Больница. Это слово теперь означало не временное неудобство, а новую, чужую, пугающую вселенную. Детское онкогематологическое отделение. Стены, выкрашенные в слишком яркие, наигранно-весёлые цвета, не могли скрыть запаха – смеси антисептика, лекарств и чего-то ещё… чего-то нездорового, тяжёлого. Тишину нарушали не детский смех, а тихий плач, позвякивание стекла, шаги медсестёр и приглушённые голоса врачей за дверями палат.
Палата Ани была на двоих. Соседка, девочка лет десяти, Катя, была почти лысой, с огромными глазами на исхудавшем лице. Она молча смотрела мультики на планшете, обмотанном плёнкой. Аня сжалась на койке, вцепившись в край больничной простыни. Её мир сузился до этого пространства: кровать, тумбочка, стул для посетителей, окно с видом на соседний корпус и вечно серое московское небо. За окном – жизнь. Здесь – война.
Война началась сразу. Бесконечные анализы. Кровь из вены, из пальца, пункция костного мозга, укол в спину для введения эпидуральной анестезии, после которого всё тело ныло, а страх перед повторением сводил с ума. УЗИ, КТ, МРТ – холодные аппараты, гудящие как инопланетные корабли, загоняющие её в узкие тоннели, где было тесно и страшно. Каждый результат – это ожидание приговора, взгляд врачей, расшифровывающих непонятные цифры и графики родителям, чьи лица становились всё мрачнее.
И вот – первый протокол химиотерапии. «Химия». Это слово звучало почти ласково, но означало ад.
Сначала просто капельницы. Прозрачные жидкости, которые вводили медленно, часами. Аня лежала, смотрела в потолок, слушала музыку в наушниках, пытаясь отгородиться. Но потом пришла тошнота. Сначала – лёгкое подташнивание, как в автобусе. Потом – волны, накатывающие с такой силой, что мир переворачивался. Её рвало до спазмов в животе, до слёз, до ощущения, что выворачивается сама душа. Никакие противорвотные не помогали полностью. Во рту стоял постоянный металлический привкус, отравляющий даже воду. Еда стала врагом. Вид, запах, даже мысль о ней вызывали новый приступ. Мама уговаривала съесть ложку йогурта, кусочек банана – это были крошечные победы, дававшиеся невероятным усилием и часто заканчивавшиеся над раковиной.
Слабость пришла следом. Не просто усталость. Абсолютное истощение. Подняться с кровати в туалет превращалось в подвиг. Ноги не слушались, голова кружилась, сердце колотилось как бешеное. Она могла проспать 16 часов подряд и проснуться разбитой. Мир стал ватным, звуки – приглушёнными, цвета – тусклыми. Даже любимая музыка раздражала.
А потом начали выпадать волосы. Сначала Аня находила их на подушке, клочьями. Потом – в душе, целыми прядями, забившими слив. Аня стояла перед зеркалом в ванной больничной палаты, сжимая в руке пучок своих когда-то густых, тёмно-каштановых волос. Они предательски оставались у неё в пальцах. Она провела рукой по голове – и ладонь покрылась новым слоем выпавших волос. Слёзы текли сами, тихо, безудержно. Это была не просто потеря волос. Это была потеря себя. Облика, к которому привыкла. Девичьей красоты. Последней иллюзии нормальности. На следующий день мама принесла парик – дорогой, из натуральных волос, похожий на её собственные. Но когда Аня надела его, то увидела в зеркале чужую, бледную, испуганную девочку в нелепой кукольной шапке. Она сбросила парик и натянула присланную кем-то из маминых подруг мягкую хлопковую шапочку. Так было проще. Так было честнее.
Её мир теперь был ограничен палатой, процедурным кабинетом и коридором для редких прогулок в инвалидной коляске (когда сил ходить совсем не было). Школа? Это был другой мир, который медленно отдалялся. Первые дни одноклассники звонили, писали в чат, интересовались, шутили. Потом звонки стали реже. Сообщения – короче. «Как дела? Держись!» Потом и они иссякли. Жизнь там шла своим чередом: уроки, контрольные, влюблённости, ссоры, подготовка к выпускному из 9-го класса. Её место пустовало. Её вычеркнули из активного списка. Она была «Аня, которая болеет». Чужой. Иногда кто-то присылал фото с вечеринки или из класса. Аня смотрела на улыбающиеся лица, на знакомые места, и внутри всё сжималось в холодный, тяжёлый ком. Она теряла не просто время. Она теряла детство, отрочество, всё, что должно было быть сейчас.
Родители жили в авральном режиме, на четырёх фронтах.
Фронт первый: больница. Ольга практически переселилась в палату. Она спала на раскладушке, дежурила у кровати дочери днём и ночью, ловила каждое её движение, уговаривала поесть, терла спину во время рвоты, меняла тазики, читала вслух, когда Аня могла слушать, и просто молча держала за руку, когда не могла. Её собственный мир – работа (престижная должность в маркетинговом агентстве), подруги, хобби – исчез. Осталась только война за дочь. Её глаза были постоянно красными от недосыпа и слёз, которые она старалась скрыть.
Фронт второй: деньги. Дмитрий разрывался. Он носился между офисом (где его терпели, но уже начали перераспределять проекты) и больницей. Его успешная карьера финансиста трещала по швам. Но остановиться было нельзя: лечение требовало безумных денег. Не все препараты и обследования покрывала квота. «Скандинавия», консультации у светил из Морозовской или РДКБ, какие-то особые анализы в частных лабораториях, дорогущие противорвотные, иммуномодуляторы – счета росли как снежный ком. Он продавал акции, залезал в кредиты, умолял о премиях и авансах. Каждый разговор о деньгах добавлял морщин на его измождённое лицо.
Фронт третий: поиск спасения. Вечерами, когда Аня засыпала под действием лекарств, они с Ольгой сидели в коридоре или в холле на пластиковых стульях, уткнувшись в ноутбуки и телефоны. Искали клиники за границей (Израиль? Германия?), читали форумы, выискивали истории успеха, выписывали названия экспериментальных протоколов, обзванивали знакомых врачей, умоляя о совете или «доступе» к лучшим специалистам. Надежда цеплялась за каждую соломинку.
Фронт четвёртый: они сами. Стресс, недосып, постоянный страх, вина («Почему она? Где мы просмотрели?») и беспомощность разъедали их изнутри. Ссоры вспыхивали на пустом месте – из-за несвоевременно принесённого стакана воды, из-за тона, из-за решения купить не то лекарство. Они кричали шёпотом в больничном коридоре, чтобы не разбудить Аню, потом плакали на плече друг у друга, извиняясь. Любовь и общая боль скрепляли их, но напряжение оставляло глубокие трещины.
Аня видела это всё. Видела, как мама засыпает сидя, с кружкой остывшего чая в руке. Видела папины ввалившиеся щеки и тени под глазами, похожие на синяки. Слышала их приглушённые споры о деньгах. Чувствовала их страх, который был таким же сильным, как её собственный, только они пытались его спрятать. Ей было жалко их, и это чувство смешивалось с собственной беспомощностью и злостью. Злостью на болезнь, на врачей, на капельницы, на тошноту, на свою лысую голову под шапочкой, на мир за окном, который жил без неё.
Её мир теперь был палатой. Её реальностью – боль, тошнота, слабость, капельницы, впускающие в её вены яд, который должен был спасти её, убивая всё живое внутри. Она лежала и смотрела, как по прозрачной трубке медленно, капля за каплей, течёт её новая, страшная, одинокая жизнь. Война шла без перемирия, на всех фронтах сразу. И конца ей не было видно.