Венедикт Ерофеев

Николай жил в одном захолустном посёлке Московской области. Такого рода посёлки и деревеньки впрочем опоясывали как лишай всю Россию. Поэтому дивиться там было не чему. Да никто  и не дивился. Все жили, мерили свою жизнь баснями, пили горькую и вели счёт на убыль.

 

Посёлок был совсем не примечательный. Не было в нём ни важной зелени аллей, ни перекошенного плевком коммунизма Дома Культуры. Один лишь вечный Владимир Ильич. И тот с раскроенной головой. Наш подранок- для местных аборигенов. В один из дней посёлка кто-то спьяну костерил Ильича и видимо захотел физической расправы. Одна буйна голова была разбита другой. Лысоватый череп вождя дрогнул и дал трещину. Пришлось местным деятелям наспех замазывать цементом шов коммунизма. С тех пор В.И. больше походил на больного с водянкой головного мозга. Он лишь по-прежнему простирал правую руку вдаль. За это памятник местные алкаши прозвали "пол-седьмого". Потому как рука вождя показывала на старый винный магазин, работавший до семи вечера.Пол-седьмого, мол, успей затариться, - напоминал Ленин.


Жизнь в посёлки была бы совсем беспросветной если бы не близость к железной дороге. Точнее к электричкам. До ближайшей станции можно было пройти, минуя лесок и не большой пруд, минут за пятнадцать. Старики же ковыляли это расстояние добрых две четверти часа.


Электрички с самого утра наполнялись разноцветной массой народа. Каждый расталкивал себе свободное пространство как мог, чтобы и задницу посадить и карманы от воров уберечь. Каждые 3-4 минуты входили и выходили дети, молодые и старики. Все со своими баулами и думками. Поберушки расталкивали локтями мельтешащий народец, горланили о своих чаяниях. Бойкая торговля ненужными вещами перекрывала объявление станций. Милиционеры и контролеры одинаково гоняли "зайцев" из норы в нору. Всё это был сериал. мыльная опера, почище Просто Марии и Санты Барбары.


В один из дней, одинаково серый, однобоко угрюмый день, Николаю пришлось ехать в Москву. Не любил он такие поездки. Даже ненавидел. Как говаривали старики "до инфаркту". Но что поделаешь, лекарства нужные купить можно было только в столице.


Стихийность одного из московских вокзалов сразу давала понять. кто здесь новичок. Николай выплыл из вагона и побрел к выходу. Нужно было отдышаться после почти трех часов людских объятий, воя поберушек и клича торговых. Отдышаться, выкурить сигарету. А потом в метро, где такие же цепкие взгляды, тоже месиво тел и стук колес. Нужная аптека была на Каширской неподалеку от большого онкоцентра. Николай достал бумажку с подробными инструкциями и чертыхаясь двинулся к намеченной цели.


"Окружают меня все те же лица",- думал он,- "что и у нас в посёлке. Только в глазах тоски больше, злобы больше. И чебуреками от них пахнет. Все грамотные, с книгами, с умным видом. А спроси по делу- так дурак дураком каждый. куда не плюнь- одни дураки в столице. На провинцию одна надежда. Одни пялятся, другие скалятся. Разделила людей железная дорога. Одним по горлу острыми колесами прошла, другим тоской на рельсы лечь велела. И никто никого понять в этой тоске не может".


Выходил из метро Николай еще более уставший чем из электрички. Хорошо, что до аптеки недалеко. Минут пять-семь сосед сказал.


Аптека и правда оказалась на своем месте. и лекарство нужное было куплено без всяких лишних слов. Это давало надежду на обратную дорогу в более приподнятом настроении.


На вокзале Николай прежде взял четвертинку, а уж потом билет. Еще раз покурил на дорожку и двинулся в путь, где ждало его почти три часа гуманоидной веры, что все мы с одной планеты, короткий  путь через лесок и пруд, Ильич с гидроцефалией и знакомое поселковое счастье- тишина и умиротворение. Одним словом - радость!

На платформе меня встречал двойник Шарикова. Человек среднего роста, неопределенного возраста и достаточно определенных занятий. Да, алкоголика видно за версту. Человека звали Альберт. Его большая голова была похожа на общипанный козами куст, волосы всклокоченны, брови вразлет, колючая щетина. Он был седым и нервным. К голове прилагалось тело, тщедушное, тонкое, но с выпученным, как у голодающих африканских детей, животом.

Мы поздоровались. Молча оценили друг друга, просканировав внутренние позывы. Его внутренний позыв был рвотным, мне хотелось поскорее свалить. От Альберта плохо пахло. Запах дешёвого пойла, давно не мытого тела и затаенной на весь окружающий мир обиды. Всё смердило. Я отдал ему пакет. Передачка. В пакете бутылка коньяка ноль семь. Он буркнул что-то вроде "спасибо" и мы молча пошли в сторону метро. Нам нужны были разные ветки. Это особенно радовало. Не хотелось ехать вместе с таким стремным знакомцем.

Передачку навязал один знакомец. Долго канючил, возьми, да возьми, там человеку плохо, он стрёмное пьёт, много. Пожалел. Взял. Всё равно поездом. Поездом хоть ящик можно передать. Но на платформе никак не мог сдержать своей брезгливости. Уж больно человек был отвратительным. Да я и не знал про него ничего. Тот знакомец, что упросил передать коньяк говорил, что Альберт - гений. В какой сфере не уточнял. Возможно, во всех сразу.

Слава богу метро было неподалеку. Быстро спустились и распрощались навсегда. Мне сразу захотелось помыть руки, возможно, даже полностью продезинфицироваться с головы до пят. Сам не понимаю, что это. Бывает такое внутреннее гадкое ощущение от совершенно незнакомого человека. И ничего не поделаешь. Улыбнёшься натянуто, неискренне, а у самого тошнота подкатила так, что вот-вот из всех щелей рванёт.

Ну да ладно. Проехали и забыли. Земля пухом всем этим воспоминаниям. Может и не прав я, да что толку. Иногда накатывает, что и сам то вроде как человек ничтожный, подлый и тщедушный. А что с того. Накатит и пройдёт. Само себя оправдать легко. И полюбить такого как есть легко.
Только теперь каждый раз, как оказываюсь на том вокзале, воспоминания душат. Вроде не сделал ничего. Ни человека под поезд не толкнул, ничего такого. Просто подумал плохо. Вот и накатывает. Плохо. Сменить локацию и дело с концом. Можно всё преодолеть. Всё можно.

- Ох ты, ой ты,- сокрушался Николай Ильич, когда заглянул под стельку своего ботинка.

Под стелькой были уютно спрятаны деньги, заначка от жены Пелагеи Фёдоровны. Да только спрятаны они были давно и по сему забыты благополучно. А теперь вот память вернулась и оказалось, что деньги истерты до такой степени, что на них ни один банк без слёз не взглянет.
Трубы у Николая Ильича в это злополучное утро горели как никогда. И вот дилемма- деньга есть, свои кровные, честно отложенные на такой вот случай, а выпить на них не получится, промокашка чернильная и то больше на пятерку походила, чем они. Сидит Николай Ильич и сокрушается. Горем убитый. Ни о чем больше думать не может.

С ночной смены вернулся сын Николая Ильича Николашка. Вошел в квартиру, и первое что увидел- сидящего на полу папашу с ботинком в руках.

- Ты, чего это, бать, на полу?
- Трубы горят, Николаш, а в ботинке, аккурат под стелькой, заначка была от мамаши твоей. Только я про неё совсем позабыл, сегодня вот только вспомнил. Сунулся, а там не деньги, а промокашки. Помираю я. А денег считай нету.
- Ну, это ты часто у нас помираешь. Почитай каждую неделю. Так гробов на тебя не напасешься.
- Ты как с отцом…, - и осекся. Понимая, что Николашка, возможно, последняя его надежда сшибить деньгу.

Николашка папаниного горя не разделил, разулся и пошел на кухню. Николай Ильич взял себя в руки, из последних сил поднялся и пошел вслед за сыном.

- Коленька, сынок, а у тебя есть деньги?- промямлил Николай Ильич.
- Есть, да не про вашу честь. Самому нужны.
- И это за всё, что я сделал. Родил тебя, воспитал, образование дал…
- Так прям и родил,- крякнул со смеху Николашка.
- Ну, не так прям, но принимал самое активное участие в процессе твоего появления на свет. Самое, подчеркиваю, активное! Не то, что мать.
- Бать, ну не могу тебе сейчас денег дать. Мать прознает, обоим худо будет.
- Так откуда она прознает. Здесь Иуд нет. Мы же потихонечку. Вместе, как отец и сын.
И сын, хоть и скрипя совестью, но ссудил отцу некоторую сумму денег.
- Ты ж мой Николашка-чудотворец!,- от радости кричал Николай Ильич.

И сразу же ринулся в ликеро-водочный. Вернулся с трофеями. Радости полные штаны.

- Николенька, давай со мной. Чо я один то буду, не хорошо это,- поднывал Николай Ильич.- Нельзя в одну харю хлыстать, отец мой еще так говорил, дед твой. Это верный признак деградации и алкоголизма. А он у нас в семье ученый был. Один, можно сказать из всех восьмилетку окончил.
- Бать, я только со смены. Ну, если только по пять капель,- всё-таки сдался сын.
- Ну, за святой дух, который всегда с нами, с хорошими людьми,- произнёс тост отец семейства.

В общем-то, это был единственный тост Николая Ильича, который он произносил всегда, и с первой рюмкой, и со второй, и уже еле ворочая языком, отпивая из горлышка. Николашка пил молча, по-молодецки залпом. Огонь в трубах Николай Ильича погас, а жизнь продолжилась, во имя отца, сына и святага духа.