— В реанимации. Вроде, живы.
— С гуриями наш Мулла. И полвзвода с ним. Сбили нас, командир. До базы не дотянули — километров двадцать.
Меня как током шарахнуло: сбили, полвзвода…
Я представил, как это будет: стук в дверь, рыдания, казённые рожи…
У Муллы отец едва ходит, мать в маразме. Жалованья еле хватало. Да у остальных моих «сорняков» не лучше.
Не волнуйся, Саид. И вы, парни, тоже. Я вернусь. Прослежу за всем лично. А компенсации вырву у командования из глотки: вы заслужили каждую копейку.
Вместо ответа Чертёнок мотнул в сторону подбородком.
Я перевёл взгляд и смачно выругался. На стене висел потрёпанный красный флаг с колосом в шестерёнке. Конфедерация Общин. Приехали.
— Эй! — прохрипел я сипло, но громко. — Есть кто? Старшего позовите!
Послышались шаги, подозрительно лёгкие. Не мужские.
Ширма отъехала, к кровати подошли две девчонки. Одна — чернокожая, в салатном докторском халате. Кучерявые волосы убраны под шапочку, на бейдже, маркером, имя: Илима Мбанга. Вторая — светлая, русая. Форма мешком, руки теребят ремешок автомата.
Молодая и злобная, надо аккуратнее. Пристрелит, или скормит термитам — у «общинников» фантазия богатая.
— Как вы себя чувствуете? — спросила Мбанга на приличном североевропейском.
— Спасибо, неплохо. — От удивления я моргнул. — Пить хочу. Умираю.
— Принеси, пожалуйста, — кивнула русой Мбанга.
— Под мою ответственность!
Русая вышла. Мбанга склонилась надо мной, ощупывая ногу.
— Командир взвода лейтенант Дэн Гальстром, — сообщил я. — Мне нужно поговорить со старшим. Срочно.
— Никаких разговоров, — буркнула Мбанга. — Вам нужен покой.
Она повернулась и сурово посмотрела мне в глаза. Хороший врач. И явно недешёвый.
— Заявляю при свидетелях… — я повысил голос, но в этот момент её пальцы сжали бедро, и в ногу ударила резкая боль. Я вскрикнул.
— …что согласия на лечение не давал и оплачивать его не собираюсь! Вы меня слышите?
Она не ответила — только крепче сжала губы. Пусть молчит. Главное, чтобы запомнила.
Страховка у меня дорогая и солидная. Почти всё покрывает — кроме лечения в плену. Когда Демблок зарубился с Канадой на Мадагаскаре, их пленные потом годами отрабатывали. Не оплатил — ни обмена, ни писем. Не за свой же счёт их лечить.
Вернулась русая со стаканом воды. Я высосал его весь, до дна.
— Нельзя, — отрезала доктор. — Вам надо спать.
Она достала шприц и набрала что-то из ампулы.
— Цианид? — мрачно пошутил я.
— Что будет с моими людьми?
А мне вдруг и правда — дико, зверски — захотелось спать.
Через пару дней за мной пришла русая. Похоже, доктор Мбанга меня выписала.
Она швырнула мне пакет с застиранной формой и картонными шлёпанцами. Чертыхаясь, я просунул ноги в штанины. Пошатнувшись, встал:
Я почему-то совсем её не боялся. Наверное, дело во взгляде. Не верилось, что девчонка убивала.
Она помогла мне встать — быстро, ловко — и тут же отступила: сам справишься.
Девчонка промолчала. Упрямая, губы сжаты, на блестящем от влаги лбу прилип тонкий локон.
Длинными коридорами мы дошли до створок лифта. Конвоирша ударила кулаком по здоровенной кнопке. Под разбитыми пластиком тускло загорелась лампочка.
Я внимательно осмотрел девчонку. Потёртая форма, старенький автомат. Из нагрудного кармашка торчит пузатый блокнот.
— Дневник ведёшь? Или стихи?
Русая сверкнула глазами и больно ткнула меня дулом. Я выругался и опёрся на двери, но тут они раскрылись, и я провалился в кабину.
Меня тут же подхватили двое — здоровые, молчаливые, в краповых беретах. «Бригады Тома Санкара». Те самые черти, что тогда обрушили рынок.
Я рывком освободился и скрестил руки на груди. Рядом, не глядя на меня, встала русая.
— Пленный? — спросил один из «чертей» — здоровенный лоснящийся негр.
Лифт застонал и пополз вниз. На одной из стенок я разглядел стёртые иероглифы. Старокитайский? И тут до меня дошло.
Никакой это не завод, а бункер времён «Большого бадабума». Таких по всей Африке — вагон. Да и много где ещё.
Почему о нём не знают? Да потому и не знают, что главное — месторождение. А что в километре за забором — плевать.
Лифт остановился, меня вывели в очередной коридор. По бокам шли решётки. Похоже, тюрьма.
— Командиру? Живой, курилка…
Из-за грубо сваренных прутьев радостно смотрел Борщ. Весь забинтованный, на глазу — чёрная повязка.
Я дёрнулся к нему, но тут же охнул — русая с силой ткнула меня стволом.
— Пошёл! — она замахнулась прикладом.
Я двинулся вперёд, исподволь разглядывая ребят. Выжило немного. И Мари-Ло не видать.
Мы миновали несколько пустых камер и свернули за угол.
Камера-одиночка, подальше от остальных. Кровать, пластиковое ведро, рукомойник. Под потолком — серый от пыли вентилятор, у кровати — откидной столик с тарелкой каши.
Грохнула решётка, лязгнул замок. Русая не ушла — устроилась на пластиковом стуле времён, наверное, Тайваньского инцидента.
Сторожит командира, логично. И автомат рядышком, у стеночки, будто я сквозь решётку просочусь.
Крякнув, я растянулся на кушетке и блаженно закрыл глаза. Идите вы все.
Утро вечера один чёрт мудренее!
— Тихо тает пыль дорог… Тихо тает пыль дорог…
Я приоткрыл глаз и прислушался. Шёпот доносился со стороны решётки, где в тускло освещённом коридоре сидела русая.
Ну точно — она! Не знает, наивная, что лейтенант Гальстром в плену спит чутко. Хотя, если честно, он и сам не знал.
Что это она там делает? Поёт?
Я осторожно присмотрелся. Забыв про устав, девчонка держала в руках блокнот и ручку. Стихи? Ну точно, стихи! Выходит, я тогда угадал и она не зря взвилась!
— Тихо тает пыль дорог… — упрямо повторила русая.
— Мы уйдём — дай только срок.
Русая дёрнулась и выронила ручку. Убрала блокнот, зыркнула хмуро и замолчала.
Я тоже молчал. И заодно пытался понять, зачем это брякнул. Поэт-недоучка. Мало тебе проблем!
— Слушай, ты прости, — неловко начал я. — Я не хотел… случайно вырвалось.
— Не знала, что у вас есть поэты, — ехидно отпарировала девушка.
— Всякие есть. — Я сел на кушетке и пожал плечами. — Меня Дэн зовут.
— Да нужно мне, — я усмехнулся. — Один чёрт, не сегодня-завтра грохнете.
— А что, нет? Я же пёс войны, нелюдь. Африку свободную гну.
— Нелюдь и есть, — прошипела русая. — Скольких ты с дружками убил? Что вы вообще тут забыли?
— Ты тоже на местную не похожа! — заметил я.
— Нас позвали. Просили о помощи!
— Кто, концерн ваш вонючий? — Русая яростно вскочила. — Ты знаешь, что тут лес был? Люди жили? Рассказать, как от них избавились?
— Ой, я вас умоляю, — я закатил глаза. — А взвод мой угробили, чтобы птичек спасти?
— Да что с тобой разговаривать!
Девчонка раскраснелась и тяжело дышала. И я вдруг понял, что она красивая. Живая. Тёплая. В отличие от вечно сжатой в кулак Мари-Ло.
Слова пришли сами. Я пытался себя одёрнуть, но мысль о скорой казни развязала язык.
— Я стихи в школе писал. В конкурсах участвовал.
— Ну и писал бы себе дальше!
— А семью кто кормить будет? — рявкнул я. — Ты с «Бригадами»?
— Так и нашёл бы нормальную работу!
— Да я и нашёл! — Я так разозлился, что смахнул на пол тарелку. — Работал, учился, мне год оставался до степени! А потом пришли твои и устроили… Литиевый кризис.
— Мы народ защищали! — выпалила русая.
— Дура! — Я вскипел. — Скольким людям вы жизнь сломали, знаешь?
— Сам ты дурак! Идиот! — русую трясло. — Там дети работали, за еду! Все замученные, похороны через день… Илима тогда насмотрелась.
— Какие дети, что ты несёшь?
Вместо ответа русая сунула мне под нос мобильный.
На экране была фотография. Чернокожий пацан, лет тринадцати, из местных. Исхудавшее лицо, руки изъедены язвами. Глаза закрыты: пацан лежал в гробу.
— Нравится? — с тихой яростью спросила русая.
— Убери. — К горлу подкатил ком, но я не сдавался. — Почему не жаловались? Не протестовали?
— Потому что тогда их лупила полиция. А не она — так солдаты. Такие, как ты.
Я не знал, что ответить: пацанов гонять не приходилось. А вот 132-й бунты давит, а когда возвращаются — слова из них не вытянешь.
Хотя, если честно, я и не пробовал. Не меня послали — и ладно.
— Скажешь, не такой? — прищурилась русая. — А как же семью кормить?
— Как угодно, — отрезал я. — У меня дома сестра и мать. Как после такого в глаза им смотреть?
Русая замолчала. Закусила губу. И вдруг заплакала: тихо и жалобно. Как щенок.
— Да ладно, ты чего. — Я вскочил и подошёл к решётке. — Брось, я же не хотел!
Я просунул сквозь прутья руку и похлопал по худенькому плечу. Русая недоверчиво отшатнулась и подняла на меня заплаканное лицо.
— Ты уже представлялся. — Она слабо улыбнулась.
— А ты чего вдруг назвалась? Вдруг я и правда «втираюсь»?
— Тогда не успокаивал бы, а придушил, пока не вижу.
Я представил, как сжимаю пальцами нежную шею и подтаскиваю к решётке бездыханное тело. Меня передёрнуло.
— Плачущих женщин не трогаю. Я солдат, а не «чёрный».
— Черти. Без тормозов. Не хочу про них. Лучше давай про стихи.
