Использовавшийся стенд с помощью специальных трубочек, зажимов и датчиков моделировал круг кровообращения человека. В качестве материала для испытания была использована донорская кровь: стабильность форменных элементов крови у разных организмов разная, и эксперименты на крови животных дали бы некорректные результаты. Опыты показали, что дисковый мотор работает с кровью очень бережно и демонстрирует низкий уровень разрушения эритроцитов.

Следующим этапом стали «острые» эксперименты на мини-свиньях, предоставленных ФИЦ «Институт цитологии и генетики СО РАН». «Мы хотели посмотреть технологию постановки именно этого вида насоса у животных. Эксперимент длился шесть часов. Это достаточно произвольное время, у нас не было цели максимально продлить срок работы насоса в живом организме (для этого будет проведен “хронический” эксперимент, к которому нужно организовать специальную послеоперационную палалату-клетку с поддерживающим устройством). За шесть часов мы оценили работу устройства в живом организме, протестировали его в разных режимах, оценили, как оно влияет на живую кровь. Опыты показали, что насос функционирует замечательно, разрушения крови подопытных животных не происходит, и образования тромбов мы также не заметили. Это создает предпосылки для внедрения такого прибора в медицинскую практику, — говорит Александр Чернявский. — У нас есть надежда, что мы сможем сильно снизить дозу принимаемых пациентами антикоагулянтов и антиагрегантов (группа веществ, которые либо замедляют процесс свертывания крови, либо препятствуют объединению тромбоцитов, предохраняя таким образом кровеносные сосуды от образования тромбов. — Прим. ред.). Дело в том, что непосредственно самих форменных элементов крови наш насос не касается. На поверхности дисков образуется пленка из плазмы крови, эритроциты цепляются на нее и тем самым перекачиваются. Это теоретическая предпосылка того, что механическое повреждение крови будет минимальным, и мы сможем снизить дозу препаратов, которые разжижают кровь. Однако любая теоретическая предпосылка должна подтвердиться на практике, в эксперименте».

Теперь перед исследователями стоит задача поработать над конструкцией насоса: необходимо уменьшить сопротивление в подшипниках скольжения. Сейчас температура функционирующего насоса достигает без теплоотведения 42 °С. Исследователи хотят уменьшить ее еще на два градуса, чтобы прибор можно было имплантировать пациентам, не опасаясь негативных последствий от эффекта повышения температуры (например, ожога окружающих тканей или свертывания крови). «Мы сейчас подаем заявку на грант фонда “Сколково”, и если ее одобрят, получим дополнительное финансирование в размере около 20—30 миллионов рублей и в течение трех лет сможем закончить доклинические испытания», – комментирует Александр Чернявский.

Кроме того, исследователи хотят усовершенствовать покрытия для насоса, отталкивающие эритроциты и препятствующие тромбообразованию. Над этой задачей в НМИЦ им. академика Е.Н. Мешалкина работают совместно с Институтом сильноточной электроники СО РАН (Томск), в котором есть лаборатория, где занимаются разработкой биологически инертных покрытий.

Источник

Врач говорит, что без чувства юмора было бы трудно жить

Кирилл Орлов вылечил тысячи людей — он врач одной из самых трудных специальностей и оперирует головной мозг. Несмотря на статус ведущего нейрохирурга Сибири и признание за границей, он очень простой и прямолинейный человек. Корреспонденты НГС.НОВОСТИ приехали к хирургу в клинику Мешалкина на интервью в перерыве между спасением жизней на операциях и обходом пациентов. Орлов искренне рассказал о любви к новосибирцам и обидах жены — а также признался, кому не стоит быть врачом.

Справка: Орлов Кирилл Юрьевич (45 лет) — врач-нейрохирург, руководитель Центра ангионеврологии и нейрохирургии новосибирской клиники Мешалкина. В 1995 году окончил Санкт-Петербургскую государственную медицинскую академию, 15 лет работал в нейрохирургическом институте имени профессора Поленова, а 7 лет назад переехал в Новосибирск. Специализируется на эндоваскулярной нейрохирургии и сосудистых заболеваниях головного мозга. Женат, двое детей.

Я рос обычным мальчиком. Но мой отец — нейрохирург, и так как он был военным нейрохирургом, мы много путешествовали, даже жили в Монголии пять лет. Друзья, конечно, у отца тоже были врачи по специальности, а я дружил с их сыновьями. В этой хирургической среде мы росли — и старший брат тоже стал нейрохирургом. Когда у меня зашла речь о выборе профессии, я понимал, что надо идти в медицинский институт. Отец, конечно же, хотел, чтобы я был военным врачом, но армейская жизнь — это не совсем моё.

Поступал я ещё в Ленинградский санитарно-гигиенический медицинский институт в СССР, а закончил уже Санкт-Петербургскую государственную медицинскую академию. Поменялось всё за это время: страна, город, название учреждения.

Отец рассказывал, что когда учат пилотов — набирают курс 50 человек, которые хотят стать военными лётчиками, летать на истребителях. Они долго-долго учатся, но после первого вылета 50% уходят из лётного училища, ведь это колоссальная нагрузка. У нас, наверное, так же.

В детстве он много путешествовал — из-за работы отца, военного нейрохирурга, так что переезд из Петербурга в Новосибирск воспринял спокойно

Я же не сразу стал врачом. Когда учился, я работал санитаром — преодолевал брезгливость в старой больнице, которая ещё Петром I была построена. И конечно, там такие жуткие туалеты — и как санитару мне нужно было убрать эти туалеты. Потом работали медбратьями и медсёстрами — надо делать уколы. Сразу после института я пошёл в интернатуру по общей хирургии, и так как я был единственный интерн в отделении, а работы было много, через месяца три я уже сделал свою первую самостоятельную операцию.

Мой брат дежурил в городской больнице, а работа в городской больнице какая… Туда привозили пьяниц с разбитыми головами и так далее — и я после института приезжал к брату. Никому неохота было шить этих пьяниц, и я этих пьяниц зашивал. Сначала, конечно, было не по себе — всё-таки в человека иголку втыкаешь… Но так потихоньку привык.

Кирилл Юрьевич вспоминает по многочисленным дипломам, сколько работает врачом: получается, двадцать лет

В интернатуре операций было так много, что мне они снились. Я ехал на поезде — а будучи студентом, я работал курьером, ездил в Москву и ненавидел поезда.

Так вот, я проснулся в поезде от кошмара, что я в операционной, а когда проснулся — обрадовался, что в поезде. Не подумайте, операционные я люблю — это самое моё любимое место.

Когда видишь мозг человека впервые — конечно, сначала страшно, боишься, что ты тронешь его — и на всю жизнь он инвалидом останется. Но работаешь, учишься, привыкаешь и в конце концов можешь делать сложные операции. Самое важное — не получить осложнений, да просто нельзя ошибаться. Потому что любые ошибки при операциях на мозге чреваты грозными осложнениями вплоть до самых серьёзных. Мы должны оперировать мозг так, чтобы человек был потом в порядке! Мог думать, ходить, говорить.

У нас не бывает такого, чтобы кто-то накосячил, — если молодой доктор что-то делает не так, за ним всё равно присматривают старшие коллеги.

Каверномы были первыми операциями, которые я делал на головном мозге, — это сосудистые новообразования, врождённые. Сейчас это кажется несложной операцией, а тогда казалось сложным не только мне, но и всему Институту. Считалось, что это такая кровавая операция. На самом деле я знал, что она не кровавая. Но никому не говорил, иначе стали бы оперировать все! Но тогда она была окружена ореолом таинственности.

Врачи всегда работают в команде и присматривают за молодыми докторами

Израильские коллеги говорят: «Мы не понимаем, зачем русские едут к нам». Когда я вижу по телевизору, что собирают деньги на какую-то кардиохирургическую операцию, — мне хочется позвонить по телефону и объяснить, что есть бесплатные операции. Мне кажется, что в большинстве своём это просто жульничество какое-то — люди хотят заработать деньги.

На самом деле все думают, что за границей живут волшебники и там чудесное здравоохранение. Все думают: в российском здравоохранении бардак.

Но почему вы думаете, что в американском нет бардака? Там абсолютно такие же горбольницы, куда привозят пьяниц с разбитыми головами.

В США большие больницы расположены в плохих районах, и в приёмном покое происходят разные вещи. А есть институты, в которых работают хирурги высшего пилотажа на хорошем оборудовании, — всё то же самое. Но отличие российской медицины от, например, американской — там очень высокий средний уровень врачей.

В Новосибирске доктор Орлов оказался семь лет назад

Когда я работал в поленовском Институте, были сложные 90-е годы, денег нет. Начали увольняться сёстры из операционного блока. Пожилой профессор встал и говорит: «Это что такое, кого берут в ординатуру? Когда мы были молодыми — ни одна сестра не уходила, хотя у них тоже были маленькие зарплаты! Чем вы только занимаетесь!». Все относятся друг к другу с юмором.

Ординаторам я сразу говорю: у нас нет мужчин и женщин, у нас есть понятие «сотрудник», все работают одинаково, нет скидок девушкам, которым надо уйти пораньше к молодому человеку на свидание. Если вы молодой врач — вы должны жить в клинике. В Соединённых Штатах вообще где-то есть койки в клиниках — и врачи не уходят неделю. У нас всё более гуманно — можно уходить по ночам, но не каждую ночь! Все мы росли без выходных, без отпусков. В отпуске, когда я был молодым врачом, я шёл в свою родную дорожную больницу, чтобы работать там.

Близкие? Конечно, обижаются. Когда я женился, моя мама — а у неё же тоже был муж-нейрохирург —

сказала моей будущей жене: «Осторожнее, не связывайся с ним». Будущая жена подумала, что мама её пугает, но потом выяснилось, что это правда. А было уже поздно.

Некоторые пациенты совсем неадекватно ведут себя в больнице, но часто этому виной болезни мозга

Есть хирурги, которым нужны большие операции, в которых они, в общем-то, оперируют для себя, не для пациента. А мы стараемся оперировать для пациента. И поэтому, как бы нам ни хотелось большую красивую операцию, которую можно сделать минимально инвазивно, но мы стараемся сделать её просто. Многие сосудистые операции на мозге делаем через бедренную артерию, чтобы назавтра отпустить человека домой.

Важно, чтобы человек был с хорошим интеллектом и хладнокровный, если хочет работать нейрохирургом. Пациенты сложные, часто неадекватные, бывают психозы — из-за болезни. Случаи разные бывают. В дорожной больнице в Питере у меня одним из учителей был Ремизов Александр Сергеевич — очень хороший человек, он с родины моего отца, из Смоленска. Постепенно он стал начмедом дорожной больницы. И он, можно сказать, геройски погиб.

В его больницу пришёл человек с оружием, он был недоволен пластической операцией и пришёл убивать пластического хирурга. Тогда он (Ремизов. — М.М.) позвал его к себе в кабинет, и тот убил Александра Сергеевича — так он спас другого врача.

по словам Орлова, операционная — его любимое место

Тяжело ли было переезжать в Новосибирск? Конечно, тяжело, у меня было 40 килограммов перевеса! Но мне удалось за него не платить. Ладно, если серьёзно, то я же переезжал с семьёй и вообще привык переезжать. Ничего страшного. Тем более если ты живешь на работе — какая разница, в каком городе находишься? Самое важное — это работа, а здесь можно делать большое дело, сделать карьеру.

Чем хорошо работать в Сибири — так это тем, что сибиряки быстрее поправляются, нежели петербуржцы. Результаты получаются лучше! У меня в Петербурге дочка родилась — и она настоящая петербурженка, утончённая принцесса-балерина, а здесь родился сын — сибиряк крепкий, суровый парень.

Бывает, что думаешь, что пациенту будет трудно выздороветь, а он говорит: «Доктор, не расстраивайтесь, я поправлюсь». И поправляется. Такие вот сибиряки.

Операции у сосудистых нейрохирургов длятся не так долго, как у онкологов, — но от этого не становятся менее сложными

Если после беседы с врачом пациенту не стало легче — любому, даже умирающему, — значит, человеку не надо работать врачом. Ты должен уметь найти слова. Даже если шансов никаких — всё равно надо верить. Конечно, у нас много тяжёлых бесед — мы должны разговаривать с родственниками безнадёжных пациентов, мы говорим, что их родные погибли. Это тяжёлый моральный груз, который ложится на хирургов.

Но мы должны сказать родственникам всё так, чтобы они были уверены, что мы сделали всё что могли, что не было ошибок. Человек не может жить вечно, и бывает, так получается, что он погибает.

Орлов часто работает со сложными случаями, иногда ради пациентов приходится летать в другие города. Так, например, он прооперировал подростка из Перми, который перенёс несколько инсультов

Никто не может дать гарантии при операции на мозге. Когда я начинал карьеру, мы видели операции с огромным количеством летальных исходов. Сейчас летальность в нашей клинике составляет 0,6%. Нашей гарантией может быть только наше имя.

Нужно просто делать всё — не опускать руки, стараться идти до конца, бороться с любыми осложнениями, бороться за каждого пациента.

Конечно, с годами понимаешь, что просто не можешь всех спасти.

Источник

В 2016 году у Алексея диагностировали рак мочевого пузыря с тенденцией распространения опухолевого процесса из первичного очага на другие органы. Пациенту было показано радикальное хирургическое лечение: удаление мочевого пузыря, предстательной железы, семенных протоков и семенных пузырьков, лимфатических узлов.

Специалисты отделения онкологии и радиотерапии, учитывая возраст больного (36 лет), приняли решение провести одномоментную реконструктивную малоинвазивную операцию, что в дальнейшем обеспечит мужчине высокое качество жизни. С помощью лапароскопического роботизированного комплекса da Vinci пациенту удалили мочевой пузырь, заменив его на искусственный, специально сконструированный из части тонкой кишки.

«Операция включала и радикальный, и реконструктивный этапы. Мужчине удалили мочевой пузырь и прилегающие пораженные органы. Следующим этапом сформировали ортотопический (искусственный) мочевой пузырь из тканей тонкой кишки. Уникальность операции состоит в том, что гигантский объем хирургической агрессии был минимизирован благодаря роботу. Обычно при подобных вмешательствах хирурги удаляют пораженные органы при помощи робота, затем производят небольшой разрез, “открытым” путем выполняют пластику и в заключение сконструированный орган погружают в полость с использованием робота. Мы же провели все этапы операции с помощью комплекса da Vinci», – комментирует руководитель отделения онкологии и радиотерапии Сергей Валерьевич Ярмощук.

После успешно выполненной операции прошел год. По данным магнитно-резонансной томографии малого таза, у Алексея нет признаков прогрессирования заболевания, продолженного роста опухоли. Пациент сумел вернуться к полноценной жизни: мужчина полностью контролирует процесс мочеиспускания, у него сохранилась эректильная функция. Благодаря минимизации хирургического вмешательства у мужчины нет кожных дефектов.

«Часто при раке мочевого пузыря, чтобы сохранить пациенту жизнь, врачам приходится жертвовать качеством жизни больного, выполняя максимальную хирургическую агрессию с высоким уровнем инвалидизации. В данном случае мы не жертвовали качеством жизни пациента», – поясняет Сергей Валерьевич.

Из-за технической сложности робот-ассистированные операции с реконструкцией мочевого пузыря в российской медицинской практике не получили широкого распространения. За Уралом данной технологией располагает лишь Национальный медицинский исследовательский центр имени академика Е.Н. Мешалкина.

В Центре хирургическое лечение пациентов сердечно-сосудистого профиля с использованием роботизированной системы da Vinci проводят с 2012 года. На сегодняшний день у Центра самый большой опыт робот-ассистированных операций. С 2014 года специалисты выполняют вмешательства больным онкологического профиля, страдающим злокачественными заболеваниями.

Дарья Семенюта