макароны с сосисками, сварила какао, и на кухне витала смесь аппетитных запахов, от которых, вопреки страху, во рту выступали слюнки, а желудок урчал в предвкушении.

В дверь снова заколотил дядя Серёжа. Он явился в резиновых перчатках, с одноразовой маской на лице, какую заставляли носить в школе при вспышке гриппа. Он что-то выкрикивал и размахивал руками, взъерошенный, небритый и с диким взглядом. Все ушли с ним, а мне велели сидеть в квартире, но я же не могла, сошла бы с ума от любопытства.

Тогда-то мы это и увидели.

Дядя Серёжа на свой страх и риск раскрыл окно в подъезде, чтобы посмотреть, что там, снаружи, потому что слышал, как кто-то скребётся и стучит в дверь подъезда.

- Тс!.. - прошипел дядя Серёжа, жестом показывая, куда смотреть. Меня даже не оттолкнули: поглощённые зрелищем родители забыли, что я должна оставаться в квартире. Впервые я порадовалась, что такой каланчой вымахала в свои неполные четырнадцать лет.

Алкашка Нюрка билась головой в дверь подъезда. Бух, бух, бух. Ее грязный халат потерял первоначальный цвет, а мокрые волосы стали что та пакля, чёрными и слипшимися.

- Нюра Геннадьевна, вы в порядке? - спросил мой брат.

Голова женщины дёрнулась, повернулась на звук, и она уставилась вверх, прямо на нас. С её лицом было что-то не так, как с затянутыми серой дымкой глазами. Она раззявила рот так сильно, что губы готовились в любой момент лопнуть, и, присев на корточки, прыгнула вверх, вскарабкавшись прямо на подъездную крышу. Со скрипом, дядя Серёжа закрыл окно на защелку. Все с облегчением выдохнули, чувствуя себя в безопасности за стеклами двойной оконной фрамуги, измазанными черным.

- Что это с ней?- запаниковала мама.

- Явно какая то инфекция,- ответил отец.

Бух. Бух. Дзинькнуло стекло, разлетаясь вдребезги - и голова тёти Нюры пролезла сквозь дыру во фрамуге. Мы шустро бросились к ступеням наверх, и только дядя Серёжа замешкался на долю секунды - и соседке хватило этого, чтобы куснуть мужчину за плечо, вырвав кусок мяса, и заурчать, пережёвывая.

Зубы алкашки были чёрными, длинными и острыми, уходя вглубь дёсен. Никогда таких зубов в жизни не видела, даже в комиксах, даже в самых жутких кошмарах.

Орали все – истошно, панически. Я пулей взлетела наверх, вслед за родными.

Потом брат рассказывал, что отец одумался первым, затормозил и, озираясь, сорвал со стены почтовый ящик. Тем ящиком и спасал дядю Сережу, колотя по голове алкашку Нюру, пока не проломил женщине череп.

Только вот часть зубов женщины намертво застряло в ране соседа. Брат вместе с отцом затащил дядю Серёжу к нам в квартиру. Сосед уже весь горел и бредил, и пена лезла у него изо рта. Малого Юру мне поручили нянчить, наказав ничего не говорить про папу. Хорошо, хоть повезло: жаропонижающее подействовало - и мальчик заснул.

Стоит набрать любой номер мобильного, как идут длинные гудки. Свет так и не включился, и, чтобы успокоить нервы, я направилась опустошать холодильник. Как оказалось, не я одна.

Брат вскипятил чайник, и новости, с его слов, про дядю Серёжу оказались неутешительными. Мужчину тошнило и лихорадило.

- Ну же, Вася, расскажи мне всё, не нервируй, - настаивала я, делая гору бутербродов с колбасой, горчицей с сыром и корнишонами по своему фирменному рецепту, от которых в нашей семье никто не отказывался.

- Эх, Дашка, мелкая искусительница…

Брат схватил из тарелки бутерброд и, откусив, стал чавкать. Я упёрла руки в бока, отодвигая тарелку. Вася вздохнул и сказал, что дядю Серёжу связали, потому что брыкается, игнорируя проглоченные полтаблетки снотворного, а его температура замерла на отметке 42 градуса. Сказал, что родители в полной растерянности.

- Бред, какой-то, малая.

Он жадно глянул на бутерброды. Я, смилостивившись, подвинула тарелку обратно и заварила себе чай с пакетиком «липтона».

Папа орал и ругался матом, а затем хлопнул дверью и вышел.

Брат безуспешно сёрфил глухой и тягуче-мёртвый интернет. Даже в ВК нельзя было ничего постить и перекидываться сообщениями.

Семейный совет изрёк, что я буду сидеть на телефоне и звонить всем подряд: а вдруг что из этого выйдет?

Остальные телефоны выключили, сделав резервный лимит.

Мама пошла в ванную и, похоже, надолго.

Папа собирал вещи первой необходимости, готовил паспорта и деньги. Потный, взъерошенный, на себя не похож – возился, точно грузный шмель: то, задумавшись, замирал на месте, то протирал безупречно чистые стёкла очков и промокал лоб платочком.

Именно Юрка тогда закричал, и я пулей выскочила из своей комнаты, до дрожи в коленях опасаясь чего угодно. Оказалось, проснувшись, он выбрался на балкон. Взобравшись на табуретку, открыл окно и орал, махая руками. Закрыв ему рот, я сняла со стула это брыкающееся и недовольное существо, втаскивая в комнату. Никто меня не ругал, все замерли, разглядывая бегущих из берёзовой рощи измазанных чёрным, точно дёгтем людей, зверски оскалившихся и утробно воющих, уставившись в нашу сторону.

- Они увидели нас, - прошептала мама и всхлипнула, а потом, сжав кулаки, резко вскинула голову и, вздохнув, закрыла окно.

- Дарья, иди звони, не теряй время.

Она взяла на руки Юрку и, погладив его по голове, сказала, что всё будет хорошо.

Мы с братом переглянулись, понимая, что мама, наконец- то взяла себя в руки: командовать начала!..

Вася доедал последние бутерброды, запивая молоком: всё равно без электричества скоро скиснет. Я слушала долгие гудки и переговаривалась с братом редкими фразами, при этом отлично понимая друг друга: «Много их было?» «Ага. Я соседей узнал». «Как думаешь, это болезнь, атака террористов, ещё какая пакость? Как думаешь, нас спасут?»

На последнее он кивнул, что означало: надейся, сестра. А у самого зрачки расширенные, и руки куда деть не знает, все пуговицы на рубашке замучил, не прекращая есть. И я уже больше ничего не спрашиваю, не могу, уж лучше просто звонить.

- Алло. Алло?

Шипенье глушит звук, и вдруг – голос тихий да дыхание едва ощущается в трубке.

- Бабуля, это я, Даша! Бабушка, ты меня слышишь? Алло! - уже кричу в трубку.

- Внученька, мы заперлись в квартире. Снаружи такое… соседи сошли с ума. За дверью бушуют, ломятся, стучат. Мы с Борисычем притаились, сидим, как мыши, вот только плохо, что лекарства закончились. Сердце у деда ноет! - выпалила бабуля на одном дыхании.

- Никуда не выходите, мы тоже дома, что-нибудь придумаем! - кричу в глухой уже телефон и всхлипываю.

Долгие гудки насмешливо-противные. Рыданья душат. Сердце ходит ходуном от радости, что живы, и страха за них одновременно.

- Дашка, успокойся, Дашка, хватит! - кричит мать, и её крик приводит в чувство.

- Что они сказали, как они? - спрашивает отец, снова потирая очки и наклонившись, чтобы близоруко уставиться на меня с надеждой….

Мы не знали, что делать и как, но бабушку с дедушкой нужно спасать. Это даже не обсуждалось.

Я облегчённо вздохнула, ибо мама сама рассказала Юрке о родителях. Только вот его зарёванное и измазанное соплями лицо вытирать пришлось мне.

Дядя Сережа порвал верёвки - и чуть было не цапнул папу за руку, но брат вовремя схватил швабру и отбросил соседа на кровать. Его зубы щёлкали с лязгом, как створки капкана. Чёрные, острые, они стали такими же, как у алкашки Нюры. Так что спальню просто закрыли, в надежде отложить решение этой проблемы.

Под вечер я начала вести дневник и рисовать в нём. В отличие от малого Юрки, который мог заснуть в любом положении и на чём угодно, не могла больше слушать доносящиеся из спальни удары о дверь. Что он там? Лбом бьётся, что ли, как тётя Нюра билась в дверь подъезда?

Мама, папа и брат от безысходности напились. Я бы тоже хотела расслабиться, не отказалась бы от подобной процедуры ещё вчера, но кто меня спрашивал?..

А так дневник решила вести давно, но дожидалась четырнадцатилетия, даже тетрадку купила с плотной обложкой, думала: буду описывать собственные приключения и рисовать симпатичных старшеклассников, которые в мою сторону и не смотрят. А ещё напишу комикс, как всегда мечтала, конечно же, с супергероиней, типа мисс Джонс, как в телесериале от «нетфликса», который мы с лучшей подругой Катькой смотрели.

Интересно, жива ли Катька Скворцова? Я вздохнула. Наверное, тысячу раз ей звонила. Больше, чем кому-то.

Вот только знаю наверняка, что она поехала в тот центр.

Закрываю дневник, растираю глаза и зеваю. Неужели смогу заснуть?

Крики. Шум. Грохот с улицы. Я вскочила с постели – и на балкон. Зевающий брат. Мама в халате, растрёпанная, бледная, без своей привычной косметики и причёски, словно чужая тётя.

Напротив нашей ауди стояло ещё серое вольво Козловых из второго подъезда.

Они бежали к своей машине с малым дитём в руках, рюкзаками за плечами. В руках главы семьи топор, и видно, как он тяжело бежит, пыхтит паровозом. Заражённые стояли столбом, словно в оцепенении, окружив наш подъезд, заняв лавочки, точно бабушки на посиделках. Чёрные лужи, как глубокие омуты адской бездны, брызгают под ногами, а Козловы несутся во весь дух.

Мы, оглушённые, замерли в ожидании, в надежде, смотрим с таким упорством, точно сами там бежим.

Малыш на руках женщины вдруг пискнул и заревел. Я хотела бы закрыть глаза, хотела бы закрыть уши, но, чтобы выжить, лучше сразу научиться принимать правду, какой бы страшной и горькой она ни была.

Он только успел открыть машину, как наши заражённые соседи окружили их со всех сторон. Прыгучие, как лягушки, они слишком быстро ориентировались на звук. Козловский размахивал топором, как бешеный дровосек, издавая рычание.

Ключи выпали из его кармана, а жена с ребёнком бросилась бежать. Целое скопище заражённых настигло её, окружив и резко сбив с ног. Ребёнок выпал из рук женщины, жалобно хныча.

- Пожалуйста, не надо, нет! - визжала обезумевшая от страха женщина. Её крик сливался с криком раздираемого на части мужа. Что же будет с малышом?!

В этот раз папа ловко закрыл окно. Брат блеванул прямо на балконе. Я не могла перестать плакать, всё вытирала и вытирала слёзы, которые не прекращались, пока мама не обняла меня, крепко прижав к себе, как сокровище.

... - Нет! - кричал Миха, вломившийся в комнату вслед за другом. Проклятая белая дверь сама раскрылась, впустив после нескольких минут дикого крика. - Нет, Борька! Нет! - кричал, пытаясь стянуть друга, висящего на потолочной балке, с обмотанной вокруг шеи верёвкой. Тени от догорающей свечи, игравшие на висящей фигуре, метались, танцевали.

Свечной огарок стоял на полу, пламя едва мерцало, но и этого хватило разглядеть. Бледное, посиневшее лицо друга и вытаращенные в страхе глаза. Шея неестественно вывернута, а тонкая струйка слюны застыла в уголке губ, напоминая, что он кричал.

Тени мельтешили, то увеличиваясь, то вновь растворяясь на стенах с каждым движением раскачивающегося на балке тела.

- Нет, Борька! Нет! - кричал и впервые в жизни плакал, держа друга за пояс штанов, пытаясь остановить раскачивающегося мёртвого Борьку. Невыносимое чувство вины душило, и хотелось рыдать, а Оторва что-то шептала ему, заставляя идти за ней, заставляя бросить мёртвого друга. Что-то в этой комнате было вместе с детьми, что-то невидимое, но реально ощутимое, то, что убило их друга, и сейчас оно просто медлило, наблюдая за ними, играло, прощупывало. Время, отведённое на жизнь Михе и Оторве, заканчивалось.

- Так его дед умер. Помнишь, как Борька нам об этом рассказывал? Он ведь сам его обнаружил на чердаке, - отстранённо произнесла Оторва, вздохнув, добавила: - Поэтому он жутко боялся покойников и фильмы про мертвецов терпеть не мог, - её голос дрожал, и она сжала пальцы в кулак, пытаясь успокоиться.

- Точно, Кира, - забыв о кличке, назвал её по имени, придя в себя, Миха.

Она слегка улыбнулась. Бледная и потерянная. Но смелая, раз сумела вытащить его из комнаты. Что бы случилось тогда, останься он в комнате, думать не хотелось.

- Давай поищем Румянцевых и будем выбираться отсюда, пока не поздно, - снова беря его за руку, будто неосознанно ища поддержки, сказала Оторва.

В её словах был здравый смысл. Миха кивнул, сжимая холодными пальцами её горячую ладонь.

На дверях больше не было номеров, и они просто белели, неотличимые одна от другой. Двери пугали: взгляду не за что было зацепиться, и глаза уставали, путаясь от долгой ходьбы в бесконечном ослепительно-белом коридоре.

... "Не как раньше. Всё же кое-что изменилось, подстраиваясь для новой игры", - подумала Катя, вновь уставившись в свои рисунки. Так, если следовать плану, её брат был заперт за сотенной дверью, слева по коридору, ориентироваться надо на напольную плитку, трещины и отколовшийся уголок-ориентир, который тоже перенесла на бумагу.

- Эй! - окликнула она задумавшегося Миху. - Тебе не кажется, что всё не так, как раньше? Нас не ждали - и это понятно, но и не мешают.

- Ты права,- подтвердил Михаил её догадки, а после паузы произнёс: - Хочешь, расскажу, как выбрался?

Ему было нужно сказать. Ему было нужно выговориться, и она это поняла по его серьёзному лицу и напряжённому взгляду.

- Давай, а потом я расскажу, почему вернулась, идёт?

Он кивнул.

... Они держались рядом, как друзья, а жуткая тишина приглушала шаги.

Кира спасла его, зайдя с ним, когда, следуя безудержному порыву, он зашёл в комнату с цифрами 1993. Год его рождения. Так странно и так притягательно - и он, заворожённый этим, зашёл. А она просто схватила его за кисть, не давая потеряться в нахлынувших слишком реальных картинках.

... - Ты, дрянь, посмела угрожать мне ребенком. Я всё равно на тебе не женюсь. Всё давно решено. Мое женой станет другая, а ты всего лишь подстилка.

Его мать. Красивая, очень стройная и молодая. Он и не знал, что она была когда-то такой. Гордая: ударила по лицу мужчину, стоящего возле белоснежного автомобиля, и ушла, ничего не сказав.

Он, Миха, нежеланный ребёнокм - горькая правда. Вот почему он никогда не видел отца. Вот почему мать врала, говоря, что родной отец умер, скрывая, что богатей женился на другой, нареченной ему с рождения.

- У тебя будет сын, но ты его никогда не увидишь, - предупредила она, и вот почему-то Миха оказался на похоронах какой-то полной женщины. И он не смог удержаться, когда высокий мужчина с бледным, так напоминавшим его собственное, лицом, позвал Миху. Единственное слово - и тоска сдавила сердце.

- Сынок?

... - Миха, нет, не ходи! Ты - что, не видишь? - голос Оторвы. Размытые слова, крики. Почему она что-то кричит ему? Оторва?

- Что? Не трогай, отпусти! - вырывался он из её рук, пытающихся удержать от смертельного шага. Липкие нити, напоминающие малиновый сироп, в комнате без окон и гигантский чёрно-фиолетовый паук с женским лицом в центре колышущейся массы. Миха замер на полпути, завис, не сделав единственного шага, поэтому не угодил в липкую, напоминающую сироп жидкость, подрагивающую, растекающуюся по полу...

- Бежим, Миха! Что застыл? Бежим! - толкнула в спину, и он первым направился к двери, вылетел в коридор, а дверь захлопнулась с резким щелчком - и девочка не успела выйти. Истошный визг пронял его всего, и он заколотил в дверь, пытаясь открыть, но всё было тщетно. Крик смолк. Кто-то смеялся, или это был смех в его мозгу, чёрт с ним. Тишина оглушала. Михаил просто сидел на полу, прижав колени к груди. Ненавидя себя и желая лишь одного - смерти. Чувство вины душило. Все умерли из-за него. Поэтому Миха едва заметил, когда стало темно, когда кафельная плитка завибрировала, размягчаясь, и чьи-то руки втянули паренька в стену. Тот самый старик, отправивший их сюда, держал его за плечи, смотрел в глаза страшными чёрными глазами, но Миха не боялся, лишь при звуках голоса старика, сознание немного прояснилось:

... - Ну, наконец-то! Хоть кто-то живой попал ко мне в руки. Хочешь жить, а? - задал дурацкий вопрос старик. - Идиот, смотри на меня, я ещё никому не предлагал заключить сделку, так что тебе выпала честь! Можешь считать себя особенным, - усмехнувшись, буркнул старик. - Эй, я с тобой разговариваю.

Снова вспомнилась мать, и нестерпимо захотелось её увидеть. Миха спросил:

- Что надо делать?

- Ничего особенного: будешь присматривать за этим местом, а я уйду на покой. Ну, что - согласен?

Миха кивнул. Слова старика пролетали мимо ушей, всё происходящее казалось затянувшимся сном, потому что это не могло быть реальным, не могло произойти с ним. Он сейчас проснётся, пойдёт в школу, и друзья будут живы. Да, так и будет. И если надо согласиться, то он согласен, лишь бы проснуться поскорее.

Жуткая ухмылка старика от уха до уха прорезала его лицо. Зубов не было, а язык старика был полупрозрачным. Ледяное дыхание - и какие-то слова обожгли кожу лица, старик всё шептал и шептал, и из всей белиберды Миха услышал только:

- Теперь ты отмечен, хранитель.

Нестерпимый холод вырвал из груди остатки дыхания, и мальчик закричал, проваливаясь, проваливаясь...

... - А ты как выбралась? - спросил Миха у девчонки, которая была чуть выше него самого, слишком худая - на его взгляд, но в её глазах, как и шесть лет назад, была воля.

Она посмотрела на рисунки, задумавшись, сгибая пальцы, словно вела подсчёт, затем её лицо разгладилось, и он понял, что она не сбилась со следа.

- Осталось недолго, можешь считать, только если не собьешься. Тридцать дверей, после этой, - замолчала, посмотрев на него изучающе, и только затем сказала: - Хорошо, что рассказал, спасибо. Иди, считай, а я тебе расскажу, что произошло со мной и братом.

... Иногда твои слабости - чувства. Ими могут воспользоваться и даже сыграть на них, двигая тобой, словно игрушкой, а ты, захваченный в плен собственными бушующими эмоциями, даже сопротивляться не будешь, и даже мысли не возникнет, что всё происходящее с тобой нереально.

Её комната была с датой смерти - матери. Судя по всему, Стаса уже впустили туда... Их мать. Катька плохо помнила её, практически позабыла лицо, а вот брат и вовсе не видел и где-то в глубине души считал себя повинным в её смерти.

Сейчас же женщина с фотографии воплотилась в реальность: она сидела на двуспальной кровати в их старой квартире, из окон которой открывался хороший панорамный вид. Седьмой этаж. Южная сторона, солнечно, а их мать такая молодая, прекрасная. Улыбалась, к ним обоим протягивая ладони, во взгляде только одно: она сильно скучает и любит. Её слезы словно прозрачные хрустальные капли на белых щеках.

- Нет, мамочка, не плачь, я сейчас...

... Мама... Так хотелось побежать к ней, дотронуться до волос, таких же чёрных, как собственные, вдохнуть её запах, услышать голос, что в детстве пел колыбельные. Катя её плохо помнила, но вот здесь и сейчас мать стала реальностью, и даже сомнения не возникло. Всё происходящее было таким правильным, и Катька сделала шаг. Стас схватил её за руку, и нога замерла, не успев коснуться ворсистого, напоминавшего собачью шкуру ковра. Такого у них в квартире не было.

- Постой, - не сразу услышала Катька и глянула на брата, рассерженная, возмущённая бесцеремонным вмешательством и одновременно удивленная, почему он не спешит попасть в родные объятия. Неужели не узнаёт? Но это же она, их мать! - Иди к выходу, - прошептал мальчик сестре на ухо, внимательно оглядываясь по сторонам, словно замечая то, что не видела она. Вспоминая сейчас, Катька понимала, он знал, что всё происходящее - ложь, иллюзия и обман. Самый жестокий и притягательный обман. - Мамочка, - отталкивая сестру в сторону, прошептал Станислав. - Я иду к тебе.

И побежал. И тут Катька наконец-то начала кое-что понимать, замечая то, что в плену эмоций в упор не видела. Подрагивающий ковёр, липкая фиолетовая плёнка на стенах и такое же неестественное мерцание в материнских карих глазах. И солнце за окном - что-то с ним было не так. Слишком яркое и белое, ослепляющее и жутко холодное. Крик рвался из горла, но сумела заглушить, потому что увидела, как посмотрел на неё её родной Станислав - спаситель, словно прошептавший: "Беги, спасайся, сестра!", а она бежала к двери и, только выбежав в коридор, посмела обернуться и прокричать: "Я вернусь за тобой!", но ответа брата не услышала, только ехидный смешок и чей-то болезненный вздох. "Я вернусь за тобой!" И только, наверное, мысль о брате и о реальном мире, мысленный образ отца, бабули, дома - сильная концентрация на этом помогла выбраться.

... - А может быть, всё было заключено в детской, лишенной сомнений вере? - вопросом окончила свой рассказ, останавливаясь рассмотреть немного щербатую напольную плитку и узкую трещину вдоль косяка двери.

Миха кивнул, собираясь рассказать Кате, что тоже часто думал о возвращении и предполагает: именно вера и яркое мысленное представление дома, обыденности, превращённые в картинку в мозгу, и спасли его, но промолчал, потому что она сказала:

- Та самая дверь, забравшая брата... Ты точно пойдёшь за мною?

- Пойду, но ещё кое-чего я не рассказал. Ты не должна полностью доверять мне Пообещай: если мой голос опять изменится, как тогда, возле карусели, то беги от меня прочь, потому что это буду уже не я. Это будет тот, кто живёт внутри меня.

- Смотритель, - грустно прошептала она, словно понимая всю тяжесть цены, которую пришлось заплатить за своё спасение Михе. Затем, после паузы, добавила: - Не надо меня предупреждать. Всё равно поступлю, как сочту нужным. Скажи мне только одно: зачем ты сюда пришёл, зачем прыгнул в кабинку?

- Ты знаешь. Ты ведь внимательно слушала то, что я тебе рассказал.

Катька кивнула и открыла дверь, на поверхности которой проступали и вновь уходили куда-то вглубь беспорядочные, хаотически мельтешащие чернильно-чёрные цифры. Вздохнув, она посмотрела Михе в глаза и твёрдо произнесла:

- Сопротивляйся. Ты сильнее, чем думаешь.

Изнутри комната напомнила её шестилетний кошмар. Обитые войлоком стены и похожий на носорога, сидящий на матрасе доктор. Со шприцом. Дверь захлопнулась за спиной, и она увидела на себе лишь белую, как простыня, рубашку. "Нет, это всё сон, нет, не верь! Я сбежала! Не верь своим глазам!" Ущипнула себя за руку. Едва почувствовав боль, хотела зажмуриться, но доктор медленно, с тяжёлой грацией носорога встал.

- Нет! - всё же закричала.

- Да! Неужели ты думала, что сумела сбежать? Неужели, глупышка? Это так забавляет меня! - Он рассмеялся, и смех заставил её прижаться к стене и закрыть глаза.

... Миха зашёл вслед за ней и всего лишь на долю секунды увидел обитую войлоком палату, затем комната изменилась, а Катя, почему-то прижалась к стене и выпустила из ладоней рюкзак, упавший на пол.

Тишина оглушала. Окон не было, и светящийся сам по себе сумрак выглядел нездоровым и сизым. В самом тёмном месте, в самом далеком углу что-то копошилось. Что-то отвратительное и крупное.

- Итак, - произнёс голос, - наш новый смотритель выкинул фортель? Да, я спрашиваю тебя, Миха. Но... Подойди ближе, не стой столбом, ты всё же привёл девчонку обратно и сам явился, надеюсь, с повинной?

- Ты ещё можешь всё исправить, - словно вёл сам с собой разговор ядовитый женский голос. - Родион, седовласый смотритель, оставил нас, превратившись в труху, но он выбрал тебя. Передал тебе силу. Ты теперь особенный мальчик, Кузнецов, и ты не должен сопротивляться голосу, что живёт в тебе, ты должен впустить его в себя, слиться с ним - и это будет прекрасно, обещаю тебе. Ты больше никогда не будешь сомневаться в себе, и чувства утраты, вины, сожаления исчезнут вовсе. Лёгкость и умиротворение, вечный покой на душе - как ты смотришь на это?

Ноги сами несли его тело вперёд. Он не хотел, и вместе с тем Михе было интересно узнать, кто же заправляет тут всем. Текли секунды. Одна маленькая комната - и всё же, как долго он шел, пока не увидел паука с лицом женщины, прядущего играющую волнами вязкую и липкую паутину. Из паутины смотрели на него лица детей, изредка - взрослых, и он чувствовал страх и всё же заставил себя найти её лицо. Лицо той, что погибла здесь давным-давно, сейчас плавало в вязкости паутины. Умиротворённое, с закрытыми глазами, сохраняющее подобие жизни. И он закричал, закричал, выплёвывая ярость, сожаление, скорбь и тяжкую ношу вины, что все эти годы всегда была с ним:

- Нет, я не хочу! Я отказываюсь быть смотрителем! Ты, тварь, делай, что хочешь, но я никогда добровольно не соглашусь! И я больше не боюсь, слышишь?! Я больше не боюсь! - кричал, надрываясь, Кузнецов, прорываясь сквозь паутину, чувствуя в себе силу, набрасываясь на паука. Сжимая его человеческое горло.

... Шприц доктора острой иглой уже почти впился в вену, но внезапно она открыла глаза, услышав далёкий радостный голос брата: "Ты пришла за мной, Катька!", и отскочила в сторону. Шприц выпал из рук доктора, он нахмурился.

Всего лишь на мгновение всё в этой комнате перетекало, пульсировало и сливалось, как если бы реальность переплавляла себя на глазах.

"Иллюзия! Помни об этом всегда, Екатерина!" - ясно и чётко возникли в мозгу девушки слова проводницы, заставляя убедиться в нереальности происходящего.

- Сейчас я доберусь до тебя, сладкая, - медовым голосам произнёс доктор Кондратьев, - а потом ты опять будешь в моей власти, связанная и беспомощная лежать на матрасе. - Он рассмеялся.

Но Катька заставила себя выдавить сквозь зубы ругательство и улыбнуться:

- Никогда больше, ты, жирный носорог, никогда больше ты не прикоснёшься ко мне. Я тебе не позволю. Никогда больше.

Реальность опять дрогнула, и она рассмотрела свой рюкзак у стены, уже лишённой войлока. Катька сделала пару шагов и коснулась прохладной гладкой ткани. Не медля ни секунды более, расстегнула рюкзак, доставая единственное оружие.

... Паучиха плевалась в его лицо, шипела, и её слюна, касаясь кожи, обжигала. Она не могла говорить, но мысленно передавала ему всё, что думала:

- Ты жалкий смертный, слюнтяй, осмелился напасть на меня?! Ты заплатишь! Ты познаешь всю боль, всю скорбь! И все страдания, через которые ты прошел, покажутся тебе райской усладой. Идиот! - колюче и злобно рассмеялась в его голове. - Ты сдашься! Твои силы уже иссякают. Неужели ты думаешь - меня так просто убить, человек?

Катька увидела всё как есть, без прикрас.

И паукообразную женщину, и её зыбкую паутину. И головы с закрытыми глазами - повсюду в той самой вибрирующей паутине. И Миху, изо всех сил сжимавшего толстую шею твари, а она извивалась и не думала подыхать, в то время как его пальцы разжимались на её шее. Тварь чувствовала, что силы паренька угасают, и паучиха набрасывала на него паутину, которая не сразу, но присасывалась к его коже разноцветными слоями. Катька открыла крышку стеклянной банки, затем бесстрашно, не обращая внимания на опутывающую её ноги паутину, побежала к Михе с криком:

- Подавись, сука! Подавись и сдохни!

И швырнула в паучиху землю - кладбищенскую освящённую землю.

Как сказала Проводница, кладбищенская земля - единственное средство, способное оборвать жизненные нити твари, питающейся людьми, попавшими под её власть проклятыми, неупокоенными душами. "Гнилое растворится в мёртвом и освящённом". Слова со скрытым смыслом, но Катя поняла это сейчас, наблюдая, как плоть паучихи превращается в пыль, труху - там, где её коснулись частицы сырой чёрной земли. Паучиха выла, истошно кидалась из стороны в сторону, пытаясь добраться до собственной паутины, чтобы набраться сил от неё. Но паутина, не подпитанная волей своей хозяйки, меркла, оседая на пол зловонной жижей.

- Ты победила её, Катя! Ты смогла! Чёрт, спасибо тебе! - очумело закричал Миха, поднявшийся на ноги, затем взял Катьку за руку и, глядя ей в глаза, взволнованно, со слезами добавил: - Смотри! Нет, это невозможно и всё же происходит!

Затем направился в один из четырех ранее скрытых паутиной тёмных углов.

Катька заплакала, обернувшись, услышав родной голос:

- Катька, это ты, что ли? А почему ты такая высокая? - спросил брат, стоящий там, где всего пару минут назад была паутина; целый и невредимый, разве что исхудавший, но всё же живой. Она обняла его, отстранённо замечая, что внешне за прошедшие шесть лет Шустрик не изменился, но это не волновало ее. Главное, что он был реальный. Она крепко прижимала его к груди, гладила по волосам и, плача, улыбалась.

- Пошли, - резко сказал Михаил, а она про него уже и забыла. - Пойдём, Катя, - повторил, а она посмотрела на светловолосую девчонку, прячущуюся за его спиной. Да, это же Оторва? Поразительно. И она выжила и не изменилась. Чудеса!

- Давай, Катя, не стой столбом. Сейчас тут будет армагеддец, - улыбаясь, поторопил её Михаил. Она взглядом спросила: "Откуда знаешь?", но он только кивнул.

Откуда взялись силы бежать - не знала. Может, прикосновение брата зарядило её энергией.

- А где мы? - взволнованно, словно только проснулся, спросил всё такой же, как прежде, её любимый родной Стасик. Шустрик. Катя прижала палец к его губам и сказала:

- Сейчас побежим. Только не бойся. Все вопросы потом, только постарайся, ради меня думать о чем-то хорошем - тогда прорвёмся, - последней фразы не произнесла.

Брат кивнул и крепко сжал её ладонь.

... Как они выбрались - снова осталось загадкой. Место отпустило их, или дело в их вере, или, может, они были особенными детьми. Кто знает? Все ответы хранит лишь молчаливое тёмное небо над головой. Но в этот раз она была не одна. Рядом стоял Михаил вместе с такой же застрявшей во времени Оторвой.

- Ну что? Встретимся как-нибудь, а, Румянцева? - спросил Михаил.

- Да, думаю, у нас есть о чём поболтать, - застёгивая на брате свою ветровку, усмехаясь, ответила Румянцева.

Кузнецов только хмыкнул и обнял ее, крепко сжимая в объятиях.

- Не пропадай, Румянцева. Если что - заходи. Где меня найти - ты знаешь.

- Хорошо, - прошептала Катька, наблюдая, как Михаил вместе с Оторвой, утопающей в его толстовке, скрываются в лесу.

Её брат казался усталым, да и ей самой нестерпимо хотелось спать, но вот бабуля... Как примет их её бабуля? Сможет ли она пережить правду? Это ещё предстояло узнать. "Ничего говорить не буду. Если не узнает Стаса, уеду с ним. В одиночестве жить не привыкать", - подумала Катька, включая фонарь и пробираясь знакомой тропой к дороге. Где-то проухала сова. Пожухлую траву серебрил лёгкий иней, а опавшие листья шуршали при каждом шаге, стоило лишь наступить на них, - и это были самые реальные и прекрасные звуки, из всех, что она слышала. Звуки, наполненные жизнью.