Серия «Больше, больше, больше...»

Хорошей иллюстрацией этого является судьба вышеупомянутого Нобелевского лауреата Уильяма Нордхауза, который изначально ставил на РБН в связке с водородом и просчитывал в МИПСА вместе с Маркетти сценарии на будущее. Согласно его модели нужно было только подождать, пока будут готовы новые технологии, замещая растущий недостаток нефти углём. Ограничение по сырью просто преобразовалось в климатическое ограничение. О климате стали думать, как о ресурсе. Но проблема в том, что подобные стилизованные теории игнорируют конкретные технологические проблемы, а именно безуглеродное производство стали, цемента и прочей жизненно важной продукции.

Подобной сомнительной футурологией с готовностью воспользовались промышленники. Одними из первых были нефтяники Exxon, которые уже в 1982 году, не отрицая парникового эффекта, указывали, что энергетический кризис случится до глобального потепления. Они пообещали заняться солнечными панелями и электроавтомобилями, вспомнили о «спасённых» в своё время китах. Но пока, во избежание энергокризиса, нужно продолжать добывать углеводороды.

Вряд ли они были полностью искренни в этом. Ведь сразу же всем было продемонстрировано, что такая концепция нереальна по причине игнорирования ею того, как работает капитализм. Для того, чтобы избежать превышения опасного содержания углекислого газа в атмосфере, нужно было бы, начиная с 2010 года, ежегодно вводить в строй 1600 гигаватт «зелёных» мощностей в течение двух десятилетий. Для сравнения: ко времени той дискуссии американские компании строили суммарно около 30 гигаватт в год. Рыночная экономика никогда бы не потянула такую трансформацию. На это указывали и Дэвид Роуз, и Мелвин Кальвин.

Несмотря на это, преобладал даже не климатический скептицизм, но тактика затягивания, при которой говорились хорошие слова, но делалось всё по-старому. British Petroleum сменила своё название на Beyond Petroleum уже в 2000 году, не изменив существенно свою бизнес-модель. Total стал TotalEnergies. Месидж был ясен: мы работаем над этим, так что не мешайтесь под ногами. Всему своё время, а пока нам придётся, нехотя, продолжать бурить. Энергопереход стал политкорректным будущим промышленного мира.

Несмотря на убаюкивающий оптимизм промышленников, даже самым ярым сторонникам атома вроде Вайнберга становилось ясно, что изменение климата предотвратить не удастся. Максимум, на что стоит надеяться – это отсрочить его наступление. В 1982 году EPA пришло к выводу, что к середине XXI века температура атмосферы повысится на 2°C, и придётся переселять людей из мест, которые станут непригодными для проживания. Добавьте к этому глобальное соперничество между СССР, США и Китаем – и поймёте неизбежность такого сценария. Американцы первые сказали себе, что придётся приспосабливаться. Адаптация, кстати, хорошо сочеталась с неолиберальной идеологией, согласно которой, как известно «рыночек всё порешает». Менее везучим в плане климата странам оставалась массовая эмиграция в качестве решения.

Внутренние документы Exxon проливают свет на настроения, царившие в то время среди американских элит:

Мы можем либо адаптировать нашу цивилизацию к более тёплой планете, либо избежать проблемы посредством резкого сокращения использования ископаемых видов топлива. Общий консенсус состоит в том, что у общества достаточно времени, чтобы технологически адаптироваться к углекислотному парниковому эффекту.

Последние иллюзии в этом отношении испарились после того, как президентом США стал Рональд Рейган.

Основание МГЭИК в 1988 году поначалу мало что изменило. Американцы сразу указали, что эта важная тема должна быть прерогативой правительств, а не каких-то экспертов. С ними были согласны представители СССР. На ключевые посты стали назначаться когда атомщики, когда лоббисты ископаемого топлива, а когда и прямые климатические скептики вроде академика Израэля. Официальной целью было не остановить, но замедлить изменение климата. Рамочная конвенция ООН, принятая в Рио в 1992 году не содержала чётких целей и оказалась заметно слабее документа, принятого в Торонто четырьмя годами ранее. Американский представитель рассказывал:

Весь мир был по различным причинам против нас. Развивающиеся страны хотели деньги и технологии на безвозмездной основе, европейцы хотели обязывающие цели, поскольку они решили, что они более не способны конкурировать в энергоёмких отраслях промышленности, и собирались деиндустриализироваться. Также они завидовали нам потому, что у нас много энергии, а у них мало, и они хотели стреножить нас таким же образом.

Стратегия была проста: ни денег, ни целей. Для её осуществления решили сыграть карту «технология», подобно как в настольных играх. Эта карта подходила и для СССР, традиционно сжигавшим много углерода, и большинству азиатских стран с их тепловыми электростанциями, и крупнейшему эмитенту парниковых газов США. С начала девяностых МГЭИК придерживался линии прокрастинирования, пользуясь консультациями Нордхауза, который, как известно, ставил на прогресс техники.

В нулевых годах энергопереход стал господствующей темой, в том числе и по причине изменений в МГЭИК. Под давлением учёных, островных государств и Евросоюза климатические цели становились всё более амбициозными: 2° в нулевых, а в Париже в 2015 году вообще установили 1,5°. Несмотря на присуждение ему Нобелевской премии, Нордхауз проиграл дебаты с экономистами MГЭИК, которые настаивали на немедленных действиях. Ранние сценарии по стабилизации были отвергнуты в пользу новых, которые предусматривали резкое снижение эмиссии парниковых газов в ближайшее время.

Проблема оказалась в том, что всё это время мир следовал по сценарию Нордхауза, и новые сценарии оказались нереальными. Те, кто придумал сценарии с 1,5°, получали значительное финансирование, часто от Евросоюза. Одно ясно: для того, чтобы уложиться в постепенно тающие углеродные бюджеты, все сценарии должны предусматривать экстраординарные меры по сокращению выхлопов. В их качестве часто выступают диковинные меры вроде массивного использования биоэнергии в комбинации с улавливанием и хранением углекислоты.

В предложениях странных и экзотических мер никогда не было недостатка: покрытие океанских вод специальными отражающими частицами для уменьшения альбедо, высадка многих миллиардов деревьев, создание искусственных «озёр» из жидкой углекислоты на океанском дне, распыление аэрозолей в атмосфере для снижения того же альбедо и так далее. И сегодня проекты по улавливанию и хранению сотен миллиардов тонн углекислоты создают впечатление нереальности других подходов. Тема антироста по-прежнему является табу для экономистов МГЭИК, которые продолжают твердить об энергопереходе. Все боятся даже подумать о снижении ВВП, даже для самых богатых стран.

Легче представить себе конец света, чем конец капитализма.

Уже в восьмидесятых многие правительства осознали неизбежность глобального потепления. Главным ответом должна была быть адаптация. Весьма поучительными оказались дебаты в правительстве Маргарет Тэтчер. Они пришли к выводу, что серьёзный эффект можно получить, лишь резко подняв цены на топливо. Но это будет иметь катастрофические последствия для конкурентоспособности, а планету Великобритания с её тремя процентами эмиссий не спасёт. Вывод был ясен: мало что можно сделать на национальном или даже международном уровне. Можно только надеяться на смягчение последствий и адаптацию. Не говоря ни слова, индустриальные страны выбрали рост в комплекте с глобальным потеплением и согласились с адаптацией. У населения не спрашивали, даже у тех, кто уже страдал от последствий. Все разговоры об энергопереходе шли на фоне всеобщей прокрастинации. Идут они и сейчас.

В заключении Жан-Батист говорит, что развивать производство энергии из возобновляемых источников – далеко не достаточно, тем более, что речь не идёт о полноценной замене. Солнце и ветер не отличаются постоянством, а энергия нам нужна всегда. Министерство энергетики США прогнозирует стабилизацию традиционной генерации на высоком уровне. В любом случае, электроэнергия – это не вся энергия, которой мы пользуемся. Для того, чтобы заменить миллиард тонн угля при производстве стали, водородом, нужно откуда-то взять 4000 тераватт-часс электроэнергии. Построить 1,2 миллиона ветряков? А сталь для них откуда взять? А ведь есть ещё другие энергоёмкие материалы: цемент, пластики, даже бумага с алюминием.  А азотные удобрения! Верить в то, что инновация быстро декарбонизирует это всё – рисковать слишком многим. «Озеленение» генерации электроэнергии сможет лишь замедлить изменение климата. И да, не будем забывать о симбиозе возобновляемой энергетики с углеродом.

Даже если нам удастся достичь значимого успеха в декарбонизации энергетики, этот успех может быть сведён на нет ростом электрогенерации. Углеродная ёмкость мирового ВВП упала, начиная с 1980 года, почти вдвое. Но при этом усилилась зависимость от нефти и газа сельского хозяйства, а также выросла энергоёмкость металлургии и добывающей промышленности. В процессе расширения логистических цепочек на всю планету выросла зависимость транспорта от нефти.

Перед лицом климатического кризиса экономисты и другие гуманитарии часто обещали больше, чем могут предложить. Под разговоры о созидательном разрушении пытались протащить углеродный налог, который не осуществим в мире неравенства, в котором мы живём. Эксперты называют цифру в 4 триллиона долларов ежегодно ценой энергоперехода, не уточняя, каким образом они собираются изменить производство цемента, стали или азотных удобрений, а также уговорить нефтедобывающие страны прекратить добычу.

Энергопереход – это идеология капитала в XXI веке, который встаёт на правильную сторону в климатической битве. Благодаря ему, мы продолжаем разлагольствовать об электроавтомобилях и водородных самолётах, а не об уровне потребления. Мы продолжаем мечтать о переменах в будущем, чтобы оправдать своё бездействие в настоящем. Кто знает, какие ещё бедствия нас ждут после того, как под эти разговоры температура атмосферы поднимется на два градуса во второй половине века...

Наш автор – историк, и потому повествование его должно быть в идеале нейтральным. И оно в самом деле выглядит беспристрастным, за исключением последних строк, в которых он вписался за тему антироста. Мне не хватило также деталей в рассказе о недавнем проникновении темы энергоперехода в его современном толковании в общественное сознание. Где рассказ про нашумевший фильм Ала Гора? Где вообще упоминания об организациях, лоббировавших радикальные меры по сокращению эмиссий, начиная с демократической партии США? Важнейшую часть своего повествования Жан-Батист скомкал, сославшись невнятно на Евросоюз и каких-то неназванных учёных. Этим он подпортил впечатление о книге.

Какой вывод можно сделать для себя изо всей этой истории? Он неутешителен: мы заблаговременно знали, что нас ждёт изменение климата, но не делали и не делаем даже малой доли того, чтобы его предотвратить. Почему? Жан-Батист намекает на капитализм, который мешает спасать климат. На мой взгляд, проблема не в капитализме, а в демократии. Ведь затягивать пояса и садиться на голодную диету во имя спасения среды нашего существования для потомков будут согласны далеко не все. Своя рубашка ближе к телу, а ещё есть такая вечная штука, как жадность. Я бы даже предположил, что противники потенциального энергоперехода окажутся в большинстве. А при демократии решает именно большинство. Поэтому решительные меры возможны только при отказе от демократических принципов принятия решения, причём в решительном большинстве стран мира.

Готов ли мир к этому сегодня? Нет. Вывод: всё будет идти по накатанной: углеводороды будут сжигаться по нарастающей, в то время, как атмосфера будет продолжать разогреваться. Я думаю, никто из принимающих решения не питает иллюзий на этот счёт, говоря на публике правильные и хорошие слова. Придёт время, и после всевозможных катастроф страны мира придут, наконец, к согласию, убедив при этом свои народы в необходимости отказа от углерода. Но не раньше. Сначала – Апокалипсис, и только потом – Царствие Божие.

Американские энергорадикалы сравнивали технарей с бизнесменами и пророчили устаревание капитализма по причине электрификации, автоматизации, стандартизации и массового производства. Вместо него должен был прийти рациональный режим, смоделированный по типу современных крупных компаний. Чтобы описать процесс политической трансформации под влиянием технологий, американские технократы охотно использовали термин «переход» вместо щекотливой «революции». Великая Депрессия добавила ветра в их паруса. Возникло массовое Технократическое движение под руководством Говарда Скотта. В августе 1932 года они возвестили миру, что кризис – это не просто конъюнктурный спад, а результат массового перехода с человеко-часов на ватт-часы. Электричество снижает спрос посредством снижения занятости, в результате компании вынуждены снижать цены, а значит и производственные издержки, делать производство более эффективным и продолжать увольнять рабочих. Единственными победителями этой гонки на дно являются банкиры.

Американские технократы и ввели S-кривую в энергетическую футурологию. Эту логистическую функцию биолог Раймонд Пирл применял не только для расчёта числа особей в популяции, но и к таким феноменам, как мировое сельхозпроизводство, размер американской сети железных дорог и угледобыча. По его следам пошёл известный технократ Мэрион Хабберт, который написал:

Кривая дрозофилы в точности совпадает с кривыми производства угля и стали.

Он утверждал, что Великая Депрессия была вызвана ни финансами, ни экономикой, а технологиями и исчерпанием ресурсов. Эра промышленного роста Америки закончилась, и нужно сокращать рабочую неделю и стандартизировать товары для того, чтобы сдержать демонстративное потребление и запланированное устаревание. И да: заменить доллар непереходящими энергосертификатами, которые бы теряли свою стоимость через год после эмиссии. Чтобы управлять экономикой научным способом через энергию, требовалась новая инженерная бюрократия: Североамериканский Технат.

Движение технократов дискредитировало себя политически в сороковых годах на фоне своих парадов, серой униформы и культа личности Говарда Скотта, хоть они продолжают существовать и сегодня. И всё же они, с их реформизмом, неомальтузианством и упором на энтропию, оставили в наследство новое видение энергоперехода. Хабберт публиковал в журнале Science свои кривые роста на базе различных сценариев развития: мечта экономистов о бесконечном росте в сравнении с исчерпанием ископаемых источников энергии, а также с устойчивым использованием энергии биомассы или гидроресурсов. Потом место гидроресурсов занял атом.

Глядя на пугающую кривую потребления ископаемого топлива, американский атомщик Харрисон Браун и пустил в обиход выражение «энергопереход». Он и его единомышленники раздвинули горизонт планирования на тысячелетия и создали новый тип энергетической футурологии, включив в повестку дня изменение климата. До семидесятых годов мало кто из широкой публики задумывался об энергопереходе: послевоенный экономический бум и освоение нефтяных запасов Ближнего Востока опровергли мальтузианские страхи тридцатых годов. Широкая публика не ждала чудес от мирного атома и даже сожалела о вступлении в атомный век, боясь войны. Не ждали чудес и профессионалы-экономисты, оценивая долгосрочный прирост ВВП от атома всего в два процента. Были осторожны в прогнозах и промышленники. Сторонники возобновляемой энергии тоже не питали особых иллюзий о скорых перспективах солнца и ветра. Они знали, что трудно тягаться с углём в металлургии, химии и стройматериалах, и с нефтью – в транспорте. Возобновляемые источники мыслились, скорее, «запасным путём» энергетики.

Скромные расчёты экономистов раздражали атомщиков, которые считали свою энергию экзистенциальной для человечества. Ведь нужно же будет чем-нибудь заменить уголь, когда он станет заканчиваться. На смену должны были прийти реакторы-размножители, которые бы стали  неисчерпаемыми источниками энергии. Палмер Путнам привёл ключевые аргументы ещё в 1953 году: рост спроса на энергию, рост себестоимости ископаемого топлива и глобальное потепление(!). Переход на атомную энергию представлялся им дорогим и трудным, но неизбежным. Харрисон Браун выпустил в 1954 году книгу, в которой шёл по стопам Хабберта. Он писал в ней, что растущий недостаток минеральных ресурсов может привести к Третьей мировой войне, после которой человечество может не восстановиться из-за недостатка качественных ресурсов. Единственное, что может помочь – это энергопереход на атом, о чём он во всеуслышание заявил  на конференции по планированию семьи в 1967 году.

Третьим китом атомного мальтузианства был Марион Хабберт, который связал свои публикации о пике нефтедобычи с продвижением атомной энергии. В 1956 году он писал, что уран обеспечит нам будущее с неисчерпаемой энергией. Но при том условии, что реакторы на быстрых нейтронах (РБН) удастся разработать до атомной войны и демографического взрыва. Хабберт стал ключевой фигурой Комиссии по атомной энергии США (AEC), которая со временем превратилась в организацию по лоббированию дорогостоящего и спорного проекта РБН.

Мы видели выше, что атомные футурологи включили глобальное потепление в список аргументов уже в 1953 году. Путнам живописал рост уровня мирового океана в своём отчёте. Почему атомщики смогли революционизировать историю климата? Наверное, им помогло оснащение современными масс-спектрометрами, которые могли точно устанавливать содержание различных изотопов углерода и кислорода. Не стоит также забывать, что климатический алармизм работал в пользу их индустрии. Этот их лоббизм сыграл негативную роль, когда в семидесятых годах внимание общественности стало разворачиваться в сторону проблемы изменения климата. Элвину Вайнбергу припомнили его прошлое, когда он, уйдя из лаборатории Окриджа, стал предупреждать о климатической катастрофе и бороться против возобновления добычи угля в Соединённых Штатах:

Углекислый газ, по-видимому, является последней защитой сторонников ядерной энергетики.

Проблема, обнаруженная атомщиками, оказалась серьёзнее предлагаемого ими решения. Сегодня атомная энергия играет незначительную роль в мировом энергетике, а реакторы на быстрых нейтронах в большинстве стран уже остановлены. Сегодняшние дебаты повторяют старую футурологию энергоперехода, притом, что угля нам хватит ещё надолго, а атомные фантазии растворяются в воздухе.

Энергетические кризисы семидесятых заставили говорить об энергопереходе не только атомщиков. Уже в шестидесятых США столкнулись с рядом блэкаутов, и атомное лобби использовало их в качестве аргумента против активистов-экологов. Журнал Science писал тогда:

Когда кондиционеры и телевизоры перестанут работать, публика скажет: «К чёрту окружающую среду, дайте мне изобилие».

Но это были ещё цветочки. Стоит отметить, что практически все книги об энергетическом кризисе до 1973 года вышли из-под пера адептов атомной энергии, и многие их страницы были посвящены реакторам-размножителям.

В 1973 году случился первый нефтяной шок, и тема дефицита энергии заиграла новыми красками. Об энергопереходе заговорили все. Фонд Форда написал в своём отчёте, что решением будет не гонка за энергией, а отделение роста от неё, выступая за  Zero Energy Growth (ZEG), то есть рост без энергии. Там же подробно обсуждалось налогообложение энергии. Влиятельнейший текст опубликовал Эмори Ловинс в октябре 1976 года.

В альтернативу мирному атому он предложил путь «мягкой энергии» с базой на децентрализованных небольших по размеру «устойчивых» технологий. Он писал, что необязательно расщеплять атом для того, чтобы обогреть дом. Выйдя в разгар избирательной кампании, статья Ловинса вызвала яростные дебаты. Карьера Ловинса пошла в гору, он стал уважаемым экспертом, а президент Картер назначил его главой НИИ солнечной энергии. Антиядерное движение с энергопереходом на знамёнах стало действующим лицом в энергетической повестке правительства.

Ловинс писал, что в отличие от атомной энергии, которая является побочным продуктом холодной войны, возобновляемая энергетика будет процветать в условиях рыночной экономики. Через каких-то три десяткилетия он прогнозировал построение «полностью солнечного общества».

Мягкий путь Ловинса

Экологическое движение переняло концепцию энергетического истощения, которую в своё время изобрели его противники. Неминуемый коллапс стал широко известной концепцией будущего, делавшей энергопереход неизбежным. Национальная Академия Наук США применяла это понятие ко всему комплексу возможных мер, призванных сделать США менее зависимыми от ближневосточной нефти. То есть уголь входил в список альтернатив. Энергетический план администрации Картера включал удвоение его добычи. После выхода этого плана в свет Нью-Йорк Таймс написала:

Соединённые Штаты и весь мир находятся в начале нового энергоперехода.

Президент заговорил о третьем переходе от нефти к энергосбережению и солнцу. Он демонстрировал диаграмму, заимствованную у итальянского атомщика Чезаре Маркетти, который получил известность как сторонник водородной экономики.

Маркетти мечтал о плавучих атомных АЭС, которые бы производили водород, а отработанные отходы сбрасывали бы прямо на морское дно. Он писал о водородных самолётах (которые всё ещё не полетели полвека спустя – жидкий водород втрое легче керосина, да ещё кипит при -253°С). Во время своей работы в МИПСА он просчитывал энергетические сценарии на будущее вместе с Брауном и Ловинсом. Методы, которыми пользовался институт, были довольно спорными. Их критиковали за фаворитизм в сторону атомной энергии. Маркетти, со своей стороны, указывал, что мировая энергетика чрезвычайно инерционна, и будущее её уже предопределено. Себя он считал иконоборцем, но по сути он поставил на службу старую добрую S-кривую.

Но в чём-то он был оригинален. В пику атомщикам, он утверждал, что источники энергии уходят на задний план не по причине исчерпания, а по причине устаревания: нефть удобнее угля, газ – нефти и т.д. Чего нам не хватает для «мягкого перехода» – это не ресурсов или технологий, а времени. В полвека не уложимся, давайте будем смиренно ждать перед лицом неумолимого закона логистической кривой. Вацлав Смил критикует его за то, что уголь всё ещё с нами. Но по сути Маркетти оказался прав в инерционности мировой энергетики.

Проблема Маркетти кроется не в его ошибках, но во влиянии на умы. После него многие эксперты стали относиться к энергетической динамике как к процессу технологического распространения. Стали думать в категориях волн инноваций, сменяющих друг друга. На самом же деле новая волна не отменяет старую, а кроме того – энергии и материалы, конкурируя, находятся в симбиозе друг с другом

Автор указывает, что наша проблема гораздо сложнее постепенного истощения ресурсов, она связана с катастрофическим изменением климата. Ещё неизвестно, с чем мы столкнёмся, пройдя через пик: с новым подъёмом или падением в пропасть.

Сама же история идеи энергоперехода заставляет нас задуматься о преемственности среди исследователей и футурологов. Инструменты одной науки берутся для использования в другой на основании простой аналогии. Спустя годы, становится ясно, насколько непродуманы были концепции будущего, которыми кормили широкую публику футурологи. Если бы их фантазии ничего нам не стоили, можно было бы смириться. Но в том-то и дело, что на кону миллионы, миллиарды, триллионы. На кону наше благосостояние. И потому смеяться над отжившими концепциями я бы не стал. Их ещё нам предложат неоднократно, но всякий раз – под новым соусом.

В тридцатых годах германские лесники хвастались своими успехами на конференциях и пророчили новую «древесную эру» в пику американской нефти. Но война подрезала им крылья, сделав армию из 130 тысяч дровосеков недоступным удовольствием. Упало производство и в других воюющих державах. И даже в Финляндии со Швецией наблюдался спад на фоне падения экспорта. Эта военная интерлюдия подтверждает, что в двадцатом веке потребление древесины росло параллельно с модернизацией экономики угля и нефти. Чтобы построить дом, нужен лес. Более того, этот дом нужно потом отапливать. Здания потребляют треть мировой энергии. Сегодня самым популярным стройматериалом является бетон. В начале нулевых годов его потреблялось 10 гигатонн, а сегодня цифра уже удвоилась. Но это не значит, что спрос на другие материалы упал. За вторую половину прошлого столетия производство бетона выросло в 20 раз. Но стекла – в 9 раз, кирпича – в 8 раз, стали – в 3 раза. И древесины – тоже в 3 раза! Она нужна не только для красивых коттеджей, но и для производства гипсокартона, фанеры, ДСП, а также для построения всевозможных строительных каркасов.

Ещё одной причиной роста потребления древесины была потребность в упаковке. Сегодня упаковочная индустрия может похвастаться триллионным оборотом, что превосходит гражданскую авиацию и мобильную связь. Древесина остаётся главным упаковочным материалом. Пластик не заменил её, но, скорее, присоединился к картону, сделав его ударопрочным и водонепроницаемым. Картонные коробки получили широкое распространение на фоне роста автомобильных грузоперевозок и автомобилизации в целом. Долгие годы железная дорога держалась за более прочные деревянные бочки и ящики, но для грузовика лёгкие картонные коробки подходят лучше. Однако, после уходя ящиков, доски остались в списке ключевых материалов в логистике: ведь из них делают поддоны. Изначально поддонами пользовались американские военные, которые разогнали спрос во время Второй мировой и заставили преобразовать элементы инфраструктуры. Вместе с картонными коробками, поддоны значительно увеличили эффективность, освободив место для полезной нагрузки. Так логистика, которая всё больше потребляла металлов, нефти и пластика, продолжала наращивать потребление и древесины тоже. Похожим образом рост интернета снизил спрос на писчую и печатную бумагу, но разогнал спрос на упаковочный картон.

Древесину продолжают сжигать в печках. В семидесятых на рынок стали поступать древесные гранулы. В ход также пошёл отработанный раствор, остающийся после варки целлюлозы. Не стоит потому удивляться трехкратному росту энергии, получаемой из древесины за вторую половину двадцатого века в Соединённых Штатах. Автор прикидывает, что Европа в 2020 году потребила втрое больше древесной энергии, чем столетием раньше.

Одним из парадоксов является в этой связи увеличение площади лесов в богатых странах. Недавние исследования показали, что как минимум треть рефорестации связана с развитием международной торговли. Но «лесной переход» коренится гораздо глубже: в нём завязаны те же нефть и уголь. Во второй половине двадцатого века в лесном деле произошла революция: сначала появились бензопилы, затем гидравлические транспортёры, а в начале семидесятых – многофункциональные древесные комбайны, которые валят деревья, обрубают сучки, а также распиливают ствол в течение одной лишь минуты. Производительность выросла, себестоимость продукции упала. Эта машина жрёт, кстати, до 15 литров дизеля в час. Подобная механизация потребовала ещё и дорог, и новых транспортных машин.

Производительность лесных плантаций повышается систематическим применением удобрений. Бразильский эвкалипт даёт сегодня в среднем 39 кубометров с гектара, в то время, как французские леса в начале двадцатого века давали всего два кубометра. Ирония состоит в том, что лесоводство, несмотря на концепцию древесины как возобновляемого ресурса, всё больше и больше опирается на невозобновляемое сырьё: нефть, газ, фосфор. Автор заключает, что главной причиной рефорестации была именно нефть.

Новая техника удешевила древесину, добываемую в тропических лесах. Экспорт древесины в развитые страны в период с 1960 по 1980 годы вырос в шесть раз. Одним из следствий этого стало широкое использование коры и других отходов производства для производства энергии. И всё это – благодаря нефти. Африканские мегаполисы зависят от древесины. Киншаса с 11 миллионами жителей потребляет свыше двух миллионов тонн древесного угля ежегодно. Париж 1860-х годов, будучи одним из крупнейших потребителей того времени, сжигал в 20 раз меньше. Не удивляет, что, начиная с 1960 года, Африка стала жечь в семь раз больше древесного угля.

Новая система базируется на сочетании древесины, мускульной силы и нефти. Древесный уголь, сложенный в мешки, перевозится грузовиками от фермеров к горожанам, а затем наступает очередь транспорта помельче, вплоть до велосипедов и носильщиков. И да, не забыть ещё про бульдозеры, открывающие лес для эксплуатации. Не стоит удивляться в этой связи, что наиболее сильная критика концепций энергоперехода идёт из Африки. Несмотря на популярный нарратив, электрификация не принесла снижения потребления древесного угля. Это потребление только выросло вместе с экономикой и городами. 70% домашних хозяйств Киншасы используют и электричество, и древесный уголь.

Автор подытоживает: ухода из древесины никогда не было: ни в девятнадцатом веке, ни в двадцатом. Ни в богатых странах, ни в бедных. Символом этого не случившегося перехода является английская теплоэлектростанция Drax, которую перепрофилировали в начале нулевых на  «биомассу», как стыдливо именуется древесный гранулят. Английские энергетики утверждают, что производят безуглеродное электричество, а на самом деле они способствуют деградации лесов, да ещё зависят от начала и до конца от нефти. В 2021 году они сожгли восемь миллионов тонн пеллетов, что превышает всё производство древесины в стране и обеспечивает 1,5% энергопотребления. Англия середины восемнадцатого века жгла в четыре раза меньше. Вот вам и энергопереход! Как видим, это слово совершенно не годится для исторического анализа.

Китай, хронически страдавший от недостатка леса, выкручивался по-своему. Герберт Гувер, до того, как стал американским президентом, указывал на слабую добычу угля в Китае как раз по причине недостатка древесины. Он сделал на китайском угле состояние, после того, как завладел крупнейшими в стране шахтами после Боксёрского восстания. Одной из его инициатив были лесные насаждения вокруг его шахт. В провинции Шаньси местные шахтёры разработали собственные методы экономии древесины. Они вырабатывали породу под устойчивыми пластами, копали многочисленные колодцы в случае неглубокого залегания, а также брали с собой ручных крыс, которые чуяли предстоящий обвал.

Первая мировая с её торговыми блокадами продемонстрировала уязвимость британских шахт. В тридцатых годах начались попытки использования стальных арок хотя бы в главных проходах. Но древесный крепёж обладал рядом преимуществ: его легко укоротить топором, он трещит перед тем, как сломаться, дёшев и потому остаётся под землёй навсегда. А вот стальную опору приходится убирать, что чревато обвалом. Из-за этого даже случались забастовки. Так что лес для британских шахт возили с помощью ледоколов из Сибири вплоть до шестидесятых годов, когда на помощь стальным аркам пришли новые гидравлические машины. Советский Союз же продолжал возить огромные количества леса в Донбасс, где узкие жилы не позволяли избавиться от деревянного крепежа. ЦРУ в своих отчётах отмечало, что крепёж продолжал тормозить добычу угля и, как следствие, советскую промышленность в целом. После развала страны и девальвации украинской валюты местные шахтёры оказались на грани катастрофы. Производство рухнуло, число несчастных случаев резко возросло. Также высокую аварийность имели и шахты в Шанси, где работали дедовскими методами вплоть до рубежа тысячелетий.

Без обилия древесины у Европы не было бы ни угля, ни развитой индустрии паровых машин, стали, железных дорог. Лишь во второй половине двадцатого века углю удалось постепенно избавиться от «древесной зависимости». Сегодня его добывают, в основном, открытым способом. Таким образом, вместо леса расходуется дизтопливо. Зависимость никуда не ушла, она просто поменяла свою природу.

Гвоздём программы Всемирной выставки 1851 года был лондонский Хрустальный дворец, олицетворявший современность стали и стекла. Однако, если верить документам, древесины на строительство этого «монумента аграрно-аристократического общества» ушло втрое больше, чем этих видов сырья. Одной из его инноваций стало использование токарных станков по дереву с паровым приводом.

Автор констатирует, что потребление древесины растёт не вопреки углю, а благодаря ему. Такова материальная динамика индустриализации: этот процесс усиления подразумевает симбиотическое расширение потребления всех видов сырья. В XIX веке паровозы США, России и Индии сожгли больше дров, чем угля. Бразильские железные дороги ставили на дрова и в двадцатом веке. Первые эвкалиптовые плантации основали именно бразильские железнодорожники. Древесина шла и на шпалы, и на мосты, и даже иногда на рельсы. Так что не удивляет шестикратное превышение древесины над сталью в железнодорожном транспорте США. Параллельно с коксованием угля шёл прогресс и в деревообработке, дающей древесный уголь, формальдегид, уксусную кислоту и другие ценные продукты. Первые синтетические материалы, такие, как бакелит и целлофан, производились из древесного сырья. То, что металлурги перешли в большинстве своём на уголь, не помогло снизить общее потребление древесины в отрасли. В одной только Бразилии стальная индустрия расходовала в 1990-х годах по 24 миллиона кубометров ежегодно. Древесный уголь предпочитают и производители кремния. Так «кремниевый» и «солнечные» века будут зависеть от угля и дров ещё долго.

На рубеже двадцатого века древесина шла, главным образом, на строительство. За ним в статистике шла целлюлоза, железные дороги, шахты и упаковка. Города строились из глины, угля и дерева. Несмотря на рост потребления, древесного кризиса не случилось, во многом благодаря тому, что современная индустрия предоставила средства для его предотвращения: эффективные пути сообщения, экономное использование сырья в бумажной индустрии, продление срока службы шпал путём пропитки их креозотом.

Судьба угля оказалась связана не только с древесиной, но и с нефтью. Этот симбиоз ускорил развитие всех отраслей промышленности. Нефть качало стальное оборудование по стальным трубопроводам, нефть перевозили стальные танкеры и стальные железнодорожные цистерны, нефть перерабатывали стальные колонны и сжигали, греясь, стальные котлы. А производство стали было (и есть) немыслимо без угля.

Нефть не стала заменой угля, что отмечал ещё Джордж Оруэлл. Перед тем, как заправить машину, нужно ещё произвести её. Американские промышленники сразу заметили свою зависимость от этого критического сырья, и после того, как в 1922 году в Соединённых Штатах случилась забастовка шахтёров и железнодорожников, Генри Форд перестал искушать судьбу и приобрёл несколько угольных шахт, производительностью около 3,5 миллионов тонн ежегодно.

Европейские учёные и инженеры подсчитали тогда, что каждая тонна нефти генерирует потребление двух с половиной тонн угля. А производство одного автомобиля требовало сжигания семи тонн угля – побольше, чем этот автомобиль расходовал нефти за всё время своей эксплуатации.

Мало произвести машину – нужно ещё построить подходящую для неё дорогу. Рост автомобильных грузоперевозок потребовал улучшения дорожной сети: ущерб дорожному покрытию пропорционален четвёртой степени массы транспортного средства. Стройматериалы, будь то цемент или бетон, базировались на уже знакомом нам угле. Дорожное строительство было ключевым потребителем цементной индустрии, потребляя до 60% всей продукции цемента в США в межвоенный период. В этой связи стоит упомянуть прорывную инновацию тех лет: бетономешалку, позволившую усилить концентрацию в секторе. Наверное, излишне будет упоминать, что большинство цемента производилось с использованием угля. Каждый метр бетонной дороги поглощал, таким образом, полтонны угля. Так работал автомобильный симбиоз угля, стали и нефти.

Стоит ещё вспомнить о производимых из угля синтетическом топливе и бензоле. Из бензола, кроме присадок для топлива, делали также взрывчатку. Синтетическое топливо было, конечно, варварским в плане использования ресурсов: для производства одной тонны синтетической нефти нужно извести четыре тонны угля. Один баррель немецкой синтетической нефти стоил в 15 раз дороже американского «естественного» барреля в 1939 году. При всех его недостатках, синтетическое топливо не исчезло после кончины Рейха. Его делают в Южной Африке, а после 2008 года – и в Китае. В этом смысле стоит напомнить владельцам новомодных электромобилей, что в том же Китае две трети электричества производят на угольных тепловых электростанциях. Так кажущаяся «зелёная» технология увеличивает потребление углеродных источников энергии.

Симбиоз между  нефтью и углём в двадцатом веке только усилился. Нефтяная индустрия использовала всё больше стали, сталь нужна и для трубопроводов. А ещё танкеры, нефтеперерабатывающие заводы. Во времена бума американская нефтянка потребляла 10% выплавлявшейся в стране стали, почти столько же, сколько и автоиндустрия. Далее, машины с двигателями внутреннего сгорания сами тоже состоят из стали. По данным статистики, каждый китайский автомобиль требует для своего производства около 2,5 тонн угля. Ну и не будем забывать о дорожных стройматериалах. Третий мир активно строится, так что Вьетнам, например,  потребляет сейчас больше цемента, чем Соединённые Штаты. Больших объёмов стройматериалов требует и поддержка в рабочем состоянии уже имеющейся инфраструктуры. Одним словом, нефть продолжает покоиться на огромных массах стали и цемента, а следовательно – угля.

Как уже было сказано выше, добыча угля в двадцатом веке стала меньше зависеть от древесины, но больше – от нефти. Произошло это вследствие расширения добычи открытым способом. Гигантские роторные экскаваторы, впервые появившись в 1926 году в Германии, делают огромную долю работы. Добыча бурого угля в Германии выросла втрое всего за пару десятилетий. Это стоило стране 170 тысяч гектаров земли, из которых лишь 20% удалось вернуть в сельскохозяйственный оборот.

Энергия, которая двигает горы в угольных разрезах, приходит из нефти. В нулевых годах американские разрезы потребляли 2,7 миллионов тонн взрывчатки, состоящей наполовину из селитры и наполовину из дизтоплива. К ним нужно прибавить расход топлива экскаваторов и карьерных самосвалов. Последние сжигают по 1500 тонн дизеля в год. Каждый! Так что добыча каждой новой тонны угля требует до 2,5 литров дизтоплива. Кроме этого, уголь является вторым после нефти товаром, перевозимым морским транспортом. Союз угля и нефти подкрепляется финансовыми вложениями, которые делают гиганты нефтебизнеса в угледобычу. Особенно этот тренд усилился после «нефтяного шока» семидесятых, когда BP, Exxon и Shell вложились в Вайоминг и Австралию, Amoco – в Китай, а Total – в Южную Африку.

Долгое время предприниматели гордились объёмами перерабатываемого ими сырья. Форд хвастался своим циклом производства на нью-йоркской всемирной выставке 1939 года. Но в семидесятых годах появилась политическая экология, которая сыграла негативную роль в понимании материальных основ производства. Реклама Форда и других автопроизводителей сместилась в сторону конечного продукта. Промышленники стали говорить об охране природы, скромно умалчивая о своих шахтах и плантациях. Произошла дематериализация производства в умах обывателей.

Несмотря на утверждения некоторых историков о том, что нефть воспрепятствовала социальному и демократическому прогрессу трудящихся, на самом деле это не так. Наоборот, в нефтяной индустрии зародились важные социальные движения двадцатого века. Нефтяники бастовали в Мексике, Иране, Саудовской Аравии, Соединённых Штатах и Европе. Они поддержали Каддафи и арабских националистов. Евроинтеграция протекала под девизом угля и стали, а не нефти. Недаром французские коммунисты были против: общий рынок позволил эффективно бороться против забастовок шахтёров с помощью закупок угля из-за рубежа. Далее, нефть фрагментировала Западный блок через экономическую кооперацию Западной Европы и Советского Союза, которая шла бурными темпами в послевоенное время. Германия, Австрия и Италия поставляли миллионы тонн труб, Советский Союз качал через них нефть. При этом европейцам удалось эффективно противостоять требованиям заокеанских партнёров прекратить содействовать строительству трубопроводов.

Не столько нефть, сколько именно уголь преобразовывал политическую культуру Запада. Социальные протесты конца шестидесятых в Европе и США совпали по времени с нефтяным бумом, а вот неолиберальная революция восьмидесятых совпала с восстановлением американской угледобычи, в то время, как европейские шахты закрывались одна за другой. На смену шахтам Пенсильвании пришли карьеры Вайоминга, где производительность и качество угля были выше, а политическая культура – индивидуалистической и республиканской. Единственное, на что может указать Тимоти Митчелл в свою пользу – это на закрытие Тэтчер британских шахт. Всё.

Сегодня мы пожинаем плоды неосведомлённости о материальных основах своего благосостояния. Требуя закрытия угольных карьеров, молодёжь беззаботно полагает, что электричество берётся из розетки, а не из этих вот карьеров. Германия запрещает монтаж газового отопления в частных домах, в то время, как для генерации электроэнергии требуется строительство новых электростанций, работающих на том же газу. Не будем искать логику в политических решениях. Но мы вправе требовать её демонстрации у тех, кто их принимает.

На самом деле, мир не видел ещё ни одного энергоперехода в том смысле, в котором говорится нам с вами со страниц газет. Мы по нарастающей пользуемся всеми источниками энергии, и эффективность этого использования тоже растёт. Можно наблюдать лишь, как Европа перестаёт пользоваться углём, но очень осторожно. При этом европейцы являются мировыми лидерами по производству оборудования по добыче угля, а импортируют огромные его объёмы. Развитие же возобновляемой энергии происходит не «своими силами», а благодаря использованию традиционных источников.

Сама идея энергоперехода родилась в головах не историков, а футурологов, которые путают переход с распространением инноваций. Но идея эта завоёвывает умы вполне уважаемых учёных, нобелевских лауреатов, таких как Уильям Нордхауз и Пол Ромер, которые безоговорочно выступают за введение углеродного налога в надежде на человеческую креативность. Увы. Если «слегка изменить» направление корпоративных НИОКР, как они предлагают, это принесёт всего лишь незначительное снижение выхлопов углекислого газа, да и то в отдалённом будущем. Не нужно строить воздушные замки из водородных самолётов или термояда, который вот-вот «попрёт» через тридцать лет. Нужно основывать свою климатическую политику на «существующих, доступных и дешёвых технологиях». По словам одного из американских лесозаводчиков, «сырьё никогда не устаревает». Человечество использует все его виды по нарастающей, за исключением, может быть, лишь овечьей шерсти.

Особенно наглядно это на примере обыкновенных свечей. Вышеупомянутый Уильям Нордхауз представлял газовое освещение неслыханно прогрессивным шагом, но на деле эффективность этого процесса была катастрофической: газ добывался дистилляцией угля на угольном же топливе, хранился в емкостях и транспортировался по свинцовым трубам. Он содержал много водорода и потому светил плохо. Между тем, как свеча была прекрасным инновационным продуктом. Стеариновые свечи появились после газа и быстро завоевали мировой рынок. Колониальные империи наладили производство пальмового масла в Африке, после чего оно по морю шло в Манчестер и Марсель, где недалеко от портов были расположены многочисленные свечные заводы. Отходом производства стеарина был глицерин, и итальянский химик Асканио Собреро в поисках применения для него впервые синтезировал нитроглицерин. Помощником у него был небезызвестный Альфред Нобель, который позднее придумал и запатентовал свой динамит.

Газовое освещение было чертой немногих крупных городов, а весь остальной мир пользовался гораздо более эффективными свечами, которые производили из животных и растительных жиров. Это вряд ли было хорошо для биосферы, и можно было надеяться, что она вздохнёт свободно после перехода на минеральные масла. Нордхауз не постеснялся повторить старое клише из арсенала американских нефтяников о том, что нефть спасла китов.

Нефть не могла спасти китов, потому что стеариновая свеча уже давно заменила ворвань в качестве сырья для освещения. Китов, тем не менее, били всё больше и больше, достигнув пика добычи в 1960 году. Китовому жиру нашли кучу других применений: маргарин, лекарственные препараты, краски, взрывчатые вещества... Нефть даже увеличила спрос на китовый жир, который использовался как сырьё для высококачественной смазки. Китов спасла не нефть, а защитники природы, продавившие запрет на их промысел.

Глобальная свечная индустрия была сложным феноменом, базировавшимся на эксплуатации человека и природы и тесно связанным с другими видами материалов и энергий, в том числе с газом. Сидя со свечой в шахте, шахтёр добывал уголь, из которого потом делали газ. Эта взаимозависимость видов энергии является типичной чертой современной промышленности. Нордхауз и Ромер могут без конца превозносить инновацию в освещении, но фактом является то, что сырьё этим  не экономится. Электричество заставило исчезнуть керосиновые лампы, но оно привело к увеличению расхода нефти для его производства. На рубеже тысячелетий одни только автомобильные фары потребляли свыше миллиона баррелей нефти в день, что вдвое выше мировой добычи в 1900 году. Теперь, после того, как мир перешёл на светодиоды, расход энергии на освещение тоже не уменьшился.

Надеяться на инновацию – по сути, прокрастинировать. Мы не имеем дело с изменением рецептуры для глобального пирога. Мы имеем дело с другим вопросом: что будем делать, когда этот большой и вкусный пирог будет съеден. Борьба с изменением климата требует беспрецедентных трансформаций материального мира волевым усилием в ограниченный промежуток времени.

Периодизация истории по сырью стала популярной ещё в девятнадцатом веке, когда стали появляться новые «века» по аналогии с золотым, бронзовым и железным веками римских поэтов. Проблема в том, что «старые» материалы никуда не деваются и пользуются хорошим спросом после их «списания». Нефть никогда не была такой важной, как уголь, например. Но соблазн у историка велик, особенно когда он узнаёт о каменноугольном периоде от геолога. Появились концепции каменного, бронзового и железного веков. Маркс восторгался паровыми машинами. Двадцатый век породил энтузиазм в отношении электроэнергии. На неё ставили и капиталисты, которые опасались недостатка угла, и социалисты во главе с Энгельсом и Кропоткиным, которые надеялись на большую автономию трудящихся вследствие разукрупнения фабрик и заводов. В обиход впервые вошло слово «переход».

Но учёные и промышленники знали, что уйти от угля во что-то новое – иллюзия. Двадцатый век жёг всё больше угля и дров. Ведь этому ценному сырью всегда можно найти другое применение. Зачем же интеллектуалы-идеалисты продвигали тему материальных эпох? Затем, чтобы оправдать своё стремление на тему «мы наш, мы новый мир построим», после того, как «весь мир насилья мы разрушим», когда мир войдёт в новый материальный век. Удобное алиби. Десятилетие за десятилетием рождали всё новые труды на эту тему. Консерваторы считали, что марксизм устареет, когда 94% работы будут делать уголь, нефть, газ и гидроэнергия. Хиросима и Нагасаки заставили «Нью-Йорк Таймс» писать об атомной эре, а «Ле Монд» – о научной революции. Потом родилась эра информации, была ещё солнечная эра, ну а сегодня нас кормят историями о водородной «третьей промышленной революции». Удивительным образом, и современные историки часто держатся за эти так называемые «века».

За подобным стремлением периодизировать всегда кроется политика. В нашу эпоху изменения климата оно стало опасным, когда рассказы про энергопереход видятся чем-то, заслуживающим серьёзного доверия. Настоящая история не знала ни одного энергоперехода.

Я бы назвал эту книгу «гласом вопиющего в пустыне». Ведь полки книжных магазинов забиты литературой другого порядка, которая внушает оптимизм, подобно Ромеру и Нордхаузу. Тем хуже будут последствия, когда мы осознаем, что лёгких путей декарбонизации не бывает. Это будет больно, очень больно. И боюсь, что у нас не получится. Но надо хотя бы готовиться к последствиям изменения климата. Но это тоже стоит огромных денег, хоть и не таких, как декарбонизация. А расставаться с деньгами никто не любит. Это – дело правительств, дело их политической воли. Увы, сейчас на повестке дня более серьёзные, экзистенциальные вопросы. Но когда они будут решены – придётся заниматься и климатом. И тогда голос Жан-Батиста, может быть, и услышат. Хотелось бы, чтобы услышали.