Ещё находясь под покровительством Берленго и делая свои первые шаги, я совершенно не подозревал, что достижение мастерства в любой области так зависит от соблюдения осторожности и чувства меры. Я скорее верил во внезапные озарения, в приходящее неизвестно откуда вдохновение. Да и сам Берленго не отличался особым терпением и не привык к упорному труду.
(Позже я сыграл в радиопостановке «Гроздьев гнева», где работал с прекрасным текстом. Целыми часами я слушал свои записи, отмечая ошибки, неверную интонацию, невыразительные места. Результаты не замедлили сказаться)
Я должен был наладить свою жизнь, обдумать бюджет, поглубже познакомиться с Парижем, быть достаточно осторожным, репетировать новые песни, разговаривать как со своими доброжелателями, так и с недоброжелателями, стараться держать себя, несмотря на трудности с питанием, в хорошей физической форме, найти друзей, набираться ума-разума и отовсюду извлекать спасительную мораль.
После нескольких выступлений с Болье, Фоли-Бельвиль и Бобино настала очередь «Мулен-Руж».
На этот раз дело было серьёзное, потому что звездой программы, привлекавшей толпы зрителей, была знаменитая Эдит Пиаф, я же должен был идти вторым номером. Я чувствовал, что приближаюсь к опасному повороту в карьере. У Эдит Пиаф было золотое сердце: чтобы понять это, достаточно было послушать, как она поёт. Но во всём, что касалось её профессии, она была страшно требовательна. Она не скрывала, что считала меня – пока я не докажу обратного – заурядным и легкомысленным юнцом, избалованным марсельской публикой и вообразившим себя бог весть чем. Однако она соглашалась выступить со мной, если мне удастся разуверить её в этом мнении.
Меня раздосадовало, что эта дама судила на расстоянии, ещё ничего не слышав. Я забыл, как прежде, сам ещё не выступая на сцене, я так же решительно и резко выражал своё мнение, не обладая притом ни её известностью, ни бесспорной компетентностью в этом деле.
Но времени на то, чтобы дуться, совершенно не было – до просмотра оставалось несколько дней, и я яростно принялся за работу. Она не любила марсельцев: надо было избавиться от своего акцента. Мне приходилось читать о Демосфене, который произносил речи, набив рот камешками, и тем исправил своё произношение. Я начал петь у себя в комнате до потери дыхания, крепко зажав в зубах карандаш или папиросу. Результаты оказались весьма утешительными.
Когда мне нужно было спеть перед Эдит Пиаф в зале «Мулен-Руж», меня охватил страх. Эта маленькая зрительница, внимательная и бесстрастная, затерянная в огромном зале, действовала на меня хуже, чем триста самых шумных зрителей. Мне пришлось призвать на помощь всю свою мужскую гордость: я всё-таки не хотел отступить перед женщиной.
Я спел четыре песни. На последней я уже совершенно забыл про Эдит. Потом я увидел, как она вышла из тени и направляется ко мне. Она совсем просто сказала, что находит меня великолепным, и что она рада, что мы будем выступать в одной программе. Лампы заливали резким светом её поднятое ко мне лицо. Она была искренна. Она предсказала мне успех, и, глядя на неё, я целиком поверил в это предсказание.
Успех действительно оказался большим…
