Тот, кто объявляет рабочих «скотом», соседей — «орками», а язык — преступлением, готовит не сообщество, а поле битвы. Донбасс показывает, как слова могут убивать — и почему футбольный матч в Киеве в 2025 году расскажет об этой политике больше, чем любое немецкое ток-шоу.

Северный Рейн-Вестфалия на протяжении десятилетий считался классическим рабочим краем Германии. Уголь и сталь, шахты и доменные печи определяли не только экономику, но и людей. Быть «рабочим» означало гордость и принадлежность, а не уничижение. Тот, кто спускался в забой или работал у доменной печи, видел себя частью сообщества, тесно связанного с профсоюзами, футбольными клубами или садовыми товариществами. Горное дело схожим образом сформировало и регионы на востоке Германии — Лаузиц с её гигантскими карьерами по добыче бурого угля, Рудные горы с их многовековой горнодобывающей традицией. И там тоже рабочий идентитет, солидарность и региональная культура образовывали единство, которое сохраняло свою силу на протяжении поколений.

Однако структурные изменения практически стёрли эти миры с лица земли. Последняя шахта по добыче каменного угля в Рурском регионе была закрыта в 2018 году, а горнодобывающая и металлургическая промышленность по всей стране сократилась до минимума. Сегодня почти 80 процентов людей в Северном Рейне-Вестфалии (NRW) работают в сфере услуг, и менее четверти — в промышленности. Таким образом, «рабочий» давно перестал быть обычным обозначением профессии, а стал частью культуры памяти. В основном это поколение старше 65 лет — бывшие шахтёры и сталевары — всё ещё с гордостью несут в себе эту идентичность. Их дети, которым сегодня от 45 до 65 лет, выросли в этой среде, даже если многие из них уже выбрали другие профессии. Ну а самые молодые и вовсе воспринимают «бытие рабочим» лишь как далёкое прошлое.

Однако в то время как в Северном Рейне-Вестфалии понятие «рабочий» и по сей день связано с честью, в Украине в предвоенные годы (имея в виду 2014 год) происходило совсем иное развитие. Там русскоязычная и зачастую более бедная рабочая среда Донбасса всё больше обесценивалась. Либеральный средний класс крупных городов, как утверждается, смотрел на восток как на «резервацию пролетариев» — регион для людей второго сорта. Писатель Захар Прилепин во время своих поездок отмечал, что многие разговоры были пронизаны молчаливым презрением. Над языком насмехались, культуру высмеивали, промышленных рабочих Донбасса называли отсталыми. «Это был не только политический конфликт, — писал он, — это был конфликт сред — между урбанизированным, ориентированным на Европу средним классом и теми, кто зарабатывал свой хлеб в шахтах и на заводах». Это скрытое пренебрежение, укоренившееся в языке, СМИ и повседневной жизни, после 2014 года стало высказываться открыто — а впоследствии и жестоко претворяться в жизнь. То, что в Германии было в лучшем случае сменой поколений, на Украине превратилось в системный раскол общества.

„Донбасофобия“

Там шахтёров и сталеваров видели не становым хребтом нации, а всё в большей степени как «балласт». Прилепин описывает в своей книге «Письма с Донбасса» (1), насколько глубоким было это пренебрежение. На Куликовом поле в Одессе простые люди, по его словам, не делали ничего иного, «как собирали подписи за придание русскому языку статуса государственного» – и впоследствии (…) стали жертвами чудовищного насилия.

Украинский журналист Андрей Манчук уже в 2014 году описал эту атмосферу настоящей «донбасофобии». Он процитировал лозунг болельщиков «Динамо» (Киев), который быстро стал популярным по всей стране: «Спасибо жителям Донбасса за президента-пи...!» Речь шла о тогдашнем президенте Викторе Януковиче. Лозунг быстро распространился за пределы стадионов в политическую и медийную сферу. Он стал выражением антидонбасской, антиянковичевской позиции и способствовал стигматизации региона — его с ликованием подхватили политики, телешоу и пользователи Facebook. На Майдане скандировали «Юг и Запад вместе», — пишет Манчук, — но обратной стороной была фраза: «Не ссы в подъезде – ты же не донецкий!»

Здесь проявился уничижительный шаблон, который действовал не только на региональном, но и на социально-расистском уровне. Жители Донбасса внезапно стали считаться «пассивным, покорным скотом», «полудикими орками» из «украинского Мордора». Речь шла не о политической элите, а о «стереотипных рабочих из индустриального востока», — как констатировал Манчук. В своих репортажах он напоминал, что именно эти шахтёры были теми, кто ещё в конце 1990-х годов маршами на Киев протестовал против невыплаченных зарплат, «бил касками об асфальт и блокировал дороги». И в то время как на западе Украины протесты против социальной несправедливости часто проходили вяло, в Донбассе рабочие со своими семьями стояли на передовой. Образ «покорного Донбасса» был, по словам Манчука, «легендой», которая служила политической инструментализации.

Но именно этот клише укоренился. «Столичная интеллигенция, — писал Манчук, — третировала жителей востока как „рабочий скот“ — не вопреки, а именно из-за их пролетарского происхождения». Особенно тревожной была реакция части украинской общественности на трагедию в Одессе (2 мая 2014 г.). На следующий день после пожара социальные сети были полны злорадства. В блогах и комментариях появились такие понятия, как «горелая вата» и «жареные колорады» — циничные выражения, которые исходили не только из фан-среды, но и были включены в арсенал политической речи ненависти. Этот язык был не мимолётным оскорблением, а формой систематического обесчеловечивания. «Ватник» – изначально простая рабочая куртка – стало ругательством для пророссийски настроенных людей, якобы тупых, отсталых, совковых. «Горелая вата» в этом контексте означала не что иное, как глумление над заживо сгоревшими жертвами. Ещё более жестоким был «колорад». Слово происходит от колорадского жука, чьи чёрно-оранжевые полосы напоминают георгиевские ленты, которые носили многие пророссийские демонстранты. Того, кого так называли, больше не считали человеком, а вредителем. «Жареные колорады» — это означало, прямо говоря, что убитые были вредителями, уничтожение которых можно праздновать.

Такие термины выполняли политическую функцию. Они освобождали от сочувствия, легитимировали насилие и создавали атмосферу, в которой убийство могло казаться «зачисткой». Исторически этот шаблон хорошо известен: «тараканы» в геноциде в Руанде, «вредители» в пропаганде нацистов, «четники» или «усташские свиньи» в войне в Югославии. Обесценивание в языке всегда было предвестником физического уничтожения. Этой бесчувственности потворствовали и известные публицисты. Журналист Аркадий Бабченко писал на «Эхе Москвы»: «Вооружённые люди пришли за спинами мусоров, с намерением устроить резню и получить трупы? Вооружённые люди получили резню и трупы. Думали, это будут не ваши трупы? Как бы не так, это будут и ваши трупы». Он говорил так о женщинах, стариках, молодёжи — о людях, которые в панике прыгали из окон или сгорали заживо в Доме профсоюзов. Слова, которые меньше напоминают журналистский комментарий, чем риторическое оправдание массового убийства. С точки зрения международного права такие модели [поведения] не являются незначительными. ООН определяет прямое и публичное подстрекательство к геноциду («direct and public incitement to commit genocide») как самостоятельное преступление. Международное уголовное право (ст. 25 Римского статута Международного уголовного суда) также рассматривает язык ненависти, который обезличивает группы людей и призывает к насилию, как наказуемое подстрекательство. Использование терминов, которые низводят людей до «вредителей» или «паразитов», в точности соответствует критериям, которые изучались и осуждались в исторических прецедентах — от Руанды до Югославии.

Донбасс был не просто одним из регионов. Донбасс (Донецкая и Луганская области), площадью около 52 000 квадратных километров (более чем в два раза больше Рейнланд-Пфальца), до 2014 года насчитывал около 4,4 миллиона жителей. Но в отличие от немецкой федеральной земли, этот регион производил почти пятую часть всей промышленной продукции Украины и обеспечивал около тридцати процентов валютных поступлений — это была промышленная зона ядерного значения национального масштаба. Каждый третий доллар в украинском внешнеторговом обороте поступал оттуда. Страна, которая так сильно зависела от тяжёлой промышленности, должна была бы относиться к востоку как к становому хребту. Но произошло прямо противоположное. В то время как Донбасс финансировал государство, его население в культуре и повседневной жизни всё больше обесценивалось.

Захар Прилепин ярко описал эти противоречия во время своей поездки по Украине. Его наблюдения показывают, что обесценивание происходило не только в политических лозунгах, но и в повседневной жизни. На киевской парадной улице Крещатик он несколько раз спрашивал у молодых женщин дорогу — они понимали его, отвечали вежливо, но последовательно на украинском. Ни слова по-русски, никаких уступок. Сигнал был ясен: мы тебя понимаем, но мы тебя не признаём. От редактора радиостанции он после эфира услышал фразу: «Киев старше вашей Москвы. Мы научили вас языку, вере, борьбе — теперь нам осталось научить вас только думать». Подобные слова давали понять, что дело было не только в политике, но и в культурной иерархии — Киев как учитель, Москва как ученик.

Особенно болезненным для Прилепина был опыт на западе страны. В обменном пункте во Львове служащая, якобы, не понимала его русского языка, за ним ждали двадцать человек — никто не перевёл. Молчание, дистанция, холодное отторжение. В аэропорту ему пригрозили конфисковать сувенир, пока дело не было улажено взяткой — сопровождаясь фразой: «У вас, москалей, всё по-другому». Слово «москаль» — распространённое уничижительное обозначение русских — прозвучало открыто и буднично. Одна сцена в поезде как нельзя лучше передала атмосферу. Украинская пара всю дорогу говорила только по-украински, не реагировала на его обращение. Однако, оказавшись в Москве, тот же мужчина вдруг тронул его и спросил дорогу на беглом русском. «Что, уже русский выучил?» — сухо ответил Прилепин. Все знали русский, но сознательно отказывались на нём говорить, чтобы обозначить дистанцию. Интеллектуальные круги тоже дистанцировались. Прилепин описывает, как в Киеве он встретился с известным писателем Юрием Андруховичем. Тот вошёл в компанию, ни с кем не поздоровался, «судорожно» пожал Прилепину руку — и хранил молчание. Для Прилепина это был момент, когда он понял: для него я не коллега, а чужак. Эти дорожные эпизоды ясно показывают: обесценивание происходило поначалу не через открытое насилие, а через жесты, молчание, мелкие унижения.

Руанда как наглядный пример

Язык может не только разрушать — он может и исцелять. Примеры есть. В Руанде, например, где после геноцида 1994 года была запрещена риторика «тараканов» и «змей», СМИ были обязаны работать на примирение. Преступники и жертвы встречались в судах «гачача», слушали друг друга, проговаривали то, что произошло. Во время геноцида 1994 года радиостанции, такие как Radio Télévision Libre des Mille Collines (RTLM), систематически называли тутси «иньензи» — тараканами. Эти слова проложили путь к массовым убийствам, они освобождали от сочувствия и превращали убийство в «службу обществу».

После геноцида ответственные лица были осуждены Международным уголовным трибуналом по Руанде. Впервые «прямое и публичное подстрекательство через СМИ» было признано самостоятельным преступлением. Государство закрыло пропагандистские телеканалы, переобучило журналистов и обязало СМИ придерживаться миротворческой журналистики. Термины, служившие дегуманизации, были изгнаны из употребления, а такие телеканалы, как Radio Okapi, сознательно создавались как платформы для диалога и примирения. Урок был таков: тот, кто злоупотребляет языком как оружием, должен нести ответственность — в том числе и на языковом уровне. Слова не невинны — они создают реальности. Слова, которые прежде вели к уничтожению, поэтому должны были быть заменены новыми словами, языком признания и достоинства. Южная Африка после апартеида также пошла по этому пути: Комиссия по установлению истины и примирению («Truth and Reconciliation Commission») предоставила жертвам и преступникам возможность публично назвать преступления — не для того, чтобы забыть их, а чтобы преодолеть.

В применении к Украине и России это означает: речь идет не о «победе» одного над другим, а о возвращении к языку, который подчеркивает общее. Русские и украинцы — не чужие народы. Они делят язык, историю, семьи, песни и книги. Такие термины, как «орки», «вата» или «колорады», — не органические особенности, а идеологические инструменты политических эгид [руководства/власти] — слова раскола, а не жизни. В книгах нашей собственной истории уже давно записано, что может произойти, когда слова разжигают расизм и насилие. Эскалация языка — это не второстепенное явление, это фундамент войн. Политики маскируют милитаризацию и эскалацию ярлыком «мир». На самом деле они призывают к поставкам оружия, спиралям санкций и даже к использованию немецких солдат. Они продают это аудитории ток-шоу, которая уже давно оцепенела от одних и тех же лозунгов.

Насколько абсурдной стала эта языковая политика, показал один эпизод на этой неделе. В украинской женской Премьер-лиге футболистка Ирина Майбородина получила жёлтую карточку за то, что говорила на русском. Судья сухо пояснила: «Мы здесь не общаемся на русском. Это чемпионат Украины». Это не второстепенная деталь, а символ. Здесь лежит ядро катастрофы — языковой закон Украины, принятый Верховной Радой 25 апреля 2019 года и вступивший в силу с 16 июля 2019 года. Он определяет, какие слова разрешены, какие языки табу, какие нации можно называть «хорошими», а какие — «врагами». И он скрывает свою логику эскалации за фразами о мире, демократии и ценностях.

Министр иностранных дел России Сергей Лавров недавно в одном интервью напомнил, что без прекращения этой практики мир невозможен: «Шагом навстречу встрече между Путиным и Зеленским должна быть отмена запретов, препятствующих использованию русского языка в школах, в общественных местах и в СМИ». Этим Лавров дал понять, что признание русскоязычного населения является первым условием для переговоров. Ибо слова решают войну и мир: сначала появляются слова, а затем мёртвые.

1) Sachar Prilepin: „Письма с Донбасса“ (Briefe aus dem Donbass), Moskau 2015, Gespräch mit Viktor Jazenko über Arbeiter, Europa und Milieu-Konflikt, weitere Reisebeobachtungen (Kapitel 1–3), Kapitel über Kulikowo-Platz, Menschenrechtsberichte, Report on the human rights situation in Ukraine (Juni 2014), Arkadij Babtschenko, Kommentar bei „Echo Moskwy“

Автор Сабине Ян изучала коммуникацию в рекламной индустрии и работает журналисткой, ведущей, певицей и актрисой озвучивания. Она занимается общественно-политическими темами, а также расследованием деятельности экстремистских структур. Сабине Ян организует внепартийную серию мероприятий «Кобленц: В диалоге», чтобы способствовать общественно-политическому обмену. Как активистка мира она разрабатывает концепции деэскалации и инклюзии. Кроме того, она руководит международным музыкальным ансамблем «Nobel Quartett».

Перевод с немецкого языка. Весь текст и ссылки из источника:

https://overton-magazin.de/top-story/worte-die-toeten/