Серия «Уникальные исторические фотографии»

Продолжаю цикл рассказов о жизни дореволюционных городов. На очереди губернский город Орёл.

Датой основания Орла считается 1566 год. Тогда здесь по указанию Ивана Грозного была построена крепость для охраны южных границ страны. К началу 18 века орловская крепость утратила оборонное значение и в 1702 году была упразднена. В 1708 году Орёл с уездом был причислен к Киевской губернии, с 1719 года — центр Орловской провинции. Примерно в это же время окончательно упраздняется крепость и разбирается обветшавший деревянный Орловский кремль. С 1727 года город в составе Белгородской губернии. В 1778 году была образована Орловская губерния. В тот момент в городе было примерно 7700 жителей. В начале 19 века жителей было около 11000, к середине 19 века уже более 30000.

В 1830 г. в Англии вышло жизнеописание епископа Калькутты Реджинальда Хибера (1783 – 1826), составленное его вдовой. В своей работе Амелия Хибер использовала в том числе дневники путешествий. Епископ был в Орле проездом в марте 1806 года: «Вечером мы прибыли в Орёл, губернский город значительных размеров и важности с хорошей гостиницей, маленькой для России, содержавшейся итальянцем; итальянцы и немцы повсеместно разбросаны по России. Орёл очень знатно расположен на берегах Оки, которые соединяются деревянным мостом; мосты из лучших материалов очень редки, и действительно ежегодно подвергаются разрушениям от льда и наводнений. Правительственные здания обширны, включая в себя длинный ряд казарм и амбаров; здесь собрано большие количество зерна для армии, в целом провинция пахотная. Население провинции составляет около миллиона обитателей. Казармы предназначены для полка кирасиров Св. Георгия, который располагается и квартирует по соседству. Здесь есть гражданский, но не военный губернатор; он жаловался сильно на недостаток общества и сказал, что здесь есть несколько благородных семейств по соседству, и даже эти редко приезжают в Орёл. В городе нет сколько-нибудь важного производства; это центр торговли мукой. Когда мы прибыли, извозчики торговались с джентльменом, который хотел купить одну из их лошадей, за которую они отказывались взять 30 рублей; это была сделка, за которую в Англии можно было бы выручить 8 или 10 фунтов. Наша остановка в Орле была короткой, поэтому, кажется, мало познавательной, и губернатор был необщителен. На рынке мы видели огромное количество липовых барок».

В 1807-1808 годах через Орёл проезжал немецкий востоковед Юлиус Клапрот. «В центральной части Орла находятся городские ряды, магазины которых заполнены всеми сортами русских и греческих товаров. Такие же гостиные дворы находятся во всех городах России и имеют то удобство, что покупатель здесь найдёт всё ему необходимое в одном месте; не так, как у нас, где он вынужден сбегать в два или три разных конца, чтобы иметь желаемое. Они, главным образом, состоят из нескольких рядов постоянных ларьков или магазинов (лавок), открытых на улицу и обеспеченных крытой колоннадой, защищающей покупателей от дождя или плохой погоды. Гостиный двор является образцом богатства и бойкости места; поэтому для путешественника не может быть более интересного променада. В общем магазины по продаже одного и того же товара близко друг к другу; в больших городах вы найдёте целые ряды, в которых продаются чай, сахар и кофе, а в других – шерстяные ткани, в иных ещё – холст, воск, жир и другое.  Пёстрая толпа людей проходит и представляет собой своеобразный спектакль, но что особенно  неприятно для проходящего, так это быть атакованным русскими лавочниками, которые постоянно кричат: «Что вы желаете купить?»  – «Сахар, чай, кофе!» – «Лучшие шляпы!» – хотя они часто  задерживают его; так что он не может быть клиентом кого-либо из них без страха быть порванным на куски другими». Автор отмечает масштаб местной торговли, упоминает купцов. А ещё сетует на большое количество тараканов.

В 1813 году в Орёл прибыл иностранный агент Британского Библейского общества, миссионер, лингвист и переводчик, доктор богословия шотландского происхождения Роберт Пинкертон (1789 – 1853). Город ему в целом понравился: «Орёл – это протяжённый город, построенный вдоль холмистых берегов Оки и Орлика. В нём примерно 22.000 обитателей, преимущественно русских. Здесь есть несколько прекрасных рядов каменных домов, но все оставшиеся – из дерева. Перед одним из лучших рядов, где расположены дом губернатора и резиденции дворян, недавно был проложен прекрасный променад. Они насчитывают здесь 18 церквей и два монастыря. Основой коммерции обитателей являются зерно и конопля; последняя – для поставки в Москву, предназначена на экспорт».

Пинкертон оставил  описание местной тюрьмы. «Это квадратное, напоминающее крепость, здание, фланкированное башнями; но внутренние строения – жалкие, полусгнившие деревянные бараки. В первом, который состоял из двух комнат, мы нашли 18 больных: здесь располагался госпиталь. Каким несчастным, казалось, было состояние этих бедных больных преступников! Второй барак был разделен на три комнаты; в одной содержалось 40 преступников, в другой – 52, в третьей – 36 человек, осуждённых за разные преступления, несколько из них – глубоко закоренелых. Пол был из сырой земли, потолок и стены сочились влагой в результате эффекта перепада температуры от внешнего мороза и внутреннего тепла печи; но такое маленькое помещение был здесь, что, как они сообщили нам, некоторые принуждены были лежать под лавками, на земле, так как лавок на всех не хватало.

Во втором отделении крепости, отделённом от первого высокой кирпичной стеной, мы нашли в первом бараке 48 узников, ночевавших  в переполненной грязной мокрой норе, а во второй его комнате – 21 женщину в самых жалких мыслимых обстоятельствах;  полы очень влажные, со стен и потолка бежит вода от жестокого холода снаружи и жаркой атмосферы внутри!  И то бросало тень на эту картину человеческого несчастья, что четверо из этих женщин сидели на верхней части печи, играя в карты. В третьей комнате этого барака было 27 узников, в четвёртой – 45, все военные, все в похожих несчастных обстоятельствах, за неимением должных помещений. В двух из восьми мест тюремного заключения они имеют экземпляры Священного Писания; но в остальных их не было. Я обещал, что они будут доставлены».

Британец Роберт  Лайолл побывал в Орле в 1822 году. Из его наблюдений: «Почва вокруг Орла чёрная, урожаи весьма обильны жатвой. Город может быть причислен к торговым центрам между Россией, Малороссией и Крымом, и временным складам зерна, как своего собственного, так и соседних плодородных провинций. Основными статьями торговли являются зерно, пенька, сало, масло, щетина, кожи, мёд, воск, сукно, рогатый скот, который, главным образом, покупается в южных провинциях. Они также торгуют вином из Малороссии, из Крыма и с Дона. Значительная часть этих товаров грузится на барки и по Оке перевозится в Петербург… Обитатели этой провинции в целом трудолюбивы и богаты».

В октябре 1822 года по инициативе гражданского губернатора Н. И.  Шредера был заложен городской сад, который  полюбился горожанам.  Сад в честь основателя назвали Шредерским.  Леонид Андреев писал о нём так: «Все-таки в Орел очень хочется, хочется в городском саду погулять, не знаю, есть ли еще где в провинции такое любопытное место, как наш городской сад, он принадлежность только одного Орла. Бывал я в разных городах, но подобного учреждения не встречал. Коротко говоря, сад наш представляется единственным местом, где сосредотачивается орловская общественная жизнь».

Актер В. Н. Давыдов писал о городе Орле: «Живописный Орел мне нравился, хотя удобств в городе не было никаких. Непролазная грязь, отсутствие водопровода, газа и уборных делали жизнь не особенно привлекательной, но орловцы, видно, привыкли ко всему этому и недочетов городского благоустройства совершенно не ощущали… Общественной жизни почти не было. Здесь жители ценили домашний уют, тепло семейного очага и деревню… По домам играли в картишки, занимались разведением тирольских канареек, по вечерам любители ходили друг к другу слушать их пение, некоторые возились с цветами и любили похвастаться цветущей камелией или азалией. Все жили за ставнями, жили тепло, сытно и уютно».

Н. В. Лесков в книге «Мелочи архиерейской жизни»  (1878) вспоминает забавную историю из местной общественной жизни. Непопулярный в народе губернатор Трубецкой руководил губернией в 1841 – 49 годы. «Первый архиерей, которого я узнал лично, был Смарагд Крижановский, во время его управления орловскою епархиею… У родственников же с материной стороны, принадлежавших к тогдашнему губернскому "свету", я видал губернатора, князя Петра Ивановича Трубецкого, который терпеть не мог Смарагда и находил неутолимое удовольствие везде его ругать. Князь Трубецкой постоянно называл Смарагда не иначе, как «козлом», а Смарагд в отместку величал князя "петухом". Впоследствии я много раз замечал, что очень многие генералы любят называть архиереев "козлами", а архиереи тоже, в свою очередь, зовут генералов «петухами». Вероятно, это почему-нибудь так следует.

Губернатор князь Трубецкой и епископ Смарагд невзлюбили друг друга с первой встречи и считали долгом враждовать между собою во все время своего совместного служения в Орле, где по этому случаю насчет их ссор и пререканий ходило много рассказов, по большей части, однако же, или совсем неверных, или по крайней мере сильно преувеличенных…

На самом деле такого происшествия в Орле вовсе не было. Многие говорят, что оно было будто бы в Саратове или в Рязани, где тоже епископствовал и тоже ссорился преосвященный Смарагд, но не мудрено, что и там этого не было. Несомненно одно, что Смарагд терпеть не мог князя Петра Ивановича Трубецкого и еще более его супругу, княгиню Трубецкую, рожденную Витгенштейн, которую он, кажется не без основания, звал «буесловною немкою». Этой энергической даме Смарагд оказывал замечательные грубости, и в том числе раз при мне сделал ей в церкви такое резкое и оскорбительное замечание, что это ужаснуло орловцев. Но княгиня снесла и ответить Смарагду не сумела…

Душа местного дворянского общества, бессменный старшина дворянского клуба, человек очень умный и еще более — очень приятный, всегда веселый, всегда свободный, искусный рассказчик и досужий шутник отставной майор А. X. Шульц, стал олицетворением местной гласности, придумав оригинальный способ сатиры: на окне своего дома он стал представлять двух забавных кукол, олицетворявших губернатора и архиерея — красного петуха в игрушечной каске, с золочеными шпорами и бакенбардами и бородатого козла с монашеским клобуком. Козел и петух стояли друг против друга в боевой позиции, которая от времени до времени изменялась. В этом и заключалась вся штука. Смотря по тому, как состояли дела князя с архиереем, то есть кто кого из них одолевал (о чем Шульц всегда имел подробные сведения), так и устраивалась группа. То петух клевал и бил взмахами крыла козла, который, понуря голову, придерживал лапою сдвигавшийся на затылок клобук; то козел давил копытами шпоры петуха, поддевая его рогами под челюсти, отчего у того голова задиралась кверху, каска сваливалась на затылок, хвост опускался, а жалостно разинутый клюв как бы вопиял о защите. Все знали, что это значит, и судили о ходе борьбы по тому, "как у Шульца на окне архиерей с князем дерутся". Это был первый проблеск гласности в Орле, и притом гласности бесцензурной...

Не наблюдать за фигурами, впрочем, было и невозможно, потому что бывали случаи, когда козел представал очам прохожих с аспидною дощечкою, на которой было крупно начертано: «П-р-и-х-о-д», а внизу, под сим заголовком, писалось: «такого-то числа: взял сто рублей и две головы сахару» или что-нибудь в этом роде. Говорили, что эти цифры большею частию имели живое отношение к действительности, и потому за них жутко доставалось всем, кто мог быть заподозрен в нескромности. Но предпринять против этого ничего нельзя было, так как против устроенного майором Шульцем органа гласности не действовала ни предварительная цензура, ни расширившая свободу печати система предостережений, до благодеяний которой, впрочем, еще и поныне не дожил издающийся в моем родном городе "Орловский вестник"».

Н. Лесков в рассказе «Грабёж» упоминает некоторые подробности городского быта: «Театр тогда у нас Турчанинов содержал, после Каменского, а потом Молотковский, но мне ни в театр, ни даже в трактир "Вену" чай пить матушка ни за что не дозволяли. «Ничего, дескать, там, в „Вене“, хорошего не услышишь, а лучше дома сиди и ешь моченые яблоки». Только одно полное удовольствие мне раз или два в зиму позволялось — прогуляться и посмотреть, как квартальный Богданов с протодьяконом бойцовых гусей спускают или как мещане и семинаристы на кулачки бьются.

Бойцовых гусей у нас в то время много держали и спускали их на Кромской площади; но самый первый гусь был квартального Богданова: у другого бойца у живого крыло отрывал; и чтобы этого гуся кто-нибудь не накормил моченым горохом или иначе как не повредил — квартальный его, бывало, на себе в плетушке за спиною носил: так любил его. У протодьякона же гусь был глинистый, и когда дрался — страшно гоготал и шипел. Публики собиралось множество. А на кулачки биться мещане с семинаристами собирались или на лед, на Оке, под мужским монастырем, или к Навугорской заставе; тут сходились и шли, стена на стену, во всю улицу. Бивались часто на отчаянность. Правило такое только было, чтобы бить в подвздох, а не по лицу, и не класть в рукавицы медных больших гривен. Но, однако, это правило не соблюдалось. Часто случалось, что стащат домой человека на руках и отысповедовать не успеют, как уж и преставился. А многие оставались, но чахли».

Лесков в автобиографии отрицательно отзывался о местной гимназии: «Я скучал ужасно, но учился хорошо, хотя гимназия, подпавшая в то время управлению Александра Яковлевича Кронеберга, велась из рук вон дурно. Кто нас учил и как нас учили — об этом смешно и вспоминать. В числе наших учителей был один, Василий Александрович Функендорф, который часто приходил в пьяном бешенстве и то засыпал, склоня голову на стол, то вскакивал с линейкой в руках и бегал по классу, колотя нас кого попало и по какому попало месту. Одному ученику, кажется Яковлеву, он ребром линейки отсек ухо, как рабу некоему Малху, и это никого не удивляло и не возмущало. Ездил я домой в год три раза: на летние каникулы, на святки и на страстной неделе с пасхою». Также писатель отмечал, что «духота всегда была страшная, и мы сидели решительно один на другом».

В. Емельянов описывал город Орел начала 20 века: «Центром торговли в Орле были, несомненно, Гостиные (Торговые) ряды, но сама торговля начиналась от Михайло-Архангельского переулка на Карачаевской улице, шла по Гостиной улице, переходила через Оку и заканчивалась в конце Ильинской площади. Торговой была и вся Волховская улица. Это в центре, а весь город был заполнен множеством небольших лавок. Но магазинами и лавками не ограничивалась торговля в городе. В Орле было много торжищ, которые у нас принято называть базарами, а в некоторых других городах — рынками… Но и лавками не исчерпывались возможности торговли в Орле. У многих перекрестков прямо на земле располагались торговки семечками. Мешок с семечками и стакан — вот и все их нехитрое торговое снаряжение».

Местный литератор П. И. Кречетов писал о местной думе: «Думу составляли исключительно купцы из числа тех, у которых бороды подлиннее и животы пообъемистее… Невзирая на всю несложность городских дел, гласные — купцы собирались в думу неохотно. Они были домоседами и любили больше сидеть около своих крупитчатых купчих… Бывало орловский голова Д. С. Волков чуть не плакал, умоляя, убеждая гласных явиться на заседание думы. Но тщетны были просьбы головы — гласные не являлись, вследствие чего решение даже важных вопросов приходилось откладывать чуть ли не 20 раз».

В Орле помимо Лескова в разное время жили и работали  И.С. Тургенев, Ф.И. Тютчев, А.А. Фет, братья Жемчужниковы, придумавшие вместе с А.К. Толстым образ Козьмы Пруткова; собиратель фольклора П.И. Якушкин, историк Т.Н. Грановский, Марко Вовчок, ставшая классиком украинской литературы; критик Д.И. Писарев, А.Н. Апухтин, И.А. Бунин, удостоенный Нобелевской премии (его роман «Жизнь Арсеньева» написан по “орловским” воспоминаниям); Б.К. Зайцев, Л.Н. Андреев, М.М. Пришвин, И.А. Новиков.

Сохранились статистические данные за 1897 год. В то время это был фактически мононациональным регионом.  Русскими были 99,03% - больше, чем во многих других регионах.  99,11% составляли православные. Если в 1847 году в губернии проживало 1 458 542 жителей, то через 50 лет уже 2 033 798. В Орловском уезде проживало 208 620 жителей.

Другие города цикла:

Астрахань

Воронеж

Екатеринбург

Иркутск

Минск

Оренбург

Пенза

Пермь

Самара

Саратов

Симбирск

Смоленск

Ставрополь

Ставрополь на Волге (Тольятти)

Таганрог

Тамбов

Томск

Тула

Царицын (Волгоград)

Челябинск

Продолжаю цикл рассказов о жизни дореволюционных городов. На очереди Смоленск.

Смоленск впервые упоминается ещё в 863 году. Он не раз переходил из рук в руки в ходе воин и политических катаклизмов. Смоленск окончательно был присоединён к Российскому государству в 1654 году, что было юридически закреплено Андрусовским перемирием 1667 года и подтверждено Вечным миром 1686 года между Россией и Речью Посполитой. В 1708 году Смоленск стал центром Смоленской губернии. К сожалению, этот древний город достаточно  редко фигурировал в мемуарах. Научных трудов, посвящённых истории города, хватает. В них речь о бурной допетровской истории, нашествии Наполеона. Бытовых зарисовок и впечатлений путешественников маловато, но кое-что нашлось.

Смоленск конца 18 – начала 19 века дважды упоминается в мемуарах Ф. Ф. Вигеля. Первое впечатление было, скорее, отрицательным. «В Смоленск приехали мы ночью и остановились в плохом домике какого-то бедного предместья. Я уговаривал сестру пробыть в нём по крайней мере сутки, чтоб успеть мне осмотреть сей достопримечательный и старинный город… Поутру, пока закладывали лошадей, сбегал я на гору, чтоб составить себе какое-нибудь понятие о Смоленске. За Поречьем начинается Белоруссия; при виде сей тощей земли и её тощих жителей, грязных корчм и содержателей их, засаленных жидов, я начал торопиться более сестры; но палящий зной, измученные лошади и сыпучие пески чувство нетерпения моего превратили в сущую пытку. Под Велижем более четырех верст не могли мы сделать в час». Вигель,  как и другие путешественники, отмечал близость белорусских земель, а также наличие евреев.

Во время войны с Наполеоном город был захвачен, и дворяне Смоленской губернии уезжали в другие города. «Древний русский город Смоленск, в несчастное время смут, Лжедимитриев и междуцарствия, сделался добычей Польши; силою оружия царь Алексей Михайлович возвратил его опять России, но в короткое время польского владычества, он до того ополячился, что еще внука сего самого Алексея Михайловича, государыня Елизавета Петровна, к кому то писала: «Как мне быть с смолянами? Я ли их не тешу? Но как видно по пословице, как волка не корми, он всё в лес глядит». Настоящей преемнице её, Екатерине Второй, которая не тешила и не угнетала их, достаточно было тридцати четырех лет, чтобы совершенно перелить их в русских, да еще в каких! Самых верных и преданных престолу и своему истинному отечеству. Такими явили они себя в начале этой войны. Некоторые помещики сами собою вооружили дворовых людей и крестьян и составили из них небольшие партизанские отряды, которые при переходе французов тревожили их, нападали на их обозы и захватывали отсталых, и таким образом подали пример и мысль о партизанской войне и всеобщем вооружении. Один из них, доблестный Энгельгардт, попавшийся в плен, правосудным французским начальством был расстрелян. Семейства свои, после падения Смоленска, с полною доверенностью отправили они в самую глубь родной России. Сначала не могли они слишком быть довольны гостеприимством Пензы; но вскоре потом, как объясню я далее, поступлено было с ними истинно по-братски».

В 1845 году во время путешествия из Петербурга в Крым Смоленск посетила фрейлина императрицы Александры Федоровны Олимпиада Петровна Шишкина.

«Все наши знакомые, бывавшие в Смоленске, советовали нам приехать в него днём, чтобы полюбоваться его местоположением, особенно красивым со стороны Петербурга. Выехав из-под тёмного свода Днепровских ворот, над которыми надстроена церковь, освящённая в 1800 году, куда стекаются богомольцы для поклонения иконе Божьей матери, мы стали подниматься на высокую, крутую гору, увенчанную Успенским собором, в сумраке казавшимся ещё огромнее, ещё выше, как будто достигал он небес. Собор этот, однажды перестроенный, в 1101 году заложен был Владимиром Мономахом, который по окончании его в 1103 году, поставил в нём чудотворную икону Пресвятой Богородицы Одигитрии, принадлежавшую его матери греческой царевне Анне, получившей её от отца своего императора Константина Мономаха, при её бракосочетании с Черниговским князем Всеволодом Ярославовичем… Поразив нас своей наружностью ночью, Успенский собор более изумил нас, когда мы вошли в него днём. В нём нет мрамора, нет дорогих окладов, но он истинно великолепен своей обширностью, вышиною и величественной своею архитектурой. Огромный иконостас украшен посеребренными и вызолоченными, резными колоннами. Один этот иконостас нынче стоил бы чрезвычайно дорого, и я заметила, что на сооружение такого храма потребны были богатые доходы. Провожавший нас священник отвечал, что за резьбу всего иконостаса в своё время заплачено полторы тысячи рублей, заметив притом, что слишком семьдесят лет, как собор освящён, а тогда всему были иные цены. Ревнитель православия царь Алексей Михайлович, перед его кончиною, приказал заложить нынешний Смоленский собор, прислав на него план, 397 пудов железа и 2000 рублей. Сумма эта была очень значительна: 100000 кирпича с доставкою стоили 25 рублей, а работникам платили три копейки в день». Построили собор некачественно, поэтому позже при императрице Анне Иоановне пришлось переделывать, а при нашествии Наполеона он тоже сильно пострадал.

«Возвращаясь вечером в гостиницу, мы взошли пешком на крутую Соборную гору. Опершись там на поставленные для безопасности с правой стороны высокие перила, я увидела в ущелье Грязницкую улицу, где между садами разбросаны хижины беднейших городских жителей. Над ними с одной стороны величественный Успенский собор, с другой также на горе монастырь Вознесенский.

Мы видели и прекрасный каменный с колоннами дом дворянского собрания. Зала обширная и светлая, и с ней с обоих сторон по два ряда окон. Против балкона сад, в котором должно быть приятно гулять; есть и тень, и открытые места с цветущими кустарниками, и беседка для отдыха». Также автор отмечала, что по праздникам жители города «ездят гулять за четыре версты от города в село Александровское, принадлежащее князя П. А. Шушинскому. По воскресеньям и праздникам здесь играли музыканты Шушинского. Они были из числа крепостных. Хозяин показался фрейлине радушным человеком. От первого покойного мужа жене Шушинского достались различные артефакты, связанные с именем Потёмкина и покорением Крыма.

В первой половине 19 века одним из самых уважаемых жителей города был доктор Ф. И. Валь. Валь был военным врачом, который попал в Россию вместе с наполеоновской армией. Его не раз упоминали в мемуарах. В Смоленске он сначала был военнопленным, а затем остался жить. Валь славился добрыми делами, а также тем, что бесплатно лечил крестьян и бедных горожан.

Н.А. Щеховской в своих записках «Воспоминания, мысли, признания человека, доживающего свой век смоленского дворянина», рассказывает, что именно этому французскому медику обязан своим счастливым появлением на свет в 1836 году. Отец мемуариста, зная о приближении у жены трудных родов, «поскакал по ужаснейшей весенней дороге, гоня, как говорится, в хвост и в гриву, за пятьдесят верст, в город Смоленск, который ему вовсе не был знаком. Приехав ночью, он объездил квартиры нескольких врачей и одних не застал дома, а другие ни за какие деньги не соглашались ехать по такой дороге. Кто-то сказал отцу, что есть в городе еще один врач, француз по фамилии Валь. В квартире Валя сказали, что он поехал на званый вечер к Гедеоновым, и отец решился отправиться к ним, не будучи вовсе знаком с этим домом». Войдя в гостиную в грязном платье и узнав по описанию врача, мужчина объяснил причину своего неожиданного визита, и Валь тут же «с невозмутимым видом» поднялся и, узнав, что кроме ямской телеги ехать не на чем, «уже на улице проговорил: “ню, так ни люче на моих дрожках поедем”. Роды прошли благополучно» .

Н.А. Щеховской оставил описание внешности французского доктора: «Валь был человек невообразимой толщины, с умнейшим и добродушнейшим, красным лицом», «добродушный толстяк, обжора и весельчак». В дневниковых записях А.А. Лесли приведены некоторые шутки Валя: «Валь у всех спрашивает: “А фи слышали, што Паскевич конфузию получил?! Был при Силистрии — ничефо не снал, а приехал домой — и сказал: “Ах, конфузия!” Валь часто смешные анекдоты рассказывает и сам сочиняет разные рассказы смешные. Еще рассказывают: один инженерный путей сообщения подполковник приезжает к Валю и просит его пустить кровь.— “Зашем фам? фи сдароф!” — “Сегодня будет Клейнмихель: наверно, будет меня распекать. Я очень толст,— боюсь, не сделался бы удар”.— “Но штош он будет фам говорить?! Фи плут?! Мошенник?! Обокрали казну?! Но фи просит фашу жену фам почаще это говорить, и фи привыкните, и, когда Клейнмихель фам будет бранить, фи будете слушать и нишефо,— и фам не надо пускать кровь”».

Н.А. Щеховской передает в своих мемуарах рассказ о том, как Валь постоянно навещал больного, «разбитого параличом богача Хра–го», и видел, как заботливо ухаживала за ним его экономка из крепостных. Приехав в очередной раз, он застал больного уже в агонии, а сиделку — в слезах. «Валь преспокойно уселся в кресла; повернув к экономке свое толстое чрево и внимательно и долго разглядывая ее, он спросил: “о чем ты плячешь?” Экономка рассказала, что наследники уже давно стерегут смерть Хра–го, у которого есть большие деньги, и что ее выгонят ни с чем, тогда как старик всегда хотел оставить деньги ей, за ее заботы о нем, но не успел сделать завещания.— А где лежат деньги? — спросил Франц Иванович и, узнав, что они под подушкою, прехладнокровно запустил руку под изголовье умирающего, вытащил деньги и, отдавая экономке, сказал: “на, возьми, не плячь, я скажу, что их завсем не было”. Экономка эта впоследствии вышла замуж, содержала кондитерскую и после смерти Валя рассказывала это всем».

Известно, что Франц Иванович Валь в 1837 году был указан в списке принявших подданство, составленном в III Отделении Собственной Его Императорского Величества канцелярии, и официально стал гражданином Российской империи. На этот шаг французский врач решился спустя 25 лет своей работы в России. На страницах «Памятной книжки Смоленской губернии на 1855 год», в связи со смертью «всеми любимого и уважаемого врача», упоминалось, что «в течение долговременной практики (свыше сорока лет) он многим, многим оказал помощь своим искусством, и, можно сказать, вряд ли есть семейства, которые не были бы ему чем либо обязаны; всем бедным он не только помогал как врач, но и как истинный христианин, оказывал существенные пособия. За то кончину его горько оплакивали бедные и страждущие, тело его сопровождали все: и богач, и бедняк, и знатный и незнатный, с одним искренним сожалением о потере его… Мир праху твоему добрый человек… В благодарность, будет сооружен по подписке памятник на его могилу»

Сохранились колоритные рассказы о местных учебных заведениях.

В 18 веке учебных заведений для детей благородного сословия было не так уж много. Лев Энгельгардт (1766 – 1836) вспоминал о своем обучении в пансионе Эллерта в Смоленске. Он утверждал, что Эллерт «касательно наук был малосведущ, и все учение его состояло, заставляя учеников учить наизусть по-французски сокращенно все науки, начиная с катехизиса, грамматики, истории, географии, мифологии без малейшего толкования; но зато строгости содержал пансион в порядке, на совершенно военной дисциплине, бил без всякой пощады за малейшие вины ферулами (прим. хлыстами) из подошвенной кожи и деревянными лопатками по рукам, секал розгами и плетью, ставил на колени на три и четыре часа; словом, совершенно был тиран… Французский язык… хорошо шел по навыку, ибо никто не смел ни одного слова сказать по-русски, для чего учреждены были между учениками начальники: младшие отличались красным бантом в петлице и надзирали за четырьмя учениками, а старшие чиновники отличались голубым бантом и надзирали над двумя младшими чиновниками; все они должны были смотреть, чтобы никто не говорил по-русски, не шалил и не учил бы уроки наизусть, заданные для другого дня. Младшие имели право наказывать, если кто скажет слово по-русски, одним ударом по руке ферулой, а старшие чиновники — по два удара… Много учеников от такого славного воспитания были изуродованы, однако ж пансион всегда был полон. За таковое воспитание платили сто рублей в год, кроме платья».

Спустя 100 лет не намного лучше отзывались о местной гимназии.  22 сентября 1786 года в Смоленске было основано всесословное и бесплатное Главное народное училище, которое позже было преобразовано в мужскую гимназию. Гимназический инспектор П. Д. Шестаков писал: «Педагогический персонал, за немногим исключением, состоял из лиц, сильно подверженных известному российскому недугу: пили не только преподаватели, но и лица, стоявшие во главе учебного заведения, даже сам директор «страдал запоем», на квартирах некоторых учителей и даже в доме благородного гимназического пансиона в квартире инспектора происходили “афинские вечера”, на которых учителя пировали и плясали со своими гетерами… Воспитанников же, подглядывавших, что делается на квартире у инспектора и в каких более чем откровенных костюмах там танцуют их господа наставники, любитель «афинских вечеров» таскал за волосы и драл розгами. Эти наказания, конечно, ни к какому результату не приводили».

Это подтверждал легендарный исследователь Николай Пржевальский, которого в 1849 году вместе с братом  определили в гимназию в Смоленске, сразу во второй класс. «Подбор учителей, за немногими исключениями, был невозможный: они пьяные приходили в класс, бранились с учениками, позволяли себе таскать их за волосы… Вообще, вся тогдашняя система воспитания состояла в запугивании и зубрении от такого-то до такого-то слова. Тем не менее, науки было мало, а свободы много, и гимназисты не выглядели такими стариками, как нынешние, не ходили в pince-nez или очках и долго оставались детьми, часто шумными и драчливыми». Однажды шестиклассники в отместку учителю решили уничтожить журнал с оценками. Жребий выпал Пржевальскому — он стащил журнал и утопил в Днепре. «После нескольких дней сиденья в карцере я пошел к начальству и признался в своей вине; за это постановлено было исключить меня из гимназии. Узнала об этом моя матушка, немедленно приехала в гимназию и просила не исключать ее сына, а хорошенько высечь за сделанную шалость. Ей ответили, что нельзя сечь учеников 6-го класса, но она уговорила, и, таким образом, меня вздули и оставили в гимназии, из которой я вышел в 1855 году с твердым намерением поступить в военную службу».

При этом в этой гимназии преподавало много этнических чехов. Об этом писал Николай Энгельгардт: «В гимназии властвовала колония чехов… Преподавание их было совершенно чуждо античной красоте, идеям гуманизма, и состояло в том, что мы зубрили переводы». Сохранился текст местной частушки:

Шадек, Марек, Мясопуст

Зацепилися за куст.

Простояли день да ночь —

Пришел Гобза им помочь.

А Крамарыч опоздал —

«Затым — кынечно» объяснял.

Про смоленское Александровское реальное училище вспоминал писатель Иван Соколов-Микитов (1892 – 1975): «Вот тут, по этой улице, вела меня за руку мать. Как был я не похож на городских бойких детей, нас окружавших. Все казалось мне чуждым: и устланная булыжником твердая улица, и звонкие голоса детей, и цокот подков извощичьей лошади. Все необыкновенно было здесь в городе. Страшными показались длинные коридоры училища, по которым с криком носились ребята, и чугунная лестница, и швейцар в фуражке с синим околышем и синим высоким воротником. Недобрыми казались бородатые учителя в мундирах с золотыми пуговицами и золотыми плетеными погончиками на плечах.

Здесь на лестнице я увидел мальчика, наряженного в черкеску, с игрушечным кинжалом на пояске. С каким пренебрежением поглядел он на меня, на ситцевую мою косоворотку, сшитую руками матери. Сколько раз страдал я от такого городского пренебрежен к моей деревенской робости. Да и застенчив я был тогда до болезненности. Как понравился мне этот нарядный мальчик, его театральный костюм, как хотелось подружиться с ним…

Училище с первых же дней напугало сухой казенщиной, суровым бездушием учителей, одетых в чиновничьи мундиры. Пугали недобрые и грубые клички, которыми именовали своих наставников ученики. Кто и когда выдумал эти злые и меткие прозвища, от которых веяло бурсой, давними временами? Раз положенная кличка оставалась за учителем навеки, переходя из поколения в поколение учеников. Учителя русского языка Насоновского все называли Скоморохом, учителя арифметики — Смыком, классного надзирателя — Козлом и Плюшкой, учителя алгебры — Бандурой. Кроме этих кличек были клички и посолонее».

Нравы в реальных училищах были проще гимназических.  Соколов-Микитов сообщал: «Однокашник мой, реалист Щепилло-Полесский, странноватый задумчивый парень (кликали его просто Щепилкой), публично “бил морду” инспектору реального училища “Сычу”, за что был принужден окружным судом к тюремному заключению».

В центре Смоленска в 1870 году  установили  памятник Михаилу Ивановичу Глинке, автору патриотической оперы «Жизнь за царя». В газете «Смоленский вестник» об этом писали так: «В 1870 году в среде смоленских дворян возникла мысль об устройстве памятника Михаилу Ивановичу Глинке, как гениальному русскому композитору и как дворянину Смоленской губернии. Эта мысль принята была всеми вполне сочувственно; вскоре была подана просьба к г. министру внутренних дел об исходатайствовании высочайшего разрешения на открытие с этой целью по всей России подписки». В 1885 году тот же «Смоленский вестник» сообщал уже об открытии: «Парусиновое покрывало, скрывавшее дотоле памятник, упало, и глазам всех представился величественный монумент композитору, которому еще не было равного в России. В то же мгновение по мановению жезла г. Балакирева с эстрады раздались звуки гимна «Славься», исполненного хором и оркестром с колокольным звоном». Сохранилось меню праздничной трапезы: Суп-пюре барятинской, консоме тортю, тартолетты долгоруковские, крокеты скобелевские, буше Смоленск, тимбали пушкинские, стерляди Паскевич, филей Эрмитаж, соус Мадера, гранит апельсиновый, жаркое: вальдшнепы, рябчики, бекасы, цыплята; салат, пломбир Глинки, десерт.

Особенно хвалили ограду. Критик В. Стасов писал о ней так: «Решетка к памятнику Глинки совершенно необычная и, смело скажу, совершенно беспримерная. Подобной решетки нигде до сих пор не бывало в Европе. Она вся составлена из нот, точно из золотого музыкального кружева. По счастью, к осуществлению ее не встретилось никакого сопротивления».  «Смоленский вестник» писал: «Эта решетка так художественно задумана и так мастерски исполнена, что она является как бы вторым монументом нашему гениальному композитору. В ней все соединено: и оригинальность замысла, и монументальная прочность, и артистическая работа. Она вся железная, ручного кузнечного дела, легкая, изящная, но скована на века. И кружево — монумент! Она вся почти составлена из нот — творений великого человека, чью статую она будет ограждать».

Известная меценатка княгиня Тенишева тоже вспоминала открытие памятника: «Мы приехали в Смоленск 19 мая (1885 года), как pas накануне открытия памятника Михаилу Ивановичу Глинке, поставленного на "Блоне", против Дворянского собрания. Готовилось большое торжество. К этому дню из разных мест съехалось много артистов. Хотя мы торопились в деревню  хотелось скорее отдохнуть дома, но 20-го мы, конечно, были на открытии памятника, а вечером в концерте. Когда были возложены венки и участники торжества удалились, вокруг памятника собралась большая толпа зевак, и чей-то голос спросил: "А хто ш ен был? ти генерал какой?"»

А. Кононов описывал историю, которая случилась с литератором Сергеем Глинкой: «В Смоленске, подъехав на извозчике к знакомому дому, Глинка слез с дрожек, снял с себя сюртук, который был надет поверх фрака, положил на экипаж и пошел по лестнице. Когда он вышел из дому, ни сюртука, ни извозчика не было. Он отправился в полицию, чтобы заявить о пропаже. “Извольте, — говорят ему, — взять в казначействе гербовый лист в 50 коп., и мы напишем объявление”. — “Как, у меня украли, да я еще и деньги должен платить?” — возразил Глинка и прямо отсюда пошел на биржу, где стоят извозчики, посмотрел — вора не было. “Послушайте, братцы, — сказал он им, — вот что со мною случилось, вот приметы вашего товарища, найдите мой сюртук, я живу там-то, зовут меня Сергей Николаевич Глинка”. — “Знаем, знаем, батюшка!” — закричали извозчики. На другой день сюртук был найден и вор приведен. Глинка сделал приличное наставление виновнику, надел сюртук и отправился в полицию. “Извольте видеть, — сказал он с довольным видом, — полтины не платил, просьбы не писал, а сюртук на мне, а я не полицмейстер”».

Смленск славился пряниками, которые любили и в других городах. Из воспоминаний купцы Варенцова: «Н. И. Решетников был очень доволен моим приходом, много говорил о задачах и будущих успехах своего общества, между разговоров он часто звонил, вызывая служащих, спешно, с озабоченным видом отдавал приказания, желая показать особую деловитость и распорядительность. Между прочим вызвал заведующего хозяйственной частью, которому приказал: “Достаньте к завтрашнему дню обязательно смоленских пряников, я обещался привезти такой-то, — назвав фамилию какой-то княгини, — она их очень любит!” Обратясь ко мне, сказал: «У ней большие собственности, она дала мне согласие застраховать их у нас». Управляющий с недоумевающим лицом спросил: “Если не найду в Москве этих пряников, как же мне быть?” — “Поезжайте в Смоленск и купите пять фунтов, — был его ответ, — но непременно достаньте!” “Хорошо, — подумал я, — успех делу будет полный!”»

Писатель Соколов-Микитов вспоминал о местных дореволюционных лыжниках: «В Смоленске завелась кем-то привитая новая забава — лыжеходство. Собрались в общество, печать заказали и по воскресеньям уходили по здоровому хрустящему снегу в лыжное катанье. А голова всему — Глебушка.

Под Смоленском горы — голову свернешь! Испугаешься, бывало, а Глебушка подоспевает:

— Э-эх, вы! — Взмахнет палками и уже внизу между кустами в снежной пыли мчится, подлетая на ухабах, крепкий, упругий, как лесной орех.

А за Глебушкой и остальные, — кто кувырком, а кто и на собственных… Мельком мелькают.

Глебушка между нами — единственный офицер, не гнушался санкюлотством нашим. Придем в деревню, всех молоком угощает, — а у нас какие деньги? Все молоко в деревне рублей на пять выпьем».

В книге «История Смоленска» П. Никитина 1849 года издания сохранились статистические данные за 1848 год

– домов казенных и обывательских ………………………887
– заводов ………………………………………………………..56
– лавок …………………………………………………………192
– народонаселения, постоянных жителей, в т.ч.:
– муж. …………………………………………………………5187
– жен. …………………………………………………………4825
– временно проживающих иностранцев, в т.ч.:
– муж. …………………………………………………………………………………………….10
– жен. ………………………………………………………………………………………………7
– войск, в т.ч.:
– муж. ………………………………………………………………………………………….3407
– жен. ………………………………………………………………………………………………3

По данным Первой всеобщей переписи населения Российской империи 1897 года, в городе Смоленске русский (великорусский) язык назвали родным 37 305 чел. (79,9 % всего населения города), еврейский язык — 4154 чел. (8,9 %), польский язык — 3012 чел. (6,4 %), украинский (малорусский) язык — 979 чел. (2,1 %), немецкий язык — 460 чел., белорусский язык — 323 чел., татарский язык — 185 чел.

Другие города цикла:

Астрахань

Воронеж

Екатеринбург

Иркутск

Минск

Оренбург

Пенза

Пермь

Самара

Саратов

Симбирск

Ставрополь

Ставрополь на Волге (Тольятти)

Таганрог

Тамбов

Томск

Тула

Царицын (Волгоград)

Челябинск

Продолжаю цикл рассказов о жизни дореволюционных городов. На очереди Оренбург.

Считается, что Оренбург был основан в 1734 году. В мае 1734 года начальником Оренбургской экспедиции Иваном Кириловым составлена «Привилегия городу Оренбургу», предоставлявшая особые права и льготы будущему городу на границе киргиз-кайсацких земель. «Привилегия» была утверждена сенатским указом от 7 июля 1734 года.  31 августа 1735 года, у слияния рек Орь и Яик была заложена Оренбургская крепость. Но место было  выбрано неудачно, и крепость после этого дважды переносили (на первом месте сейчас Орск). На нынешнем месте город находится с 1743 года. В 1744 году Оренбург стал центром Оренбургской губернии. Многие мемуары отмечают, что город имел свой колорит, на который влияли местные казаки, казахи, башкиры. При этом казахов называли киргизами (слово казах стали использовать позже).

Сохранились мемуары Симона Эдуарда Рюппеля о пребывании в Оренбургской губернии в качестве военнопленного в 1812–1813 годах. «Дойдя до Самары мы уже были в Оренбургской губернии, одной из самых больших богатых губерний русской империи; но население здесь очень бедное и ничего не подучает от этого богатства. Большинство населения составляют казаки, башкиры, армяне и русские. Основные товары, которыми здесь торгуют — лошади, овцы, мед и воск. Овцы здесь так называемой курдючной породы и вместо шерсти у них длинный волос. Шкуры этих животных издают ужасный запах, к которому с трудом можно привыкнуть. Наш путь проходил по большим пустошам и иногда выходило так, что между двумя стоянками мы не могли найти лучшего убежища, чем конюшня для почтовых лошадей…

Пройдя еще некоторое время через лес, мы достигли благословенного Оренбурга, который лежал перед нами, окруженный заснеженными крепостными стенами, из-за которых выглядывали только зеленые купола церквей, в бледном солнечном свете он смотрелся очень живописно. Перед тем как впустить нас в город, к нам прибыли высокий казацкий чин и адъютант губернатора князя Волконского. Оба отлично говорили по-французски, и подошли почти ко всем саням, чтобы поговорить с сидящими в них. Мы настойчиво просили у них, чтобы они нас не селили, как до этого, только у бедняков. Они обещали сделать все возможное и сдержали свое слово.

На первом разводном мосту, перекинутом через приток Урала, мы вышли из саней и колонной, маршем двинулись через темные ворота в стене внутрь крепости. Впервые за долгое время мы снова видели военную оживленность: на нашем пути было много караульных будок, которые поддерживались оренбургскими линейными войсками в отличном состоянии и из-за отличного впечатления, производимого барьерами и караульными будками все это выглядело как участь какого-нибудь немецкого гарнизонного города.

Перед домом губернатора мы остановились в надежде, что он к нам выйдет, но из-за сильного мороза он только осмотрел нас из окна. Это был дружелюбный старичок, с длинной косой и припудренными волосами. Князь Волконский, который при Екатерине Великой сыграл значительную роль, одевался по моде еще тех времен и имел еще много странностей, носивших на себе, однако, печать добродушия. В этой выделившейся губернии, которая раньше называлась Уфимской, он обладал абсолютной властью, которой, впрочем, никогда не злоупотреблял».

Унтер-лейтенант вестфальского 2-го гусарского полка Симон Эдуард Рюппель попал в плен в августе 1812 году в сражении у Лубино (Валутиной горы) и в октябре того же года был приведен в Оренбургскую губернию, где находился до июля 1813 года. Он отмечал, что местные дворяне относились к нему хорошо, выражали сочувствие и приглашали погостить в свои имения. Сохранились и другие воспоминания военнопленных. Однако историки относятся к этим рассказам настороженно, так как рассказчики любили прихвастнуть о своём положении или наоборот сгущать краски ради сочувствия.

Возможно, наиболее обстоятельные воспоминания об Оренбургской губернии оставил служивший здесь 15 лет И.Ф. Бларамберг. Бларамберг был уроженцем Германии, но много лет жил и работал в России, а также занимался географическими исследованиями. В оренбург он прибыл в 1841 году. Из «Воспоминаний» Бларамберга: «Оренбург был тогда (и еще теперь является) настоящим военным городом; в нем располагались все власти, и так как большая часть жителей этого края состояла из казаков или башкир, несущих военную службу, то здесь было полным-полно офицеров всех чинов настоящий парад мундиров.

Линейная пехота, пешая и конная казачья артиллерия, оренбургские и уральские казаки, башкиры и киргизы - все они были представлены здесь. В Оренбурге находилось и много гвардейских офицеров из Петербурга, которые служили под началом военного губернатора генерал-адъютанта Перовского, собравшего возле себя блестящий круг образованных военных и гражданских чиновников, так что жизнь протекала тут очень интересно и отдаленность от столицы не ощущалась.

Сам город, большей частью деревянный и одноэтажный, насчитывал тогда с тремя предместьями 18 тыс. жителей (в 1871 г. уже около 33 тыс.). Городские стены служили местом общественного гулянья. Улицы, за исключением одной, были немощеные, но, так как почва состояла из твердого песка, в дождливую погоду грязи было мало. Тогда отсутствовали фиакры или извозчики, и каждый был вынужден держать собственный экипаж и лошадей.

Тем не менее жизнь была тогда там очень дешевой, хотя жители сетовали на то, что со времени Хивинской экспедиции 1839/40 г. подорожали все продукты и поднялись в цене дома. В первые годы моего пребывания в Оренбурге за воз сена платили от 1 рубля 40 копеек до 2 рублей ассигнациями (от 40 до 60 копеек серебром), за мешок овса весом 5 1/2 пудов - от 3 до 3'/2 рубля ассигнациями (75-100 копеек серебром), фунт говядины стоил 2 1/2-3 копейки серебром, баранины - 1-11/2 копейки серебром, пара рябчиков - 9-12 копеек серебром, фунт хлеба 3/4 копейки серебром, причем жители совсем не ели ржаного хлеба, а только хороший пшеничный хлеб, называемый здесь калачом. Горничная получала 2 рубля, повар - 4-5 рублей и кучер - 5-6 рублей серебром ежемесячно. За дом из шести-семи комнат, конюшни, амбара, прачечной, ванной, ледника и кладовой я платил в год 600 рублей ассигнациями, или 170 рублей серебром, а когда я позже переехал в больший дом с маленьким садом, я платил 720 рублей ассигнациями, или свыше 200 серебряных рублей ежегодно. Однако с тех пор, как и везде, стоимость продуктов питания, а также цены на жилье утроились и учетверились.

В центре города находится большой каменный рынок с многочисленными лавками как для здешних купцов и мелких лавочников, так и для бухарских и хивинских, которые ежегодно приводили большие караваны. Сам город расположен на высоком, правом берегу Урала в степи; на левом, низменном берегу реки находится небольшой лесок, в котором растут береза, ива и ольха и который почти каждую весну затопляется разлившимся Уралом; летом он служит жителям местом гулянья и отдыха.

В полутора верстах к югу от города, на левом берегу Урала, находится большой меновой двор, огромный параллелограмм из камня, с двумя входами (на юг и север), внутри которого помещаются сотни маленьких каменных лавок. В просторном дворе стоит большая греческая церковь, а также дома для таможенников и надзирателей. Поскольку здесь ежегодно меняют у киргизов тысячи овец, в меновом дворе сооружено из дерева несколько низких вместительных загонов треугольной формы с открытым основанием и узким проходом в вершине, чтобы выпускать овец по одной и тем самым определять их число.

В западной части города, в степи, находится большой караван-сарай предназначенный для башкир, с роскошной мечетью и с высоким изящным минаретом, выложенным снаружи белыми изразцами, которые выглядят очень красиво. Недалеко от караван-сарая расположен большой госпиталь с пристройками, а также большой тенистый сад, принадлежащий военному губернатору; к нему из города ведет ивовая аллея, большинство деревьев на которой засохли от жары и песчаной почвы.

Е. И. Рагозин в книге «Путешествие по русским городам» подробно описывает и Оренбург. «Оренбург построен очень оригинально. Ядро города –  бывшая крепость –  примыкает к Уралу, и от него веером раскинулись в одну сторону две слободы, откинувшие от себя как бы центробежною силой поселок, который и называется оторванным. История образования города проявляется и в постройках.

Ядро города застроено почти все большими каменными домами, слободы же состоят сплошь из маленьких деревянных домов, местами построенных очень тесно. Население города достигает почти 60000 человек, а с казачьим форштадтом, стоящим к городу ближе, чем его четвертая часть, составит около 75000 человек. Но несмотря на размеры города и его заметный рост, вы чувствуете, что Оренбург как бы парализован. Безжизненность города и какая-то апатия жителей поражает вас с первого раза, и вы невольно начинаете искать причину этого. Видимо, город переживает страшный кризис и сам не знает, выживет ли он его. Энергия и предприимчивость оставили его, и он надеется на одно время –  этого целителя всех недугов.

Действительно, над Оренбургом стряслись большие беды. Уничтожение округа заставило сразу покинуть Оренбург около 300 семейств, получавших хорошее содержание и принадлежавших к лучшей части общества. Закаспийская дорога угрожает перевести из Оренбурга весь транзит хлопка и других азиатских товаров, неурожаи в течение четырех лет уничтожили почти совершенно вывоз хлеба и, наконец, страшный пожар истребил 1.600 домов. Такие удары действительно переживать трудно, и если еще несколько лет продолжатся неурожаи и азиатская торговля действительно покинет Оренбург, то ему долго не подняться. Ко всем бедам присоединилась в этом году и чума на скот, вследствие чего запрещена была отправка кож, что окончательно остановило здесь все дела…

Главная причина, способствующая большим пожарам в этих городах –  это, бесспорно, ветер, бушующий здесь с особенною силой по неделям и месяцам, и уносящий вихрем все, что встречается ему на пути по его силам. Для борьбы с такими сильными ветрами и должны бы быть заготовлены соответствующие средства, но, к сожалению, средства эти везде очень слабы –  нет ни достаточно воды, ни достаточно труб. Кроме того, улицы большею частью не замощены и в сырое время делаются вовсе непроходимы, в особенности на спусках к рекам. Затем, как довершение картины, одна из главных причин разорения городов –  дурные распоряжения на пожарах…

В Симбирске и Оренбурге существуют, например, водопроводы, но в пожарах этого года водопроводы отсутствовали. В обоих городах, и в Симбирске, и в Оренбурге, водопроводы дают мало воды, построены без расчета, и виновного в этом не отыщешь: говорят о процессах со строителями, но боятся их начинать, не зная, выиграют ли…

В Оренбургской губернии еще много свободного пространства. На 17300000 десятинах она имеет жителей 1150000 человек, то есть на одного человека приходится 15 десятин, а если исключить население городов, то более 17 десятин земли, и какой богатой земли! Но несмотря на этот источник богатства, город Оренбург захирел, дворянский клуб, прежде процветавший, несмотря на переименование в общественный, едва тянет свою жизнь, коммерческий кое-как перебивается со дня на день при самых скромных размерах. Даже маленький театр -- единственное осмысленное развлечение на этой окраине -- почти не посещается, несмотря на порядочные труппу и оркестр. В губернии нет ни новых судов, ни земства.

В Оренбурге жить скучно. Безжизненность царит всюду, и в людях, и в природе, и на путешественника производит тяжелое впечатление. Полное отсутствие в городе зелени придает ему какой-то серый однообразный тон, только стоящий в стороне сад, окружающий караван-сарай, немного веселит взор, но он причислен к губернаторскому дому и публикой теперь не посещается. Рассказывают, что устройство этого сада стоило огромного труда Башкирскому войску, перевозившему, независимо от деревьев, и самую землю для образования грунта. Гостиница в Оренбурге носит тоже азиатский характер. Хлопанье дверей наподобие выстрелов из пушек, топанье ногами прислуги и крик у буфета от раннего утра до поздней ночи дают мало покоя проезжим.

Пред отъездом из Оренбурга я, разумеется, посетил театр, первый театр во все время моего путешествия. Шла комедия Островского "Без вины виноватые", и, откровенно говоря, я просмотрел ее с большим удовольствием. Не касаясь самой комедии, поражающей своею правдой, отсутствием шаржа и прекрасным языком, исполнение комедии тоже было далеко не заурядное. Оркестр состоял из двенадцати человек, из которых десять были русские, равно как и капельмейстер, что меня очень удивило.

В прежнее время театральные оркестры состояли сплошь из отставных музыкантов, потерявших зрение и слух, из немцев и евреев. Теперь же я встретил оркестр, состоящий почти весь из русских и вдобавок совершенно молодых людей, обучавшихся частью у частных учителей, частью в музыкальных отделениях. Это результаты деятельности наших консерваторий, воспитывающих больших артистов для столиц и малых для провинции. И нужно отдать справедливость, что маленький оркестр этот играл верно и толково».

Рагозин мог сгущать краски. Оренбург был крупным торговым центром, через который шёл товарообмен с Азией. Промышленность (главным образом, мукомольная, салотопленая, кожевенная и маслобойная) стала бурно развиваться с появлением в 1877 году железной дороги Самара — Оренбург. С 1880 года начат вывоз парного и замороженного мяса, сибирского топлёного масла, сала, кож, шерсти, козьего пуха в Москву и Петербург. В 1881 году в Оренбурге начал работу первый в России завод по производству сгущённого молока.

В 1894 году было завершено строительство Казанского кафедрального собора, который был одним из главных символов города. В 1905 году было закончено строительство Ташкентской железной дороги, и Оренбург стал крупным транспортным узлом.

Продолжаю цикл рассказов о жизни дореволюционных городов. На очереди Ставрополь (Ставрополь на Волге). В Российской империи было два города с идентичным названием, поэтому может быть путаница. Ставрополь на Волге позже переименовали в Тольятти. Ставрополь-Кавказский сейчас просто Ставрополь.

Город Ставрополь был основан известным политическим деятелем начала XVIII века Василием Татищевым в 1737 году. 20 июня 1737 года императрица Анна Иоанновна жаловала грамоту крещёной калмыцкой княгине Анне Тайшиной, в которой было записано об основании города: «Для пребывания твоего с зайсангами выше Самары (реки) и близь Волги реки построить крепость… и на то означено место собирать всех крещенных калмыков, которые около этой крепости имеют по обыкновению кочевать… как при крепости живущим, так и около кочующим крещенным калмыкам в отведенным и показанным им местам и урочищам зверей ловить, и леса и дрова рубить, и скотом траву травить, и сена косить, и хлеба сеять, в реках и озёрах рыбу ловить свободно, и для того из русских мужиков с пашпортами в работы наймовать позволяется». Строительство крепости началось весной 1738 года. Руководил строительством крепости ее 1-й комендант полковник Андрей Змеев. Планировалось переселить в будущий Ставрополь и окрестные сёла более 2 200 калмыков. Однако значительная часть калмыков предпочитала вести кочевой образ жизни, поэтому город рос относительно медленно и в том числе за счёт русских переселенцев. Уже в 1742 в городе русских было больше, чем калмыков.

Из описи крепости: «Крепостное строение состоит из иррегулярного земляного шестиугольника с палисадом, построено в 1738 году. Крепость длиною 313, шириной 198, в окружности 779 сажен; в ней батарей четыре, редутов два, ворот трое: Оренбургские, Симбирские и Водяные; улиц отменных пять: Троицкая, Водяная, Симбирская, Базарная и Оренбургская, впрочем, все они прямые». 21 февраля 1739 года Указ Сената о наименовании основанной крепости Ставрополем, что в переводе с греческого означает «город Креста».

Высокопоставленный чиновник А. М. Фадеев работал в этом городе и окрестностях и упоминал Ставрополь в мемуарах. «Пробыв в Ставрополе недель около двух, я поехал для обозрения сперва русских государственных имуществ той губернии, а потом калмыцких степей, на коих кочевали калмыки обоих Дербетовских улусов. Я взял с собою и Корниса, и вместе с ним проехал оттуда вдоль Маныча и Кумы, близ границы земли Войска Донского, чрез всю калмыцкую степь, лежащую в этом направлении, и имел ночлеги в их кочевьях. В этих кочевьях я нашел калмыцкого зайсанга, т. е. дворянина, Джамбо-Гелюнга, замечательного тем, что, не быв нигде кроме своих степей, он успел себе составить понятие об оседлом хозяйстве, построил домик, завел мельницу и хлебопашество, но примеру его прочие калмыки не последовали, хотя там было много мест, очень удобных к поселению». Также автор отмечал, что чиновники при желании без получали здесь землю, и земля стоило относительно недорого, правда, и дохода в тот момент особо не приносила. «Наконец в этом году последовал мне отвод земли, 1500 десятин в Ставропольской губернии, пожалованный мне еще тогда, когда я был главным попечителем над калмыками, в 1838-м году. Следовательно, ровно чрез двадцать лет после пожалования. Земля эта приносит мне пользы очень мало; но все же впоследствии времени, по смерти моей, может служить подспорьем детям, к тем небольшим средствам, кои могу я им оставить».

Также Фадеев отмечал, что даже к 1860-м территории были заселены недостаточно плотно. «Данное мне поручение в Ставропольской губернии, о сборе всех предварительных сведений к приготовлению в ней освобождения помещичьих крестьян, я окончил довольно успешно. Да это и не представляло особых затруднений по небольшому числу таковых крестьян в губернии; их было всего с небольшим семь тысяч душ, из коих почти половина принадлежала трем помещикам: князю Воронцову, Калантаровым и Скаржинскому. Крестьяне тогда же, или вскоре, были отпущены помещиками, частью безвомездно, а частью посредством выкупа. Правда, что, по местным обстоятельствам, положение помещичьих имений представляло некоторые затруднения, препятствовавшие подвести все предположения под один общий уровень; но при несколько ближайшем соображении оказалась возможность их преодолеть».

Из книги Е. И. Рагозина  «Путешествие по русским городам» (1891): «Рано утром 14 сентября приехал я в Ставрополь. Накануне была чудная ночь, а сегодня превосходное утро. В июне месяце каждого года главное русло Волги уходит от города за пять верст, оставляя ему небольшую Воложку, а потому Ставрополь, хотя и стоит при Волге, но только во время половодья. Недавно отстроенная гостиница, в которой я остановился, была, к моему удивлению, вполне опрятна и даже удобна. С балкона, расположенного на краю города, близь Воложки, открывался такой вид, что я не мог оторваться от него. Предо мною была вода и далее Жигулевские горы. Тишина в городе и гостинице, где не было никого приезжих кроме меня, непривычная в России чистота и чудный, открывшийся предо мною вид, - все это сразу перенесло меня в Швейцарию, в которой я путешествовал раз позднею осенью и так же, как и теперь, не встречал туристов. Иллюзия была так полна, что я вспомнил мельчайшие подробности моего путешествия!

Никогда я не забуду Ставрополя и всегда останусь ему благодарен за пережитые мною воспоминания на балконе его гостиницы. Если вы любите Швейцарию, а в особенности если вы любите Россию, то приезжайте сюда пожить и отдохнуть. Не знаю, хорошо ли здесь весной, когда пред глазами несется многоводная Волга и по ней снуют пароходы, но осенью прелестно.

Ставрополь замечателен не одним видом, он сам по себе премилый городок и со всех сторон окружен сосновым и дубовым лесом, идущим вглубь на несколько верст. В одной стороне обширного соснового леса, среди деревьев, построены шестьдесят домиков для слабых и больных, которые съезжаются сюда каждый год, в сосновый лес, дышать и пить молоко и кумыс. Недавно зародилась эта маленькая колония, всего восемь лет тому назад, но уже и теперь приезжающих насчитывают до ста семейств в течение лета.

Домики состоят из двух, трех и четырех комнат с мебелью, и отдаются они от 60 до 150 руб. в лето с 1 мая по 15 сентября. Обед из трех блюд можно иметь от владельца дач по 12 рублей в месяц и 6 рублей для прислуги. Многие предпочитают готовить у себя, и это должно стоить недорого, судя по ценам на провизию: говядину от 6 до 10 к. фунт, курицу 25 к., масло чухонское 25 к. фунт, молока горшок в 2Ґ бутылки 10 к., стерлядь аршинную около двух рублей и т. д. Система отдельных домиков имеет свой смысл, но, бесспорно, было бы удобнее, если бы кто-нибудь решился построить большой дом и устроить в нем нечто вроде швейцарского пансиона. Тогда можно было бы поручиться, что съезд болеющих значительно увеличился бы, так как в таком пансионе можно было бы устроить все с полным комфортом и жить было бы веселее. Против такого общежития можно одно только возразить, что русские люди любят как-то обособляться или сторониться друг друга, хотя по природе весьма общительны. Но насколько я мог наблюдать, это стремление к обособленности является у нас скорее делом привычки, нежели потребности, и стоит только сделать первый шаг -- и чувствуешь себя уже хорошо, а потому я вполне уверен, что швейцарский пансион мог бы иметь здесь успех и привлек бы в Ставрополь новых людей, приезжающих сюда провести несколько дней или недель.

Ставрополь, расположенный почти рядом с бойкою Самарой и с испорченным населением Сызранского уезда (это общее убеждение на Волге), сохранил патриархальность и гораздо большую чистоту нравов. Не говоря о том, что город производит самое приятное впечатление, но и жители отличаются приветливостью, а по уверению старожилов, здесь не помнят ни поджогов, ни грабежей, хотя поездки на пароходы по ночам на расстоянии пяти верст и вызывают на размышление. Интересно, что здесь почти все деревянные дома очень мило и богато изукрашены резьбой, которой я не встречал вовсе в других городах. В Ставрополе я натолкнулся на двух оригиналов, которые немножко отравили мое счастливое настроение духа. Один из них ужасно надоел мне своими расспросами о Петербурге и министрах, о числе немцев и поляков в столицах и т. п.»

Даже в начале 20 века Ставрополь-на-Волге был тихим маленьким городком. В нём проживало примерно 7500 жителей. В прилегающем Ставропольском уезде проживало более 250 тысяч человек. Работала одна земская больница, 6 учебных заведений, 2 гостиницы, 6 фабрик и заводов, 1 водяная и 4 ветряных мельницы.

Другие города цикла:

Астрахань

Воронеж

Екатеринбург

Иркутск

Минск

Пенза

Пермь

Самара

Саратов

Симбирск

Таганрог

Тамбов

Томск

Тула

Царицын (Волгоград)

Челябинск

Продолжаю цикл постов о жизни дореволюционных городов. На очереди Томск.

Томск был основан в 1604 году после принятии под русское подданство  эуштинских татар, которые страдали от набегов воинственных татар. Изначально это была военная крепость, затем ещё и важный торговый центр, через который шли многие товары. Со второй половины 18 века Томск стал ещё и местом ссылки, что тоже добавило городу колорита. В 1804 году стал центром огромной Томской губернии, которая включала в себя территории нынешних Республики Алтай, Алтайского края, Кемеровской, Новосибирской и Томской областей, Восточно-Казахстанской области (Казахстан), западные части Хакасии и Красноярского края.

В 1734 году в Томске на полтора месяца задержался профессор Академии наук Г. Ф. Миллер. Он описывал город так: «В настоящее время город Томск состоит в первую очередь из маленькой деревянной крепости, или цитадели, на самом верху северо-восточного берега томи. Крепость построена четырехугольной из бревен, по образцу деревянных домов. длина ее 50 саженей, а ширина – 30 саженей. На четырех ее углах и над двумя воротами находятся боевые башни с артиллерией из 14 медных пушек, из которых 1 пятифунтовая, 4 четырехфунтовые, 5 трехфунтовых, 3 однофунтовые, 1 в три четверти фунта и 2, калибр которых не указан. крепость, после того как построенный в 1604 году острог наполовину развалился от старости, в 7156, или 1648, году была перестроена и сейчас еще находится в довольно хорошем состоянии. Из публичных зданий в крепости находятся: соборная церковь святой троицы с колокольней на окружной крепостной стене, канцелярия, воеводский дом, цейхгауз, два деревянных амбара и три каменных подвала. в канцелярии самые старые документы и известия имеются с 7140, или 1632, года, и среди них большая часть дел, вплоть доначала нынешнего века, частично сгнила, а частично порвана. Правда, одна старая опись этой канцелярии, в которой лишь изложено по порядку содержание дел, начинается 7112 годом. На печати города изображено: пустой щит, который держат два стоящих вертикально соболя; над ними корона и вокруг стоят слова: Печать ея императорского величества города Томска.

Вне крепости, частично наверху, на высоком берегу, и частично внизу, у его подножия, находятся частные дома жителей, число которых в общей сложности достигает 1500 сразу за крепостью находится маленький круглый острог из палисада, который служит жилищем для заключенных. В 200 саженях от него есть еще башня, оставшаяся от старого острога, который был построен в 7112 году. В верхнем городе находится также приходская церковь во имя вознесения господня; рядом – часовня. через середину нижнего города, немного выше крепости течет в Томь речка средних размеров, называемая Ушайкой. Она приводит в движение две мельницы, которые находятся возле моста, ведущего через речку. выше по речке находятся два монастыря: мужской – святого Алексея и женский – святого Николая; рядом приходская церковь во имя благовещения Пресвятой богородицы. Ниже Ушайки есть еще три приходские церкви: богоявления господня, святого духа и знамения Пресвятой богородицы. Рядом с Томью, по обе стороны Ушайки, находится также много домов бухарских и чатских татар, которые для исполнения службы своему богу имеют 3 мечети.

Городом и всей окрестной территорией управляет воевода. Кроме того, горожане имеют еще ратушу и особую таможню. здесь учреждена довольно хорошая торговля, для которой в нижнем городе, ниже Ушайки, построен, наконец, большой продолговатый четырехугольный деревянный гостиный двор, в котором имеется 50 лавок. Причиной тому вышеуказанное благоприятное положение города, так как зимой путь из восточных районов в Тобольск и Россию лежит через него. Точно так же часто приходят сюда караваны из Калмыкии и Малой Бухарии.

Из служилых, получающих жалованье, и ландмилиции 3 в штате Томска находятся: 20 дворян, 80 детей боярских, 300 конных и 500 пеших казаков и 93 человека чатских, эуштинских и телеутских татар. кроме того, еще одна рота регулярной милиции сибирского драгунского полка по распоряжению губернской канцелярии прошлой осенью была командирована на границы томского уезда и в Барабинскую степь для большей защиты из-за беспрерывных споров киргизских казаков».

В той же экспедиции принимал участие С. П. Крашенинников, который оставил интересные путевые заметки. Так он отмечал, что в Томске «лавок також довольно, а в них всякими товарами – китайскими и русскими – торгуют, и харчевых, в которых мясом и рыбой торгуют, а рыбы такое там довольство, что и в скоромные дни жители тамошние больше ее, нежели мясо, покупают».

Из заметок Крашенинникова: «В сем городе все почти по старине поступают, что из следующего явно есть: в поезду у них живут тысяцкие и бояры, и во время венчания, как запоют «исаия, ликуй», священник берет не жениха, но тысяцкого за руку, тысяцкий же жениха, а жених невесту, как мы 13 октября видели. У иных же бывают в поезду мальчики, которые по плечам кушаками шелковыми крест-накрест повязаны, как мы 27 октября видели. Они напереди всех ехали, а называют тех мальчиков боярами. В Тобольске сговоренные девицы по всякий день воют, тех девиц называют они похабными, которые не воют».

Из заметок Крашенинникова: «В Томской воеводской канцелярии бывши, видел близ воеводского места повешанного деревянного льва, очень нехудо вырезанного и брюхом на палку, длиною аршина в два или больше, насаженного, о котором сказывают, что оный лев прежними еще воеводами очень давно сделан. Его, когда о некаком неважном деле публично во весь народ, например, если какой человек сбежал или иное сему подобное объявлять хотят, вместо барабанного боя на базаре поутру, понеже там с утра до полудня только в лавках сидят, выносят, который видя, как многие люди сберутся, то человек, который его носит, словесно всем причину объявляет, ради которой оного льва вынести велено. А по их называется бирюч, или клич, Кликать. К тому ж у женщин кунтыши с долгими рукавами, шапки рогатые, а у мужчин русские кафтаны и бороды, которое у них в таком употреблении есть, что мы во всю нашу бытность там не видали 10 женщин, которые бы по-немецки убраны были, но все или в треухах, или с рогами, или рукава у кунтышей их по полу волочатся. А больше, такой кунтыш на голову наложивши, ходят. А мужчины такожде немногие без бород или в немецком платье ходят, но всякого чина дворяне, дети боярские, конные, пешие казаки и торговые, кроме солдат и приезжих, почти все с бородами и русское платье носят. Жители этого города пиво варят и вино про себя сидят невозбранно». (прим. Убраны по-немецки – одеты в европейскую одежду, а не русский традиционный костюм. Пётр I боролся с традиционной одеждой, а чиновники были обязаны бриться. В столице, да и на европейской части России встретить бородатого дворянина, тем более чиновника был невозможно, но в Сибири на многие формальности смотрели лояльно)

В 1804 году в Томске побывал в будущем известный мемуарист Ф. Ф. Вигель, который ехал с посольством в Китай. Среди участников посольства был племянник местного губернатора. «Селения, через кои мы проезжали, принадлежали все горному управлению. Меня удивили в них простор и опрятность двухэтажных деревянных домов и вид довольства и зажиточности мужиков; не знаю, к чему отнести их благосостояние, к собственному ли их трудолюбию, к местным ли выгодам, или к попечениям о них начальства… Чем хуже я себя чувствовал, тем более торопил своего товарища и, пробыв в дороге не с большим сутки, 18 августа на рассвете приехал в новый губернский город…

Дом, который занимал Василий Семенович, был незавидный, разумеется, для губернатора. Будучи вдов и без семейства, сказал он, помещение для него одного кажется ему достаточным; но только жалеет о том, прибавил он, что не может удержать у себя столь любезных гостей. И потому как можно ближе от себя приказал нам отвести покойную квартиру.

Он был человек тучный, тяжеловесный, степенный я рассудительный, всю живость ума предоставивший брату своему Александру Семеновичу; лицо он имел багровое, говорил тихо и размерно, действовал осторожно, однако же не медленно. Если прибавить к тому, что он был самых честных правил и исполнен человеколюбия, то надобно признаться, что лучших качеств для занимаемого им места требовать не можно. Впоследствии увидим, как с ним было поступлено. В Томске видна была прочная основа для губернского города. Заметно было, что он поднялся сам собою, вырос естественным образом, без усилий правительства, и что, следуя течению времени, он от младенчества постепенно перешел в зрелый возраст. В нём считалось более восьми тысяч жителей и шесть или семь каменных церквей, исключая двух; дома же все были деревянные. Общества никакого не было; места еще не все были заняты, а те, кои на них были назначены, не все еще прибыли…

Скучно, томительно было нам в Томске. Губернатор был человек прекрасный, даже багровый, сказал я выше, но слишком серьёзный, и предметы разговоров его мне казались совсем не занимательны; Сухтелену полюбился он более всех, ибо хорошо кормил нас. Дни стояли ясные, но начинали коротеть, а ночью небо покрывалось обыкновенно тучами, так что зги было не видать. Нелидов с отделением жил на другом конце города, в полутора верстах от нас и спозаранку убирался домой; во всём городе мало еще было дрожек, а об извозчиках уже и не спрашивай; чтоб увидеться с своими товарищами, должны мы были ночью с фонарем в руках странствовать по пустым улицам». В мемуарах речь о первом губернаторе Томской губернии В. С. Хвостове. Он был уволен в 1808 году по доносу за медленное исполнение приказов одиозного сибирского генерал-губернатора И. Б. Пестеля и попал под суд. После довольно длительного рассмотрения дела в Сенате в 1814 году был частично оправдан. В 1820 году М. М. Сперанский, бывший в то время сибирским генерал-губернатором, представил на имя императора заключение, согласно которому Хвостов был признан полностью невиновным. Хвостову было выплачено жалование за все время расследования.

Вдали от столицы возможностей следить за порядком у правительства было мало, что привело к высокому уровню коррупции. В 1819 году в Томск с ревизией прибыл М. М. Сперанский. Про Томскую губернию он писал, что «худое управление сделало из неё сущий вертеп разбойников. Если бы в Тобольске я отдал бы всех под суд… то здесь оставалось бы уже всех повесить».

Из воспоминаний Н. В. Берга, сына председателя Томского губернского правления, о Томске 1830-х: « Живо также представляется моему воображению прибытие в Томск: большая река Томь (имеющая под городом версту в ширину), переезд через нее на пароме и другой городской берег, темнеющий у пристани народом: чиновниками в мундирах и простыми жителями разного звания; затем высокий правильный холм, в виде огромного конуса, покрытого кедрами от подошвы до вершины, и наверху его беседка. Это начало городского сада. Потом пошли немудрые строения города, тогда еще немощеного: деревянные домики, вроде сельских помещичьих обиталищ, в один, два и три этажа. кое-где мелькали и каменные, тоже не очень большие строения.

Из воспоминаний Н. В. Берга: «В это время я уже был учеником томского уездного училища, единственного тогда казенного учебного заведения в городе, где соединялись все классы и сословия: дворяне, купцы, мещане, солдатские дети и дети крестьян. Дворянское сословие представлялось детьми чиновников, которые ходили в училище для проформы, чтобы только не повесничать и не баловаться дома; но учиться, как учились мещане, солдатские дети и крестьяне, никто из чиновничьих детей и не думал; учителя их никогда ни о чем не спрашивали, смотрели на них как на сословие привилегированное, имевшее право ничего не делать. Сидели они все на первой и второй лавке во всех трех классах училища, а плебеи держались на задних скамейках. Учителей во всех трех классах (приготовительном, первом и втором) было только трое… Надзирателей никаких не существовало; наблюдение за приходящими в училище с разных концов города учениками предоставлялось до прихода учителей двум сторожам, добродушнейшего свойства отставным солдатам, которые жили в особой каморке при училище и ни о каком наблюдении за учениками не думали. Оба они занимались в свободные часы, т. е. все послеобеденное время (когда училище было заперто), ловлей соловьев и других певчих птиц, которых потом продавали охотникам и любителям…

В хорошую погоду, преимущественно зимой, устраивались на дворе училища кулачные бои, стена на стену, где участвовали одни плебеи без детей чиновников; только сын одного из советников губернского правления Кротова, родом сибиряка, и сам сибиряк, крепкий и здоровый парень, решался биться с плебеями на кулаки. когда происходили бои, кто-нибудь из учеников становился за калиткой и давал знать товарищам, что учитель подходит, тогда бой прекращался; раскрасневшиеся, с разбитыми носами и украшенные синяками бойцы усаживались на лавки. Учитель всегда знал, что происходило перед его приходом, знал это и директор, но ни тот, ни другой не мешались в это дело. Довольно было того, что ученики аккуратно ходили на лекции и учились сносно.

Когда приближалась пора экзамену, который производился публично на акте училища, в присутствии властей и высших городских сановников: губернатора, вице-губернатора, председателя губернского правления, казенной палаты и т. п., – детей солдат, мещан, купцов и прочих низших сословий экзаменовали как следует, правильно, и выдавали каждому по степени его знания свидетельство: похвальный лист, а иных награждали и книгами. С детьми чиновников дело было иначе: каждого из них учитель того класса, в котором он находился, приглашал к себе в дом и там проходил с ним ту часть предмета, которую намерен был спросить, – ученик вызубривал ответ и очень исправно отвечал на экзамене…

К чести учеников дворянского происхождения, что они держали себя относительно всех других сословий очень правильно, по-дружески и просто, и все вместе, куча ребят от восьмилетнего возраста, представляли одно целое – веселый и живой кружок, где никаких крупных беспорядков и бесчинств не происходило решительно никогда».

«Разводить тепличные растения не было у жителей в обычае. Ни один из богачей не имел даже крохотного зимнего сада. О персиках, сливах и других плодах, воспитанных оранжереями, не было и помина. Единственный плод, какой нам случилось съесть во всю нашу жизнь в Томске, была четвертая доля яблока, привезённого из России одним унтер-офицером приказа общественного призрения, Ефремовым, который командировался в Петербург ежегодно при различных казенных транспортах; что именно он возил – не знаю».

При этом автор отмечал, что получить земельные наделы в Сибири было относительно легко. «Что касается получения во владение земли чиновниками и купцами в окрестностях какого-либо города или села, где получающий жил, это делалось так: надо было подать заявление, как кажется в губернское правление, что вот де такой-то желает занять для своих надобностей такое-то количество земли, там-то, причем описывается подробно местность с приложением плана. Правительство всегда разрешало. Составлялся акт и просимая земля становилась собственностью того или другого лица, называясь его "заимкой". У редкого жителя Томска, мало-мальски зажиточного, не было под городом своей земли, с домиком и службами. иные домики были довольно древнего происхождения, смотрели деревенскими, куда совершались временами поездки знакомых хозяина, давались там вечера с музыкой и танцами; на иные заимки совершались из города, в известные годовые праздники, процессии с образами вследствие какого-нибудь предания по старому обычаю. Часто целый город подымался и шел за такой процессией».

«Случалось еще мне ездить с отцом, по воскресеньям, летом, в публичный сад, на краю города, у реки. Я упомянул о беседке этого сада, видной издалека на горе, когда въезжаешь в Томск из России. к этой беседке тянулась широкая дорожка от ворот, близ которых, слева на лугу, стоял домик, что-то вроде клуба, где играли в карты. Подле была устроена игра в кегли. тут же находилось место для музыкантов, которые изредка дудели там на медных трубах. больше ничего не помню. Этот городской, или публичный, сад был в сущности не что иное, как часть огороженного частоколом кедрового леса, где были и другие хвойные деревья. далее, когда смотришь из беседки, что на краю сада, тянулись такие иже леса, которым конца не было».

Николай Михайлович Ядринцев (1842–1894), публицист, издатель, исследователь Сибири и Центральной Азии, в своих воспоминаниях отмечал очень высокий уровень преступности в Сибири вообще, и в Томске в частности. Причин было несколько, и главная – то, что Сибирь была традиционно местом ссылки и каторги, а значит среди населения было значительное число преступников. С другой стороны, вдали от столицы менее строго следили за соблюдением законов: Томск «был окружён деревнями, которые в сибири носят названия Обдерневки, Опасной, Семилужной, напоминающие собой различные кровавые происшествия. Неподалеку находились два кургана, носившие название качаловых ворот, из-за которых нападал на проезжающих разбойник Качалов, по одним известиям засеченный, по другим повешенный на месте. город не отличался безопасностью, и в моих воспоминаниях сохранилось много случаев, когда мы с овдовевшей матерью жили в своем доме, часто носились слухи, что нас хотят ограбить. Я не спал по целым ночам и караулил в окне при свете месяца, не подъезжает ли «кошевая» (сани, в которых ездят ватагами). Как-то, когда не было матери дома, к нам постучались, и я чуть не убил своих знакомых, схватившись за топор и встав около дверей…

Мой родной город обыкновенно представляется мне не иначе, как в следующем виде: темная осенняя ночь и резкие крики «караул», повторяющиеся периодически до утра, взвизгивание полозьев от угоняемых саней от ворот, рассказы о разъездах по городу каких-то загадочных кошевых с ватагами, поющих громко песни молодцев и накидывающих петли и крюки на проходящих. Я припоминаю, как за полночь ведется беседа об этом, как жмутся хозяева, как долго не расходятся гости, как долго на ночь молится моя мать перед образом. Проходит ночь, а наутро разносится страшная весть о каком-нибудь происшествии и переходит из дома в дом с поразительными подробностями…

Каждая осень открывает сезон убийств. Дороги становятся небезопасны и начинаются «шалости» вроде срезывания чаев (прим. чай был дорогим товаром, поэтому караваны с чаем частенько грабили), явления на рынке саней с мужиком без головы и без мешков муки, которые он вез на базар, исчезновение возов с белками и горностаями, убийство проезжающих купцов и т. п. На улицах города чиновники ходят с открытыми перочинными ножичками; возвращаясь поздно с попоек, мещане таскают с собой какое-то тяжелое оружие вроде старой заржавленной сабли, и появляется объявление местной патриархальной полиции, что «с орудием ходить по городу воспрещается», причем говорится в успокоение, что было всего несколько краж и все они разысканы. Такое объявление было в Томске в 1865 году. В это время по заимкам и около предместий города слышится целую ночь ружейная канонада холостыми зарядами ночных караульных, употребляемая для устрашения воров, которые, однако, сами являлись с ружьями и пистолетами и открывали кражу выстрелом, чтобы заставить разбежаться караульных, а в центре города трещат огромные сибирские колотушки и звучат чугунные доски…

Наш город особенно отличался такой физиономией: здесь были гостиницы и игорные дома, содержимые поселенцами, разные притоны, с которыми тщетно боролась полиция. Носились всевозможные рассказы об этих трущобах. Говорили, что когда перестраивали одно здание бывшей гостиницы в городе, то под полом находили зарытыми скелеты. Рассказывали про подозрительную наживу того или другого содержателя постоялого двора, наконец, историю некоторых купцов, будто носящих до сих пор неизгладимый след их темных приключений, вроде, например, отрубленных пальцев на руке. Указывали в конце города кабак на крутом берегу, откуда содержатель его бросал в воду посетителей, а деревенские жители помнили несущихся вниз по реке утопленников, причем, видя ныряющее тело, приговаривали: "Это все степан Парамоныч шалит". Наш город изобиловал беглыми, скрывавшимися в слободах, фальшивыми монетчиками, продавцами краденого золота с приисков, об открытии которого сохранялись целые эпопеи. собиравшиеся у нас полицейские чиновники и следователи рассказывали много запутанных дел, где всегда за наивными простаками крестьянами скрывалась нить, приводившая к поселенцу».

Также автор вспоминает частые пожары. Нередко это было делом рук поджигателей. При этом местные жители, которые с детства видели криминальные элементы, относились к преступникам и преступлениям философски. Даже в богатых домах прислугой нередко работали уголовники. Нянькой автора тоже была осуждённая девушка, с удовольствием рассказывающая о своих похождениях, а также о своём любовнике-грабителе, который обещал непременно сбежать к ней с каторги. «Я помню, как раз отец мой приглашен быль на один сибирский винокуренный завод к управляющему. Ему дали слугу, который начал его раздевать на ночь. "Кто ты, любезный, и давно ли здесь?" – спросил отец его.

– Я из здешних, из каторжных, – отвечал он скромно. Отца это покоробило.

– какое же несчастье занесло тебя сюда? – спросил он.

– а вот так же, сударь, как теперь, приехал к нам в гостиницу богатый господин, я и стал его, значит, раздевать, как вас теперь; вижу, куда он положил бумажник: сем-ко я его приберу, да ночью, не в обиду будь вам сказано, и покончил с ним». Даже во второй половине 19 века Сибирь среди европейских путешественников считалась небезопасным местом для путешествий, и приезжие с опаской смотрели на «туземцев». Сибиряки на это обижались.

Во второй половине 19 века о Сибири вообще и о Томске в частности, и особенно жизни заключённых, стали писать чаще. Помимо развития транспорта, роста местных городов и т.д. была и ещё одна причина. В Сибирь стали чаще ссылать ещё и политзаключённых. «Либеральная общественность» им сочувствовала, поэтому образ каторги и её обитателей в сознании многих людей стал меняться. Это проявилось, например, в живописи. Появилось много картин на тюремную тему, и подсознательно люди считали, что заключённый на картине – это «борец с режимом» и народоволец, а не какой-нибудь уголовник, так же как и мужчина на картине Репина «Не ждали» - явно жертва репрессий, а не просто какой-нибудь клерк, который попался на растрате. Хотя политзаключённым жилось значительно проще, чем простым уголовникам, но такое внимание теоретически могло принести пользу и простым сидельцам, так как публицисты стали затрагивать важные проблемы: антисанитарию, произвол тюремного начальства и т. д. В 1885 году американский журнал The Century Magazine отправил в Сибирь экспедицию во главе с журналистами Джорджем Кеннаном и художником Джорджем Фростом. Итогом поездки стал выход в 1891 году книги «Сибирь и ссылка». Деятельность Кеннана можно оценивать по-разному. С одной стороны он был талантливым этнографом, сделал много ценных фотографий  и собрал много важных сведений о жителях Сибири. С другой стороны активно лез в политику, чем портил имидж России за рубежом. В 1890-е годы во многом стараниями Кеннана в Англии и США возникают «Общества друзей русской свободы», выступающие за социально-политические преобразования в России.

«Томск, столица одноименной губернии, представляет собой город с населением в 31 000 жителей и расположен частью на утесе, частью на низменности, примыкающей к реке Томь, на небольшом расстоянии выше ее впадения в Обь. По величине и значению это второй город в Сибири, а по предприимчивости, уму и благосостоянию он показался мне первым», – писал Кеннан. По его данным, в 1885 году в городе было около 8 тысяч жилых домов и других построек, из них 250 кирпичных, 33 церкви, в том числе римско-католическая церковь, мусульманская мечеть и три еврейские синагоги, 26 школ, в которых обучались около 2500 учащихся, и «очень хорошая» публичная библиотека. «Улицы города немощеные и очень плохо освещены, но на момент нашего посещения они казались достаточно чистыми и ухоженными, и город в целом произвел на меня гораздо более благоприятное впечатление, чем многие города его класса в Европейской России».

Кеннан оставил подробное описание Томской тюрьмы, которую в книге называют худшей в России. «Если бы не будки часовых по углам и не звон кандалов за палями, я бы подумал, что это временные солдатские бараки или пограничная деревня, окруженная частоколом от нападений индейцев. Нас впустили. Во дворе было без большой правильности расположено 12-15 одноэтажных деревянных зданий, возле которых бродили или сидели сотни заключенных, выпущенных на прогулку... Первая камера, которую мы осмотрели, была площадью около 40 квадратных футов (около 4 квадратных метров. – Ред.) и содержала около 150 заключенных. Она была довольно хорошо освещена, но ее атмосфера была до последней степени загрязнена чрезмерным дыханием, а температура в ней, повышенная естественным теплом тел заключенных, была на пятнадцать или двадцать градусов выше температуры воздуха снаружи (прим. события происходили в августе)». Также он описывает «балаганы», где селили женщин-заключённых с детьми (женщины при желании могли брать детей с собой на каторгу, а иногда дети рождались уже на каторге). Автор отмечает тесноту и нехватку спальных мест, из-за чего многим приходилось спать на полу. «Сквозь трещины в крыше я мог видеть небо; пол из непригнанных досок кое-где проломился, и заключенные использовали дыры как места, куда сбрасывали мусор, выливали помои и экскременты; воздух был нестерпимо зловонный из-за большого количества младенцев и невозможности обеспечить им должный уход».

Не обошла Томск и другая беда многих городов – грязь и распутица. Забавная заметка из газеты «Сибирская жизнь» (1899. № 84): «Позавчера утром на Водяной улице можно было наблюдать следующую сценку. Одному чиновнику нужно было попасть на другой берег, а так как вода сбыла и лодки, назначенные управой, оказались большими, то приходилось или идти вброд, или переезжать на лошади, что и принужден был сделать П-в. Но только он сел на лошадь, как лошадь заупрямилась и сбросила его в воду; получив холодную ванну и вымазавшись в грязи, П-в принужден был идти домой переодеться.

Тогда кто-то предложил перевезти его на дровнях. Настлав несколько досок на дровни, чиновник сел и держится за передки, сзади его стоит хозяин лошади и держится за плечи виновника. Не успели они проехать и десяти шагов, как лошадь чего-то испугалась и сразу дёрнула вперед, оба путешественника полетели по инерции назад, и злополучный чиновник искупался второй раз.

Получив вторую ванну, чиновник не решался уже пускаться в третий раз, но его выручил один крестьянин, предложив проехать на нем за 10 коп., что и было сделано к удовольствию толпы, собравшейся посмотреть и кстати пошутить над несчастным чиновником. Перевоз на спине теперь с легкой руки чиновника практикуется частенько и некоторые простолюдины Водяной улицы зарабатывают себе к празднику деньги»

Но был у Томска и повод для гордости. В 1878 году в Томске открылся первый в Сибири университет, 12-й в стране. О том, что Сибири нужен свой университет, говорили еще в начале 19 века. Главными претендентами стали Омск и Томск. Из-за перебоев с финансированием, бюрократии и даже откровенного противодействия, строительство началось только в 1880 году.

Среди противников был К. П. Победоносцев, который писал императору: «Мысль об учреждении университета в Сибири (возникшую в период совершенного оскудения и падения наших университетов) я с самого начала называл несчастною и фальшивою; но сначала не хотели меня и слушать, а потом хотя и соглашались со мной, но возражали: „Что же делать? Правительство зашло уже слишком далеко; им обещано; приняты значительные пожертвования на сумму до 900 т.р.; построен большой дом; все готово; нельзя идти назад“. <…> Каких профессоров достанут в Сибири, когда и для здешних университетов не знают, где достать серьезных и надежных людей, особливо юристов? … Общество томское состоит из всякого сброда; можно только представить, как оно воздействует на университет и как университет на нём отразится». Однако благодаря твёрдой позиции министра народного просвещения Российской империи Ивана Давыдовича Делянова в 1888 году университет встретил первых студентов. Из-за нехватки педагогов сначала удалось открыть только медицинский факультет. В 1898 году открылся юридический факультет.

В Томске была прекрасная университетская библиотека, которая начала формироваться ещё до открытия самого университета. В 1879 году член Государственного совета граф Александр Григорьевич Строганов пожертвовал для нее 7523 наименований книг в 22626 томах. Дар оценивался в сумму 300000 рублей. В этом же году 5.000 книг были подаренны князем Сергеем Михайловичем Голицыным. В 1888 году фонды насчитывали порядка 96.000 томов.

Другие города цикла:

Астрахань

Воронеж

Екатеринбург

Иркутск

Минск

Пенза

Пермь

Самара

Саратов

Симбирск

Таганрог

Тамбов

Тула

Царицын (Волгоград)

Челябинск

P.S. Если хотите увидеть в цикле свой губернский город, пишите в комментариях

Альфред Эберлинг был известен современникам прежде всего как талантливый художник. При этом он был успешен и в дореволюционной России, и в СССР. Он писал портреты артистов, политических деятелей, а также приложил руку к дизайну советских денег. В свободное время он увлекался фотографией и сейчас больше известен как фотограф.

Альфред Рудольфович Эберлинг родился 3 января 1872 года в городе Згеже Лодзинского уезда Петроковской губернии Царства Польского, которое входила в состав Российской империи (в наши дни территория Польши). Помимо польского и русского он владел немецким, французским и итальянским языками. Эберлинг поступил в Высшее художественное училище при Императорской Академии художеств в Петербурге в мастерскую И. Е. Репина.

Ещё студентом Эберлинг активно участвовал в выставках. В 1896 году картина «Старая и „Новая“ живопись» (аллегория на искусство декадентов) была показана на Академической выставке в Императорской Академии художеств в Петербурге и международной выставке в Берлине. Позднее художник принёс картину в дар Пензенскому художественному училищу. Также художник участвовал в выставках общества Куинджи и Общества акварелистов.

В 1898 году Эберлинг окончил училище с присвоением звания художника I степени за картину «Весна». В том же году он  отправился с группой художников в Константинополь для выполнения правительственного задания по росписи православного храма. До 1917 года он подолгу жил за границей, работал и изучал искусство в Западной Европе.

В 1902 году во Флоренции Художник написал свою самую большую картину «Сон художника», показанную на выставках во Флоренции, Варшаве, Петербурге и Москве. В 1904 году картина экспонировалась в США в городах Сент-Луисе и Нью-Йорке, где и была приобретена для музея Сан-Франциско. В 1904—1917 годах он преподавал в Рисовальной школе Общества поощрения художеств, а в 1918 году участвовал в создании на базе Рисовальной школы художественно-педагогического техникума, в котором преподавал до 1933 года. В 1925—1930 годах руководил изостудией АХР в Ленинграде. В 1934 году по приглашению И. Бродского, другого ученика Репина и директора Всероссийской Академии художеств занял место профессора по живописи, рисунку и композиции в ЛИЖСА, где проработал до 1937 года. Параллельно до 1940 года он преподавал в изостудии Ленинградского Дворца пионеров и изостудии Дома учёных.

Эберлинг написал портреты К. Маркса, В. Ленина, И. Сталина, В. Молотова, Л. Кагановича, М. Калинина, которые позже печатались большими тиражами. В 1924 году выиграл конкурс, объявленный Гознаком на лучший портрет В. И. Ленина. В 1937 году созданный Эберлингом  портрет Ленина печатался на купюрах. В послевоенные годы рисунок Эберлинга использовался в качестве водяного знака на советских купюрах выпуска 1947 и 1957 годов.

О личной жизни Эберлинга известно не было. Он был женат на уроженке Виленской губернии Елене Александровне Ивановой (1905 – 1971). Детей у пары не было. Художник скончался 18 января 1951 года в Ленинграде.

В постсоветский период портреты Ленина или Сталина стали публике не столь интересны. Однако фотографии столицы на рубеже веков наоборот стали вызывать большой интерес. Сейчас о Эберлинге чаще вспоминают как о фотографе.

Фотографировать Эберлинг начал в Константинополе. Судя по дневниковым записям, 21 февраля  1898 года года он «купил фотоаппарат и принадлежности фотографические», а на следующий день сделал первые снимки. Он пользовался небольшой камерой Pocket Kodak – популярной моделью среди фотолюбителей.В ней использовалась недавно появившаяся  роликовая пленка. С помощью одной плёнки можно было сделать 12 кадров. В 1899 году Эберлинг вернулся в Петербург, где с увлечением фотографировал. В его объектив попадали столичные улицы, случайные прохожие, популярные артистки и просто красивые незнакомки.

Некоторые фото, сделанные Эберлингом в 1899 году в Петербурге