Восточная Европа

Важнейшие события казацкого восстания, начавшегося в 1648 году, происходили в Королевстве Польском. Главные усилия Хмельницкого, безусловно, были направлены на то, чтобы склонить к миру Варшаву, а не Вильно. Означает ли это, что Великое княжество Литовское оставалось в стороне? Ни в коем случае. Более того, многие жаркие бои происходили именно на литовских землях. И именно здесь появился полководец, которого по праву можно было назвать лучшим мечом тогдашней Речи Посполитой.

Для начала попробуем оценить, какими регулярными войсками располагало Княжество к моменту начала восстания. На первый взгляд – почти никакими. Это может показаться невероятным, но в мирное время территория площадью в несколько сот тысяч квадратных километров содержала… меньше тысячи бойцов. Причём не элитной гвардии, как можно было бы предположить, а всего лишь гарнизоны четырёх крепостей: Смоленска, Динабурга (Двинска), Полоцка и Вильно. При этом собираемых налогов порой не хватало даже на столь крошечную армию, и деньги приходилось занимать у частных лиц в счёт будущих сборов.

Великое княжество Литовское в середине XVII века

Всё остальное войско собиралось только в случае войны, причём на чётко ограниченный срок, после которого воины могли спокойно разъезжаться по домам. Самым многочисленным контингентом теоретически являлось «посполитое рушение» – ополчение княжества, командиром которого считался сам король. Служить в нём полагали святой обязанностью каждого землевладельца. Причём не только шляхтича – в рушении должно было служить и духовенство (!), исключая иезуитскую коллегию, и литовские татары, и мещане королевских городов. Тех, кто не являлся на сборы ополчения, надлежало лишать всего имущества. Решение о сборе ополченцев принимал вальный сейм Княжества, после чего король подтверждал сбор и определял срок службы – таким образом, теоретически государство могло выставить до 25 000 конницы.

На практике же дело обстояло следующим образом. Собрать нужные 25 000 человек не удалось никому – и даже не потому, что далеко не вся шляхта желала служить. Прежде всего, не было решительно никакого смысла тратить силы и средства на сбор огромной толпы народа. Причём народа, не имеющего понятия о современной войне, а зачастую и о военном деле вообще, зато отлично знающего свои права и вольности, а потому не склонного к дисциплине. Даже в тех редких случаях, когда часть ополчения собиралась, этой буйной ораве можно было доверить лишь вспомогательные роли – поддержку более организованных отрядов, прикрытие второстепенных направлений и так далее.

При опасности, грозившей внутренним поветам и воеводствам княжества, часть ополченцев могла собираться на местах – для обороны родных полей они годились лучше. Обычно таким отрядом командовал местный маршалок или хорунжий, за их отсутствием – войский (земский чиновник).

Поскольку для сбора даже небольшой части рушения требовалась санкция от вального сейма, местная шляхта обычно не пыталась добиться его созыва и вместо ополченцев собирала «поветовые хоругви». По сути это были те же ополченцы, но собиравшиеся непосредственно в родном повете. Хоругвь возглавлял ротмистр, которому помогали поручик и хорунжий. Ротмистрами традиционно становились наиболее авторитетные шляхтичи, конница получала огнестрельное оружие, пехота – мундиры. Обычно «поветовых» нанимали на три месяца: в первую очередь, казацкие и гусарские отряды, иногда рейтаров или аркебузиров, время от времени – драгун и пехоту. Боеспособность таких войск зависела от каждого конкретного случая, но для обороны родных поветов они годились.

Следующим видом войска, на которое могла рассчитывать Литва, были частные армии магнатов. Бытуют стереотипы о том, что, в отличие от слабой государственной армии, магнатерия Княжества располагала гигантскими боеспособными контингентами (трудно не вспомнить романиста Валентина Пикуля, «наделившего» Кароля Радзивилла корпусом в 25 000 верных всадников). Однако реальность была куда прозаичнее – по сравнению с огромными региментами Вишневецких, Заславских, Конецпольских и иных польских «королят» литовская элита могла похвастаться очень скромными отрядами. Сам польный гетман Литовский Криштоф Радзивилл в 1640 году мог выставить лишь 100 татарских всадников и 60 драгун, а его сын Януш Радзивилл в 1648 году располагал 200 драгунами и 100 гайдуками. Конечно, в случае войны магнаты могли обзавестись куда более серьёзными войсками, но в целом частные армии литовской элиты представляли собой довольно жалкое зрелище.

Великий гетман литовский Криштоф Радзивилл

В таких условиях самыми боеспособными воинами Княжества волей-неволей становились наёмники. Рынок наёмных солдат и внутри Литвы, и за границей был обилен и разнообразен – только что завершившаяся Тридцатилетняя война выплеснула «на свободу» десятки тысяч мужчин, живших войной.

Наёмники чётко разделялись на войско «национального» и «иноземного» набора. Основой национального войска по традиции была кавалерия – рейтары, казаки, татары и знаменитые крылатые гусары. Единственной тактической и организационной единицей наёмной конницы являлась рота или хоругвь под командованием ротмистра (несколько хоругвей могли объединяться в полк, но постоянной тактической единицей он не был). Ротмистр производил и наём воинов – для этого ему выдавался особое письмо. Текст письма был стандартным и дошёл до наших дней:

«Зная любовь Верности Твоей к Господу и Отчизне и не менее – твоё рыцарское мастерство, призываем, чтобы Твоя Верность, обеспечив количество народу [сюда вставлялось число нанимаемых – обычно 50, 100, 150 и так далее – прим. автора], к войне способного, в кампаниях бывавшего, на обозначенный день и место появился во всём порядке и готовности»

Гусарский ротмистр

Для облегчения найма вместе с письмом ротмистру обычно выдавалась и нужная сумма денег. Обычно с набором проблем не возникало – многочисленные кампании, которые Речь Посполитая вела на разных фронтах, сформировали большую прослойку опытных и всегда готовых к делу мастеров. Поэтому примерный личный состав той или иной хоругви и имя её командира чаще всего были известны заранее. Набор национальной кавалерии был отработан неплохо, и в короткие сроки удавалось выставить боеспособные войска. Так, в 1620 году на сбор хоругви ротмистру давалось всего два месяца, и две недели на то, чтобы привести её в лагерь.

Хоругвь делилась на «отряды» («разъезды», «свиты»), состоявшие из кавалериста и его подчинённых, находившихся в бою рядом с «шефом». Легко понять, что такая система полностью повторяла средневековый строй рыцарей, которые также делились на баннеры (хоругви), состоявшие из копий (рыцарей и их свит). Логично, что чем богаче был шляхтич, тем больше челяди и слуг он мог выставить в свой отряд. Не менее логично то, что больше всего ценились хоругви из небольших разъездов – войску нужны были полноценные бойцы, а не их слуги.

Расчёты ротмистра с воинами в национальной коннице обычно обходились без злоупотреблений, что было повсеместным в иноземных наёмных войсках. Свой доход командир хоругви обычно получал от так называемых «слепых порций». Суть их заключалась в том, что любой ротмистр, поручик и хорунжий имел право получать деньги на формирование собственной свиты – обычно они шли прямиком командиру в карман (коррупцией это не считалось). Из-за этого реальное количество бойцов в подразделении обычно было на 10–12% меньшим, чем на бумаге. Другое дело что деньги на оплату войска часто задерживала сама казна, так что даже самый честный командир становился перед выбором – не платить или по возможности заплатить бойцам из личных средств.

Снабжение конницы было делом рук её самой – кавалеристы располагали собственными возами, которые и составляли обоз, служивший иногда полевым укреплением. В 1632 году очевидец писал, что на 60 гусар насчитал 225 возов, среди которых почти половина – четырёх- и даже шестиконных: «Три или четыре хоругви пехоты в полном вооружении можно было бы прокормить тем, что эта стая съела на одной позиции». При этом возов «на душу населения» в литовской армии было всё же меньше, чем в польской – по некоторым сведениям, в два раза.

Обозные слуги и магнатская челядь официально считались некомбатантами и в армейский реестр не записывались. Воины презрительно называли обозных «куроловами» за их низкую боеспособность и любовь к грабежам.

Вечной бедой литовского войска было качество лошадей. Если в Польше путём селекции западноевропейских фризов и арабских скакунов удалось вывести великолепную породу, славившуюся по всей Европе, то в Литве кавалерия использовала куда менее качественных коней. Папский нунций Юлиуш Ружарий писал в реляции:

«Польские кони очень смелы, достаточно высоки и красивы… но литовские намного меньше и слабее польских; можно даже сказать, что 10 000 польской конницы равнозначны 20 000 литовской»

Элитой тогдашней конницы были легендарные крылатые гусары, основной тактикой которых была атака пиками в строю. Сокрушительные удары, когда одна пика пронзала двоих, троих и даже пятерых противников, возможно, и имели место, но некоторый скептицизм в данном отношении вполне допустим. Удар длинной пикой с разгона, безусловно, был сокрушителен, но хрупкость древков гусарских пик была общеизвестна, и цели в доспехах они поражали далеко не всегда. В 1627 году шведский полковник Клас Дитрих удостоился от своих однополчан клички Sperreuter («улан») за то, что в бою о его стальной нагрудник сломались пики не менее чем трёх гусар. Впрочем, в борьбе против бездоспешной пехоты и кавалерии пики были эффективны.

Боеспособность литовского гусарского войска представляется весьма спорной. С одной стороны, гусары по праву гордились громкими победами (такими как Кирхгольмская битва 1605 года), с другой – дисциплина и стойкость «крылатых» зачастую были ниже всякой критики. Литовский гетман Криштоф Радзивилл вспоминал, что в 1622 году под Митавой он «скакал от одной роты к другой, обещая повести солдат лично, угрожая им виселицей, суля им награды, но ничего не помогало» – шведский мушкетный и артиллерийский огонь оказался более убедительным аргументом. Подчас гусары массово дезертировали, причём даже во время удачных кампаний.

Ян Ходкевич под Кирхгольмом. Картина Юлиуша Коссака

Последнее, что стоит сказать о гусарах – это тот редко упоминаемый факт, что их легендарные крылья надевать было необязательно. В одном из писем к гусарам прямо говорится: «Перья и иные украшения ради величия и для того, чтобы напугать неприятеля – зависит от предпочтений каждого». Идти в атаку с крыльями за спиной было, видимо, не очень удобно, и нередко воины жертвовали эффектностью ради эффективности.

Другим видом конницы были рейтары – традиционная европейская кавалерия, умеющая и биться врукопашную, и расстреливать врага из пистолетов и мушкетов. Хороших кадров для пополнения рейтарских хоругвей в Великом княжестве Литовском остро не хватало, а потому особенным спросом пользовались рейтары из германских земель. Интересно, что в числе их особых достоинств указывалось, что немцы «не уклоняются от караульной службы», которой свободолюбивые литовцы и поляки не терпели.

Средняя и лёгкая кавалерия была представлена казацкой конницей, в свою очередь подразделявшейся на пятигорскую, татарскую и собственно казацкую (или панцерную). Одоспешенными среди казаков были только «панцерные», одетые в кольчуги из колец прямоугольного сечения и иногда имевшие щиты. Особым, литовским видом кавалерии были пятигорцы, по сути – лёгкие уланы с рогатинами или длинными пиками. По другой версии, пятигорцы являлись просто литовским вариантом «панцерных» казаков и ничем от них не отличались.

Панцерный казак

Татарская кавалерия играла роль самой лёгкой конницы – воевала, в основном, без доспехов на лёгких выносливых лошадках, и использовалась для разведки, обстрела врага из луков и погони за отступающими.

Литовские татары

Промежуточную нишу между конницей и пехотой занимали драгуны, передвигавшиеся верхом, но воевавшие обычно в пешем строю.

Если большинство европейских держав в XVII веке уже сделали основой своих армий пехоту, то в Великом княжестве Литовском об этом и слышать не хотели. Пешие войска для Княжества были суровой необходимостью в войне со Швецией, компромиссом с действительностью, но никак не «царицей полей». Как и конница, пехота была иноземной (называвшейся «немецкой») и национальной («польской»). Наиболее боеспособные отряды формировались из немцев, организованных в полки и получавших наибольшее жалованье, подчас не уступавшее гусарскому. Пехота состояла из пикинеров и мушкетёров, по численности примерно соотносившихся как 1:3 (обученные пикинёры ценились выше). В бою пехотинцы копировали шестишереножный батальонный строй: пикинёры – в центре, мушкетёры – на флангах.

Национальная или «польская» пехота делилась на всё те же хоругви под командованием ротмистров – обычно по 100 человек в каждой. Как и в кавалерии, ротмистру помогали один или два поручика, а также хорунжий. Пехотинцы вооружались фитильными мушкетами, ручницами и саблями, в бою строились в 9–10 шеренг и стреляли рядами, начиная с последнего. Первый ряд пехоты иногда состоял из десятников с пиками и должен был прикрывать мушкетёров от конных атак, хотя эффективность прикрытия из одного ряда пик вызывает обоснованные сомнения. В отличие от немецкой пехоты, «польская» получала небольшие деньги, но при этом бойцам выдавалась ткань на мундиры. Благодаря большому количеству мушкетов потенциальная огневая мощь национальной пехоты была высока, но для плотного огня требовалась хорошая выучка, а командиры литовского войска в большинстве случаев считали неудовлетворительной квалификацию своих бойцов. Служить в мушкетёрах было невыгодно и непрестижно, и про них ходила непочтительная поговорка: «Польская пехота – малая цнота [малая добродетель – прим.автора]».

Ещё меньшим вниманием властей, чем пехота, пользовалась артиллерия. Несмотря на впечатляющие коллекции литовских пушек, подобные радзивилловской, в самой армии Княжества с «богом войны» дело обстояло плохо. Основой артиллерийского парка были шестифунтовые 14-калиберные лёгкие полевые орудия, кроме того, имелось некоторое количество трёхфунтовок. Из-за отсутствия собственных месторождений меди пушки часто приходилось делать железными (то есть, уступавшими по качеству «нормальным» орудиям).

Более мощной была частная артиллерия магнатов – прежде всего, Радзивиллов, Ходкевичей, Дорогостайских и Сапег. Король Владислав IV, будучи большим поклонником артиллерии, стремился всемерно развивать этот род войск. В частности, в 1638 году была введена должность генерала артиллерии Великого княжества (в Польше этот пост появился годом ранее). Впрочем, особой практической пользы это нововведение не принесло.

Но, как известно, оружие само по себе не стреляет, да и армией должен кто-то управлять. Как же обстояло с этим в Литве? По закону во главе войск Княжества во время войны должен был стать Великий гетман литовский – в 1648 году этот пост занимал старый воин Януш Кишка. Ещё в 1605 году он громил шведов вместе с Яном Ходкевичем, затем участвовал в походе на Москву, в 1611 году разбил отряд, посланный на помощь Смоленску, бился с турками под Хотином в 1621 году, а годом позже возглавлял лихую гусарскую атаку на шведов под Елгавой. В Смоленскую войну Кишка сражался во главе собственной казацкой хоругви, оборонял Полоцк. В 1646 году он добивался вожделенной булавы Великого гетмана – и получил её, уже будучи глубоко больным стариком. Как военачальник он был малополезен, а потому просто самоустранился от дел.

Польным гетманом и самым многообещающим военачальником Княжества был тридцатишестилетний Януш Радзивилл. Он был блестяще образован, изучал военное и фортификационное дело в Голландии и имел опыт Смоленской войны. Как и Богдан Хмельницкий, Радзивилл участвовал в попытках короля Владислава IV развязать войну с Османской империей – его задачей было склонить на сторону Речи Посполитой Молдавию и Трансильванию.

Януш Радзивилл, портрет кисти Даниэля Шульца

У солдат Радзивилл пользовался немалым авторитетом – его уважали и боялись. Своей волей этот человек мог остановить войско, не позволив ему войти в уже занятый город, чтобы заняться «законным» грабежом. Во время одной из кампаний Радзивилл распорядился посадить под арест солдат, ограбивших лавку, и произвести обыск на их квартирах. Нужно понимать, что в княжеском и коронном войсках с их традициями шляхетского равенства и слабой дисциплины это было почти нереально – так, сам гетман Станислав Жолкевский, авторитетнейший полководец, вызвал бунт своих солдат одной лишь попыткой обыскать возы челяди. Как военачальник Радзивилл пока себя особо не показал, но всё было впереди.

Источник : https://warspot.ru/6589-vtoroy-front-hmelnichchiny-litovskay...

После 1989 г. в Восточной Европе установился и довольно долго превалировал дискурс вестернизации как прежде всего демократизации. Обновление гражданского общества стало главной темой дискуссий не только в общественном пространстве, но и в научных разработках. Эти дебаты были завершены в годы, когда актуализировалось вступление бывших социалистических стран в ЕС, т.е. символическое вхождение их в западный мир. Впоследствии начала усиливаться рефлексия включения в наднациональные европейские структуры и глобальные взаимодействия.

Запад был особенно привлекателен посткоммунистическим странам именно в 1990-е годы – наиболее антиобщественное десятилетие, когда произошла маргинализация части населения и ослабевала общественная солидарность. Привлекательность Запада для жителей восточноевропейского региона, по оценке англо-германского обществоведа Р. Дарендорфа, была прямо пропорциональна степени их деморализации. В большинстве стран региона появилась группа людей деклассированных или закоренело бедных, исключенных из общества.

Восточноевропейские элиты сформулировали постулат быстрой адаптации к западным политическим и экономическим институциям. Мало кто из восточноевропейцев понимал весь смысл экономических преобразований и имел представление о масштабах предлагаемых перемен, никто не предложил никакой альтернативы. Властные круги опасались экспериментировать с «третьим путем» между социализмом и капитализмом. Восточноевропейская экономика начала работать не на местные потребности, а на глобальную систему, определяемую интересами крупного наднационального капитала. Возникал капитализм, сконструированный «сверху», а не сформировавшийся исторически. Складывалась модель общества беднеющих потребителей, а не эффективных производителей.

Румыния (1989г)

https://forum-msk.info/threads/barxatnye-revoljucii-v-vostoc...

Под демократией половина индивидуалистически ориентированных восточноевропейцев понимает личную свободу и возможность выбора. Вторая по частоте интерпретация демократии – социально-экономическая (27%). Речь идет об уважении социальных прав и достойном уровне жизни. Понимание демократии как равенства перед законом и справедливости – это еще 12% населения. Меньше всего людей связывают демократию с активным участием граждан в общественной жизни, как на Западе (10%).

Насколько важны для демократии отдельные права, гарантирующие ее, также продемонстрировал приоритет социальных прав над политическими и гражданскими правами. На первом месте оказалось в Словакии право на медицинское обеспечение для каждого и право всех граждан на достойный уровень жизни. Акцент на социально-экономических правах указывает, что наиболее важно для людей то, чего людям не достает. Исследование по случаю 25-летия событий ноября 1989 г. вновь подтвердило, что негативный баланс посленоябрьского развития касался именно социальных ценностей – трудовых возможностей, социальных гарантий, безопасности. Для каждой из этих ценностей около 70% населения констатировало ухудшение. Преимущественно негативно оценивается и медицинское обеспечение: 55% считает его хуже по сравнению с существовавшим до ноября 1989 г. Четкая разделительная линия таким образом проходит между социальными и остальными правами граждан. В последнее десятилетие восприятие важности «партиципативных прав», имеющих меньшую важность для восточноевропейцев, еще снизилось, как и относительно невысокий интерес к политике, способность ее понимать, а сильный акцент на социально=экономические права возрастает. 40% словаков считает, что было бы лучше перейти к другой политической системе, которая обеспечила бы в стране больший порядок, равенство и справедливость даже ценой ограничения некоторых свобод. Вместе с тем по мнению всего менее четверти граждан в стране было бы лучше развивать и улучшать либеральную демократию.

По сравнению с другими странами Чехия особенно отличалась приоритетом экономических интересов и материальных выгод при вступлении в ЕС. Гордость своим членством в ЕС не является преобладающим чувством в чешской среде. Почти четверть чехов не испытывает никакой гордости за то, что получили европейское гражданство. При вступлении в ЕС чехи считали, что бóльшую выгоду от их евроинтеграции получает сам ЕС, а не Чехия.

Чешские социологи обнаружили также, что общество и элиты разделяют амбицию догнать Запад, т.е. достичь экономического уровня наиболее развитых стран ЕС, но пока не преуспели в этом отношении.

Отсутствует видение чешской догоняющей модернизации, отвечающее на вопрос «как» догнать Запад в действительности. Большинство населения и элит считает, что фактически отсутствует такого рода видение. Ни у общественности, ни у элит нет адекватной идеи, представления о современном обществе модерна, каково оно. Население обычно заинтересовано в материальном комфорте и продвинутых технологиях. И общественность, и элиты представляют их во многих отношениях напоминающими картину индустриального общества больше, чем постиндустриального, информационного. И те, и другие демонстрируют отсутствие интереса к гражданской активности и глобальному измерению. Предполагается существенный уровень дезориентации ключевых игроков модернизации или отсутствие понимания ее. Граждане признают, что вестернизация неизбежна, но страна должна переходить на западную модель по-своему, по-чешски. Так считает 67% общества и 63% элит. Большинство (62%)чешского общества хочет роста влияния государственной администрации на направления его развития. Проявляется склонность чехов к патернализму или модернизации «сверху вниз».

Чехия.

https://czechrepubliclife.ru/barxatnaya-revolyuciya/

Целый ряд социологических исследований показывает, что возникшая после 1989 г. организация общественного пространства значительно изменилась, например, в Чехии уже во второй половине 1990-х годов, а в Польше еще раньше, к 1993 г. Это было связано с начавшимся уже тогда кризисом либеральной, прозападной политики, не имевшей достаточной социальной основы и традиции в восточноевропейском обществе. Уже тогда успело сформироваться и нарастало деление людей на тех, кто в процессе демократического перехода и экономических реформ чтото приобрел, и тех, кто оказался в маргинализированном положении.

Конечно, главным результатом социальной динамики в посткоммунистических странах с появлением здесь после 1989 г. бедности и безработицы стало возникновение низшего класса. Он включает составлявших основу прежней системы рабочий класс и крестьянство, переживших в ходе трансформации процессы деклассирования и маргинализации.

Ситуация в сфере занятости приобретает особую остроту потому, что, согласно исследованиям, важнейшей социальной идентичностью например чехов является профессиональная идентичность: люди смотрят на себя прежде всего как на представителей своей профессии. Приоритет этого вида идентичности свидетельствует о том, что труд в восточноевропейском обществе не теряет значения в пользу свободного времени и частной сферы, как в современной Западной Европе. В то же время, в Восточной Европе труд постепенно перестает быть способом самореализации, а все больше воспринимается как источник существования.

Труд явился той сферой жизни человека в Восточной Европе, которая в последние 25 лет претерпела наибольшие перемены. Как и семья, труд – важнейшая жизненная ценность. Она «крайне важна» для 56% и «скорее важна» – для 35% поляков. 81% хотел бы привить трудолюбие своим детям. В международном сравнении с еще 35 странами мира чехи оказались на втором месте по значению, которое они придают труду в своей жизни2. В то же время это ценность, которая на протяжение последних двух десятилетий скорее теряет, чем наращивает свое значение в странах региона. Ослабление значения труда в жизни восточноевропейцев считается очень важным процессом. Несомненные сдвиги в этой сфере тесно связаны с переходом к рыночной экономике и освоением людьми новых норм жизни. Примечательно, что оценка важности труда снижалась при значительном росте уровня безработицы, фактически ее появлении в странах региона после 1989 г.

Преимущественно негативные аспекты перемен выразились в появлении экономических барьеров при создании семьи и обзаведении потомством в условиях кризисного развития (чехи сравнивают происходящие в демографической сфере процессы с аналогичными процессами в стране в 1930-е годы). Это был период резкого роста социальных неравенств и формирования массовых слоев общества, длительное время существующих на социальные пособия. Демографический шок конца ХХ в. выразился в резком спаде рождаемости и заключенных браков, скачкообразном росте числа внебрачных рождений.

Несмотря на эти процессы значение семьи в жизни поляков остается «крайне важным» для 90% опрошенных. Понимаемая под семьей супружеская пара с детьми как традиционная модель брачного союза особенно широко признается в Восточной Европе, и прежде всего в Польше. По данным ЕИЦ, приводимым поляками, в Западной Европе и тем более скандинавских странах популярность этой модели гораздо меньше – 54% в 2008 г. Одобрение семьи из одного родителя как главный процесс современной семейной трансформации распространено прежде всего в скандинавской группе стран и практически не касается восточноевропейцев. Среди них свыше 80% опрошенных считает, что у женщины должны быть дети для ее самореализации в жизни, тогда как для западноевропейцев аналогичный показатель вдвое ниже – не превышает 40%.

https://www.fondsk.ru/news/2019/08/07/barhatnaja-revoljucija...

Совокупность сдвигов в сфере политики и гражданского общества, раскрывают их истинную сущность в посткоммунистическом мире.

Ожидания в сфере уменьшения различий в доходах особенно показательны. По мнению поляков, как и их соседей по региону, государство должно обеспечивать равенство – абсолютную общественную ценность для безусловно эгалитарно ориентированного центральноевропейского населения. Решительная поддержка сокращения материальных различий в рассматриваемый период возросла в Польше на 20 процентных пунктов. И сам этот постулат не подвергался сомнению, его сторонниками являлись 61,5% населения в 1988 г. и 84,6% в 2006 г. Необходимость ликвидации материального неравенства сочеталась в сознании людей с растущей ориентацией на равенство доходов. От решительного отказа от экономического эгалитаризма периода социализма в начале периода трансформации в последующем совершился переход польского общества – и не только его – ко все большему принятию принципов материального равенства. Это был сдвиг от широко распространенного сознания несправедливости довольно слабых различий в оплате низко- и высококвалифицированного труда к существованию в ситуации резкой дифференциации оплаты труда, далеко не всегда легитимной. Таким образом, польским обществом принимаются постулаты широкой сферы ответственности государства.

Восточноевропейская модель гражданственности отличается от западноевропейской, скандинавской и американской также сочетанием сильного политического отчуждения, низкого доверия власти, с одной стороны, и ожиданием более широких функций государства, большей от них зависимости и низкой предприимчивостью – с другой. Негативный образ власти и политиков приобретает в посткоммунистическом мире все большее значение в условиях завышенных общественных ожиданий от государства.

Провозглашавшийся универсальный характер так называемой «имитационной модели трансформации» основывался на идеализации капиталистического Запада, якобы представляющего из себя целостное пространство, куда до периода социализма будто бы входили Польша или Чехия. В постсоциалистический период сфера культуры действительно приобрела ключевое значение в жизни восточноевропейцев, став ареной противостояния национальных и импортированных с Запада ценностей. Событиями «культурной войны» можно считать изменение системы ценностей восточноевропейцев в период их вестернизации. В годы трансформации они входили с более важными ценностями семьи, труда и религии в их жизни и менее важными – друзей, знакомых, свободного времени. В последующем происходила унификация восточноевропейской системы ценностей с западноевропейской. Она выразилась в эрозии традиционного образа семьи, росте за счет семейных связей значения друзей и знакомых, снижении важности изначально намного более значимых для жителей посткоммунистического региона показателей трудовых ценностей. Причем уровень их удовлетворенности трудом и ощущение степени свободы в принятии решений в процессе труда стали ниже западноевропейских, а восприятие труда как ценности инструментальной – дающей заработок – значительно важней, чем в среднем по Европе. В основе этого процесса был распад существовавшей при социализме идеологии труда и переход к доминированию потребительской идеологии.

В посткоммунистических странах в 1990-е годы на первый план вышли самосохранение и безопасность. Там значительно реже, чем в Западной Европе, проявляется удовлетворенность различными аспектами жизни, потребность в общественно-политической активности, доверие и толерантность, поддержка демократии. Страны Центральной Европы – Польша, Чехия, Словакия, Венгрия, а также Словения расположены на границе Западной и Восточной Европы не только в географическом, но и ценностном смысле: между преимущественно традиционалистической (наиболее сильной в Польше), светско-рационалистической (приоритетно – Чехия), материалистической (особенно в Венгрии) и постматериалистической (чаще в Чехии и Словении) культурами.

Важно подчеркнуть, что вопреки все еще бытующим в либеральной среде – и в России, и в странах региона – суждениям о прошедшей период посткоммунистической трансформации центральноевропейской действительности как эталонно-превосходящей и совершенно отличной от российских реалий, конкретные социологические исследования наших ближайших западных соседей демонстрируют многочисленные общерегиональные параллели и идентичности.

Неудивительно в этом контексте, что большая часть населения центральноевропейской четверки остается индифферентной по отношению к европейской идентичности, считая, что она существует только для некоторых – тех, кто получает от нее выгоду. Перманентный в постлиберальную эпоху кризис легитимности политической системы общества восточноевропейского типа, означающий кризис доверия в демократические институции, предельное отчуждение от политики и политиков, в сочетании с экономическим кризисом создает и воспроизводит критические взгляды и негативные чувства по отношению к Евросоюзу.

В противовес «либеральным 90-м» в последнее десятилетие в Центральной и Восточной Европе, наблюдаются противоположные западным странам процессы делиберализации общества Национальная идентичность, характерная совокупность ценностей коллективизма, эгалитаризма, социальной справедливости и консерватизма, приоритет частной сферы над общественной, патриотические идеи, считавшиеся в конце ХХ в. «старым хламом, мешающим на пути региона в Европу», на наших глазах возрождаются. Более того, можно встретить мнение, что действительно европейскими страны региона были в период существования индустриального общества. Не только в материальном отношении, но и в смысле человеческого достоинства и уважения рабочего класса крушение социализма и демократизация не привели к адаптации к европейским/западным ценностям, напротив, они еще больше дистанцировались от Европы. Сербский рабочий заключает: «Мы были в намного большей степени частью Европы при социализме, чем сейчас». Глубокое различие востока и запада Европы сохраняется в условиях их расходящихся исторических путей.

Книга: Коровицына Н.В."Как живут центральноевропейцы после «бархатных» революций"

http://visegradeurope.ru/ru_RU/2019/12/29/%d0%ba%d0%be%d1%80...

Статья: Коровицына Н.В "Четверть века после “бархатной революции”: как живете, словаки?"

https://www.imemo.ru/jour/meimo/index.php?page_id=1248&f...