Вертай взад как было!
— …А я говорю, вертай взад, как было, — орал покрасневший от натуги домовой, пытаясь оторвать банника, вцепившегося в лавку. — Не может он! Мне это, понимаешь, как белке горошина, ты это всё затеял, тебе и исправлять!
— Я?! — возмутился тот. — Это вон всё она придумала! — мотнул он косматой башкой в сторону кикиморы, сидящей на лавке у печи и чистящей свои коготки тонкой щепочкой. — С неё и спрашивай!
— С меня? — Гранька округлила свои маленькие чёрные глазки. — Я что сказала, что в бане проход есть, а ты их тудой поволок, — накинулась она на банника.
Прошка переключился на кикимору:
— Ходит тут, смуту водит. Ежели б не ты, она б туда совсем не пошла! — завопил он, пытаясь схватить кикимору за длинный тонкий хвост, торчащий из-под юбки.
— Так ты, значится, — уперла сухонькие ручки в бока увернувшаяся от него Граня. — Нашёл виноватую, а что ж ты её не остановил?
— Да-да, что ж ты не остановил? — поддакнул банник, за что домовой тут же вцепился в его растрёпанную бороду.
Сцепившись, духи покатились по избе, снося всё на своём пути, со стола, звякнув, упал горшок с молоком, отчего то разлилось по полу среди черепков. Ссора переросла в самую настоящую драку, и вскоре клубок орущих духов выкатился во двор, где играли Тишка и Торяша. Те благоразумно вскочили на плетень и оттуда смотрели, как Прошка мутузит банника.
— Проход им открыл, супостат проклятый! Эта ещё, жаба болотная, подсуропила, — запыхавшись, бурчал он, пытаясь вырвать клок бороды банному духу.
— А сам-то, сам, — вторил тот. — Что делал? Ночью в печь орал, водяной ему, видите ли, сказал, что позвать Вильку надо, всю ночь горланил, спать не давал!
Тишка сдавленно хихикнул, вспомнив, как Прошка после разговора с речным хозяином, крадучись, вышел из избы в ночь и отправился в баню в одних портах. Там он присел у печи и стал в неё орать, Вильфриду звать. До самых петухов кричал, а наутро сказал, что простыл, дескать, вот и голос сел. Услышав смешок, домовой переключился на упыря.