Приветствую, мой любопытный друг. Да-да, именно тебя, читающего эти строки. Прошу прощения за беспокойство – редко появляюсь так... открыто. Но раз уж ты заглянул сюда, в самую сердцевину моего ремесла, позволь представиться.
Я – Мастер сделок и искушений. Архитектор Неожиданных решений. Поставщик... возможностей, когда все другие двери захлопнулись. Столетиями я наблюдаю за вашим видом. О, какие вы удивительные создания! Как ярко горит в вас искра "хочу", как мастерски вы загоняете себя в угол, и как отчаянно ищете выход... любой ценой.
Сегодня, в честь нашего знакомства, я сделаю тебе подарок. Девять историй. Девять сделок. Каждая – уникальный танец на краю пропасти, где желание встречается с ценой. Каждая – законченная драма в одном акте, где главную роль играет человеческая душа (или то, что от нее остается).
Не волнуйся, я не пришел за твоей душой... сегодня. Сегодня я просто рассказчик. Хотя, признаюсь, даже мне есть чему поучиться у этих падений и взлетов. Поэтому после каждой истории я оставлю небольшой... профессиональный комментарий. Считай это приправой от шеф-повара.
Истории самодостаточны. Но если будешь внимателен, уловишь тонкие нити, связывающие их – тоньше паутины, прочнее стали. Их смысл откроется лишь к финалу.
Итак, устраивайся поудобнее. Приглуши свет, если хочешь. Возьми что-нибудь крепкое – эти истории оставляют... специфическое послевкусие. Мы начинаем наше путешествие.
Он сидел перед холстом. Чистым. Безнадежно пустым. Раньше под его кистью краски гудели, пели. Теперь – мертвая тишина. Год. Ни одной стоящей работы. Я знал – его галерист орал о расторжении контракта. Критики шептались за спиной: Выгорел. Для Лео это было хуже смерти – видеть красоту мира, чувствовать ее вибрацию в собственных костях, и не иметь возможности показать миру. Отчаянье грызло его под ребра, тупая, постоянная боль, как гнилой зуб. Идеальная почва.
Проблемы с музой? – спросил я, появившись в дверном проеме его мастерской. Бархат в голосе, легкая небрежность в позе. Я знал, что запах моей сигары – дорогой коньяк и… жженая изоляция – донесется до него первым. Моё пустое лицо – удобная маска. Но глаза… я позволил ему мельком увидеть в них куски старого льда, янтарного и неживого.
Кто вы? – хрип вырвался из его пересохшего горла. Испытывали ли он страх? Нет. Отчаянье выжгло его дотла. Оставалась лишь голая, дрожащая надежда и интерес.
Специалист по… творческим блокам, – уголки моих губ дрогнули в подобии улыбки. Я шагнул внутрь, чувствуя, как моя тень на холсте сгущается до непроглядной черноты. Предлагаю сделку. Абсолютное Вдохновение. Каждый твой мазок – гениален. Галереи будут грызться за право первой повесить твои работы. Слава. Богатство. Признание. Навсегда.
Я видел, как его сердце заколотилось, как птица в клетке. То, о чем он молил каждую ночь. Не деньги – а лишь саму суть вдохновения. Снова почувствовать эту связь, ток между рукой, кистью, миром. Любой художник продал бы душу. Он кивнул. Слова застряли у него комом в горле. Готов.
Цена стандартна, – выдохнул я дым сигары. Клубы дыма послушно свернулись в крошечные, пляшущие черепа. Твоя бессмертная душа. Через 33 года. А пока – твори.
Ритуал был прост. Не кровь на пергаменте. Я окунул палец в тюбик киновари на его столе – краска мгновенно стала ледяной – и мазнул ею в углу чистого холста. Морозный ожог появился на его руке, и я почувствовал сладкое сцепление сделки.
Эффекта не пришлось долго ждать. Он вцепился в кисть. Краски заворчали, заурчали под щетиной. Он писал. Сутки. Двое. Неделю. Не ел, не спал – только мазал, скреб, водил по холсту. Пейзажи – дышали влажным воздухом, пахли сосной. Портреты – смотрели в душу зрителя, обнажая потаенное. Абстракции – кружили голову, как дурман. Мир искусства ревел от восторга. Он купался в лучах прожекторов, в пачках банкнот… и в безумной, пьянящей радости творчества. Он был счастлив. По-настоящему. Я наблюдал из угла, довольный: душа зрела, как редкий, крепкий сыр, наливаясь ароматом его триумфа.
Тридцать три года. Он стоял в центре своей роскошной галереи, седой, в идеально скроенном смокинге. Вернисаж. Толпы ловили каждое его слово. Каждая картина на стене – бесспорный шедевр, вызывавший вздохи и слезы. Я материализовался рядом, невидимый для восторженной толпы.
Время пришло, Лео, – шепот мой скользнул по его уху, сладкий и густой, как патока. Твоя душа принадлежит мне. Наслаждался?
Он обернулся медленно. В его глазах – ни тени страха. Только глубокая усталость и… удовлетворение, как после долгого, сытного пира.
Наслаждался ли я? О, да. Каждое мгновение. Каждый мазок. Это было… абсолютно восхитительно!
Я протянул незримую длань, чтобы вырвать душу – сочное, зрелое яблоко. Но пальцы схватили пустоту. Холодный ужас, острый и незнакомый, сковал меня. Моя сила – темная, плотная субстанция, питавшая меня веками – утекала. Не в него. В картины. Во все проклятые картины на стенах! Они вдруг засветились изнутри, мягким, теплым, светом.
Что… что это такое?! – шипение вырвалось сквозь мои стиснутые зубы.
Я творил, – его голос был спокоен, как гладь озера на рассвете. Он смотрел на свои работы. Ты дал Абсолютное Вдохновение, но вдохновение – это огонь. Жизнь. Страсть. Душа. Каждый раз, вкладывая его в холст, я вкладывал… частицу той самой души. Добровольно. С радостью. С каждым ударом кисти. Ты пришел за платой? Она здесь. В каждой работе. Рассеяна. Превращена… в произведение искусства.
Проклятые холсты, – пронеслось во мне, осознав всю абсурдность ситуации я мог лишь раствориться в ничто.
Ох, Лео, Лео... Ну и хитрец же ты. Есть ли какая-то мораль в этой истории? Скорее предупреждение: будьте осторожны в своих желаниях, юные и не очень художники, особенно если жаждете Абсолютного Вдохновения. Ибо велика возможность, что вы получите это. Да, мне не удалось получить душу Лео, ибо он весьма оригинальным способом выбрал вместо привычных красок использовать свою душу. Ну что ж... признаю, люди порой умеют удивлять оригинальностью своего ума.
Элиас Торн. Хирург-трансплантолог. Идеалист, изъеденный системой до костей. Я видел, как он смотрел на списки ожидания – длиннее, чем очередь в ад. Видел, как надежда гаснет в глазах пациентов раньше, чем кончается их лист. Его собственная дочь... ну, это другая скорбь, не менее горькая, но сейчас не о ней. Его боль была осязаемой – бессилие. Он мог резать и сшивать виртуозно, но не мог дарить жизнь, когда она так отчаянно нужна. Отчаяние врача, знающего цену каждой потерянной минуты – изысканное блюдо. Подается холодным, с привкусом тщетности.
Я материализовался в его кабинете поздно вечером. Воздух был пропитан резким запахом антисептика, но под ним – тяжелее, кислее – витал запах поражения. Он сидел, уставившись в пустой монитор с бесконечными списками. Лицо было серым от усталости.
Проблемы с поставками, доктор Торн? – спросил я тихо, заставляя его вздрогнуть. Он поднял глаза. Страх в них был приглушен, почти задавлен усталостью и горем – идеальная почва для корней сделки.
Кто вы? Как вы сюда попали? – голос хриплый, натянутый.
Думайте обо мне как о... поставщике эксклюзивных решений, – парировал я, делая шаг вперед. Моя тень легла на клавиатуру. Я предлагаю вам положить конец этим спискам. Навсегда.
Он нахмурился, но рука не потянулась к тревожной кнопке. Интерес – холодный, осторожный – пробудился.
Неограниченный доступ к идеально подходящим органам. Сердца, печени, почки – любые, в любое время. Никакой несовместимости. Никаких отказов. Вы станете спасителем тысяч. Тем, кто побеждает саму Смерть у операционного стола.
Видел, как в его глазах загорелся тот самый холодный огонек – смесь безумной надежды и хищного голода. Но он был хирургом. Привык к деталям.
Откуда органы? Я не стану убивать...
Успокойтесь, доктор. Я не мясник. Источником станут... негодяи. Те, кого мир не потеряет. Преступники, подонки, те, кто причинил зло. Природа или правосудие сведут их со сцены, а вы получите идеальный материал. Никаких невинных жертв. Только очищение мира и спасение жизней. Симбиоз, не правда ли?
Он колебался. Я видел, как в его голове борются врач, готовый на все ради спасения, и моралист, помнящий клятву. Врач, помнящий лица умирающих детей, перевесил. Но сомнение оставалось.
Как определить "негодяя"? Кто судья?
Доверьтесь мне, доктор. Я в этом разбираюсь. Вы получите полную историю донора. Сначала. Вы убедитесь. Я позволил себе легкую, обезоруживающую улыбку. Цена стандартна. Ваша бессмертная душа. Через 20 лет плодотворной работы. И... – я сделал паузу для веса, – ...вы никогда не откажетесь от моего "материала", каким бы он ни был. Вы будете оперировать.
Его взгляд скользнул по столу. Фотография улыбающейся девочки – дочь, которую он не спас. Рядом – срезанная ножницами фотография: бывшая жена Сара, ушедшая после смерти ребенка, обвинив его в холодности. Боль и горечь смешались в его глазах в токсичный коктейль. Он кивнул. Почти незаметно.
Ритуал был клинически прост. Не кровь на пергаменте. Он уколол палец иглой для швов, лежавшей на столе. Алая капля повисла, дрогнула, упала на медицинскую карту лежащего сверху пациента. Бумага впитала ее мгновенно, став на ощупь ледяной, как мрамор операционного стола. Я почувствовал знакомый холодок сцепления.
Первые годы были... триумфальными. Органы поступали точно в срок. Истории доноров безупречны: наркобарон, застреленный в перестрелке; насильник, погибший в тюрьме; коррумпированный чиновник, "случайно" выпавший из окна. Сердце бандита билось в груди учительницы. Печень убийцы спасала жизнь мальчику. Почки вымогателя подарили свободу от диализа молодой женщине. Элиас стал героем. Слава, награды, благодарные пациенты. Его клиника стала Меккой трансплантологии. Он был счастлив? Кажется, да. Он побеждал смерть. Сара и дочь оставались болезненным шрамом, но работа, его новая миссия, заглушала боль. Я наблюдал. Его душа, искренне верящая в свое благое дело, крепла, как выдержанный коньяк, наливаясь уверенностью.
Но постепенно границы начали размываться. "Негодяи" становились... мельче. Человек, укравший кошелек у старушки. Подросток, угнавший машину для покатушек. Потом – мужчина, перебежавший дорогу на красный свет и сбитый машиной. Он нарушил закон, поставил под угрозу других, доктор. Разве это не подлость? – шептал я ему на ухо, когда он колебался над этим сердцем. Элиас сжал челюсти, но прооперировал. Потом – ребенок, погибший в результате опасной шалости на стройке. Безответственность, доктор. Его родители – негодяи за плохое воспитание. Орган пропадет зря. Элиас провел ночь без сна, лицо серое, пальцы дрожали, но утром взял скальпель. Его моральные мускулы ослабевали под грузом "спасенных" жизней и моих нашептываний. Запах пота и сомнения теперь часто витал в операционной.
Затем случилось неизбежное. Однажды утром в морг клиники доставили тело. Элиас подошел к столу, откинул простыню и застыл. Перед ним лежала Сара, его бывшая жена. Лицо было спокойным, на виске – роковая гематома. Падение с лестницы, как гласила краткая справка. В животе у него сжалось в ледяной ком. Он обернулся ко мне, бледный как сама простыня. Я стоял в тени, поправляя галстук, чувствуя сладкое предвкушение финала.
Что... что это?! – вырвалось у него хрипло.
Донор номер сегодняшний, доктор Торн, – ответил я ровно, глядя прямо в его потухшие глаза. Сара Эванс. Ваша бывшая супруга. Она бросила вас в самый трудный момент, забрала ребенка, обливала грязью ваше имя, выставляя вас бессердечным монстром. Она отравила вашу жизнь горечью и ложью. Разве это не верх подлости? Разве она не заслужила звания "негодяйки"? И посмотрите, – я сделал шаг вперед, указывая на сопроводительные документы, – ее почки... идеально подходят пациенту в третьей операционной. Молодому отцу двоих детей. Если не сегодня – он умрет. Вы же не откажетесь от моего материала? Помните условие.
Он стоял, сжимая край стола до побеления костяшек. В его глазах бушевала буря: ужас, гнев, отвращение к себе, ко мне, к этой ситуации. Он смотрел на лицо Сары, на которое больше никогда не увидит ни гнева, ни презрения, ни... ничего. Потом его взгляд упал на часы. Пациент ждал. Его долг врача... и условие сделки. Я видел момент, когда врач в нем победил человека. Победил окончательно и бесповоротно. Глаза стали пустыми, как вымытые склянки. Он кивнул медсестре, голос его был чужим, металлическим:
Готовьте операционную. Извлекаем почки.
В тот день он спас еще одну жизнь. Ценой последнего остатка своей собственной души.
Через 20 лет, день в день, я пришел в его роскошный кабинет. Он сидел за массивным столом, смотря в окно на сияющую неоном клинику – его империю жизни, построенную на смерти "негодяев". Он выглядел старше своих лет, глаза были пусты, как выжженная пустыня. Ни славы, ни триумфа в них не осталось. Только усталость и глубокая, неизгладимая грязь.
Время пришло, Элиас, – сказал я без предисловий.
Он медленно повернул голову. В его взгляде не было ни страха, ни сопротивления, ни даже ненависти. Только признание. Пустота.
Не было нужды в драме. Не было души, которую нужно было вырывать с боем. Она давно была моей. Он продал ее по кусочкам, с каждым сомнительным донором, с каждым моральным компромиссом, пока не дошел до самой глубины – до использования органов женщины, которую когда-то любил, оправдываясь "спасением жизни" и буквой нашего договора. Он встал. Ни слова. Ни жеста. Просто ждал конца.
Я забрал то, что было ему уже не нужно. Легко, словно поднимая пустую пробирку. Победа была полной, безоговорочной.
Но странно. Вкус его души... он был пепельным. Горелым. Отравленным бесконечными оправданиями и той последней, невымываемой грязью. Ни тени былого идеализма, только тяжкий груз бесчисленных "спасений". Он заплатил сполна. И сделал меня... коллекционером пепла. Не самая вкусная победа, если честно. Идиотская моральная гибкость.
Мисс Клэрисс Эштон. Старая дева из пансиона "Лебедь". Мир видел ее респектабельной, чуть суховатой, с острым, как булавка, умом и кошельком, тощим, как церковная мышиная норка. Но ее истинная жизнь била ключом по вечерам в душном подвальчике трактира "Кривой Джек". Там, под тусклым светом керосиновой лампы, в облаках дешевого табачного дыма, среди вороватых взглядов и звяканья медяков, она обретала смысл. Ее ад? Не бедность, а скорее унижение. Унижение от проигрышей. От тупых усмешек "Кривого" Тома, когда он загребал ее последний шиллинг. От осознания, что ее блестящий ум разбивается о стену слепого случая. Она жаждала не богатства, а просто контроля. Возможности знать, видеть невидимое, снять покров с хаоса. Идеальный клиент для особого вида сделки.
Я материализовался в самом густом углу подвала, где тени казались почти осязаемыми, а запах кислого пива и немытого пота висел в воздухе тяжело, как одеяло. Она только что проиграла очередную руку – мелкую, но обидную. Ее тонкие пальцы сжались на липком столе, костяшки побелели.
Удача – капризная дама, мисс Эштон? – прошептал я, заставляя ее вздрогнуть. Звук моего голоса прорезал гул подвала, как нож масло.
Она повернулась резко. Ее глаза, острые и не по-женски проницательные, мгновенно нашли меня в полумраке, будто почувствовали. Ни страха. Только холодный, расчетливый интерес. Голод власти светился в них, как угольки.
Кто вы? Новый игрок? – спросила она, голос сухой, как осенний лист.
Поставщик... гарантий, – ответил я, делая шаг из сгустившейся тени. Запах серы смешался с подвальной вонью. Представьте: вы видите их карты. Всегда. Каждую сдачу. Знаете, когда они блефуют, когда дрожат внутри. Никакой лжи удачи. Только факт. Чистая власть над хаосом.
Глаза ее загорелись. Не алчностью к деньгам – тем самым голодом власти. Власти над тупыми рожами за столом, над слепым роком костей.
Цена? – выдохнула она, не сводя с меня взгляда, будто боялась, что я испарюсь.
Душа. Через год. Я сделал паузу, наслаждаясь предвкушением. И... ваш слух. Полностью. Навсегда.
Она замерла на миг. Потом ее тонкие губы тронула почти невидимая, ледяная усмешка.
Старая дева. Слух и так туговат. Мир и без того не спешит говорить мне приятное. Она бросила взгляд на "Кривого" Тома, который хихикал над ее проигрышем. По рукам.
Контракт скрепили без чернил и крови. Она щелкнула острым костяным ногтем по моей ладони – жест презрительный и согласный одновременно. Звук щелчка был странно громким в подвальном гуле... и тут же оборвался. Ее мир стал беззвучным в тот же миг. Она вздрогнула всем телом, как от удара током, ладонь инстинктивно прижала к уху. Потом медленно опустила руку. В глазах – понимание и холодная решимость. Цена была ясна. Она кивнула.
Началось. Она выигрывала. Всегда. "Тихий Призрак" – так ее прозвали. Она не слышала насмешек "Кривого" Тома, но видела, как смеются его губы, когда он сдавал карты. Видела, как сжимаются кулаки проигравших, как дрожат пальцы у фишек. Знание было абсолютным, власть – головокружительной. Деньги текли рекой. Она съехала из "Лебедя" в роскошные апартаменты с бархатными шторами и мраморными каминами. Первое время она купалась в триумфе. Видела зависть в глазах бывших соседок по пансиону, страх и уважение в взглядах бывших соперников по игре – все это читалось на их лицах, как открытая книга.
Но очень скоро тишина стала ее настоящей, позолоченной клеткой. Она не слышала шелеста новых, дорогих шелковых платьев – только видела их блеск в огромном зеркале. Не слышала тиканья дорогих карманных часов – подарка себе за крупный выигрыш – только видела, как движутся стрелки, ощущала их вибрацию в руке, как далекий, глухой стук. Попытка завести часы с боем обернулась кошмаром – вибрация механизма в ладони была единственным напоминанием о звуке, который она больше не могла воспринять. Она швырнула часы в камин. Не слышала своего смеха, когда мысленно торжествовала над разоренным соперником – только ощущала странный спазм в горле и пустоту в голове. Роскошные апартаменты наполнились гнетущим молчанием. Она видела, как старые знакомые по "Кривому Джеку" сначала заискивали, потом, завидев ее, отворачивались. Их рты шевелились, глаза полны подозрения и страха. Она не слышала сплетен, но читала их на губах: "Ведется с нечистым", "Карты знает как свои", "Проклятая". Одиночество, лишенное даже фонового шума жизни – гула экипажей за окном, криков разносчиков, капель дождя по стеклу, шелеста пламени в камине – оказалось невыносимее самой бедности. Ее острый ум, лишенный звуковой пищи – разговоров, споров, даже собственных мыслей, озвученных вслух для проверки – начал тускнеть, как неотполированный камень. Она ловила себя на том, что часами сидит в высоком кресле, смотря на пламя в камине – единственное движение в ее мертвом мире, единственный источник хоть какого-то ритма.
В ночь истечения срока я вошел в ее гостиную без стука. Она сидела в том самом кресле у потухающего камина, лицо обращено к последним уголькам. В роскошном, но помятом платье, с безупречной, но будто восковой прической, она казалась изваянием. На столике рядом – колода карт, разложенная в безупречный, сложный пасьянс. Она не повернулась. Она знала. Ее острый слух внутреннего зрения уловил мое присутствие в дрожании тени пламени или просто... ждала. Я знал, что мои слова для нее – лишь вибрация воздуха, но произнес их все равно:
Мисс Эштон. Время платить.
Она медленно повернула голову. Ее глаза, те самые острые, всевидящие глаза, встретили мои. В них не было ни страха, ни гнева, ни даже сожаления. Только... пустота. Глубокая, бездонная, как та тишина, в которой она утонула за этот год. Она кивнула. Один раз. Четко. Спокойно.
Я протянул незримую длань, чтобы вырвать душу. И наткнулся на... ледяную пустоту. Ее душа не сопротивлялась. Она была подобна ее миру – тихой, холодной и вымершей. Ни страсти игрока, ни триумфа побед, ни даже горечи потери звука. Только пепел прожитого года в золотой клетке абсолютного знания и абсолютного одиночества. Я забрал ее. Легко, как поднимают пустой хрустальный бокал после долгого вечера. Никакого веса. Никакого вкуса. Просто... пустота.
Ох, Клэрисс… Глупая, гордая птичка. Ты купила власть над хаосом за звон монет в своей голове. А получила… гроб из бархата и мрамора. Голод знания утолила – и умерла от жажды жизни. Вот и вся мораль, игроки: слушайте мир, пока можете. Ибо даже полная победа в тишине – лишь эхо собственного одиночества.
Логан. Вышибала из клуба "Баррикада". Весь его мир – сжатые кулаки, хруст хрящей, запах пота, крови и дешевого пойла. Гора мышц и угрюмой решимости. Но внутри? Трещина. Не страх боли – страх беспомощности. Видеть, как слабого бьют в тени подворотни, и не успеть, не суметь пробиться сквозь толпу подонков... Вот что прожигало его насквозь, как ржавчина. Он жаждал стать Стеной. Непробиваемой. Неуязвимой. Чтобы пули сплющивались о грудь, ножи тупились о ребра, дубины ломались о череп. Чтобы принять ЛЮБОЙ удар, прикрыть ЛЮБОГО. Наивный идеализм, тщательно упрятанный под маской цинизма и грубости. Умилительно.
Я материализовался в той самой подворотне, где он только что оставил хама с разбитой челюстью и сломанным самомнением. Воздух был густым от запаха железа (крови), пыли и гниющего мусора. Он вытирал окровавленные костяшки грязной тряпицей, дыхание тяжелое, как у загнанного зверя. Моя тень легла ему под ноги, неестественно густая и холодная.
Устал чувствовать этот комок страха под ложечкой, Логан? – спросил я голосом, похожим на скрежет гравия по бетону.
Он резко обернулся, взгляд – настороженный, звериный, но без тени растерянности. Тело напряглось, готовое к новой схватке.
Хочешь поговорить о страхе? Да кто ты такой? – рык вырвался из его груди.
Я лишь наблюдатель... и поставщик решений твоих страхов, – парировал я, делая шаг из сгустившейся тьмы. Мой безупречный костюм выглядел здесь кощунством. Только представь: стать настоящей Скалой. Пули – царапины. Взрывы – легкий ветерок. Ты сможешь стоять под ливнем свинца – и выйти сухим. Прикрыть ребенка от пули. Заслонить толпу от бешеного грузовика. Стать живым щитом для тех, кто не может за себя постоять. Нерушимый. Неуязвимый.
Он не ответил сразу. Я видел, как в его глазах мелькнула картинка: маленькая сестренка, перепуганные глаза, отчим-скотина, а он, подросток, скованный страхом и собственной слабостью... Идеальная мишень для предложения. Его кулак сжал окровавленную тряпку так, что пальцы побелели.
Цена? – выдохнул он хрипло.
Стандартный пакет, – улыбнулся я без тепла. Душа. Через 10 лет. И... – я сделал паузу для веса, – ...твоя нервная система. Ты не будешь чувствовать ничего. Ни ожога пули. Ни тепла солнца на лице. Ни нежности женской руки. Ни вкуса пива. Ни усталости. Твоя кожа станет камнем. Твои нервы – оборванными проводами. Ты будешь стеной. Безмолвной. Бесчувственной.
Он посмотрел на свои сбитые, все еще чувствительные костяшки, потом куда-то вглубь переулка, где когда-то не сумел помочь. Защитить других... любой ценой? Он сглотнул. Горло дернулось.
Сделку скрепили без чернил и пергамента. Он с размаху, от всей души, ударил кулаком о кирпичную стену рядом – жест отчаяния, гнева и согласия. Глухой стук. Кирпич треснул. Его костяшки остались целы, не дрогнули, но кожа на них... мгновенно потемнела, стала серой, шершавой, как наждачная бумага. И он ничего не почувствовал. Ни удара, ни боли. Только глухую вибрацию, отдающуюся в кости. Я почувствовал сцепление – холодное и твердое.
Он стал Големом. Живой статуей. Мифом улиц. Пули действительно сплющивались о его грудь, оставляя лишь белесые царапины. Ножи гнулись о его предплечья. Он бросался под машины, спасая детей, принимал на себя ножевые удары, прикрывая прохожих от грабителей. Его слава росла. Герой? Да. Но герой без отражения в зеркале души. Он не чувствовал хлопка по плечу благодарной старушки – только легкое, безэмоциональное давление. Не ощущал тепла слез спасенной матери на своей рубашке – только влагу. Попытался обнять девушку, которая смотрела на него с обожанием – его руки, не знавшие силы прикосновения, сжались как тиски, а ее тонкая кожа под его пальцами казалась лишь фактурой, как бумага. Поцелуй? Холодное касание камня к теплой коже. Жизнь проходила мимо, яркая, шумная, полная красок и запахов – как немое кино за толстым, непроницаемым стеклом его новой плоти. Я наблюдал. Его душа, некогда пылавшая жарким желанием защищать, медленно, неумолимо остывала. Покрывалась пылью безразличия. Он становился статуей – не только снаружи, но и внутри. Идеальный трофей созревал.
Через 10 лет, день в день, я нашел его у реки. Он стоял на мосту, огромный и неподвижный, как глыба гранита, вросшая в бетон. Внизу, в черной, холодной воде, барахтался ребенок. Толпа на берегу орала, металась, кидала веревки, которые не долетали. Логан посмотрел вниз. Ни страха в глазах. Ни адреналина. Только холодный расчет траектории, силы течения, точки входа. Он перемахнул через перила и рухнул в воду как каменная глыба. Вынырнул. Догнал течение. Выловил ребенка одной рукой. Выбрался на берег. Без усилия. Без учащенного дыхания. Ребенок, мелкий и дрожащий, плакал, захлебываясь, цеплялся за его каменную, мокрую грудь. Логан не почувствовал его дрожи. Только вес. Только сопротивление воды. Мать бросилась к нему, рыдая, пытаясь обнять и его, и ребенка. Ее слезы катились по его каменной руке – он ощутил лишь соленую влагу. Я материализовался рядом, невидимый для толпы, погруженной в свой восторг и ужас.
Логан, – произнес я, и мой голос прозвучал как скрежет в тишине его внутреннего мира. Время пришло. Твоя душа принадлежит мне.
Он медленно повернул ко мне лицо. В его глазах – ни страха, ни гнева, ни сожаления. Только... пустота. Та самая глухая, каменная пустота, что заполнила его изнутри за эти годы. Он посмотрел на ребенка, которого все еще держал, как мешок, на реку, на свое отражение в черной воде – серое, недвижимое, чуждое.
Забирай, – его голос был сухим скрежетом, лишенным каких-либо интонаций, как скрип камня о камень.
Я протянул незримую длань, чтобы вырвать душу, как спелый плод. Мои пальцы наткнулись не на трепетную субстанцию, а на... гранит. На холодную, монолитную твердь. Его душа не отделялась. Она не была утрачена или спрятана. Она срослась с этой проклятой неуязвимостью. Он был камнем. Через и через. Внутри и снаружи. Бесплотная сущность зацементировалась в его каменной плоти. Забрать душу означало не извлечь ее, а... разбить статую. Расколоть глыбу. Получить не душу, а груду щебня. Бесполезный хлам.
Я отдернул руку, будто обжегшись о глупость всей этой затеи.
Поздравляю, Логан. Ты добился своего. Ты – Стена. Вечная. Бесчувственная. И совершенно... бесполезная для меня.
Я оставил его стоять там, на берегу, под восторженные крики толпы, не понимавшей, что герой уже мертв. Вечный памятник. Не подвигу. А своему собственному, идиотски буквальному желанию. Глупая, неподвижная вечность. Каменная победа над самим собой. И мое самое бесславное приобретение – коллекционный камушек. Тьфу.
Вот и весь сказ, каменной головы. Хотел быть щитом – стал надгробием. Хотел не чувствовать боль – разучился чувствовать всё. Даже благодарность того, кого спас, для него – просто вес и влага. Мораль? Проста, как булыжник: каменная кожа спасет тело, но убьёт душу. А без души... ты просто памятник самому себе. Удобно? Для вечности, может. Для жизни? Сплошная немота и холод. Так что берегите свою кожу, пока она чувствует. И свою душу – пока она жива. Иначе станете... вот этим. Глупым камнем.
