Глава 3. Что общего у кунилингуса и демократии.
Они пили уже третий бокал, и кухня всё больше напоминала вечернюю кафедру женского факультета жизни.
Юля лежала, положив голову на плечо Аси. Катя листала новости, не читая. Ольга рылась в холодильнике в поисках чего-то «похуже, чтобы стало лучше».
— Вы когда-нибудь… — начала Юля, — чувствовали, что тело вроде как не ваше?
— В смысле — в процессе? Или по жизни?
— Ну, не буквально. А вот так: вроде ты в нём, а будто оно — проект. Который надо обосновать. Защитить. Постоянно сдавать на зачёт: ухоженность, отклик, возбуждение, отзывчивость.
— Добро пожаловать в общество представлений. Где тело — это не ты. Это твой профиль. В жизни и в голове мужчины.
— А ты когда-нибудь хотела… — спросила Ася, — ну, просто захотеть. Без повода. Без стимула. Без «он написал». Без вина.
Катя отложила телефон. В глазах — что-то едва уловимое.
— Да. Недавно. Просто сидела. Пила чай. Смотрела в окно. И вдруг — не в кого-то. А в себе. Что-то включилось. Непривычное. Тёплое. Я даже подумала: «Боже, я могу хотеть… не чтобы кто-то меня выбрал. А просто — хотеть».
— Это и есть свобода. Когда ты — субъект, а не реакция на чужое действие.
— А я не умею хотеть, — сказала Ольга, резко, как диагноз. — Я умею выгонять. Молчать. Ставить границы. Но не знаю, как просить. Как сказать: «Погладь меня. Просто погладь». Без иронии. Без паники.
Ася встала. Подошла. Обняла её.
— Я могу. Сейчас. Просто так. Без подтекста. Потому что я — за контакт. Без сценария.
Ольга не пошевелилась. Но не оттолкнула.
— Я… даже не помню, когда меня трогали без цели. Просто так. Не чтобы завести. Не чтобы удержать. А просто… как будто я живая.
Катя тихо встала, налила всем ещё вина.
— Можем сегодня просто лечь. На полу. Под пледом. И не говорить. Не оправдываться. Не строить из себя кого-то. А просто быть. Со своими руками. Теплом. Своим. Без эротики. Но с чувствами.
— Это ведь тоже близость. Не секс. Не поцелуй. А быть рядом — и не бояться, что это что-то значит. Потому что — это уже значит.
Ася вытащила из сумки свечу. Зажгла.
— Тогда пусть это будет наша мини-ритуальная ночь. Для себя. Без фильтров. Без белья. Без голода за признание.
Они расстелили плед. Легли.
Кто-то уткнулся в плечо. Кто-то держал за пальцы.
Тела соприкасались. Без цели. Без логики.
И впервые за долгое время это не было ничьей ролью.
Это было — право быть собой.
Утро пахло кофе, вином со вчера и уютным беспорядком — разбросанные подушки, плед на полу, одинокий носок Аси, который остался у окна, как знак: «мы были здесь».
Катя проснулась раньше всех. Это было нормально. Она всегда просыпалась раньше, даже когда никому не обещала бодрость.
На кухне она включила чайник, подлила себе остатки вина и села — в майке, с заколотыми волосами и тишиной внутри, которая редко бывала доброй.
Просто: "Ты всё ещё читаешь рассвет, или у тебя теперь кто-то делает это за тебя?"
Катя посмотрела на экран. Долго.
Не потому что не знала, что ответить. А потому что не знала, можно ли вообще отвечать.
Он был тем самым — почти. Почти был. Почти остался. Почти мог бы быть.
Но всё время был на грани: не враг, не любовь, не друг. Просто… человек, с которым время становилось зыбким, опасным.
Они не встречались. Они существовали параллельно. Пересекались мыслями, письмами, фразами, которые были «слишком», но не «вовремя».
Катя не рассказала о нём никому. Ни подругам. Ни психотерапевту. Ни себе — вслух.
Ася зашла первой. В пушистом свитере и с тостом в зубах.
— Ты уже на ногах? Впереди планеты?
— Снилось, как я убегаю. Без вещей. В ночной сорочке. Через поле.
— Прямо Чехов. Или реклама женской свободы. С музыкой и ветром.
Ольга и Юля подтянулись за кофе.
Юля была мягкая, теплая, будто всё утро гладила себя изнутри.
Ольга — уже в пиджаке. Потому что «даже утро должно бояться моей резкости».
Катя не сразу сказала. Но взгляд — выдавал. И Ася заметила.
— Мне написал один человек.
Пауза.
— Который был. Но не был. Ну… почти был.
— А, — кивнула Ольга. — У каждой есть такой. Почти. Призрак. Инстинкт.
— Он написал красиво. Но я боюсь, что если отвечу — всё рухнет. Или я.
— А если не ответишь — останешься в коробке. Не из страха. А из гордости. Она ведь тоже бывает тюрьмой.
— Я привыкла быть разумной. Планировать чувства. А с ним… всё смещается. Я не знаю, как говорить с ним. Потому что он видит не только мою броню. Он — как будто заглядывает за неё. И это не «ухаживания». Это будто… вызов.
— А может, это как раз и есть признак. Что человек — не для красивого флирта, а для настоящего столкновения. Где не играешь — а существуешь.
— Ну так и скажи ему. Прямо. «Ты — угроза. Я — готова. Или нет. Но знаю, что чувствую». Всё. Без Бодрийяра.
Катя взяла телефон. Написала:
"Я всё ещё читаю рассвет. Но теперь я не боюсь, что кто-то может прочесть меня."
Они сидели рядом. Четыре женщины. С открытыми экранами, чашками, мыслями.
— Знаете, — сказала Катя, глядя в окно. — Мы всё боимся, что нас тронут слишком сильно. Что мы потеряем контроль. Но, может, только тогда и рождается что-то настоящее?
— Когда тебя трогают — ты боишься. Когда тебя чувствуют — ты уже не одна.
У Аси дрожали пальцы. Рука держала телефон, как будто он был включён в систему жизнеобеспечения — и отзыв, который она только что прочитала, был диагнозом.
— Читай вслух, — сказала Катя. — Мы не кусаем. Кроме Ольги.
Ольга жевала морковную палочку с выражением «лучше бы это была сигарета».
— «Текст хрупкий. Местами гениальный. Местами — прячется. Автор боится собственной силы. Ирония — как щит. Но щит не всегда нужен. Иногда нужно просто стоять без доспехов». Подписано: Критик. Театр.doc.
Молчание. Не неловкое. А узнающее.
— «Боится собственной силы»? Это про тебя?
— Да, — кивнула Ася. — Потому что если я напишу всё по-настоящему…
Если я уберу маски, отступления, «шутка-шутка» — тогда это уже не пьеса. Это я. Голая. Без костюма. И если не примут — это отвержение не текста. Это отвержение меня.
— Но разве в этом и не суть искусства? Не быть гениальной — а быть уязвимой. Чтобы кто-то увидел — и сказал: «Чёрт. Это я. Это про меня. Спасибо, что сказала».
— Слушай, я врач. Если бы я боялась, что мои пациенты отвергнут меня за прямоту — я бы просто раздавала витаминку и говорила «всё наладится».
А я говорю: «Вам жопа. Но мы справимся».
И знаешь, они не бегут. Они благодарят.
— Сравнение с гинекологией — это так… воодушевляюще.
— Ася. То, что ты пишешь — уже сильно. А страх — это не враг. Это сигнал, что ты идёшь глубже. В настоящую ты.
— Я иногда думаю, — прошептала Ася, — что если я перестану быть «ироничной и лёгкой», то останется просто тревожная и усталая девочка. И кто её полюбит?
Катя мягко коснулась её плеча.
Потому что ты — не фасад. А голос. Нерв. Душа.
И если кто-то не захочет это видеть — пусть ищет комедию в TikTok.
— Предлагаю ритуал. Мы выпишем на бумажках, чего боимся — в себе. И сожжём. Символично. По-театральному. С драмой.
— Я пишу: «Я боюсь быть скучной, когда не страдаю».
Катя: «Я боюсь хотеть кого-то, кто тоже меня захочет. Потому что тогда мне нечем будет оправдываться».
Ольга: «Я боюсь, что без цинизма я просто ранимая тётка с аллергией на жизнь».
Ася: «Я боюсь, что всё, что я пишу — это плач, замаскированный под пьесу».
Пепел осел в чашке. Вместо вина.
— Я всё равно напишу. Новую. Без щита. С нервом.
— За честность. Даже если она не идеальна.
— За пьесы, где мы не «про баб». А про человека.
— И за то, что критика — это не приговор. Это костёр. Пусть горит. Мы — согреемся.
Кафе было тем же. Но они — другими.
Официантка всё так же зевала за стойкой, музыка звучала, как будто играла с прошлого раза, а плющ всё так же пытался проникнуть внутрь, будто хотел услышать, что там, у этих странных женщин, происходит.
Катя заказала американо. Юля — чай с чабрецом. Ольга потребовала «что-нибудь, что пахнет свободой или хотя бы неразбавленным виски». Ася просто сказала: «Принесите мне чашку настоящего. В любом виде».
— Помните, как мы здесь обсуждали Петра-философа? — усмехнулась Юля. — А я всерьёз тогда думала, что он и есть «мой уровень».
— А он оказался уровнем архетипической чуши, — вставила Ольга.
— А я тогда боялась, что если никого нет, значит, я не существую, — продолжила Юля. — А теперь понимаю — я есть. Даже когда тишина. Даже когда никто не пишет.
— Я всю жизнь была «за» кого-то. За клиента. За подругу. За справедливость. А теперь я впервые думаю: «А за кого я сама в себе голосую?»
— А я всё время боялась быть скучной. Не яркой. Без «вау». А теперь хочу быть — настоящей. Даже если без света. Даже если с пятнами. Даже если уязвимой.
Ольга подняла бокал с коктейлем, который пах как «попробуй меня и станешь феминисткой».
— Я голосую за своё право быть трудной. Резкой. Молчащей. Нежной. Всё это я. И я не должна быть удобной, чтобы быть любимой.
Молчание. Приятное. Как платок на плечо. Как печенье, о котором забыли — но оно оказалось именно тем, чего не хватало.
— Знаете, если бы жизнь была бюллетенем, я бы не ставила галочку «за него» или «против неё».
Я бы вписала своё имя. Своей рукой.
И поставила галочку: «За себя. За ту, которая не боится жить, даже если ещё не всё поняла».
— Это и есть демократия. Не когда тебя выбирают. А когда ты выбираешь себя — каждый день. Без референдума.
— За кунилингус и свободу выбора.
— И пусть новая пьеса будет про это. Не про женщин в кризисе. А про женщин в моменте выбора.
— За нас. За тех, кто не ждёт, когда её выберут. А учится выбирать себя. Без инструкций. Без смайликов. Без «а вдруг».
