Олифантофф

Весь вечер гроза подбиралась к Ясной Поляне. Чуть слышно громыхала вдалеке, заливая фиолетовой мутью край неба, но, стоило смолкнуть птичьим голосам, осторожно отступала. Кружила вокруг подобно дикому зверю, выбирающему место для прыжка. И наконец, дождавшись ночи, обрушилась на спящую усадьбу.

Хлестнула бешеным порывом ветра по притихшему саду, ломая сухие ветки. Просыпалась редкими каплями. Замерла, примериваясь, и, словно выдохнув, уже в полную силу ударила тяжёлыми струями дождя. С треском, разорвав сумрак, вспыхнула молния, осветив мертвенным светом чёрную листву деревьев и спустя мгновение, громыхнуло так, что в доме задрожали стёкла.

Вырванный из сна грозовым раскатом грома, Лев Николаевич решил, что опять оказался на Севастопольском бастионе. Путаясь в ночной рубахе, граф заметался по спальне. Покатился по полу опрокинутый стул, с ночного столика посыпались склянки с лекарствами.

— К орудиям! — взревел Толстой.

В дверях показалась перепуганная Софья Андреевна.

— Прячься, тётка! — рявкнул граф и, выбив ногой раму, выпрыгнул в сад.

Супруга, зажгла свечу и, осторожно ступая среди перевёрнутой мебели и битого стекла, подошла к окну. Льва Николаевича нигде не было видно.

— Война всё ещё живёт в нём, — вздохнула Софья Андреевна и отправилась ставить чай.

Внизу, впуская шум дождя, открылась входная дверь. Прошлёпали по лестнице босые ноги и на кухню, тяжело дыша, ввалился граф. Подобрав подол мокрой рубахи, устало опустился на скамью.

— Напугал тебя?

— Пустое, — отмахнулась Софья Андреевна. — Опять Крым приснился?

Толстой кивнул.

— Веришь ли, — заговорил он после долгого молчания, — привиделся во сне бастион. Ночь, ни огонька вокруг. Солдатики спят. Спускаюсь в блиндаж, а там ординарец ломоть свинины жарит. Масло в сковороде стреляет, мясо уже зарумянилось, и по краю жирок золотым ободом вспенился. А ординарец зубы скалит и шепчет: «Откушайте, ваше благородие. Откушайте».

Граф прикрыл глаза, словно пытаясь вернуться в сон.

— Вот тут-то гром небесный и грянул. Как думаешь, это бес меня искушал, а он, — Толстой показал пальцем вверх, — вмешался?

— Свинья, — вспоминая, наморщила лоб Софья Андреевна, — к скорой беременности снится. А вот жареное мясо, кажется, к благополучию.

Лев Николаевич со вздохом встал. Шагнув, обнял жену.

— Дура ты Соня, — ласково прошептал он.

И ушёл к себе в спальню.

Пошёл как-то раз Мужик траву косить. Шапка на голове, литовка на плече, в руках узелок с обедом. Идёт не торопится, на небо поглядывает.

— Вот бы, — прикидывает, — тучи набежали, да дождь затеялся. И такой ливень, чтоб на целый день. Тут не до косьбы, а разворачивайся и домой возвращайся.

Шагает-мечтает, как вдруг видит, лежит посреди дороги Змея.

— Эге, — поскрёб в затылке Мужик, — не иначе знак свыше подан, мол, нет сегодня дороги на покос. И примета хуже некуда, и больно здорова гадина. Не вступать же в смертный бой ради сена.

Собрался было уйти, да призадумался.

— Змея-то вроде не шевелится, — размышляет, — и, поди, мёртвая. Сниму-ка я с аспида шкуру, да кушак пошью. Пояс выйдет первостатейный и сноса ему не будет. А коли жива окажется, так враз косой голову снесу.

Скинул литовку с плеча, сделал шаг, а Змея и молвит человеческим голосом, — Не казни, лучше накорми. За это службу сослужу.

Оторопел Мужик. Однако узелок с едой развязал. Накрошил яичко, молока налил. Змея ест, а Мужик рядом сидит, умом раскидывает.

— Какой от тебя службы ждать? Разве ужалить кого? Травы не накосишь, поле не вспашешь. Огород и тот не польёшь. Пользы — только людей пугать.

Тут Мужика и осенило.

— А если людей дивить затеемся? Будто я колдун, змееносец и аспидоуст?

— Что ж, — шипит Змея, — согласна.

На том и порешили.

Отправился Мужик к дьячку, поклонился пятиалтынным. Тот пером поскрипел и билетов-предсказаний настряпал. Сложил Мужик карточки в короб, сунул Змею в мешок, да отправился по деревням-сёлам ходить, народ тешить.

Погудит в рожок, соберёт зевак.

— Походите, люди добрые, — прокричит. — Узнайте, что грядущее готовит. Змей искуситель, в Райских Кущах праматерь Еву в грех введший, судьбу предскажет.

Развяжет мешок, а оттуда аспидова голова возникнет. Глаза ледяными изумрудами сверкают, жало раздвоенное в пасти подрагивает.

— Бросай копейку в шапку, — приплясывает Мужик, — пытай удачу.

Найдётся самый неробкий. Протянет денежку, Змея ему из короба билетик вытянет, да у ног выложит.

— «Остерегайся цыгана рыжего, в новые сапоги обутого», — прочтёт кто из грамотных.

Заволнуется народ, зашепчется. Глядишь, второй нашему Мужику копеечку суёт. Получит билет, а там — «Три года нужду терпеть станешь, а потом пять лет богатеть».

Кто, скажите на милость, от подобного устоит, когда сам Змей Ветхозаветный твою судьбу прозревает и совет даёт? Кто кошель не развяжет?

И зажил Мужик припеваючи.

На голове картуз с козырьком лаковым. На плечах пиджак с карманами. По дорогам в повозке, цветами расписанной, раскатывает. Билеты волшебные не в коробе лыковом, а в ларце резном возит. Ночует не в поле под небом, а на дворах постоялых. Катается, что сыр в масле. И Змея не бедствует. Кормит Мужик её холодцом, да цыплятами. Маслом лампадным шкуру умащивает.

И жить бы им беззаботно до глубокой старости, ан нет! Как говорится — «Поет соловушка, да пуста головушка».

Принялся Мужик скучать-томиться. То вино ему не крепко, то сало горчит, то калач сух.

— О чём кручинишься? — шипит Змея. — Поведай, глядишь и пособлю.

— Неправильно живу, — вздыхает Мужик. — Денег полные карманы, а ни кола, ни двора не имею. Человеку же семьёй жить начертано. Что б жена под боком, дети на печи, скотина на дворе, могилы родни за околицей.

— Так женись.

— Эка хватила! Хочется добрую и душевную. Красивую и умную. В делах помощницу и в горе утешительницу. Да где ж такую сыщешь?

— Зачем же дело стало? — отвечает Змея. — Женись на мне.

Грянулась оземь и обернулась зеленоглазой девой-красавицей.

Повёл её Мужик под венец. Свадьбу, как заведено, отгулял и с молодой женой в родную деревню вернулся. Новую избу поставил, коров-свиней завёл, репу в огороде посеял. Год прошёл — детишки народились. Ладные, румяные, зеленоглазые. Живёт семья, не тужит. По утрам печатные пряники молоком запивают, в обед щи с говядиной едят, на ужин сладкой наливочкой с пирогами балуются. И всё б хорошо, да закончились деньги, что на ярмарках заработаны были. Ещё вчера жизнь медовой рекой текла, а сегодня жена брови супит, дети ложками по столу стучат и у самого в брюхе пусто.

Пришлось Мужику в поле пахать-сеять идти. Солнце его жжёт, слепни кусают, руки болят, ноги гудят. Наломается за день и в кабак. Выпьет чарку-другую — давай дружкам рассказывать, как он в рубахе шёлковой на повозке разъезжал. Как вина дорогие пил, табак турецкий курил, платком шёлковым утирался.

— И угораздило же меня, — горюет, — на змее жениться.

— Эка невидаль, — посмеиваются товарищи. — Здесь, почитай, у каждого змея в жёнах.

Прогулка затянулась, а Алексей Максимович всё никак не решался перейти к истинной цели визита. Толстой, неспешно шагая, рассуждал о Ницше, духоборах, бездарной застройке Тулы. Вспомнил недавний приезд Чехова в Ясную Поляну, после чего разговор естественным образом свернул к театру и Горький понял, что, время пришло.

— Я, Лев Николаевич, — осторожно начал он, — как раз начал работу над пьесой. Хочу написать о людях выброшенных из общества. Опустившихся, если уместно подобное слово, на самое «дно» жизни. Ютящихся и прозябающих в ночлежке.

— Сочувствие падшим? — огладил бороду Толстой. — Что же, похвально.

— Отнюдь, — обрадованно откликнулся Горький. — Героями пьесы станут бродяги, пьяницы, воры, проститутки. Отвергнутые и погружённые в чудовищную нищету. Но, мне видится, что не жалость, не сочувствие им нужны, а пробуждение...

И Алексей Максимович горячо заговорил о противоречивом устройстве общества и важности самоопределения личности. Перечислял персонажей, приводил наброски монологов, как вдруг заметил, что Лев Николаевич заметно приотстал и, идёт, видимо, погружённый в свои мысли.

— Ему скучно! — простонал Горький про себя. — Какой же я болван. Заявился к национальному гению с жалкими потугами на философию.

Алексей Максимович почувствовал себя опустошённым.

— Что же, — подошёл Толстой. — Помню, поругивал вас за юношеский нигилизм. Слава Богу, теперь это в прошлом. Отныне не ждите от меня советов, могу лишь благословить на писание.

— Лев Николаевич, я... — перехватило дыхание у Горького.

— Одно только, — Толстой заглянул ему в глаза, — признайтесь, имя странника Луки выбрано не случайно? Кто он? Тёзка евангелиста или «лукавый»? Сам-то в Бога верит?

— Ещё не решил.

— Главного не решили, — недовольно фыркнул Лев Николаевич. — Что ж, давайте ещё пройдёмся. Нам, писателям, прогулки, ох, как полезны. Поверьте старику, нельзя дни напролёт за столом проводить. Доберёмся, вон до той рощицы, — Толстой указал палкой, — и обратно домой. Вы же, дорогой Алексей Максимович, тем временем, о своих бездомных героях подробнее поведаете.

— Разумеется. С удовольствием, — поспешно согласился Горький. — Прежде всего, хозяин ночлежки. Тот ещё выжига и сукин сын...

Дошли до осиновой рощи, миновали пересохшее болотце и вышли на луг, заросший тёмно-розовым кипреем и золотистой пижмой. Толстой неожиданно остановился, и, обратив лицо к полуденному солнцу, прикрыл глаза. Оборвав речь на полуслове, застыл Горький.

— Боже правый, — прошептал Лев Николаевич.

Сделал несколько шагов вперёд, войдя по пояс в травы, и вновь замер.

— Когда пишу об Отечестве, — продолжил он после долгой паузы, — не возделанные нивы видятся мне, не леса, а подобный луг. С кузнечиками, с гудением шмелей, с ласковым медовым дуновением ветра.

Горький благоговейно молчал.

— Третий год хочу эту землю купить. Да хозяин, мерзавец, цену ломит, — Толстой обернулся, подмигнул. — Впрочем, слава Богу, средства имеются. Не уступит, всё равно куплю.

Лев Николаевич рассмеялся, похлопал Горького по плечу, — Теперь домой. Софья Андреевна опоздавших к обеду не жалует. И не взыщите, что перебил. Кто, говорите, там у вас от чахотки умирает?..

Забрёл в деревню, под Новый Год, отставной Солдат. Человек бывалый и много на своём веку повидавший. Заволновался народ, шутка ли, из первых рук узнать, что на белом свете деется, откуда напасти или радости ждать. Напекли пирогов, зелена вина выставили. Собрались, сидят Солдата слушают. Тот чарку выпил, огурчиком солёным осадил и давай хозяев историями потчевать. О походах славных, о подвигах геройских, о генералах бравых. А, помимо прочего, поведал, что есть за морями земли, где народ снегов-морозов отродясь не видывал. Царит там вечное лето, а урожай по три раза в год собирают. На деревьях птицы райские поют, в озёрах рыба плещет, в лесах зверя полным-полно. И не ведают люди, что такое сани, тулупы и дрова на зиму. Бьют там ключи с водой целебной, что любые болезни лечит.

Слушают Солдата, диву даются. Детишки глаза таращат, бабы обмирают, мужики в затылках чешут.

Засиделись за полночь.

Утром Солдат выпил отходную, поклонился хозяевам и дальше потопал. Мужики же призадумались.

- Отчего, - недоумевают, - несправедливость такая? Одним летнее солнышко, другим – зимняя стужа. Одним воды целебные, другим – лёд колючий.

И так прикидывали и этак. Решили за советом к старухе-ведунье идти. Бабка сто лет прожила, про такие времена помнит, что диву даёшься. Глядишь, даст ответ, чем они Создателю не угодили.

- Загадка эта проще пареной репы, - машет рукой старуха. – Поселился в наших землях Старик Мороз с внучкою Метелицей. И так им леса сосновые, да рощи дубовые приглянулись, что решили отсюда ни ногой. С весны до осени спят в ледяном поместье, сил набираются. Зимой же гуляют-куражатся. Снегом поля заметают, льдом реки сковывают, холодами зверьё прочь гонят.

- А, нельзя ли их как-нибудь прочь спровадить?

- Эх, милые, - вздыхает бабка. – Многие пытались, да никто не вернулся. Старик Мороз слушать никого не желает, а чуть что не так, на месте казнит. Только один раз за зиму, под Новый Год, к нему подступиться можно.

- Так самое время, - обрадовались мужики. – Новый Год-то, как раз на носу. Ты скажи, как Мороза узнать? На человека похож, на зверя или на вихрь снежный?

- Старик он, - отвечает старуха. - Одет в тулуп, дорогим сукном крытый. На голове шапка соболья, в руках посох чародейский. Борода седая до пояса и снегом искрится. Глаза волчьим огнём горят, брови супятся. Про внучку же, врать не стану, не знаю. Никто её не видывал, а кто встречал, тот навеки сгинул.

Нагнала старая жути, да ради вечного лета, решили мужики живота не жалеть.

Переночевали, а поутру сели в сани и в лес двинули. Старика Мороза с внучкой Метелицей искать, да уговорить Русь покинуть.

К полудню притомились, намёрзлись, решили привал сделать. Только костёр развели, узелки с провиантом развязали, глядят, идёт по дороге старик.

На голове шапка соболья, в руках посох чародейский. Борода седая до пояса и снегом искрится.

Заробели, православные. Скинули шапки, стоят шелохнуться боятся.

- Здравствуйте, ребятушки, - спрашивает Мороз. – Куда путь держите?

- И ты здрав будь, - отвечают, а у самих от страха зуб на зуб не попадает. – Вот, решили ноги размять, лошадок выгулять, сани новые попытать.

- Молодцы, - усмехается Старик. – Я тоже пройтись решил. Владения свои осмотреть. Всё ли справно, нет ли где озорства какого.

- Не серчает, вроде, - шепчутся мужики. И предлагают почтительно, - Присаживайся к нам. Годы-то немалые, чтоб по лесу ходить. Поди, спину ломит, да и ноги не те, что прежде.

- Не поспоришь, - соглашается Мороз. - Годы большие. И косточки побаливают, и сил поубавилось.

Подсел к костру, пирога отведал. Довольно головой покивал. За едой разговорились.

- Прознали мы намедни, - хитрят мужики, - будто есть в тёплых краях источники целебные, что враз от болезней избавляют. Старцам молодость возвращают, а хвори прочь гонят.

- Слыхал.

- Так, навести! Поди, пришла пора о себе подумать, не всё ж время в трудах проводить.

- Да уж, - кивает Мороз. – Вот и Софья Андреевна твердит, мол, надо на воды ехать здоровье поправлять.

- Это он про внучку Метелицу речь ведёт, - смекают мужики.

И давай галдеть наперебой про недуги с болезнями.

- За владениями твоими, не сомневайся, присмотрим. Поезжай с лёгким сердцем.

- А, что?! – расцвёл Мороз. – Считайте, уговорили.

- Дурного не посоветуем.

- Решено, - топнул ногой Старик. Встал, улыбнулся приветливо, – Приглашаю, ребятушки, ко мне на обед.

- Прости великодушно, но никак не можем. Домой пора. Скотину кормить, дрова колоть, сено ворошить.

Поклонились до земли, попрыгали в сани и покатили. Едут - радуются, песни поют. Верят, скоро мороз и стужа навсегда исчезнут.

А Лев Николаевич той же зимой на воды лечиться отбыл.

Лев Николаевич поставил берёзовый чурбак на колоду. Примерился, что бы попасть колуном ровно в то место, где дерево, будто созрев, лопнуло. Занёс топор над головой и, шумно выдохнув, лихо разнёс полено на две ровные части. Подобрал разлетевшиеся половины и уже без особых усилий, с нарочитой небрежностью, разделался с ними. Вытер подолом рубахи вспотевшее лицо и с удовольствием оглядел гору наколотых дров.

— Vous êtes parfait, Leo! (Ты просто идеален, Лев), — довольно сказал граф. — Вот так и надобно встречать каждое новое утро.

Лев Николаевич с удовольствием вдохнул чуть сладковатый запах последних дней бабьего лета. Осень, словно стареющая дама собирающаяся выйти в свет, обильно опрыскивала себя духами. Окутывала ароматами из плодов дозревающей антоновки, чуть сопревшего сена и хризантем.

— Вот бы ещё бы неделю без дождя, — мысленно попросил он, глянув на всё ещё голубое, но уже без глубокой летной синевы небо.

Ещё раз окинул взглядом результаты трудов, и собрался было идти завтракать, как заметил спешащего к нему Мартынова, отставного солдата, воевавшего под командованием графа ещё в Крымскую кампанию. Случайно встреченный Львом Николаевичем, тот был узнан, обласкан и принят на службу в качестве работного мужика. Однако в скором времени превратился в некое подобие ординарца, занятого исключительно личными, а иногда и тайными делами барина. Мартынов, друживший с мужиками из окрестных деревень и завоевавший расположение дворни, знал о всём происходящем в имении, благодаря чему являлся бесценным помощником.

— Здравия желаю, ваше благородие, — этим неизменным приветствием Мартынов, словно каждый раз намекал на давнюю связь с графом.

— Здравствуй, — Лев Николаевич обрадовался, что наколотая сейчас груда дров ещё не снесена в сарай, а словно нарочно выложена напоказ. — Неплохо для такого старика, как я?

— Солидно, — уважительно покивал головой тот, но тотчас посуровел лицом и доложил, — Пелагея тяжёлая ходит.

— И что? — граф в глубине души даже немного рассердился. Зачем ему знать в так хорошо начинающееся утро о какой-то Пелагее?

— Незадача выходит, — туманно ответил Мартынов.

— Ну, погоди. Пелагея, та, что из Кочаков? Которая лошадей от ящура дёгтем лечит?

— То Прасковья. А Пелагея — вдовица. Белобрысая и в теле. Вы, ваше благородие, её на эту Пасху..., — тут Мартынов замялся, подбирая нужное слово, — навещали. Раз пять на моей памяти.

— Вот же дура-баба, — расстроился Лев Николаевич. — Точно знаешь, что понесла?

— По всем статьям видно, да и не таится.

— Ладно, — махнул рукой граф. — Подойдёшь после обеда. Решу, как поступить.

И направился в дом, рассуждая про себя, что надобно будет дать этой Пелагее денег.

— Как-никак траты немалые предстоят. За повитуху, за крещение, на пелёнки. Фельдшера неплохо бы. Соседям угощение выставить. Тут десятью рублями не обойтись. Пожалуй, придётся четвертной билет выложить. Или дать пятьдесят? Всё ж моё дитя. Тогда уж сразу сотню?

Прикидывая и так и этак, Лев Николаевич поднялся на крыльцо и тут его осенило.

— Спрошу у Софьи. Уж она-то в этих премудростях получше понимает. Пусть по жизни, как все бабы и глупа, но в деторождении с детоухаживанием соображает.

Граф прошёл в столовую, где распорядился подавать завтрак. Взял со стола утреннюю газету и, лениво перебирая листы, принялся ждать супругу.

Не прошло и нескольких минут, как в дверях появилась Софья Андреевна.

— Bonjour, chérie (Доброе утро, дорогая), — Лев Николаевич тотчас отложил газету. — Изволь помочь avec une situation piquante (с одной пикантной ситуацией). Не далее, как с полгода назад я, по глупости...

Тут граф запнулся. Посмотрел испуганными глазами на жену и, зажав рот ладонями, зашёлся в натужном кашле. Лицо его приобрело багровый оттенок, по щекам потекли слёзы.

— Что такое? Где болит? — бросилась к супругу Софья Андреевна.

— Пустое, — остановил её граф, всё ещё покашливая. — Перехватило горло.

— Может быть, вызову доктора?

— Ерунда, уже прошло.

— Так с чем просишь помочь?

— Э-э-э, — замялся Лев Николаевич, делая вид, что припоминает, — несколько месяцев назад я набросал статью для Общества любителей русской словесности. Знаешь ли, вопросы нравственного просвещения, ответственности автора и так далее...

— И?

— И, не могу найти! — обрадованно закончил граф. — Потерялась. Вот, хотел попросить тебя поискать. Вдруг, отдал переписать набело и забыл забрать.

— Разумеется, посмотрю.

— Славно, — хлопнул в ладони Лев Николаевич. — Сейчас же, прости, недосуг. Вели, что б завтрак в кабинет подали.

Граф легко встал и, напевая под нос, быстро поднялся на второй этаж. Захлопнул за собой дверь, рухнул в кресло и облегчённо выдохнул.

— Старый болван, — улыбаясь простонал он. — К кому удумал за советом пойти. К Соньке! Вот бы анекдот вышел, не остановись я вовремя. Ах, жаль, что рассказать некому.

Граф посмотрел в окно на липовую аллею, налившуюся осенним золотом.

— Всё же хороший день, — заключил Лев Николаевич. — А бабе сто рублей дам. Вот так!

Калиф Харун аль Рашид известен, как искатель приключений. Тайно покидая дворец, он в драном халате бродил по улицам Багдада, ввязываясь во всевозможные истории, болтая с босяками и выпивая с караванщиками. Случалось, получал пинка от слуги какого-нибудь вельможи. Бывал бит в чайхане, дрался «стенка на стенку» в кварталах ремесленников, спасался бегством от городских стражников. Однако, вернувшись, переполненный адреналином, зла ни на кого не держал и ощущал себя абсолютно счастливым.

Совсем иные цели, «отправляясь в народ», преследовал Лев Николаевич Толстой.

— Видишь ли, — объяснял он супруге, — каждому, кто считает себя писателем, крайне полезно взглянуть на мироустройство с иной стороны. Не с высоты своего социального положения, а снизу. Из народных масс, за счёт трудов коих мы с тобой, Соня, и существуем.

— Прости, — робко возражала Софья Андреевна, — но наше благосостояние зависит именно от твоих трудов. Твоего искусства.

— Идеал всякого искусства, — неодобрительно морщился граф, — это общедоступность. Искусство лишь забава, а не важное дело, которому можно сознательно посвящать силы. Это всегда понимал и понимает рабочий, неиспорченный народ. И всякий человек, не удалившийся от жизни, не может смотреть иначе. Сколько зла от важности, приписываемой паразитами общества своим забавам!

Софья Андреевна, не желая считать себя «паразитом», робко соглашалась.

Лев Николаевич, скрывался в гардеробной, где c удовольствием осматривал специально сочинённый для походов «в народ» костюм. Усвоив со времён первых неудачных вылазок, что «встречают по одёжке», Толстой приобрёл хромовые сапоги бутылками, широкие штаны доброго сукна, пиджак с карманами и белый картуз с матерчатым козырьком. Одетый таким образом, граф смахивал на зажиточного мельника либо на управляющего в солидном хозяйстве. Встреченные мужики разговоры вели с почтительностью и уважением.

— Надо бы к зиме, — прикидывал он, — лисью шапку купить. В самый раз будет.

Проинспектировав гардероб, Лев Николаевич шёл на веранду. Требовал чаю. С лёгкой брезгливостью разворачивал свежий «Московский Листок».

Читал вслух.

«Степенен и одновременно лукав наш хлебопашец. Мы, господа, изоврались да оскоромились. Мужик же, честен, справедлив и чист душой. Только ему, живущему средь лесов и нив, понятен смысл жизни. Зачем мы на этой Земле? Куда идём? Дай ответ, народ богоносец! Прислушайтесь к нему, откройте сердца и познайте истину. Примите правду из мозолистых рук».

— А? Каково? — поворачивался Толстой к горничной. — Как считаешь, случилось наконец просветление в умах?

— На всё воля Божья, — отвечала та. — Вас, барин, на крыльце управляющий дожидается.

— Ну так зови.

Николенька, недавно взятый на службу выпускник Новоалександрийского института сельского хозяйства, из всех сил постарался придать голосу солидности.

— Извольте выслушать доклад за минувшую неделю.

Лев Николаевич кивнул.

— Вчера завершили уборку сена на Дальнем Лугу, — зачастил молодой человек. — Заменили пришедшие в негодность стёкла теплицы. Договорились о покупке двух дюжин саженцев для яблоневого сада.

— Славно.

— И, — Николенька зарделся от удовольствия, — истребован долг со скотника Матвея Зайцева. Пятнадцать рублей.

— Что так просто взял и отдал?

— Неделю стыдить и уговаривать пришлось. Судом грозили, да всё впустую. А как сняли с него портки, розги принесли и пороть начали, так вмиг деньги нашлись.

— Вот, — просиял граф. — В академии многому учат, да только главное упускают.

Толстой лукаво прищурился. Поднял палец.

— Прежде чем с мужиком дела вести, его понять требуется. У тебя, гляжу, выходит.