0 просмотренных постов скрыто
Кот, прошедший зону, этап и ИВС
Я тут уже писал посты о том, что в 80-е обслуживал сигнализацию в изоляторе временного содержания. Так вот, кот у меня как раз оттуда появился.
Прихожу раз по вызову в виду какой-то там технической неисправности. Открывает мне дежурный вход за забор. Вхожу на территорию и вижу - рядом со входом в саму собственно тюрьму кот на солнышке жмурится. Надо сказать, что там три немецкие овчарки вдоль забора на цепях курсировали. Трос натянут, а на нём кольцо с цепью. Собаки вдоль забора и бегали. Я там нечасто бывал, примерно раз в месяц. Собаки так и рвут в мою сторону, лаем заливаются - чужой пришёл. А кот от них поблизости, но вне досягаемости лежит - вообще без эмоций, просто жмурится.
А красава! Одноцветный, с серой шерстью, с сине-голубым отливом. Спрашиваю ментовских:
- Откуда кот-то у вас?
- Да осуждённых по этапу наши возили и с зоны с собой обратно привезли. Сиделец.
- А чё привезли-то?
- Да фиг знает. Обратно приехали с зоны с котом. Вот кормим пока. Тебе мож нужен кот?
Смотрю на него - ну, красавец! И жил я один тогда в бараке, но жильё с отдельным входом. Понравился он мне. Думаю: с котом веселее жить будет. Решил забрать. Да он только не особо в руки давался. Не царапал и не кусал но... Посадил я его в какую-то сумку холщёвую, только что одна голова снаружи. И так, обняв его, в автобусе и вёз. Всю дорогу он недовольно на меня поглядывал и когти свои острющие и длиннющие сквозь сумку выпускал. И сквозь сумку и сквозь штаны в ноги их мне вонзал. Молчком. Чтоб я не обольщался, что так вот просто его везу.
В общем, доставил. Он всё дома обнюхал и остался доволен. Место спать себе облюбовал. Стали вдвоём жить. Как его зеки называли на зоне мне было неизвестно. Поэтому назвал его Синий. По цвету шерсти.
Синий уходил гулять и даже надолго, но всегда возвращался. Признал, что это теперь его дом. Но была у нас иногда некая несостыковка. Я был молод и холост. Иногда приходил поздно, иногда - вообще дома не ночевал. В общем, бывало так: он придёт - меня ещё нет, а я приду - его уже нет. Бывало, что по несколько дней с ним не встречались. Что характерно, он мне всегда приветы передавал. Оставлял на крыльце задушенную крысу. Я их в печи сжигал. А он видать думал, что я этих крыс ел.
Я этот вывод делаю из следующих событий. Прошло сколько-то времени и я женился. Какое-то время жили мы ещё в этом барачном жилье. И перестал Синий на крыльцо задушенный крыс приносить. Я так понял, что решил он, что жена теперь о моём питании должна заботиться. А он в этом отношении теперь свободен. Ну, это, конечно, мои фантазии.
Жену принял достаточно уместным образом. Недовольства не выражал. Но на руки, как ко мне, так и к ней не шёл. И гладить себя не разрешал. Без агрессии, просто уходил в сторону, нервно подёргивая хвостом. Одно слово - сиделец.
В начале 90-х переехали мы в благоустроенное жильё. Синий соответственно тоже с нами. По очереди родились два пацана. Эти, как подросли, творили с ним всё, что угодно. Заворачивали в тряпки, носили на руках как младенца, вытворяли прочие штуки. Всё терпел. А нам себя так гладить и не разрешал - не нравилось. А пацанам позволял с собой делать, всё, что им было угодно. Никогда не протестовал. В общем, понимающий.
К моменту, как младшему лет 5 было - заболел Синий. Старый уже был. Просто лежал у себя на подстилке. Так пролежал несколько дней. Только когда дети его пытались покормить - ел из их рук. Ну так, вид делал, что ест. А через время однажды встал и подошёл к двери. Мы обрадовались - вроде двигается. Да, двигался, только это его заключительный аккорд был. Оглянулся, тоскливым взглядом осмотрел всё. Видно было, что хочет, чтобы дверь ему открыли. И после этого больше его мы не видели. Ушёл умирать. Позже дети плакали, мы с женой тоже.
Больше котов я не брал.
Показать полностью
Суд, кассация, Одесса...
Чтоб много не пылить по теме камеры, это ж три с лишним месяца, а оно вам надо? добавлю только про Диму, для меня он тоже колоритный персонаж - однорукий парняга крестьянской наружности и поведения, убивший свою мать. Как там и что - особо не вникали. Но на наших глазах Дима из нормального человека постепенно превращался в поехавшего крышей. Когда видишь либо здорового, либо больного это обычное дело. Но наблюдать сам процесс мне довелось только единожды - в камере №45. Сначала он выглядел нормально, отвечал на вопросы, иногда поддерживал разговоры, замкнутый, но с кем не бывает. Постепенно всё больше уходил в себя, несмотря на многолюдье, подходил к оконной решётке, долго держался за неё, ерошил волосы, снова смотрел в никуда, с каждым днём взгляд его становился всё более безумным. Нет, не косил. Косящие заходили в хату, их поведение было знакомо. В случае с Димой реальная потеря рассудка. Его забрали на экспертизу, скорей всего на дурке и остался.
Дату суда не помню, месяц скорей всего ноябрь, конец ноября. Суд был показательный, в стенах учебного заведения, поэтому результат был предрешён, ни условного, ни "химии" (химия - стройки народного хозяйства, бывает, как из зала суда, так и из лагерей, как смягчение режима содержания) не предполагалось. Так и вышло. Порешали за один день. Подельник шёл паровозом, как зачинщик, ему дали троечку, мне два года общего режима. После суда, точнее, после оглашения приговора в следственную хату не возвращают, с вещами плавно перемещаемся в осуждёнку. Две осуждёнки на том же этаже, что и следственная, по коридору напротив и наискосок. Это уже рабочие хаты, днём их жителей выводили на работу в тарный цех, сбивали ящики для сельхозпродукции. Это было повеселее. В этом же цеху по субботам показывали фильмы. В таком положении мы пробыли недолго, наши адвокаты подали кассационные жалобы и нас этапировали в Одессу, так как ближайшая кассационная тюрьма была там. Кстати, в осуждёнке встретились с ещё одним приятелем из той же босяцкой компании, что и мы с Толиком - Тощим. Тощему дали химию из зала суда и он ждал утверждения приговора. Хотя потом за нарушение режима он попал в один со мной лагерь. Но это отвлечение.
Вечером нас вывели в транзитку, человек тридцать со всех хат и режимов. Про режимы для прояснения - их в те времена (не знаю, как сейчас) существовало четыре. Два для первоходов - общий и усиленный и два для ходоков не первого раза - строгий и особый. На особый режим отправляли тех, кого суд признавал особо опасным рецидивистом, как правило, это могли признать уже на третьей ходке по одной и той же статье. В Херсоне таких не было, был только смертник, в их тему я не посвящён, точнее, поверхностно. Поздним вечером нас погрузили в воронок и вывезли к "столыпину" (спецвагон для арестантов), погрузили и отпавились мы в Одессу. В столыпине набор камер, отделённых от прохода решёткой, вторая полка при необходимости (много народа, а в СССР его всегда было много) делалась сплошной путём откидывания дополнительной полки. В вагоне народ уже разделяли по режимам. Была тут и женская камера. Коротали досуг путём перекрикивания, при хорошем конвое гоняли между купе малявы (записки). Единственный недостаток столыпина - вывод в туалет, когда конвой решит. Приходилось терпеть. Но по одному разу до Одессы выводили, там часов 7 езды.
В Одессе снова воронок и транзитная хата не только из нашего города, народу натоптали так, что продыхнуть было невозможно. Менты пошли навстречу - открыли дверь, иначе б кому-то поплохело. Одесская тюрьма колоритная, на въезде двое ворот, вместо пяти наших, расположена крестом, как Ленинградская (тогда) тюрьма "кресты" и вообще, мне кажется, они одного проекта. Часов через пять нас начали раскидывать по камерам. Корпус осуждёнок, кажется, четвёртый, не помню точно. Выводили небольшими партиями без деления на режимы. На корпусе мне предложили стать банщиком, я ненадолго задумался, но особняк (особый режим), что рядом сказал, - Даже не думай, соглашайся. Я и согласился. Условия режима содержания были намного мягче, чем на общих основаниях. Поэтому парочка месяцев ожидания ответа на кассачку прошли легко и непринуждённо. Про Одессу должна быть отдельная тема, о ней позже или никогда, как созрею.
В конце января нас отправили на этап уже в зону к постоянному месту жительства.
Показать полностью
Почти 15 лет просидел в тюрьме с уголовниками, а на свободе стал знаменитым актёром. Как сложилась судьба Георгия Жжёнова
Георгий Степанович Жжёнов родился 9 (22) марта 1915 года в Петрограде, Российской империи.
Его родители были крестьянами из Тверской губернии, в 1921 голу отец будущего артиста был приговорён к трём месяцам принудительных работ за контрреволюционную агитацию.
...После покушения в 1934 году на члена Политбюро Сергея Мироновича Кирова, в сталинских лагерях оказался старший брат актёра, Борис, за то, что он не вышел на траурную демонстрацию.
Всех близких Георгия Жжёнова выслали в Казахстан. Бориса вскоре не стало. Георгий Жжёнов отказался уезжать из Ленинграда и был арестован. Но на помощь пришёл Сергей Герасимов, актёра освободили и отправили на киностудию “Ленфильм”.
Это знакомство вскоре стало известно следственным органам и Георгия Жжёнова обвинили в шпионской деятельности. В июле 1938 года артиста арестовали по обвинению в шпионаже и осудили на 5 лет, которые Жжёнов должен был провести в исправительно-трудовом лагере. В ноябре 1939 года его этапировали на Колыму.
Один из эпизодов того периода отражен в рассказе Георгия Жжёнова — «Саночки»:
"О ПОСЫЛКАХ я узнал в один из банных для «вольняшек» дней, когда начальник лагеря зашел в баню, попариться с мороза.
— Все еще живой, артист?! — удивился он, увидев меня на обычном месте за горящим бойлером.
— Долгожитель!.. Хочешь — обрадую? Посылки пришли тебе из Ленинграда.
Новость была настолько невероятна, что я никак не отреагировал.
— Чего не радуешься?
Мое молчание его озадачило. Зная, как быстро начальство меняет милость на гнев, я решил не испытывать судьбу по пустякам.
— А это правда? — сказал я. — Где они?
— На «17-м», где же еще!
— Так пошлите за ними кого-нибудь, гражданин начальник!
Он рассмеялся:
— Кого я пошлю?.. Хочешь жить — сам сходишь.
— Мне не дойти. Вы же сами видите, в каком я состоянии…
— А у меня весь лагерь в таком состоянии… — еще пуще развеселился он. — Вот так-то, артист! Десять километров всего — и ты живой, думай!.. Сходить на «17-й» я разрешаю тебе.
КОГДА мехцех — последнее приисковое строение осталось за спиной, я послал прощальный взгляд лагерю и медленно побрел по лунной дорожке, напоминавшей серебряную ленту фольги, размотанную по голубому безбрежью снега, навстречу восходу солнца, в сторону заповедного «17-го»…
Вскоре начали слипаться, намерзать ресницы. Сплюнул. Слюна на лету превратилась в ледышку — первый признак, что мороз за сорок…
Надо было идти быстрее, чтобы согреться, но не слушались, не шли распухшие, ватные ноги… Несколько раз оступался, падал… поднимался… Продолжал идти через силу, в надежде, что вот-вот появится «второе» дыхание, станет легче. Одышка заставила смириться — явно не срабатывало, не справлялось перетруженное сердце. Когда в очередной раз споткнулся и упал, окончательно понял: придется отдыхать — идти дальше нет сил. Так и остался сидеть на дороге.
Когда немного восстановилось дыхание и унялось сердце, собрался с мыслями, пытаясь определить, где нахожусь и долго ли шел. По знакомым очертаниям ближних сопок выходило, что отошел от поселка всего-навсего километр-полтора, не больше. Все мои заочные банные расчеты за теплым бойлером полетели к чертям, если за два с лишним часа пути мне удалось одолеть всего километр с небольшим.
Сколько же потребуется времени на весь путь?.. Ответ не оставлял никаких надежд.
Получалось, что идти придется сутки — не меньше. Ни физических сил, ни иной энергии преодолеть это расстояние во мне не было.
…Медленно повернулся спиной к леденящему ветру и поплелся, спотыкаясь, обратно.
Ни отчаяния, ни жалости к себе я не чувствовал. Скорее наоборот: сознание принятого решения и ветер, от которого наконец нашел спасение, подставив ему спину, принесли облегчение. Отчаяние настигло поздно ночью, когда я, насквозь промерзший и обессиленный, перевалил через порог остывшей бани, ткнулся на свое обычное место между теплым бойлером и стеной и завыл, как собака, почуявшая покойника.
ПРОШЛО три дня. И вот снова начальник лагеря вызвал банщика и приказал топить баню. Целый день несколько слабосильных зэков скребли, чистили, мыли полы и лавки в парной, грели воду и топили бойлер. Две сорокаведерные деревянные бочки, заменявшие ванны, были наполнены горячей водой. Втайне от банщика мы исполнили традиционный «ритуал» — помочились в обе бочки, выражая тем самым нашу пламенную любовь к начальству, умудрившемуся за несколько зимних месяцев отправить на тот свет половину вверенных им заключенных.
Начальник лагеря привел с собой оперуполномоченного прииска. Это был высокий худощавый офицер (лейтенант МГБ) с внимательным взглядом темных недоброжелательных глаз.
На приисках Оротукана этого человека звали «Ворон».
Начальство явилось навеселе. Оба оживленные и разговорчивые. Увидев меня у бойлера, начальник изобразил на лице радость:
— С возвращением, артист!.. Как жизнь молодая?
Слово «артист» ему явно нравилось. В его представлении я был чем-то вроде клоуна.
— Подвел ты меня, артист, ох как подвел!.. Я, можно сказать, поставил на тебя… побился об заклад с лейтенантом, а ты взял и обманул меня… Нехорошо!.. Я говорю ему, — он показал рукой на уполномоченного.
— Пойми, говорю, у него нет другого выхода, он должен дойти!.. Иначе подохнет здесь — он это понимает!.. Это я про тебя… а он мне свое: «Один не дойдет — замерзнет!» Плохо, говорю, ты знаешь артистов!.. Они народ особенный, двужильный!.. Так что случилось?.. Почему вернулся?
Как я ни крепился, слезы все больше и больше застилали глаза. Я низко опустил голову, пытаясь сдержать их, не смог и впервые после возвращения беззвучно заплакал.
— Ну все — местный! — махнул на меня рукой начальник, давая понять, что сеанс общения закончен, отвернулся и, стянув с себя нижнее белье, с веселыми охами и ахами полез в бочку с горячей водой. Его примеру последовал и уполномоченный.
…Они веселились, поочередно бегали в парную, с хохотом обливали друг друга ледяной водой, «травили» анекдоты, с наслаждением пофыркивая в своих бочках, обсуждали предстоящие дела…
…Я тихо скулил в своем углу, обняв теплый бойлер, следить за которым, судя по всему, была моя последняя обязанность на этом свете.
Из обрывков их разговоров, долетавших до меня, я понял, что утром уполномоченный отбывает в Оротукан, в управление.
Фантастическая мысль зародилась у меня в мозгу: «А что, если попроситься вместе с ним? Ведь путь его обязательно будет проходить через «17-й», другой дороги не существует?!»
Я понимал всю безнадежность моей мысли, понимал, что своей фантастической просьбой вызову лишь презрительную усмешку, и все же с непонятной самому себе решимостью, решимостью отчаяния, что ли, выбрал момент, когда они, надев полушубки, докуривали послебанные цигарки, подошел к уполномоченному и, глядя ему прямо в глаза, тихо сказал:
— Гражданин начальник! Возьмите меня с собой до «17-го».
ОН ПОЯВИЛСЯ, как и обещал вчера, перед самым рассветом…
Легко подпрыгивая на неровностях тропинки, за ним бежали детские саночки, то обгоняя хозяина, то, наоборот, застревая в наметенном снегу… Он легко дергал за веревку, привязанную к санкам, и те опять весело устремлялись под горку… На санках лежал маленький чемодан — обычный дерматиновый чемоданчик; в городах с такими ходят в баню или носят завтрак на службу.
«Зачем ему санки? — подумал я. — Такой чемоданчик проще нести в руках…»
— Слушай меня внимательно: пойдешь следом за мной. Идти буду не торопясь, нормально… Но предупреждаю — не отставать! Отстанешь — пеняй на себя, уйду! Ждать не буду. Цацкаться мне некогда!.. Пойдешь один или останешься подыхать на дороге… Отдыхать сядешь тогда, когда я скомандую, не раньше. Никакой самодеятельности — иначе уйду! Подходят мои условия? Сдюжишь?!
— Постараюсь.
— Тогда все, — подытожил он. — Тронулись!
И мы пошли.
ВПЕРВЫЕ за последние три дня вдруг, чуть ли не до рвоты, захотел есть! Опять стали мерещиться посылки… И чего только в них не было! В который раз смакуя, я перебирал их содержимое… Все, что я любил когда-то на «воле», укладывал в них, сортируя и отбирая продукты с расчетом на предстоящее долгое путешествие. Любимая рыба горячего копчения, севрюга, осталась дома — в посылку упаковали воблу (над ней время не властно)… насладившись запахом полубелого хлеба с тмином и изюмом, решительно заменил его сухарями… Мясо не взял — только твердокопченую «салями» (она прочнее) и сало… Украинское сало… с розовой прожилкой, тающее во рту… Как и полагается, все углы посылок забиты чесноком и луком… Сахар брал только колотый, от «сахарной головы» — он слаще. Не забыл, конечно, и табак! Папиросам предпочел сигареты и махорку, объем тот же, а табаку больше… Мороженое… при чем тут… мороженое?
С ходу налетев на что-то непонятное, я ткнулся лицом в снег и… опомнился. Надо мной стоял уполномоченный и вытягивал из-под меня опрокинутые санки… посылки исчезли.
— Ты чего? — Он подозрительно смотрел на меня. — Что с тобой?
— Ничего, простите. — Выплевывая изо рта снег, я с трудом поднялся.
ПРОЙДЯ еще несколько десятков метров, я упал, все-таки упал… Свое «горючее» сжег дотла — мои баки пусты, и резерв исчерпан, — дальше идти не на чем, ни сил, ни самолюбия — все израсходовано… Кто-то сказал: «Нет сил жить, и даже отчаяние мое бессильно!» Мое «отчаяние» помогло мне каким-то образом встать на четвереньки, изготовиться к очередному «старту»; я начал было уже раскачиваться, чтобы подняться, и в этот момент увидел подходившего ко мне уполномоченного.
Я не мог скрыть радость, охватившую меня, заулыбался, но встать на ноги, как ни старался, не смог. С мрачным видом подойдя ко мне, он, ни слова не говоря, приподнял меня за шиворот из снега и усадил на санки. Чемоданчик переложил в ноги и крепко-накрепко прикрутил нас обоих веревкой. Я не сопротивлялся. В моей душе сейчас победно пели ангелы, торжественно звучала суровая музыка Пятой симфонии Бетховена, исполняемая сводным оркестром всех лучших симфонических оркестров мира!
И тут уполномоченного прорвало:
— Чего улыбаешься, чего лыбишься, фитиль несчастный!.. Думаешь, жалко тебя стало? Нужен ты мне очень, артист… Посмотрел бы ты на себя, какой ты артист!.. Артисты в Москве, в Большом театре поют, а не на Колыме вкалывают… Спасибо скажи, что на меня, дурака, попал, а не на кого другого!.. Надо же! Расскажи кому — не поверят!.. Впрягся, как конь, в упряжку и тащу его, гада, контрика, — драгоценность какая, самородок!.. Брось улыбаться, говорю! Доулыбаешься, что брошу к чертовой матери или пристрелю, как собаку, — навязался на мою шею, интеллигент…
Все оставшиеся до «17-го» километры он материл меня последними словами (то проклиная, то угрожая). Не щадил и себя, клял за минутную слабость в бане…
Еще вчера он понял, что никаких физических сил пройти десять километров во мне нет, что моя просьба была чисто волевым всплеском, последней надеждой человека, стоящего на грани жизни и смерти… Он предвидел вариант, что, возможно, ему самому придется тащить меня живого или мертвого… и все-таки пошел и на это.
Вот, значит, зачем ему понадобились саночки, вот зачем он захватил их. Какие слова способны объяснить этот поступок? Кто может исследовать, найти объяснение причинам неожиданной трансформации в психике людей — в этой бесконечной войне Добра и Зла?
НЕПОДАЛЕКУ от лагерной вахты уполномоченный остановил санки, распутал веревку, выматерился напоследок в мой адрес, закурил… Мы финишировали.
— Спасибо, гражданин начальник! — сказал я.
Игнорируя мою благодарность, он направился в помещение рядом с вахтой, на двери которого красовались три огромные, намалеванные суриком буквы — МХЧ (материально-хозяйственная часть); уже от двери, обернувшись, приказал:
— Жди меня здесь, — и скрылся.
Как собака неотрывно смотрит на дверь, в которую ушел ее хозяин, приказав ей: «Сидеть!», так и я сейчас, ничего вокруг себя не видя, смотрел на МХЧ с надеждой и страхом и ждал возвращения уполномоченного. Вскоре он вышел, держа в руках два фанерных ящика, обшитые серым полотняным материалом, изрядно заштемпелеванные, с остатками сургучных печатей по стенкам, мои посылки…
— Забирай свое наследство! — Он поставил посылки у моих ног.
Наконец-то! Остался позади десятикилометровый тоннель между жизнью и смертью… Ценою нечеловеческих усилий я одолел его!.. Вот они — два ящика — у моих ног — в них все!.. Мое спасение, моя жизнь! Они мои! И никто не в силах отнять их у меня!
В ЖИЗНИ каждого человека бывают поступки (главные поступки его жизни), которыми он гордится или, наоборот, которые презирает, старается скорее забыть… В моем положении поступил я тогда единственно правильно — я сказал:
— Гражданин начальник! Спасибо за все, но я вас прошу, сделайте еще одно доброе дело…
— Какое еще дело? — недовольно спросил он.
— Отдайте посылки охране и прикажите не выдавать их мне… хотя бы в течение трех суток… Пусть несколько дней дают мне понемногу, порциями, понимаете?..
Уполномоченный серьезно посмотрел мне в глаза и впервые, кажется, по-человечески искренне сказал:
— Вот за это — молодец!.. Смотри-ка, сколько в тебе силы, оказывается!.. Сколько характера сохранилось… молодец! Теперь верю — жить будешь!.. Я догадывался, что ты мужик крепкий, жаль, что контрик.
— Никакой я не контрик!
— Ладно — не агитируй! Пошли.
Он подхватил обе посылки и быстро зашагал к вахте. Когда меня позвали зайти в помещение, на столе лежали обе мои посылки. В комнате находились два дежурных вохровца. Распоряжался уполномоченный.
— Вскрывай! — приказал он одному из вохровцев и, показав рукой на меня, представил: — Этот фитиль с «Верхнего». Пришел за своими посылками. Три дня не давать ему их! Как бы ни просил — не отдавать! Кормите понемногу, раза три в сутки, чтобы не случилось с голодухи заворота кишок, понятно? Учтите: он сам об этом попросил — боится за себя.
Охранник вспорол обшивку, подковырнул несколько раз верхнюю крышку и вскрыл посылку. Вытащить из нее ничего не удалось, кроме чудом сохранившейся описи, прилипшей к фанерной крышке. В ней перечислялось содержимое и количество каждого продукта.
Все, что было в посылке, а именно: сахар, колбаса, сало, конфеты, лук, чеснок, печенье, сухари, шоколад, папиросы «Беломор», вместе с оберточной и газетной бумагой, в которую был завернут каждый продукт, за время трехлетнего блуждания в поисках адресата перемешалось, как в стиральной машине, превратилось в единую твердую массу со сладковатым запахом гнили, плесени, запахом табака и конфетной парфюмерии… Все пропиталось жиром и табаком, засахарилось…
Такая же картина повторилась и в другой посылке, с той только разницей, что там к содержимому добавились пара шерстяных носков и варежки.
— Нда!.. — удивился уполномоченный. — Это называется поел, покурил и газетку почитал!.. И все зараз, в один присест. Что будем делать? Выбрасывать или?.. Распоряжайся, ты хозяин!
Охранники с брезгливым любопытством наблюдали за мной. Я подошел к столу, откромсал ножом кусок и тут же при всех, почти не разжевывая, торопливо проглотил, не разбирая ни вкуса, ни запаха, словно боясь, что кто-то может помешать или отнять у меня «это»…
ТАК мучительно долго еще никогда не тянулось время, как в эти последние трое суток. Ни лежать, ни спать я не мог — животный инстинкт гнал из барака к вахте, поближе к посылкам. Я окончательно потерял контроль над собой: не доверял охранникам, боялся, что они или выбросят посылки, или скормят собакам. Как волк из засады, следил за каждым, кто заходил на вахту… Когда подходило время получать очередную порцию, я умолял отдать мне все — уверял, что я уже в порядке, клянчил, плакал, угрожал, оскорблял, кричал «фашисты!», грозился выбить стекла в окнах, бил кулаками в дверь, в стены вахты, скулил от бессилия.
Спасибо охранникам!.. Они не поддались на мои «провокации» и в точности выполнили приказ уполномоченного. На мое счастье, у них хватило и нервов, и добродушия… Когда же им становилось особенно невтерпеж, они просто брали меня за шиворот и оттаскивали, как щенка, в снег, подальше от вахты…
Наконец наступил долгожданный день — трехсуточный «карантин» кончился!..
К недоумению вахтеров, за посылками я не явился! Уже закончился утренний развод в лагере, — бригады вышли на работу, а меня все нет и нет… Послали старосту узнать, в чем дело, куда я мог подеваться. Никуда я и не «подевался» — староста обнаружил меня в баке, на своем месте — я спал!.. В самый критический, кризисный момент физической и нервной истощенности мое подсознание (самый безошибочный диагностик) пришло мне на помощь, сделав выбор между сном и пищей. Я спал глубоким, живительным сном праведника! Так спят тяжелобольные, переборовшие болезнь. Так, наверное, спали вывезенные из блокадного Ленинграда спасенные дети — наступил кризис. Когда староста разбудил меня, впервые за эти горестные месяцы я почувствовал в себе слабый огонек надежды, впервые поверил, что буду жить!
КОГДА «17-й» окончательно скрылся из глаз и перестали быть слышны: скрежет транспортерной ленты, человеческие голоса и пыхтение паровых экскаваторов, когда в безбрежии сияющего на все четыре стороны слепящего снега воцарилась тишина, я остановился отдохнуть, мне захотелось есть…
Весеннее солнышко уже давало о себе знать — было тепло, и клонило в сон… Но теперь я уже вполне владел собой. Я сидел на санках и ел — обстоятельно и неторопливо…
Интересно, что содержалось в той «массе», которую я сейчас с таким наслаждением разжевывал? Я развернул опись и перечитал ее вслух. В конце описи большие, неровные буквы, тщательно выведенные непослушной рукой матери, промаслились, чернильный карандаш расплылся, потек, но разобрать написанное было можно…
Опись заканчивалась словами: «На здоровье, сынок! Береги себя».
Самое выносливое существо на свете — человек! Чего только ему не приходилось преодолевать: голод, холод, болезни, одиночество!.. Зверь гибнет — человек живет! Особенно русский человек!.. Какие только испытания на прочность не выпадали на долю русского человека! Рабство, нашествия, стихийные бедствия, эпидемии, войны… В руках каких только политических авантюристов не побывал русский человек! Вся история народа российского есть бесконечная борьба за жизнь, за выживание…"
Будучи заключённым, Георгий Жжёнов в 1944 году начал играть на сцене Магаданского музыкального драмтеатра имени М. Горького. Актёр вышел на свободу в марте 1945 года и продолжил работать на сцене уже как вольнонаёмный. В декабре 1946 года Георгий Жжёнов уволился и уехал на “большую землю”
Сергей Герасимов ходатайствовал, чтобы Жжёнова отправили на Свердловскую киностудию, но в 1948 году студию неожиданно закрыли. В Москве и Ленинграде Жжёнову было запрещено жить, и он отправился в Горьковскую область, где начал работать в театре города Павлово.
В 1949-м Георгия Жжёнова снова арестовали и сослали на этот раз в Норильский исправительно-трудовой лагерь. До 1953 года он работал Заполярном театре драмы, где подружился с будущей звездой советского кино Иннокентием Смоктуновским.
В 1955-м Георгия Жжёнова полностью реабилитировали, он вернулся в родной Ленинград и устроился актёром в Ленинградский областной драматический театр.
Показать полностью
1
Автобусная терапия глазами очевидца
Видео с русскими субтитрами можно найти тут :
https://t.me/izgoy4u/933
втобусная терапия.
October 11, 2021
—ХОРОШО, РАССКАЖИ НАМ, ЧТО СОБОЙ ПРЕДСТАВЛЯЕТ ЭТАП В США.
— Я отсидел небольшой срок 60 дней за пустяк в тюрьме графства. За это время пришёл ордер на мой арест, выданный в другом штате. Этапировать меня должна была частная контрактная компания GEO. Автобус GEO подкатил к воротам тюрьмы за 3 минуты до истечения срока задержания. На меня надели наручники, пристегнув их к цепи обернутой вокруг моего пояса, а на ноги кандалы с длиной цепочки в 30 см.
—ПОЛУЧАЕТСЯ, ТВОИ ДВИЖЕНИЯ ОЧЕНЬ ОГРАНИЧЕНЫ, ПЛЮС ТЫ ПРИКОВАН К САМОМУ АВТОБУСУ?
—В автобусе ряды маленьких пластиковых сидений по два с каждой стороны. Как только ты садишься, тебя приковывают к полу автобуса. С начала этапа в салоне жжёт холодом кондиционер. Всегда вывернутый на максимум. Холод дикий. На мне шорты майка, немного волос на голове вот и всё.
Автобус следует своему маршруту останавливаясь в каждой небольшой тюрьме графства . И так от Флориды до Калифорнии, а потом вверх, к канадской границе. Нету смысла упоминать — меня должны доставить в Джорджию, а это соседний штат с Флоридой.
Итак, я трясу задницей от восточного побережья к западному, потом на север. Прыгаю на цепи, как игрушка йо-йо. Никакой возможности сходить в душ, день и ночь, и так на протяжении 16 суток.
Ладно я, со мной был арестант, находящиеся в автобусе дольше меня. Его звали Вонючка, хотя мы его называли Свиной Хлев, потому что от него поднималась дымка смрада.
— ОБАЛДЕТЬ.
— Он вонял так сильно, что его поместили отдельно в клетку около женского отделения.
— ОБАЛДЕТЬ.
— Всё это время ты не можешь даже приподняться с этого маленького сиденья. Спишь на соседе, и сосед спит на тебе. Кормят тебя бутербродом с прозрачным кусочком колбасы, и так три раза в день. Когда ты пребываешь на место, у тебя остаётся кожа да кости.
— ОБАЛДЕТЬ.
— Да, 16 дней из Флориды, через Алабаму, Миссисипи, Луизиану, Техас, Калифорнию, Вашингтон. В Кентукки нам должны были дать 3 дня отдыха, но мы пробыли там всего 30 мин.
—ПОЛУЧАЕТСЯ У ТЕБЯ НИ НА ЧТО НЕ ХВАТАЛО ВРЕМЕНИ.
— Как только с меня сняли цепи, выдали одежду провели через все этапы заселения и сразу же прокричали моё имя...
—ХОРОШО, ТЕБЯ ПОЗВАЛИ ТЫ ДАЖЕ НЕ УСПЕЛ ОТДОХНУТЬ?
—Разумеется.
— И СНОВА В АВТОБУС.
— Именно. Меня приковывают и везут через Джорджию, Кентукки в Алабаму. Даже не озаботясь меня высадить в Джорджии. Каким-то образом про меня просто забыли. Так я снова оказался в Майами. И только после этого снова в Джорджию. 16 дней.
— ОБАЛДЕТЬ.
—Я не знаю, если ты в курсе, после 16 дней твои ноги опухают сталь впивается в лодыжки. Мои ноги были как у слона.
— ОБАЛДЕТЬ. СОВЕРШЕННО БЕСЧЕЛОВЕЧНОЕ ОТНОШЕНИЕ.
— Разумеется. Никогда в жизни я не был так счастлив в конце концов оказаться в тюрьме.
— ОБАЛДЕТЬ.
— Меня забросили во временную камеру и трое других арестантов набросились на меня с расспросами, где я был и почему от меня так воняет.
—2 НЕДЕЛИ БЕЗ ДУША ЭТО КОНЕЧНО, ДА.
— Ага. Когда тебе надо справить нужду, они отстёгивают одну руку. Если ты правша —левую если левша правую. Попробуй подтереть задницу в движущемся автобусе со скованными ногами.
—ПО ШКАЛЕ ОТ 0 ДО 10—АБСОЛЮТНЫЙ НОЛЬ. КАК ЧАСТО СЛУЧАЕТСЯ ПОДОБНОЕ?
—Постоянно. Многие не знают что такое возможно. У них один водитель и один охранник, когда двое других спят. У них помповые ружья, а у нас дикий холод.
С канала
Чужой Дневник.
t.me/izgoy4u
Показать полностью
История о человечности от Ариадны Эфрон: «Долг этот буду отдавать, сколько жива буду»
Ариадна Эфрон – дочь Сергея Эфрона и Марины Цветаевой – провела в сталинских лагерях почти 15 лет.
Ариадна Эфрон — дочь Сергея Эфрона и Марины Цветаевой. В 1939-м ее арестовали: Лубянка, обвинение в шпионаже, пытки, 8 лет исправительно-трудовых лагерей. В 1949 году ее вновь арестовали и приговорили к пожизненной ссылке в Сибирь. Реабилитировали в 1955 году за отсутствием состава преступления.
Прочитайте этот отрывок из письма Ариадны. Он о человечности… Той самой, которую можно сохранить при любых обстоятельствах.
«Когда-то меня «гнали этапом» с Крайнего Севера в Мордовию — шла война, было голодно и страшно, долгие, дальние этапы грозили смертью. По дороге завезли меня в какой-то лагерь на несколько дней — менялся конвой. Отправили полы мыть в столовой; стояла зима, на чёрном полу вода замерзала, сил не было. А дело было ночью — мою, мою, тру, тру, вошел какой-то человек, тоже заключённый, — спросил меня, откуда я, куда, есть ли у меня деньги, продукты на такой долгий и страшный путь? Ушёл, потом вернулся, принёс подушечку-думку, мешочек сахару и 300 р. денег — большая сумма для заключённого!
Даёт это всё мне — чужой человек чужому человеку… Я спрашиваю — как его имя? Мол, приехав на место, напишу мужу, он вернёт Вам долг. А человек этот — высокий, худощавый, с живыми весёлыми глазами — отвечает:
«Моё имя Вы всё равно забудете за долгую дорогу. Но если и не забудете и мужу напишете, и он мне «вернёт долг», то денежный перевод меня не застанет, сегодня мы здесь, а завтра там — бесполезно всё это».
«Но как же, — говорю я, — но кому же вернуть — я не могу так просто взять?»
«Когда у Вас будет возможность, — отвечает он, — «верните» тому, кто будет так же нуждаться, как Вы сейчас. А тот в свою очередь «вернёт» совсем другому, а тот — третьему… На том и стоим, милая девушка, так и живём!»
Он поцеловал мне руку и ушёл — навсегда.
Не знаю до сих пор, кто он, как его зовут, но долг этот отдавала десятки и сотни раз и буду отдавать, сколько жива буду. «Думка» его цела у меня и по сей день, а тот сахар и те деньги спасали мне жизнь в течение почти трёхмесячного «этапа».
Ариадна Эфрон в письме В.Ф. Булгакову 21 октября 1960 г.
Показать полностью
Лишние вещи. Тюрьмы США
На воле я старался не покупать много вещей. Не то, чтобы я бережливый, но не хотелось обрастать ворохом шмоток, гаджетов, вещами с сентиментальной историей.
В тюрьме, я сохранил привычку, раз в месяц, проводить чистку комнаты. Избавляться от ненужных вещей. Я рву письма, фотографии, выбрасываю неиспользованные радиодетали, провода, запасные комплекты одежды, лишюю обувь.
Какого же было мое удивление, когда я, запаковав разрешённые два мешка, увидел, сколько за 6 лет жизни в одной зоне, у меня собралась ненужного хлама, выкинуть который не поднималась рука.
P.S. Спасибо всем кто подписался, комментировал мои посты. На некоторое время я умолкаю. Если и будут публикации, то без обратной связи.
За моим перемещение можно следить через мой канал. T.me/tyremniydnevnik
Там же я оставил видео записанное в моей комнате . https://t.me/tyremniydnevnik/466
Спасибо вам. Удачи во всём, и с наступающим Новым годом!
Показать полностью
5