Серия «Короткие страшилки»

Ты заходишь в кухонную дверь, открываешь шкаф с парадногостевым сервизом тонкого фарфора, достаешь белоснежную полупрозрачную чашку, хранящуюся в твоей семье с 30-х годов прошлого столетия, и бьешь ее об стену. Жалобный звон, и осколки рассыпаются по кремовым плиткам пола. Ты тянешь руку за следующей чашкой, еще за одной, еще. Когда весь сервиз в несколько ином качестве, но снова оказывается вместе, ты берешь веник, долго и тщательно метешь. Ты не торопишься, ты вдумчив и внимателен, ты следишь за тем, чтобы на полу не осталось ни одной крупинки битого стекла, ведь ты так любишь ходить босиком. Это еще не настоящее безумие, а лишь приглашающе открытые врата в иной мир.

Как сойти с ума? Отметём наследственную предрасположенность, пережитый шок, нахождение в стрессе, необратимые потери, наркотики, насилие и все остальное, слишком ужасное, чтобы не оскорбить нежную душу современного читателя. Как бесповоротно, безвозвратно ебнуться, обходясь лишь теми средствами, которые доступны тебе в атмосфере тотальной цензуры? Вот есть ты, есть синтетический мир, из которого уже изъято все, что хоть отдаленно смахивает на шок-контент, есть приемлемые условия обитания, звездное небо, внутренний моральный закон и все прочее для поддержания жизни среднестатистического необремененного гражданина. Даже оладушки есть. Что в стенах этой оббитой мягкой тканью палаты, где абсолютно ничего не может травмировать, заставит тебя слететь с катушек?

Человек является одновременно суммой возможностей своего восприятия, генератором воспринимаемого мира и продуктом сгенерированных иллюзий. Этакой мыслью о вещи в себе, и если такой сложный аппарат, сочетающий в себе режиссера, оператора и зрителя, лишить внешних раздражителей, способных заставить систему сбоить, то поверьте, эта шайтан-машина найдёт способ сломать себя изнутри.

Осязание. Самая странная хрень из других странных хреновин восприятия. Всё, что тебе нужно знать об осязании, ты уже читал в учебнике анатомии, а если не читал, то пошёл вон отсюда: я разговариваю не с тобой, а со своим отражением в тёмном стекле спальни. Всё, что тебе нужно помнить, так это то, что осязание не подаёт сигналов при контакте с одеждой, но реагирует на прикосновение лёгкой пушинки, упавшей с дерева. Остальные причуды осязания для нас сейчас не важны. Нам интересна лишь избирательность ощущений. Если бы ты ежесекундно воспринимал контакт кожи с трусами, носками, джинсами и всем прочим, ты быстро бы «закончился». Но предположим, что механизм сломался не полностью: что если тебя предадут два квадратных сантиметра кожи? Два гребаных квадратных сантиметра! Как бы это было?

Началось бы с нервного тика в мизинце правой ноги, и уже через неделю ты поймал себя на мысли, что не можешь ни на чём сосредоточиться, прислушиваясь к дерганью мизинца. Спустя три месяца появились странные ощущения. Твой палец начал чувствовать все и постоянно. Поверхность покрывала, ткань носка, каждую петличку его вязки, тапочек изнутри, касание воздуха, когда ты держишь голую ногу на весу. Не в какие-то отдельные моменты, а всегда.

Ты пытался привыкнуть, сжиться с новым чувством. Ты пытался туго стягивать ногу повязкой, колол себя иглами в попытке полностью постигнуть новое качество тела. Ты перестал думать о чем-либо кроме, интересоваться, реагировать, отвлекаться. День за днём, минуту за минутой ты чувствовал чертов мизинец на правой ноге, и он заменил тебе все остальные органы чувств. Твоя точка сборки сместилась в уголок стопы, ты забил огромный болт на мироздание, ведь мир, отныне и навсегда, выбрал осью вращения прямую между твоим мозгом и мизинцем. На твоём ебаном мизинце выплясывает вселенная, как табуны ангелов на острие булавки.

Ты злишься, ты раздражен, ты не спишь. Ты готов на всё, чтобы прекратить это хоть на время, дать себе передышку. У тебя ничего не болит, а если заболит ты не узнаешь, ведь ты способен воспринимать действительность исключительно мизинцем.

Для тебя есть две новости: плохая и хорошая. Плохая, ты настоящий, первостатейный, конченный псих. Вторая, хорошая, мизинец все ж не жопа.

— Мы слушаем и не осуждаем! — продолжает черненькая. — Помнишь, в шестом классе ты пришла в школу с новым рюкзаком? Розовый такой, — она рисует овал в воздухе, — с блестками. Тебе ещё его отец из Германии привез, вспомнила? Кто-то вылил в него пузырек красных чернил на перемене. Это была я! — черненькая хихикает, прикрывая рукой рот.

— Ах, ты, гадина! Я же потом неделю проревела, — искренне возмущается рыжая, — Ну ты и крыса. Мы же были подругами.

— Мы слушаем и не осуждаем, — вкрадчиво напоминает брюнетка.

— Ладно, — соглашается рыжая. — Мы слушаем и не осуждаем. Я в одиннадцатом классе переспала с твоим Вадиком.

— Не пизди! — вырывается у черненькой. — Ты ведь это специально сказала, чтобы позлить? Наврала? Признавайся!

— Правда. На вписке у Борисова. Тебя тогда родаки не отпустили. А я ему сказала, что ты с другим парнем гулять пошла. Он сильно напился и пошел ночевать ко мне.

— Это та самая вписка у Борисова, после которой мы с Вадиком расстались?

— Она самая. Ей-ей! Мы слушаем и не осуждаем! Мы слушаем и не осуждаем! — уже кричит рыжая с паническими нотками в голосе. — Мы слушаем и не осуждаем! Мы слушаем и…

Пепельница, из черного с золотыми прожилками камня, привезённая из Армении, врезается в висок рыжей, летят кровавые брызги, несколько мелких попадают на объектив камеры. Пепельница продолжает взлетать и падать с хрустом и причмокиванием, встречаясь с черепом, уткнувшимся в лужу собственной крови, растекшейся по столешнице. На чёрный с золотом камень налипли ошмётки скальпа с длинными рыжими прядями.

Брюнетка отбрасывает пепельницу, липкую от крови и кусочков мозга подруги. Раздражённо вытирает руки о вечернее платье с пайетками.

— Сука! Мы слушаем и не осуждаем! — Выражение лица меняется, оно становится рассеянным: — Но я же тоже переспала с её Игорьком. В тот вечер и переспала. А ей наврала, что родители дома заперли. — Черненькая о чём-то напряжённо думает, наморщив узкий лобик. — Ну и мразь же я. Конченная, ебаная тварина!

Девушка тянется куда-то, исчезнув на миг из кадра. Возвращается, зажав в кулаке ножницы.

— Мы слушаем и не осуждаем. — произносит она, глядя в камеру с улыбкой, затем вгоняет ножницы по самую рукоятку в правую глазницу.

«Совсем блогеры ебнулись», — думает следак и выключает воспроизведение. Он сидит на белом кожаном диване посреди комнаты, залитой кровью. Над двумя трупами совсем ещё молодых девчонок суетятся эксперты. Дело можно считать закрытым. Он устало потягивается и нечаянно нажимает что-то на дисплее. Не заметив, бросает айфон в зип-пакет для вещдоков. Видео улетает в сеть.

Утром ролик удалят, но до той поры его посмотрит несколько миллионов человек. Став самым просматриваемым видео за месяц, оно побудит тысячи и тысячи людей повторить увиденное на экране.

Проснувшись и обнаружив, что окна заволокло непроглядной молочной пеленой, я решила прогуляться до болота, пофотографировать. В конце концов, я же автор ужастиков, а не просто отдыхающая на даче москвичка. На часах было около пяти.

Заперев калитку, пересекла дорогу и свернула на тропинку, ведущую к лесу. Туман стирал звуки и краски, а видимые предметы смахивали на хрупкие ёлочные игрушки, выступающие из наполненной ватой старой обувной коробки. Та ещё атмосфера, я вам скажу. Чувствуя себя героиней то ли Сайлент Хилла, то ли Кинговского «Тумана», стараясь не подвернуть ногу о выступающие кочки, я добрела до болот, окружавших небольшое лесное озерцо.

Деревья, невидимые в белесоватой мгле, выступали по мере приближения, словно рука кого-то, следящего за мной, быстрыми росчерками туши наносила набросок из тонких изломанных линий на серое полотно фона. Вода курилась едва различимым в тумане паром. Как на высококонтрастной фотографии, на глянцевой поверхности озера застыл белоснежный силуэт лодки с сидящим в ней угольно-черным силуэтом рыбака. Это надо было запечатлеть, и я полезла сквозь кусты. Напролом.

Я ещё помню времена, когда встретить странную бабу в лесу было очень и очень не к добру. Но теперь-то времена изменились! В любом, самом отдаленном и глухом уголке в любое время можно заметить восторженную городскую дурочку (или дурачка) с умильным выражением лица и высунутым кончиком языка, снимающих жучка на листике, цветочек, тонущего в болоте друга или приготовившуюся к броску гадюку. Тем страннее выглядело поведение рыбака, который, заметив наведенную камеру, побросал свои снасти и стал быстро грести к берегу. Меня что ли испугался? Или я нечаянно сфоткала, как он делает что-то незаконное? Сети ставит? А разве нельзя? Да и не разобрать ничего в тумане-то.

В, обычно очень тактичную, меня будто вселился бес. Я бросилась в погоню, ломясь сквозь прибрежные кусты, так мне захотелось выяснить причину бегства рыбака. А тот, вытянув лодку на песчаный берег, уже стремглав несся в сторону поселка. Я побежала следом.

Не назвала бы себя приличной бегуньей, но у мужика с формой, судя по всему, было ещё хуже, и мы скоро поравнялись.

— Я Вас напугала? Извините, не хотела. Хотелось поснимать уток в тумане. Я, знаете ли, люблю фотографию, а тут туман. Красиво же. Атмосферно так. А Вы местный? Вы там сети ставили? Это запрещено? Если запрещено, я сейчас удалю фото! — моя попытки наладить диалог, перемежающиеся отдышкой горожанки не первой свежести, наткнулись на стену непонимания. Мужчина не был предрасположен вести светскую беседу и грубо отрезал:

— Беги, дура тупая. Спасайся. Они идут!

— Простите, — попыталась я, — а от кого мы спасаемся? — Но ответа не получила. Пробормотав «идиотка», рыбак припустил пуще прежнего. А я остановилась и обернулась.

Из леса, со стороны недавно облюбованных мной кустов, выползала, словно перебродившее тесто их кадки, белая марь, белее и гуще прежней. Щупальцами выпрастывалась меж стволов, затекала в прогалины, плескалась в низинах и неудержимо наступала. Я бросилась бежать в сторону дома.

Забежав в дом, заперлась на все засовы, поднялась на второй этаж и прилипла к биноклю. В бледном студне, колыхавшемся у самых моих ворот, копошилось нечто мелкое и неразличимое с такого расстояния. Дерганные движения обитателей тумана сбивали с толку и вызывали тошноту, сопровождаемую головной болью. Сколько я не пыталась, разглядеть подробности у меня не вышло.

К обеду из-за туч показалось солнце, разорвав и разбросав туманное покрывало. Обрывки забились в темные углы и скоро истаяли. В город я не вернусь. Продолжу сидеть здесь, на даче и ждать следующего тумана, в наших краях они случаются часто. Выйду и рассмотрю, наконец, получше, что же такое приходит из леса с туманом.

В дверь забарабанили. Я взглянула на часы — четверть третьего ночи. Запалив свечу, пошла смотреть, кого там в такую бурю черти принесли. На пороге, закутавшись с ног до головы в мокрые плащи, стояли двое. В одном из них я признала кучера нашего барина.

— Собирайся, тетка, с нами поедешь, — сказал, как отрезал, второй, со шрамом, пересекавшим всю левую сторону разбойничьей морды.

— Куда ночью-то? Да и буря. Утром и поедем.

— Приказано доставить немедля. И корзинку с нитками не забудь.

Вздохнув, стала собираться. И какая же необходимость в белошвейке могла возникнуть в барском доме посреди ночи? Собрала шкатулку с иглами, натянула капор и митенки и вышла прямиком в ревущую непогоду ночи.

Усадьба встретила темнотой окон. Поднялись по черной лестнице до самого чердака, где меня втолкнули в крохотную комнатенку, освещённую пятью свечами канделябра. В дверях стоял сам барин, одетый, в шитый золотом, халат малинового бархата. На лавке, придвинутой к стенке, лежало обезглавленное женское тело в белой рубахе. Голова покоилась подле, на серебряном подносе. Обогнув меня, барин подошёл к лавке, схватил голову за длинные черные волосы и приставил к обрубку шеи с торчащими, вырванными лоскутами кожи.

— Шей, баба. Чтобы к утру как новая была. Не справишься, прикажу до смерти запороть!

Обмерев со страху, я не могла двинуться с места под бешеным взглядом барина, но тот, оглядев меня с ног до головы, чертыхнулся и вышел. Делать нечего, и достав белый шелк, я заправила нитку в игольное ушко.

Я шила и шила, стараясь не думать о теле несчастной девушки и о своей будущей судьбе. Туда-сюда споро сновала иголка, один к одному ложились ровные стежки шва. За окном светало, когда, закончив, я оглядела свою работу. К моему ужасу, глаза трупа распахнулись, полные губы растянулись в улыбке, обнажив жемчуг зубов. Мертвячка подалась вперёд, вскинула руки и сомкнула их на моем горле.