Ответ на пост «Евангелие от Чайника»1
И вот, речено было к нему: «Пил ли ты?»
И ответил он: «Пил».
И спросили его: «Много ли пил?»
И ответил он: «Много».
И рекли ему: «Восстань же и иди».
И вопросил он: «Куда идти мне?»
И отвечали они: «Как будто не ведаешь сам о сем!»
И изрекли они: «Вот что являет себя: мы суть козявки малые и подлецы, а ты предстал пред нами, как Каин и Манфред…»
И воззвал он: «Позвольте! Не утверждал я сего…»
Но они отвечали: «Нет, утверждал ты всякий день, с тех пор как поселился ты среди нас. Не словом, но делом своим. И даже не делом, но отсутствием оного. Утверждал ты сие негативно…»
И он, от изумления, распахнул очи свои: «Каким делом? Каким отсутствием?»
И сказали они: «Известно каким! Не ходишь ты до ветру — вот что! Почуяли мы духом своим: неладно что-то. И никто из нас не видел, дабы ходил ты в нужник — ни по великой нужде, ни по малой! Ни ра-зу!»
И говорили они без улыбки, тоном оскорбленным до смерти.
И оправдывался он: «Нет, братия! Не правильно поняли вы меня…»
Но они стояли на своем: «Правильно поняли!»
И продолжал он: «Не могу же я, как вы: восстать с одра и возгласить во всеуслышание: „ну, братия, я пошел срать!“ или срать!“ Не могу же я так!»
И укоряли его: «Почему же не можешь ты? Мы — можем, а ты — не можешь! Значит, лучше нас ты! Мы — скоты нечистые, а ты — яко лилия полева!»
И он воскликнул: «Да нет же! Как бы объяснить вам… Есть в мире сем вещи…»
Но они были непреклонны: «Нам нечего объяснять… Ясно нам всё».
И не мог он убедить их ни в чем. И пронзали они душу его взорами угрюмыми. И начал он сдаваться.
И рек он: «Ну, могу и я… Мог бы и я…»
И они сказали: «Вот-вот! Значит, можешь, как мы. А мы, как ты, — не можем. Ты же всё можешь, а мы — ничто. Ты — Манфред, ты — Каин, а мы — яко плевки под ногами твоими…»
И совсем запутался он: «Нет, нет! Есть в мире сем вещи… Есть сферы такие… Нельзя просто восстать и пойти. Ибо самоограничение, что ли?.. Есть заповедность стыда со времен Ивана Тургенева… И клятва на горах Воробьевых… И после сего восстать и молвить: „ну, братия…“ — оскорбительно как-то… Ибо если у кого сердце щепетильное…»
И глядели на него они вчетвером взорами уничтожающими. И воздел он плечи свои и затих в безнадежности.
И сказали ему: «Брось ты об Иване Тургеневе. Говори, да не заговаривайся. Сами читали. Лучше скажи: пил ли ты пиво ныне?»
И ответил он: «Пил».
«Сколько же кружек?»
«Две великих и одну малую».
«Ну, так восстань же и иди. Да узрим мы все, что пошел ты. Не унижай нас и не мучь. Восстань и иди».
И восстал он, и пошел. Не дабы облегчить себя, но дабы облегчить их.
И когда возвратился он, рек один из них: «Со взорами позорными такими будешь ты вовек одинок и несчастен».
И был он совершенно прав.
Ведает он многие замыслы Господни, но для чего вложил в него Господь столь много целомудрия — того не ведает он и доныне.
А целомудрие сие — смешнее всего! — толковалось ими навыворот, так что отказывали ему даже в воспитанности простейшей.
Как-то в Павлово-Посаде подвели его к дамам и представили так:
«Се есть Веничка Ерофеев знаменитый. Знаменит он многим. Но более же всего тем, что за всю жизнь свою ни единого раза не испустил ветра…»
«Как?! Ни ра-зу?!» — дивились дамы, взирая на него во все очи.
«Ни ра-зу!!»
И конфузился он пред дамами. И говорил он:
«Ну, как то есть ни разу! Иногда… Все-таки…»
«Как?! — дивились еще пуще дамы. — Ерофеев — и… Странно подумать! „Иногда все-таки!“»
И окончательно терялся он и говорил:
«Ну… а что в том такого… Я же… сие же ноуменально… Нет в том ничего феноменального…»
«Только подумайте! — изумлялись дамы. — Творит он все сие вслух и глаголет, что творит он сие не плохо! Что творит он сие хорошо!»
И разносили они молву сию по всей ветке петушинской.
