По мотивам воспоминаний дочери Распутина. Матрёны Григорьевны Распутиной — 1898/1977.
Предисловие — Много дано да мало понятно «В его мозгу роились вопросы, ответы на которые, казалось, вот-вот откроются ему. Но ответы в последний момент ускользали.»
Так маленький чудотворец постигал мир.
«В этом мире он появился, и мир ради него появился, и мир его не узнал.
Радуйтесь, потому что из Божьей полноты Его мы все приняли, и милость взамен благодати.
Вот агнец Сын Божий, который берёт и удаляет весь грех из мира.
Он вас будет омывать духом святым в огне.»
Небо над деревней в Тюменской области (Село Покровское Тобольской губернии) ночью осветила падучая звезда.
В ту же минуту жена зажиточного крестьянина и старосты деревенской общины Ефима Алексеевича Распутина -- Анна Егоровна -родила второго сына. Его крестили Григорием.
Родился он семифунтовым и этим почему-то очень гордилась, свекровь, а не его мать, но крепким здоровьем он не отличался.
Двор зажиточного крестьянина и старосты деревенской общины Ефима Алексеевича Распутина. Так же при дворе был «Ямской приказ (Яма)» где можно было заменить лошадь и нанять кучера из жителей деревни. Дом был лицом деревни и самым красивым.
Шло время и однажды, еще не оправившись от болезни, отец уверял бабушку, что у его постели сидела красивая городская женщина и успокаивала его, пока жар не прошел.
Никто ему не поверил. И не обратил внимание на то, что ребенок выздоровел внезапно.
Отец когда был маленьким говорил: "Братик, хлебушек, небушко, милой, маленькой". Для него все было равно одушевленным, равно заслуживавшим любви.
Григорий сидел на завалинке, сжимая в руке ломоть свеж-испечённого хлеба. Воздух звенел от июльской жары, пахло полынью и нагретой смолой. В его голове, как пчелы в улье, роились вопросы: Почему вчерашний синяк на коленке соседа Мишки сегодня стал желтым, как одуванчик? Почему корова Марфы мычала во сне — и он это видел, будто стоял в хлеву? Ответы кружили рядом, яркие, как стрекозы над озером, но улетали в самый миг, когда он протягивал руку мысленно.
С рождения Григорий видел то, чего не видели другие. Образы всплывали внезапно: вот изба бабы Капитолины вчера — с провалившейся крышей, а вот она же завтра — с новыми жердями. Видения пугали: то младенец захлебывается кашлем, то конь спотыкается на тропинке, где еще и ямы-то нет. Но постепенно мальчик научился шептать им: «Небушко, помоги… милый, не болей» — и картинки таяли, как снег на печке. А наутро соседи дивились: «Чудо! Телица Марьюшкина встала на ноги!»
В Покровском, большой деревне в Западной Сибири, была одна церковь -Покрова Богоматери. Богомольные крестьяне, ставившие ее давным-давно, еще до всякого поселения, надеялись призвать таким образом ее защиту. И Богородица не отвернулась от них.
В 1642 году здесь был поставлен острожек и деревянная церковь во имя Покрова Святой Богородицы.
В середине XIX века через село прошёл Сибирский тракт.
В 1854 году построена каменная церковь Покрова Пресвятой Богородицы.
Село Покровское Тобольской губернии жило размеренно: Землю пахали сообща, а лес для изб брали в двух верстах — длинные деревья, которые Гриша звал «братками». В церкви Покрова Пресвятой Богородицы у реки Тура, выстроенной в 1854 году, звенели колокола, а Григорий, стоя на службе, видел, как купола излучают теплый свет — такой же, как от печи. Для него все было живым: «хлебушек» в печи, «небушко» над рекой, даже комья грязи на дороге — «маленькие, усталые»
Тишина в избе была звенящей, разбиваемая только пощёлкиванием дров в печи. Григорий, с глазами цвета голубой чистой воды, смотрел в окно, но видел не двор покрытый снегом. В его голове, как калейдоскоп, сменялись картины: старый дуб за окном вдруг был покрыт листвой, а воробей на ветке – вдруг превращался в птенца, выпавшего из гнезда. Он моргнул – и снова была зима. Снова был воробей.
«Почему?» – прошелестело у него внутри. Почему он видит то, чего нет? Почему картинки меняются? Почему они приходят без спроса, яркие, как настоящие, а потом тают, как дым?
В его мозгу, будто встревоженный улей, роились вопросы. Казалось, вот-вот – и он поймет. Вот-вот откроется дверца, и все станет ясно: почему у отца вчера болела рука, а сегодня не болит? Почему он, просто глядя на вчерашний синяк на коленке у соседского мальчишки, видел его чистым? Почему, когда он шептал папе: "Братик, там яма большая, скользко!", – папа вдруг сворачивал на другую тропинку, а потом они видели, как именно на той тропинке поскальзывался другой человек?
Ответы были близко-близко, они кружили, как бабочки перед самым носом. Он уже протягивал руку мысленно, чтобы поймать одно хрупкое крылышко понимания… И – раз! Бабочка растворялась. Ответ ускользал в самый последний момент, оставляя лишь слабый след недоумения и легкий звон в ушах.
У отца не было в детстве друзей. Как и позже. Нуждался ли он в них? Вряд ли. Слишком хорошо все видел. Буквально видел душу кто честен а кто лгун. И говорил всегда правду.
Это было одновременно и чудо, и тяжелый груз. Много дано – да мало понятно. Сила росла в нем, как диковинный цветок, пугая своими корнями и колючками. Он был маленьким чудотворцем, постигающим мир не через учебники, а через этот поток любви и образов.
И любовь эта была в нем безгранична и всеобъемлюща. Он смотрел на мир глазами, не знающими разделения. Хлеб на столе был ему «хлебушек», небо над головой – «небушко», соседский сердитый пес – «братик», а муравей, ползущий по тропинке – «милой, маленькой». Все было для него одушевленным, все было частью одного огромного, живого целого. Все равно заслуживало его тепла, его тихого шепота, его попытки помочь, изменить плохую картинку на хорошую.
Рассказывали, что с детства, если пропадала какая-то вещь, он видел, кто ее украл.
Говорили да же, что он и мысли умеет читать.
Бабушка рассказывала мне, что никогда не знала, чего ждать от сына. Сегодня он бежит в лес, надрывая сердце плачем и криком; а завтра крутится под ногами домашних
или в непонятном страхе забивается в угол.
Его дар – этот странный, божий дар, полученный с первым криком, – раскрывался все сильнее, и это пугало его не на шутку. Видения прошлого и будущего, всплывающие прямо перед глазами, как живое кино, когда он смотрел на человека, животное или даже на старый забор… Они были яркими, настоящими, но такими непонятными! В детстве они просто пугали: почему он видит дедушку молодым? Почему видит плачущую маму, хотя сейчас она смеется?
Григорий научился постигать мир вместе с ними. Он стал их тихим собеседником. Увидит картинку – болезненную кошку под дождем – и задумается надолго, сидя на крыльце, гладя настоящего, здорового Ваську. Он всматривался в образы, пытался их упорядочить, как пазл: «Это было?» «Это будет?» «А что я могу сделать?»
Бывало стоя рядом с норовистым конем, он мог, положив ему на шею ладонь, тихо произнести несколько слов молитвы, и животное тут же успокаивалось.
А когда он смотрел, как доят, корова становилась совершенно смирной.
Как-то за обедом дед сказал, что захромала лошадь, возможно, растянула сухожилие под коленом. Услыхав это, отец молча встал из-за стола и отправился на конюшню. Дед пошел следом и увидел, как сын несколько секунд постоял возле лошади в сосредоточении, потом подошел к задней ноге и положил ладонь прямо на подколенное сухожилие, хотя прежде никогда даже не слышал этого слова. Он стоял, слегка откинув назад голову, потом, словно решив, что исцеление совершилось, отступил на шаг, погладил лошадь и сказал утверждающее: "Теперь тебе лучше".
Кульминация настигла его у заводи. Старый телок захрипел, упав на бок. Взрослые суетились: «Дохляк! Резать надо…». А Гриша увидел две нити: черную — где теленок лежит холодный, и золотую — где он бодается у плетня. Упав на колени, он прижался лбом к влажному боку, шепча:
— Миленький… дыши, родной. Небушко, помоги!
Тепло, как ручеек, полилось из его ладоней. В голове вспыхнула картинка: здоровый теленок жует клевер. Через час животное встало, недоуменно мыча. Василий перекрестился: «Чудотворец малый…». Но Григорий сжался от страха — кто он? Откуда эта сила?
После того случая отец стал вроде ветеринара-чудотворца и лечил всех животных в хозяйстве.
Вскоре его"практика чудотворца-лекаря" распространилась на всех животных Покровского.
Потом он начал молитвою лечить и людей. "Бог помогает"-говорил он.
К осени слухи о «малом чудотворце» поползли по округе. К избе Распутиных, где жил Гриша , потянулись бабы с платками, полными яиц, мужики с поклонами: «Помоги, касатик!». Он клал руки на больные места, шептал «небушко, миленький» — и лихорадка отступала, хромые начинали шагать тверже. Но по ночам, глядя на звезды, он сжимал подушку, повторяя один вопрос: «Зачем?». Ответ, как всегда, ускользал. Но в сердце росла тихая уверенность: его дар — не колдовство, а любовь, ставшая зрячей. И мир вокруг, одушевленный и бесконечно родной, откликался ему шелестом листьев, криком журавлей, теплом печеного хлеба — благодарным шепотом земли
В четырнадцать лет, отца захватило Святое Писание.
Григорий стоял, прижавшись спиной к прохладной каменной стене церкви. Воскресная служба кончилась, мужики кучковались у паперти, бабы перекликались, но в его ушах все еще гудело, как от удара колокола. Не от медного звона – от слов. Слов, которые только что произнес священник, читая Евангелие. Григорий, не знавший грамоты, ловил каждое звучание Писания на лету. И вот одно семя упало в самую глубину его души, проросло мгновенно и опалило корни:
*«Не придет Царствие Божие приметным образом... ибо вот, Царствие Божие внутрь вас есть» (Лк. 17:20-21).*
Он повторил про себя, шевеля губами без звука: «Внутрь... вас есть». И мир перевернулся. Небушко над головой, земля под ногами, его собственные руки – все вдруг стало тонкой пеленой, сквозь которую пробивался Огненный Смысл. Внутри. Не там, где звонят колокола или сияют иконы, а здесь – в тихом тепле под сердцем, в той самой глубине, откуда всегда приходили его видения и целительная сила.
"Батюшка... – мысленно простонал он, глядя вслед удалявшейся фигуре священника. – Да как же... Внутри? Во мне?" Страх, острый и липкий, сдавил горло. «Увидят!» – пронеслось в голове панической искрой. Увидят, что с ним творится невообразимое! Что внутри него сейчас – буря, землетрясение, врата распахиваются! Что он вот-вот закричит или упадет, истекая этим невыносимым Светом. Колдовство? Беснование? Деревня и так шепталась о его даре.
Он рванул с места, не слыша оклика матери. Бежал слепо, спотыкаясь о кочки еще сырой земли, не разбирая дороги – только бы в чащу, под сень вековых «братков»-лиственниц, туда, где можно спрятаться от людских глаз, чтобы выплакать, выкричать это открывшееся бездонное Чудо.
Отец рассказывал мне, что первыми поразившими его словами из Писания были: "Не придет Царствие Божие приметным образом, и не скажут: вот, оно здесь, или: вот, оно там. Ибо вот, Царствие Божие внутри вас есть".
Слова священника так поразили отца, что он бросился в лес, опасаясь, как бы окружающие не увидели, что с ним происходит нечто невообразимое.
Он рассказывал, что именно тогда почувствовал Бога.
Он рассуждал: "Если Царство Божие, а, стало быть, и сам Бог, находится внутри каждого существа, то и звери не лишены его?
И если Царство Божие есть рай, то этот рай -- внутри нас?!!
Отец рассказывал, что как только он понял это, покой снизошел на него.
Лес принял его, как родного. Он упал на колени у подножия самой старой лиственницы, сучья которой, как руки, тянулись к небу. Дышал, как загнанный зверь. Слезы текли ручьями, смешиваясь с весенней грязью на щеках. Не от горя – от узнавания. Вот Оно! Здесь! В этом бешеном стуке сердца. В тепле, разливающемся из груди по жилам. В тихом шепоте сосен. В упругой силе мха под коленями. «Ибо вот...» – эхом отозвалось внутри. Бог... был здесь. Всегда. В нем. В той самой точке, откуда он, маленький, посылал любовь больной корове или шептал «братик» ветру, меняющему путь.
Он утер лицо рукавом грубой рубахи. Взгляд упал на муравья, деловито тащившего соломинку по морщинистой коре. Раньше он просто шепнул бы: «Миленький, маленькой, неси с Богом». Теперь же мысль ударила, как молния:
«Если Царство Божие внутри человека... то зверь? Птаха? Муравей сей? Неужто и в них... Оно? Неужто и они не лишены Его?»
Он замер, потрясенный. В его сознании, привыкшем видеть образы будущего и прошлого, всплыла картина: старая кобыла кузнеца Никиты три зимы назад. Он тогда видел черную тень в ее боку, чувствовал ее боль как свою. И он менял картинку – вкладывая всю теплоту души, шепча ласковые слова, представляя ее здоровой. Кобыла поднялась. Разве не было это прикосновением к тому самому Источнику Жизни в ней? К Царству, сокрытому в твари? К Самому Богу, живущему в ней?
А если так... то рай? О котором бабки на завалинке судачили как о месте с золотыми воротами и реками медовыми? Неужели он... здесь? Внутри? Не далекий сад за смертью, а состояние? Глубина, где нет страха, нет разлуки, только чистая Любовь и Свет? И он, Гриша, с детства, сам не ведая как, лишь помогал этому раю, этому Царству в других – в людях, в скотине, в самой земле – пробиться сквозь тьму болезни, страха, неведения?
"Господи... – вырвалось у него хриплым шепотом, обращенным уже не к далекому «небушку», а к Тому, Кто вдруг стал ближе собственного дыхания. – Так это... Ты? Во мне? В Марфушке-корове? В этом муравье? И я... я просто... помогал Тебе в них светить?"
Он встал, опираясь о шершавый ствол. Страх отступал, сменяясь тихой, всепоглощающей радостью и более глубоким бременем. Зачем мне этот дар? Если Бог и Царство Его – внутри каждого, зачем нужен я? Чтобы видеть боль этого Царства в других? Чтобы... помогать? Но как? И почему я?
Отец рассказывал, что когда он возвращался домой из леса, его не оставляло чувство светлой печали, но не тягостной тоски. Ему представлялось, что он чуть было не увидел Бога.
Он вернулся домой поздно. Мать, молча поставила перед ним миску щей. Он ел, не видя еды. В голове крутились слова из Писания, услышанные в разные воскресенья, складываясь в новую картину. «Люби ближнего...» – но если Бог внутри ближнего, то любить ближнего – значит любить Бога в нем? «Исцеляйте больных...» – но разве он не исцелял, прикасаясь к тому Свету внутри больного, помогая ему пробиться?
Отцу надо было поделиться с кем-то. Его мать пришла в ужас -- это же святотатство, только святым дано видеть Бога!
В "Житии" написанным самим Григорием Распутиным есть такая фраза: "Все меня интересовало. И хорошее, и худое, а спросить не у кого было, что это значит?".
Из рассказов бабушки и деда я поняла, что таким он был с ранних лет — "опытным, всё познающим самим, странником".
"В природе находил утешение, и нередко помышлял о Самом Спасителе".
Он мог уставиться на небо, а мне он говорил: "Вера - это небо на земле, тут и спасайся".
Или на долгие часы погрузиться в созерцание обыкновенной травинки, да так увлеченно, что мать иногда пугалась, в своем ли он уме.
Но самыми странными и не понятными для окружающих были его чудесные способности предсказателя и ясновидящего.
Он мог сидеть возле печки и вдруг заявить: "Идет незнакомый человек". И действительно, незнакомец стучал в дверь в поисках работы или куска хлеба.
Обладал он и чудесным даром, без которого был-бы гораздо счастливее; - способностью предсказывать смерть.
Его никто не тянул за язык, а он не лез в душу, но иногда слова сами вылетали кто когда умрёт.
Отец рассказывал нам, детям, о том, как бабушка, напуганная его замкнутостью, задумчивостью даже отрешенностью, пыталась подтолкнуть сына к сверстникам.
Она называла это "развеяться". Отец ни за что на свете не хотел бы "развеяться", перестать быть "странным чудотворцем".
К ужасу родителей он твердил: "Не надо мне никаких друзей. У меня есть Бог".
Как-то торговец лошадьми, пытаясь взвинтить цену, нахваливал свой товар. Отец отвел деда в сторонку и предупредил:-- Он врет. Дед, разумеется, отмахнулся.
Через некоторое время лошадь ни с того ни с сего как казалось деду, околела.
Отцу исполнилось шестнадцать.
Хозяйственные дела у Распутиных шли все лучше. Ржи собирали много.
Вдоволь осталось и после того, как сторговались с местной мукомольней. Дед вошел в азарт. Решил подзаработать на остатках. Куда податься? В город, ясное дело. Ближе всего -- Тюмень.
Она казалась немыслимо большой: в то время там жило пятьдесят-шестьдесят тысяч человек.
Единственным членом семьи, которого дед с наименьшими потерями мог оторвать от хозяйственных работ, был мой отец. Ему и поручили ехать в город.
Это был первый его выезд так далеко. Думаю, именно тогда он почувствовал вкус к странствованию, к смене впечатлений, к возможности постигать и сравнивать.
Отец благополучно добрался до Тюмени и с выгодой продал товар.
Он обескуражил деда, привезя денег гораздо больше, чем тот рассчитывал.
И стал уже постоянно ездить и продавать товар.
Как то в деревенской общине выпороли до полусмерти и изгнали блудницу так молодой Распутин нашёл её после этого в лесу, остановил кровь и убрал боль и ничего не взял с неё, в итоге она поправилась живя в лесу и собиралась уезжать, и когда он узнал что сверстники хотят с ней позабавится остановил их.
В 17 лет он стал осознавать присутствие в себе того, чье существование согревало и дарило ощущение благополучия и покоя.
У отца никогда не было духовного наставника.
Приход в то время был что то вроде контрольного органа за сельчанами и сбора подати.
Все, что он понял, он понял самостоятельно.
Отцом же руководил только его разум и жажда познать Истину.
"Пахал усердно и мало спал, а все же таки в сердце помышлял как бы чего найти, как люди спасаются?". -Говорил он дочери о своём детстве.
Григорий вонзил плуг в пласт земли. Конь, его «братик-работяга», напряг могучую шею. Пахота была яростной, почти отчаянной. Мускулы горели, пот заливал глаза, но ничто не могло заглушить главную боль – тихое, неотвязное чувство Потери.
«Где Ты?» – билось в такт шагам под грубой рубахой. «Почему молчишь?»
Три года прошло с той весны в лесу, когда слова о Царстве Божием внутри опалили его душу. Тогда Бог был ощутим – как дыхание за спиной, как тепло в груди на морозе, как тихий голос в глубине, объясняющий мир. Он жил в присутствии. В непрерывном диалоге:
— Братик-ветер, не ломай яблоню...
— Хлебушек, расти, солнышко в тебе есть...
Каждое действие, каждое ласковое слово твари или человеку было молитвой, прикосновением к тому Свету внутри всего. И он чувствовал отклик – не голос с неба, а... благополучие. Глубокий покой. Уверенность, что он не один, что его дар – лишь крошечная часть огромной, любящей Воли.
Но постепенно Присутствие стало таять. Как пар от конского крупа на утреннем холоде. Сначала Григорий думал – грешен. Перебирал в уме каждый день: злился ли? Завидовал ли? Не помог ли кому? Но совесть была чиста. Потом решил – мало молится. Вставал до петухов, уходил в глухой уголок за овином, шептал слова, выловленные из церковных чтений, или просто стоял в тишине, открывая сердце. Молчание в ответ было лишь глубже.
Отец говорил, что жизнь его с того дня превратилась в сплошное ожидание какого-нибудь знака свыше. Но знака не было.
Тишине поля – но слышал лишь ветер.
Глазах больной коровы – видел боль, но не Свет внутри.
Своей памяти – вспоминал то огненное ощущение Бога в 14 лет... и плакал от тоски.
Жизнь превратилась в сплошное ожидание знака.
— Может, удар молнии в дуб у околицы?
— Или странник придет, старец прозорливый?
Он ловил каждую тень, каждый шорох. Но небо молчало. Земля молчала. Даже видения – те самые картинки прошлого и будущего – стали тусклыми, как выцветшая синяя краска на ставнях.
Ему все труднее становилось молиться. Казалось, весь запас его духовной энергии был растрачен в одной вспышке, и ничего не осталось. И пошёл тогда он в разнос по кабакам заглушая отчаяние.
И на гуляньях тогда чудным образом отец и встретил свою суженую.
Мама была доброй, основательной, сейчас бы сказали, уравновешенной, уравновесила и отца.
Она была на три года старше отца.
Начало семейной жизни было счастливым.
Отец с усердием, какое раньше замечалось за ним не всегда, работал по хозяйству.
Потом пришла беда -- первенец прожил всего несколько месяцев.
Смерть мальчика подействовала на отца даже сильнее, чем на мать.
Он воспринял потерю сына как знак, которого так долго ждал. Но не мог и предположить, что этот знак будет таким страшным.
Его преследовала одна мысль: смерть ребенка -- наказание за то, что он так безоглядно "тешил плоть" и так мало думал о Боге.
Он молился. И молитвы утешали боль.
Прасковья Федоровна сделала все, что могла, чтобы смягчить горечь от смерти сына.
Через год родился второй сын, Дмитрий, а потом -- с промежутком в два года -- дочери Матрена, или Мария, как я люблю, чтоб меня называли, и Варя.
И отец затеял строительство нового дома, большего по размерам, чем дом деда, на одном дворе. Это был двухэтажный дом, самый большой в Покровском.
