glebklinov

Посмотрел фильм «Балерина» про женщину, которая вообще не балерина, а просто убивает всех направо и налево. И пересказываю — если вдруг вы захотите прочесть, а не посмотреть.

Девочка Ева жила с отцом в мягком климате, в доме у моря и в любви, а потом к ним в дом ночью пришел отряд злодейского спецназа с автоматами и почему-то с топориками. И со шрамами на запястьях. И убил её отца, хотя он очень хорошо дрался.

А перемазанную кровью Еву с музыкальной шкатулкой-балериной в руках нашел дяденька в черной шляпе. Он, как бы это сказать, эйчар мафии. Он сразу разглядел в девочке потенциал мести — ему даже не пришлось спрашивать, кем она видит себя через пять лет.

Мрачный эйчар привёл девочку в клан каких-то театралов под названием «Русска Рома». Дело в том, что в мире фильма «Балерина» обычных людей нет вообще. Там только кланы один мрачнее другого со всякими сложными кодексами, которые они, кажется, сами не понимают. И поэтому постоянно их нарушают, вызывая гнев остальных кланов и междоусобную войну, которая опять тянет за собой нарушение кодексов, которое опять приводит... ну вы поняли.

Кланом театралов управляет директриса — женщина-цыган, одетая в гардину. Она проводит с Евой установочную встречу и принимает её на испытательный срок. Еве рассказывают, что раньше её папа работал в «Русска Рома» кикиморой. Кем? Кикиморой. И она тоже станет кикиморой. Как папа.

В «Русска Рома» все почему-то думают, что кикимора — это не мифологическая старушка, которая мелко гадит по хозяйству, а натуральный Вельзевул или какой-нибудь другой верховный демон.

Следующие двенадцать лет Еву учат на кикимору, заставляя танцевать в окровавленных пуантах и набив ей татуировки во всю спину. У «Русска Рома» прям очень своеобразные представления о фольклоре.

За двенадцать лет Ева превращается из девочки в полноценную Ану де Армас. В конце нужно сдать экзамен — убить на скорость какую-нибудь другую кикимору, которая чем-то провинилась или как-то ещё вышла из строя. Ева убивает уставшую кикимору и становится кикиморой сама.

Однажды к директрисе «Русска Ромы» приходит Киану Ривз в роли Джона Уика, известный как «баба яга». И его там разжалуют из русскаромовских раскаленной кочергой за то, что он там что-то сделал вообще в другом фильме, неважно.

Ева подходит к Джону Уику и говорит: «Привет, баба яга, я кикимора». И спрашивает, как бы ей тоже пойти в бабы яги, а то в кикиморах некомфортно. Он отвечает так, что вообще ничего непонятно.

Но пока свежеобращенная кикимора Ева ещё не очень понимает, как именно действовать, «Русска Рома» назначает ей кикиморские задания. Они заключаются в том, что нужно входить в разные помещения в шикарных платьях, а потом устраивать там акробатическую драку со стрельбой.

В качестве примера приводится ситуация в ночном клубе, стилизованном то ли под эскимосское поселение, то ли под песню Хиля про «по-о-отолок ледяной», потому что там кругом мебель изо льда и перегородки из ледяных блоков. Туда Ева входит вся в блёстках, а потом бьёт и расстреливает три десятка японцев, каждый третий из которых перед смертью заходит ей со спины и бьёт Еву ногой по заду.

В конце на битву выходит главный японец, которого Ева почти насмерть закалывает молотком. Люди вокруг вообще не прекращают танцевать — видимо, они просто из других кланов и знают, что сейчас не их очередь.

В награду за выполненный кикиморинг Ева получает от «Русска Рома» новую татуировку.

Дальше всё происходит в похожем духе: Ева покидает одно заведение за другим, противно чвякая каблуками по окровавленному полу. Преимущественно окровавленному мужскому полу.

На выходе из очередного заведения на Еву набрасываются какие-то посторонние люди с топориками и характерным шрамированием на запястьях. «О, это же эти!» — вспоминает Ева убийц отца, когда дошинковывает последнего из нападавших его же топориком.

После чего Ева приносит шрамирование директрисе «Русска Ромы» посмотреть. Вместе с рукой, само собой.

Я сначала удивился — там вообще можно было на словах рассказать, что за шрам, потому что это просто крестик. Ну или в крайнем случае на телефон сфотографировать, а то прямо варварство какое-то — она ещё руку эту несла в пакете через весь город и в театре клана закапала весь пол.

Но тут директриса начинает извиваться, мол, ой, ну что ты тут мне принесла, ну подумаешь, рука, вы ещё все мне начните разные руки с заданий приносить, вас много, а я одна, и всё в этом роде. Сразу ясно, что если бы Ева принесла фотку, та стала бы жаловаться, что на ней ничего не разглядеть, а на словах непонятно, не видела, не знаю, показалось.

Ева настаивает и директриса отступает на второй рубеж обороны: «Ой, ну это другой клан, они кодексы не соблюдают, да и вообще у них кодекса нет, а мы с людьми без кодексов не связываемся!». Ну логично, в принципе — как понять, что кто-то нарушил кодекс и ему надо объявить войну, если кодекса нет?

На такой случай у «Русска Рома» есть в их кодексе специальный пункт: не лезть к тем, у кого нет кодекса! А если Ева нарушит этот пункт кодекса... ну, тут уже привычная территория: ты нарушила кодекс, поэтому война, изгнание и потом на тебе будет сдавать экзамен какая-нибудь свежая кикимора.

Бюрократия ужасная.

Еве всё это не нравится и она идёт искать клан, который нельзя искать. То есть фактически переходит из кикимор в бабы яги.

Она приходит к мрачному эйчару мафии, который по совместительству управляющий специального отеля «Континенталь». Это такой отель, где останавливаются убийцы из разных кланов, но убивать друг друга внутри отеля им нельзя, потому что кодекс. Периодически убийцы дерутся между собой в номерах и палят друг по другу из оружия, но в момент, когда врывается охрана отеля с криком: «Ага-а-а, попались!», они все прячут пистолеты за спины, тяжело дышат, зажимают раны и мямлят, что ну все же живы, мы никого не убили, видите?

Эйчар мафии, который должен знать, где найти клан, говорит, что он не знает. Но знает, у кого спросить.

Ева едет в другой отель «Континенталь». Их много в разных странах, ну потому что нужно же убийцам как-то обмениваться опытом, обсуждать всякое. Например, поправки в кодекс или повышение возраста выхода из клана.

В другом «Континентале» Ева с сообщником и группой шрамированных убийц грубо нарушают правила отеля, но сама Ева ловко умудряется никого не убить. Поэтому когда их ловит и ставит на колени охрана отеля, Ева сразу говорит, что она ничего не нарушала, это всё они — и кивает на рядом стоящих. В результате ей верят на слово и отпускают, а остальных расстреливают. Извините, такие правила.

Зато теперь Ева знает, куда идти за кланом шрамированных. По пути она приходит в независимую оружейную, где примерно как в отелях «Континенталь» никто никого не убивает, но за ней врывается очередной отряд шрамированных клановцев. Ева изобретательно взрывает их гранатами, получая примерно восемь контузий за четыре минуты.

Теперь Ева едет в городок, потому что шрамированные живут... в городке.

Она приезжает в швейцарского вида многоярусный заснеженный городок, заходит в бар, а следом за ней заходит убийца-клановец. А потом заходят ещё убийцы. А потом приезжает полиция, похожая на милицию, и они тоже убийцы. И официанты в баре — тоже убийцы. И повара. И посетители. И вообще все в этом городке шрамированные убийцы-клановцы.

Хотя, наверное, сложно сказать, что это они убийцы, потому что они-то как раз никого у нас на глазах не убили, а вот Ева убивает их всех подряд по мере поступления в кадр. Происходит жестокая схватка в баре, на фоне играет весёлая тирольская музыка. Ева дерётся как настоящая баба яга. Она сражается топорами, и ногами, и сушеными грибами... простите, кухонными ножами.

Ева выбегает из бара, чтобы найти главаря клана шрамированных. Главарь в начале фильма лично приходил убивать её отца, поэтому Еве нужно с ним переговорить.

Проблема только в том, что приходится убивать вообще всех жителей городка, которые попадаются ей навстречу, потому что они все клановцы. На неё бросаются семейные пары, мясники, лыжники в вязаных шапках и молодые родители.

Наконец население коллективно одолевает Еву, валит её на землю и приводит к главарю. Тут они наконец узнают, что Ева «из русскаромовских», и это проблема — пришла, понимаешь, со своим кодексом в чужой монастырь.

Главарь разговаривает с Евой так, что она невольно вспоминает Джона Уика — тоже ничего непонятно! Потом главарь выходит из комнаты с Евой, подходит к своей главной приспешнице и говорит: «Слушай, а она твоя сестра, ты знала? Не знала? Ну вот».

Тут из комнаты сзади раздаются выстрелы. Так всегда бывает, когда Ева остается в одном помещении с любым количеством мужчин.

Ева убегает, но главарь не преследует её, потому что он такой уже, в годах главарь, и способен застреливать только предварительно поставленных на колени врагов. Зато за Евой внезапно бросается её приспешница-сестра.

Они забегают в уютный домик, некоторое время дерутся там для налаживания родственных связей, а потом разговаривают. Сестра рассказывает, что Ева вообще-то родом из их городка и он у неё в крови. А их отец взял малолетнюю Еву и увёз. А её саму не стал увозить, так как она старшая и уже кого-то убила, то есть испортилась. Как говорится, можно вывезти Еву из городка, но нельзя вывезти городок из Евы, поэтому судьба вот привела Еву домой.

Ева спорит, что вообще-то у них тут не клан, а секта натуральная и с детьми так нельзя и они воспитывают убийц! Не то что... эээ... «Русска Рома»... эээ. Ева некоторое время молчит.

Тут в окно уютного домика влетают несколько гранат и всё взрывается. Сестра умирает, а Ева находит в горящем домике катану, какая удача.

Главарь, озабоченный живучестью Евы, звонит директрисе «Русска Ромы» и просит, ну, как-то деактивировать подопечную. Но директриса говорит, что Ева без спроса ушла из кикимор в бабы яги и она ничего не может сделать.

Тогда главарь говорит, что он убьёт всю «Русска Рому», растопчет их пуанты, порвёт пачки и сожжёт театр. Ведёт, так сказать, переговоры с позиции силы.

Директриса сразу говорит, что, может быть, что-то всё-таки можно сделать. И вызывает Джона Уика.

По какой причине директриса смогла вызвать разжалованного из клана Джона Уика, непонятно. Почему он согласился, тоже непонятно. Но Джон Уик приезжает в городок на поезде, чтобы уговорить Еву уехать. Ну или убить её. Ева говорит ему, что никуда не поедет, и начинает стрелять по Джону Уику, но тот бронированный. В какой-то момент Джон Уик вдруг говорит: «Ну ладно, слушай, я подожду, например, полчасика, а ты давай убивай его».

Видимо, у всех, кто попадает в этот городок, кодекс постепенно выветривается и они начинают делать, что бог на душу положит.

Ева торопливо режет приспешников главаря катаной, взрывает гранатами, в какой-то момент добивает оставшихся городских милиционеров коньками.

Потом Ева находит портативный огнемет. Как вы понимаете, вероятность найти зимней ночью в катакомбах маленького швейцарского городка портативный огнемёт — почти стопроцентная.

А где один огнемёт, там и другой. Ева вместе со вторым основным приспешником главаря устраивают дуэль на огнемётах. Они пыхают друг на друга огнём и никак не могут попасть. Наконец они сходятся почти врукопашную и приспешник бросает Еву на пол. Но вместо того, чтобы заогнемётить её на месте, он наступает ногой на горящий труп соклановца. И его нога начинает гореть — он специально так задумал. Теперь он своей горящей ногой начинает бить Еву.

После очередного удара Ева снова падает на пол, снова хватает огнемет и дуэль продолжается, пока у Евы не заканчивается топливо.

Ева бросает огнемет и думает, чем она ещё не убивала людей за последние два часа? Нож? Было. Топор? Было. Пистолет? Скучно. Коньки? Весело, но тоже было. Огнемёт вот сел. Брандспойт? О, брандспойта не было!

Ева хватает брандспойт из ближайшего пожарного щита и выходит один на один с огнемётом приспешника. Ева включает воду и медленно идёт вперёд — она намерена дойти с брандспойтом до приспешника и потушить его вместе с огнемётом. Они дуют стихиями друг на друга, как Гарри Поттер с Волан-де-Мортом.

Она почти доходит, но тут у неё вдруг внезапно взбрыкивает струя. Ева не мальчик, поэтому феномен взбрыкнувшей струи ей незнаком, она теряет равновесие и падает, обливая себя. И лежит. Приспешник медленно подходит, нависает над ней с огнёметом и... и тут его пристреливает засевший на высоте со снайперкой Джон Уик. Но почему? А просто так. Наверное, у него сбой кодекса или что-то такое. Может, просто давно никого не убивал.

Тем временем Ева подкарауливает на улице джип главаря, который решил сбежать из городка, и останавливает его. Главарь выходит из джипа и опять начинает разговаривать с Евой. «Ничего непонятно!», — с раздражением думает Ева посреди реплики и стреляет ему в лоб.

Наблюдавший за этим с высоты Джон Уик звонит директрисе и говорит, что всё готово. «Она мертва?» — спрашивает та. «Он мёртв» — отвечает Джон Уик.

«Хорошо...», — отвечает директриса, раздосадованная тем, что её вообще никто не слушается.

Понял тут, что я немножко лгбт — люблю гулять без телефона. Очень это раскрепощает, особенно когда наконец перестаешь шарить рукой по карману. Но я знакомому рассказал, а он спрашивает: «А музыка? Как гулять без музыки-то? На телефоне включаешь и идёшь!»

А зачем мне музыка на телефоне, если в голове у меня всё время происходит вот это:

дом стоит свет горит веселый ветер разметал всё на столе all the promises we made ау днем и ночью счастье зову тысячу раз обрывал провода wherever you go whatever you do будто с нами беда будто с ними теплей по роще калиновой по роще осиновой these guilty feet have got no rhythm зазвенела моя струна меняй свет на фонарь из серых наших стен из затхлых рубежей опять милицейский патруль за спиной и ваши нервы словно нити look deep into the april face нет дороги окончанья есть зато ее итог пусть прогонит прочь твои тревоги роса рассветная светлее светлого медленно любила пережевывая тихо подрастает на щеках поросль every step you take i'll be watching you

Теперь у вас тоже в голове играет музыка, извините. И я недавно узнал, что есть прямо научный термин: непроизвольное музыкальное воображение (INMI).

Это когда в голове спонтанно возникает музыка без сознательного намерения её вспомнить или воспроизвести. При этом активируются те же области мозга, что и при реальном прослушивании: слуховая кора, области, отвечающие за память и моторная кора, чтобы вы ловили ритм.

Исследования говорят, что непроизвольное музыкальное воображение испытывают девять из десяти людей и в среднем эпизод длится 27 секунд. Ровно столько же, сколько ехал с седьмого до первого этажа лифт в доме, где я жил в детстве — это занятный, но бесполезный факт. Наверное, для этого тоже есть свой термин.

Любопытно, как живёт тот десятый человек, у которого в голове не играет музыка, и насколько выше вероятность, что он гнида.

Здесь сюсюканье про маленьких детей, поэтому если вам не по теме, то лучше пропустить. Почему «года»? Потому что речь о первом годе. Собрал вместе несколько заметок, которые я делал с рождения Артём Глебыча и до его первого дня рождения. Это вторая часть, а вот первая часть. Возможно, они дадут вам представление или воспоминание о том, каково это — быть отцом, когда ты буквально только что им ещё не был.

***

Это раньше мы с Мариной безудержно хомячили сутки напролёт, но теперь всё. Теперь мы не просто жрём как не в себя, а развиваем у ребёнка пищевой интерес. Полагаю, за первоначальным развитием последует укрепление пищевого интереса, затем поддержание пищевого интереса и превращение его в пищевое мастерство.

Пока же Артём Глебыч проявляет внимание разве что к Марининой чашке, так что, получается, мы развили питьевой интерес. Что, конечно, тоже заслуга, но какая-то странная.

Попыток мы не оставляем, поэтому с утра Артём висит у Марины на руках, а я насколько могу привлекательно ем безе. В случае с безе это просто — не приходится изображать восторг, всё происходит искренне.

— Ммм, я бы мог воздеть руки к небу и воскликнуть: «Господи, как ты сотворил такие прекрасные безе?!»
— Если бы верил в бога?
— Если бы не сам их испёк.
— Ну, знаешь, тут можно возразить, что сотворил их все-таки господь, а ты просто повторил.

***

Ходили хвастаться Артём Глебычем врачу, но та прям непробиваемая какая-то, ни разу не размазалась от умиления.

Зато в её поле зрения попала заодно и Марина. Поэтому когда мы вышли, Марина некоторое время полыхала холодным пламенем, но потом все же не сдержалась:

— Ты слышал? Она назвала меня субтильной.
— Да, но потом она назвала тебя модельной.
— Это была отчаянная попытка загладить вину за «субтильную», но поздно. Субтильная, а!

Представляю, как бы выглядело, если бы врачи в принципе не выбирали выражений. Заходишь в кабинет, врач начинает осмотр и диктует медсестре:
— Так-так... Снулый, сутулый, рыхлый, глаза как у окуня, хребтина оглобли просит, залысины землистые, конечности мосластые, дряблость скомпенсирована жирностью.

И назначает электрофорез пожизненно.

***

— Ну что, Марина, когда уже мы отдадим ребенка в детскую музыкалку?
— Никакой музыкалки! Оттуда ещё ни один ребенок не выходил нетравмированным.
— Откуда ты знаешь? Может, был мальчик, которому всё ему нравилось и он с удовольствием учился...
— ...но потом на него упал баян.

***

Кажется, за всю зиму выходил гулять с Артём Глебычем первый раз. Мы перешли на одно дневное гуляние, а папочка, видите ли, работает днём. Нашёл отговорку, тоже мне.

Прогулка начинается с борьбы — внутри схватились два демона: «надо закутать ещё сильнее» и «да тепло ему чё ты истеришь». Артём как будто чувствует это моё внутреннее противоречие, тревожно смотрит на отца из коляски и жует ворот комбинезона со вкусной железной кнопкой.

Ворот комбинезона помогает (нам обоим), поэтому через пять минут веки Артёма тяжелеют, начинают слипаться, а глаза закатываются под лоб. Комбинезон остается недожёванным. Ребенок спит.

Демоны укутывания успокаиваются, просыпаются демоны укачивания — «не тряси разбудишь» борется с «да едь себе спокойно». Мы идём в парк, но вчера всё подтаяло, сегодня подморозило, и все дорожки в округе встали раком.

Парк у нас вообще сделан таким образом, чтобы взять максимум неудобств от каждого сезона. Летом там нет тени, всё время жарко, а солнце норовит найти в коляске щель и светить ребёнку в глаз. Осенью и весной между заливными лугами газонов проходят русла грязно-песчаных тропинок.

Сейчас зима — по оттаявшим накануне тропинкам проехал трактор, сегодня всё это замерзло в форме тракторных следов. Сверху, конечно, накидали песок, чтобы было не скользко. Но теперь просто скользко с песком. А к колдобинам добавились смерзшиеся песчаные куски.

Поэтому мы возвращаемся на единственную ровную дорожку — внутри двора, вдоль здания пенсионного фонда. Да, ровная она потому что каток обычно ровный, но давайте я как-то буду дозировать требования. Не всё сразу.

Внутри двора нет ветра и очень тихо, хорошо. Только иногда каркают вороны и изредка проезжает какой-нибудь автомобиль, громко хрустя ледяной корочкой. На это у меня есть ещё один демон, один из главных — по аналогии с Вельзевулом его Децибел. Он следит, чтобы никто в округе не шумел и не будил Артём Глебыча. Децибел всегда жаждет жертвоприношений и особенно любит маленьких ультразвуковых собачек

Но вороны улетают. Машины уезжают. Собачки уходят домой. Децибел успокаивается. И тут в пенсионном фонде начинается корпоратив.

***

Полугодовалый Артём Глебович, привычно отринув игрушечное разнообразие, тянется к пластиковой бутылочке из под воды, судорожно хватает её и начинает жадно облизывать. Одновременно с этим он заливается горючими слезами.

— Тёма, ну ты же играешь с твоей любимой бутылочкой, почему ты расстраиваешься?
— Понимаешь, это же бутылочка. Сейчас-то она во рту и всё вроде хорошо, но в следующую секунду она выскользнет и укатится на другой конец коврика. Так всегда происходит, ничего нельзя удержать. Фактически, бутылочка УЖЕ потеряна. Это фрустрирует.
— Блин, мальчик рано понял жизнь...

***
Сижу вечером, напеваю Артём Глебычу «Тёмную ночь». На кухню входит Марина:
— Ох уж этот мамин мозг. Как только слышу слова «детская кроватка», сразу пробивает на слезу. Хорошо хоть редко встречается в песнях.

— Ну, как сказать «редко»...

Кроватка-а-а, детская кроватка!
Наших встреч с тобооой синие цветы...

Детская кроватка, о-о-о!
Светке Соколовой, о-о-о!

Кроватка детская, поникли лютики
Когда застыла я от горьких слов
Зачем вы детские кроватки любите
Непостоянная у них любовь...

Вставай, кроватка детская,
Вставааай на смертный бой!

Кро-ват-ка, детская кроватка!
Вот он какой, какой простой!

Детская кроватка, все, как есть, прими,
Пусть никто не понял — ты меня пойми!

***

Наблюдаем с Мариной, как Артём Глебыч неистово брыкается у меня на руках и хватает растопыренными пальцами рук растопыренные пальцы ног.

Нам незнаком трепет, скажем, наших родителей, которые с волнением пересчитывали пальчики у свежеродившегося ребенка — сходится ли число? Мы про пальцы знали железно!

Марине попался узист по имени Максим Куз — я называл его исключительно «диджей Кууз» и делал при этом рэперское движение плечами. Так вот он на каждом УЗИ трижды показывал и четырежды сообщал нам, что все ребёнковские пальцы на месте.

Казалось, говорит он при этом не с нами, а просто успокаивает сам себя: «Так, так... да, вот, пальчики в порядке, все на месте, вот на руках пять пальцев, вот на ногах... Вот в другой проекции, все нормально, все пальцы, да, да...»

Потом поглядит какие-нибудь там почки или длину бедра — и давай опять к пальцам: «Вот, вот на руках пальцы... все пять, отлично, отлично...». Как будто ребенок мог их там внутри в карты проиграть за прошедшие пять минут.

Перед очередным УЗИ мы с Мариной буквально говорили друг другу: «Ну что, пойдем пальцы считать?»

А я как раз на днях видел в интернете заметку про операцию по удалению ребенку шестого пальца на ноге. Ну и рассказываю Марине, мол, так и так, лишний мизинец — чик! — потом зашили аккуратненько и нет проблем, осталась обычная стопа.

— Не лишний, а запасной.
— В смысле, не выбрасывать его?
— Ну да. Отрезать и сохранить в заморозке.
— Вообще ты права, наверное. Представляешь, ударишься со всей силы мизинцем об тумбочку, и немного легче оттого, что если что — есть резервный.
— Ага. И прямо сейчас ему не больно.

***

Впервые кормили Артём Глебыча хурмой. Выглядим как герои фильма «Дрожь земли», которые только что взорвали гигантского подземного червя.

***

Марина читает мне пост из Инстаграма о том, что больше всего раздражает молодых мам:
— ...непрошеные советы, необходимость стричь ребёнку ногти, когда твоего ребенка трогают незнакомые люди, постоянно слетающие носки, прорыв подгузника... чего ты ржёшь?

— Восхищён внезапной универсальностью термина. Что на работе, что в интернете, что просто в общении с людьми регулярно случается то, что точнее всего можно обозначить выражением «прорыв подгузника».

***

Детская игра «Как говорит кошечка? Мяу-мяу! Как говорит собачка? Гав-гав!» зашла в тупик на лисе и жирафе. Особенно на жирафе, потому что у нас вся квартира в жирафах и, значит, скоро недальновидным родителям настанет время платить по счетам.

Но и с лисой тоже придётся повозиться. Кто знает, как ребёнок отреагирует на то, что лиса, как и собачка, делает гав-гав? Это даже у меня вызывает желание кричать, а Артём Глебович и без лисы кричит так, что в подъезде резонируют лифтовые тросы.

Надо мне своих родителей спросить, как они в детстве скрыли от меня лису? Её вообще как будто нет у меня в воспоминаниях.

А ещё жираф этот. Со мной-то понятно — отвлекли Маршаком, как и миллион других детей. Нейролингвистически запрограммировали. Десять тысяч раз прочли стишок про «рвать цветы легко и просто детям маленького роста» и всё, как будто весь жираф — это только шея. «Запомни, сынок, про шею — этого достаточно, чтобы в первом классе не опозориться!».

И вот хватит этого неведенья, я пошёл выяснять, как разговаривают жирафы.

Пока результаты такие. Самки могут негромко мычать, свистеть или реветь, маленькие жирафы могут мычать, блеять, издавать мяукающие звуки. Взрослые самцы могут издавать громкие кашляющие звуки или шипеть, ворчать, фыркать, реветь, мычать, а также издавать звуки, отчасти напоминающие звуки флейты. Короче, любой звук, который вы слышали в жизни, теоретически мог издать жираф.

Но и это ещё не всё. Большую часть общения жирафы ведут на инфразвуке — частотах слишком низких, чтобы их различало человеческое ухо. Особенность инфразвуковой коммуникации в том, что она более дистанционная — звук может распространяться на расстояние в несколько километров.

Кто знает, может быть, прямо сейчас с вами тихонько разговаривает жираф.

***

Артём Глебыч открыл в себе силу высоких частот. Несколько дней потренировал короткие взвизги и перешел к основной программе. Со спокойным, даже чуть отстраненным лицом он открывает рот и начинает вопить, останавливаясь только на набор воздуха.

Глаза при этом широко открыты — ими Артём Глебыч зорко следит. Он не желает пропустить момент, когда настанет вечернее купание, родители принесут его в гулкую ванную комнату, положат в ванну на спину и неизбежно склонятся прямо над ним. Тут-то акустическая ловушка и захлопнется окончательно.

***

В те долгие минуты, когда Марина не готовит на пару, не кормит с ложки, не вытирает пол после еды, не играет, не поёт песенки, не читает книжки, не носит на руках, не меняет памперсы, не пишет педиатру, не мажет кремом, не стирает комбинезоны, не отрезает ползункам закрытые стопы, не прёт коляску по сугробам, не укачивает и не спит — а она сейчас никогда не спит, — Марина вяжет.

Часть этих долгих минут приходится на чуткий сон Артём Глебыча, поэтому вяжет она в полутьме, лежа на боку и держа руки на весу.

Я смотрю с восхищением и на процесс, и тем более на результат, потому что такой уровень усидчивости мне в принципе недоступен. Марина берется за новые для нее дела любого масштаба и делает их так, что первый блин не выходит комом. В части случаев она, если видит, что блин начинает комкаться, просто с середины возвращается на исходную и проходит процесс сначала. Не терпит посредственности вообще. В некотором роде она умеет провернуть фарш назад.

Сегодня, например, Марина ходила очень довольная, потому что довязала первую развивающую медузу — и положила её к первому вязаному зайцу и первым вязаным пчёлам.

***

Когда я прихожу домой с работы, передо мной предстает квартира, по которой сразу видно, что одинокий родитель номер один на целый день оставался с ребенком один на один.

Повсюду валяется. На коврике среди погремушек совершенно равноправно лежат диванная подушка, дуршлаг и кастрюля. Рядом с кастрюлей лежит цельнометаллическая штука для приготовления хвороста — ей мелодично били по кастрюле, это точно. Если прислушаться, в воздухе ещё висит звон. Это звон, который не поместился в уши.

На плите как будто готовили одновременно четыре блюда, перекладывая их из одного ковшика в другой по кругу.

Стол намазан помидорами и чем-то зелёным. Под столом тоже было намазано. Но уже вытерто. Но салфетка, которой вытерто, лежит на столе.

Те игрушки, у которых есть лица, лежат с бессмысленными лицами. Пушистый медведь явно пытается заплакать от пережитого, но не может.

Посреди коврика стоит башенка из кубиков. Башенка НЕ РАЗРУШЕНА. Это может говорить о том, что кое-кто неожиданно покакал, не спрашивайте, почему. Банальная логика.

Около плиты на разделочной доске остатки фруктов. Здесь как будто проводили экстренную операцию на банане, но спасти его не удалось.

На зеркале белесые пятна — его лизали, трогали пальцами рук, пальцами ног, потом снова лизали. Хорошо понимаю — что ещё делать, когда тебя подносят к зеркалу, а там красота такая невыносимая.

У цветка в горшке оторван лист. Мячики смяты до полумячиков. Слюнявчики замерли корочками и стоят в позах современной абстрактной скульптуры.

Края книжек полурастворены слюной и топорщатся. Как во время потопа в Венецианской библиотеке, если бы там хранилось собрание сочинений Агнии Барто.

На проигрывателе для пластинок лежит зубная щетка и источает флюиды причинённых страданий. Свёрнутый конвертиком памперс схоронился среди игрушек и тоже чуть-чуть источает, но уже удовлетворенно, с достоинством.

С дальнего края коридора доносится надсадное кряхтение. По интонации я понимаю — кряхтение обращено к настольной лампе. Артём Глебыч теперь Раб Лампы. Он увидел её однажды — и пропал. Она такая плоская, круглая, смотрит сверху, в конусе исходящего от неё света ребёнок щурится и тянет вверх руку. Со стороны похоже на сцену похищения инопланетянами. Приходится спасать — подхватывать земное дитя на руки и нести в ванную.

Сейчас там будут такие брызги, что ни один инопланетянин точно не сунется.

***

Звук удара Артём Глебыча головой об пол ни с чем не спутаешь. Даже если в этот раз падение лёгкое, звук все равно слышен по всей квартире и выделяется особым тембром и вибрацией ламината.

Затем наступает полуторасекундная пауза, не прерываемая ничем, в особенности сердцебиением родителей. Хотя вру, ещё в этой тишине всегда слышен где-то за кадром хор тончайших ангельских сопрано: «Плохо-о-ой оте-е-ец!..»

И уже после этого раздается горестный рёв человека, который с младенчества и навсегда обманут гравитацией.

Недели две назад Артём Глебыч всеми силами устремился ввысь. Но стоит ему только попытаться встать, хватаясь за диван, дверцу шкафа или штаны родителя, предательская планета под ногами то встряхнёт орбитой, то устроит прецессию линии апсид. Как тут удержаться.

Мы, конечно, стараемся стабилизировать глиссаду и всячески сокращать количество аварийных посадок, но космос, как известно, не прощает ошибок. Руки родителей тянутся к поролону и скотчу, мы держимся пока, конечно, хоть и с трудом.

И если уж говорить дальше в терминах астрономии, то жизнь Артём Глебыча теперь вращается не только вокруг идола настольной лампы. Мир расширился до пылесоса и гитары. Стоит опустить ребёнка на пол в кухне — он тут же стартует в комнату, потому что там на диване ждёт гулкая дека и шесть великолепных нейлоновых струн.

Но в середине коридора стоит пылесос и Артём Глебыч каждый раз притягивается к нему согласно научному принципу: гравитация растёт с уменьшением расстояния до объекта. До гитары-то ещё ползти и ползти, а пылесос — вот он. У него кнопки, колёса, труба со щёткой, гофрированный шланг — он же сам как музыкальный инструмент! А вы ноктюрн сыграть смогли бы на шланге пылесосных труб?

Артём Глебыч припадает к пылесосу всем своим существом, исследует его, даже немножко берёт пробы — космонавты всегда так делают — но потом накапливает достаточный импульс и продолжает путь к гитаре.

Остаётся только встать у дивана, совсем немножко дотянуться пальчиками и... И тут планета опять взбрыкивает под маленькой пухлой ногой.

***

Если хотите знать, воспитание ребенка даётся нам с Мариной психологически очень легко: она неостановимо скупает всякую ерунду на Озоне, а я жру как не в себя. Стоит мне выйти из дома, маршрут всегда один — продуктовый магазин плюс все окрестные пункты выдачи.

А если кто-то захочет нас за это осудить — лучше даже не приближайтесь, а то у нас есть клеевой пистолет! И запас стержней к нему! Марина купила. Видимо, чтобы заклеить меня, когда я разойдусь по шву от очередного «чего-нибудь вкусненького к чаю».

Кстати о чае. Мне нужен был нормальный плохой чай в пакетиках. Не этот взрослый заварной с какими-нибудь цветами закатной сакуры и мерной ложечкой красного дерева, а обычный жёлтый Липтон, солома вперемешку с краской цвета лошадиного седла. Вот его, в коробке на сто пакетиков.

Оказалось, закатную сакуру можно купить в каждой подворотне, а Липтона в магазинах нет. Но Марина нашла мне его где-то на Вайлдберрис и заказала сразу две коробки впрок. Пока я год буду пить пакетики из одной коробки, вторая как раз успеет состариться и стать ещё лучше. Солома же только закаляется со временем.

И сегодня Марина азартно рассказывала мне о превратностях доставки. Раньше-то она работала в морских перевозках, а там были такие же истории, только покрупнее — типа «180 контейнеров остались в Бремерхафене, а еще 300 ящиков уехали в Питер, прикинь, а они по одной декларации и поэтому всем будет жопа, терминал выкатит такой демередж, что клиент просто взвоет!».

Нынешний масштаб — два чая, но интрига сопоставимая: две пачки сначала ехали одной посылкой, а потом прибыли на сортировочный пункт в Петербурге и, прикинь, вдруг одна пачка поехала дальше, а вторая осталась лежать. И что, и как? Я предположил, что две пачки просто плохо себя вели вместе, ржали как ненормальные и толкали другие посылки, пришлось их рассадить.

И тут же Марина рассказывает вторую историю — про детский комбинезон, который я поленился забрать в получасе езды от дома. Ей отправили его Авито-доставкой, и теперь комбинезон уже полторы недели путешествует по городу туда-сюда. Кажется, его только самолётом ещё не везли, но я верю, всё возможно. Приедет потом, весь в наклейках почт разных стран, как в стихотворении Маршака.

А главное, пока Марина это всё рассказывала, я успел поужинать. И еще съесть дополнительный бутерброд. И печенье.

***

А тем временем дома Артём Глебыч ставит эксперименты над мамой и другими предметами обихода. У маленьких детей, всем родителям известно, есть носик, глазки, ушки, пальчики и зона поражения. И если части тела как-то развиваются сами, то над зоной поражения ребенок работает каждую секунду бодрствования и иногда немножечко во сне.

Артём Глебыч ужасно любит посудомойку, например, потому что она несёт опасность — ей можно прищемить себе пальцы тремя способами, зацепиться верхней губой, ударить по подбородку дверцей и от этого упасть затылком на кафель, хватать только самые острые столовые приборы и пытаться засунуть в рот тёрку для овощей. Практически идеальный тренажер по нанесению себе урона.

Ещё ребёнок научился валяться и валяется так самозабвенно, что невозможно не прилечь рядом хоть на секундочку. Правда, мне моя гибкость не позволяет лежать на животе, на спине и на боку одновременно — а он даже не напрягается. Сын превзошёл отца — незнакомое, но приятное чувство гордости.

***

У Марины в телеграме есть мамский чат. Для мам нашего района. Она периодически пересказывает мне фрагменты из чата и я сразу чувствую, насколько там мощное биение жизни.

Интересно, бывают ли папские чаты? Наверное, нет. А даже если есть, то вряд ли там так же. Ну потому что какой может быть разговор в папском чате?

— здорова, чё как у всех?
— норм
— норм
— норм
— мой сегодня башкой с кровати упал
— жесть, и как?
— да норм

И это только первые два дня, а потом все начинают просто кидать туда мемчики.

— Марина, — говорю, — а в мамском чате кидают мемчики?
— Ммм, кажется, нет.
— Так, стоп, в смысле «нет»? А сколько там человек?
— Сейчас... девяносто два.
— О_О?! И нет мемчиков?! Марина, ты понимаешь, что это ненормально?
— Да нам как-то и не хочется...
— Что значит «не хочется мемчиков»? Всем хочется, не выдумывай! Мемчики — это счастье! Сразу надо кидать, потом захочешь — а поздно будет. Дал бог чат — даст и мемчики.
— Ч..чего?
— Это был мемчик, Марина.

***

Раньше Артёма Глебыча теперь просыпается его указательный палец. Палец немедленно начинает указывать и видно, как он тянет за собой всего остального ребёнка.

Когда пробуждение достигает определенной точки, подключается указательный палец на другой руке, что с одной стороны хорошо, но с другой сложнее — теперь пальцы тянут в разные стороны.

Только сейчас я по-настоящему начинаю понимать, сколько в нашей квартире предметов. Каждый из них магнитится к пальцу. И ещё в момент контакта палец провоцирует внутри Артём Глебыча звуки «аа» или «гхе». Мы пока не поняли, что это значит, но пылесос, вытяжка над плитой и часы — это точно «гхе».

Теперь мы с Мариной окончательно востребованы как родители — мы должны называть предметы. Называть их нужно быстро — палец требовательный, он не даёт нам отвлечься.

Иногда Артём Глебычу становится понятно, что указывать на все подряд просто тяжело, а вот родители наоборот как-то расслабились и могут лучше. Тогда указующий перст трансформируется в распростёртую длань. Длань означает массовое целеуказание. Она простирается направо и налево, вверх, вниз, по диагонали и немножко назад, подсвечивая не отдельные предметы, а целые области. Для нас это означает, что нужно не только назвать предмет, но и озвучить принцип его работы и взаимодействие с соседними.

Ещё теперь все действия обрели свой звук. «Опля», «плюх», «шлеп», «пуньк», «бумц», «топ-топ» и так далее — особенно «плюх», конечно, нравится. Называть звуки легко, тяжело остановиться. Я случайно задел Марину локтём и она машинально сказала «бум», а потом замерла на две секунды и начала смеяться каким-то тревожным смехом.

А мне понадобились ещё дополнительные две секунды, чтобы понять, почему она смеется.

***

Марина наблюдает на детском коврике копошение и нытьё: громко сопя в неудобной позе, я ловлю ноги Артём Глебыча и пытаюсь упихать их в свежий памперс. Артём вопит и перекатывается, как ртуть.
— Ну что, Глеб, скажи, входила ли победа над памперсом в твои жизненные цели?
— В цели нет, только в подвиги, причем под номером один: «Отец, разрывающий подгузник малолетнему сыну».

***

Сложно теперь представить, в каком энергосберегающем режиме мы жили до Артём Глебыча. За периодом любой активности шёл период восстановления. Я вообще никогда не был фонтаном энергии и стоило что-то активно поделать — замирал потом на полдня, а то и дольше. Поделал что-то — посидел. Побегал — полежал. Поработал — потупил. Мог потупить, даже не поработав, без проблем вообще.

А теперь вся рекреация сократилась до минимума и мигает красной лампочкой на исходе работоспособности. Ты постоянно что-то подбираешь с пола — в половине случаев это сам ребенок, двигаешь, соединяешь, готовишь, сворачиваешь кулёчком, включаешь, доливаешь, выключаешь, поправляешь, сгребаешь и разгребаешь, открываешь закрытое, задвигаешь отодвинутое, вытираешь, отодвигаешь от края, разрезаешь, очищаешь от шкурки, стряхиваешь с одежды, отковыриваешь с подошвы.

Марина в среднем пылесосит восемнадцать раз в день. По всей кухне у нас лежат дольки яблок, помидора и бананов и половина из них безвозвратно завяла — со стороны это похоже на какой-то фруктовый хоспис. Вообще непонятно, как в квартире может быть столько дел, и это очень мелкие, быстрые и легкие дела, которые лично на меня действуют, как китайская пытка водой. Кап. Кап. Кап.

Кап. Кап.

Кап.

Ребёнок берёт всю твою сосредоточенность на себе, буквально хватает тебя маленькой ручкой за ту мысль, которую ты пытаешься думать внутри головы — и рвёт на себя, как вытяжное кольцо парашюта. Так порыв ветра — хлоп! — выворачивает зонтик наизнанку и начинает хлестать тебя дождём по лицу. Артём Глебыч в этом плане — настоящий тропический ливень. Мне кажется, за последние одиннадцать месяцев я не додумал ни одной мысли до конца.

Ребёнок — это ужасно скучно. Я бы и хотел сказать, что нет, но мы здесь собрались не затем, чтобы врать друг другу в глаза. Он ноет и ползает, и ноет, и ползает, и лезет пальцами в дверцу ящика, чтобы их прищемить, и опять, и опять, и отвлекается от этого занятия, только чтобы прищемить пальцы дверью комнаты. Если подумать, мы, взрослые, делаем всё то же самое — ноем и ползаем, так что как будто смотришь на себя, просто в слегка утрированном виде. Может, именно поэтому и бесит.

Ребёнок — это невероятно весело. И невозможно понять, как это сочетается со скукой. Как будто опьянение и похмелье наступают одновременно — простите за неподобающее случаю сравнение. Он ржёт, когда ты мотаешь головой из стороны в сторону и делаешь губами бдрлбрбрблбдл. Обмазывается йогуртом, причем таким слоем, что начинает руками сгребать его с своего же лица и есть. Достаёт из пакета с продуктами пакетик кефира, отрывает от него трубочку и потом пытается присоединить трубочку обратно. А она не-при-со-е-ди-няется. Следом тянет связку бананов, растягивает её в стороны и поднимает над головой на вытянутой руке так, что кажется, это бананы держат ребёнка и растягивают в разные стороны. Двигает перед собой по комнате табуретку и слышен не только скрежет табуретки, но и как бьётся о стенки черепа мозг у соседей снизу.

Как всегда, никаких особых выводов. Возможность каждый день регистрировать всё вышеперечисленное и то, что сюда не влезло — это чертовски многое и всё, что у нас есть.