Серия «Уникальные исторические фотографии»

Фотограф Евгений Кондаков прославился колоритными снимками 90-х годов. Новые русские, криминальные разборки, ночные клубы, жрицы любви и другие реалии новой жизни.

О самом авторе информации мало. Евгений Кондаков родился в Якутии, закончил биофак МГУ. После университета начал заниматься фотожурналистикой. В 90е годы работал фотокорреспондентом газеты «Московские Новости». Вместе с Георгием Пинхасовым Евгений Кондаков создал серию фотографий «Так любят в России» для многолетнего проекта журнала STERN , посвященного любви в разных странах. Также его фотографии публиковали «Paris Match», «New York Times Magazine» и десятках других журналов по всему миру. Также он выпустил фотоальбом «Русская Сексуальная Революция», снимки которой были представлены на выставках, в том числе в 2008 году в галерее Noorderlicht, Нидерланды, и в других странах. Фотографии Евгения Кондакова находятся в коллекциях Московского Дома Фотографии и других музеев. Также широко известна серия «Революция в натуре».

Из интервью фотографа: «В Советском Союзе эротика существовала в изолированных местах, которые были многим недоступны. В 1990-е она выплеснулась в публичное пространство - внезапно и мгновенно. Буквально оказалась в каждом подземном переходе и на каждом углу. В то время, например, эротический журнал мог презентовать свой очередной номер на площади в спальном районе Чертаново.

Многие из фотографий для книги «Русская сексуальная революция» были сделаны мной в рамках рутинных редакционных заданий для газеты «Московские новости», в которой я тогда работал. Сцены из жизни проституток были сняты прямо в центре Москвы - на Лубянской площади у здания ФСБ и на Тверской. На открытие одного из первых в Москве стриптиз-клубов Dolls в 1994-м я тоже аккредитовывался от «Московских новостей». Это открытие собрало не только журналистов, но и известных политиков и депутатов, которые пришли не одни, а с женами. Стриптиз-клуб был новостью в московской жизни - его появление было всем интересно.

В начале 1990-х в России появились первые глянцевые журналы, которые стали публиковать полуобнаженную натуру. Фотографов было немного, поэтому утром ты мог снимать какую-нибудь демонстрацию, а вечером - моделей для глянца. Причем девушки приходили на съемку с той же утренней демонстрации. В 1990-е все занимались всем.

Моделями были студентки, секретарши и продавщицы, которым хотелось изменить свою жизнь и попробовать что-то новое. Они пытались через откровенные фотосессии попасть в другой мир - глянцевый, красивый. Чаще всего для них это была первая и единственная съемка в жизни. Денег им не платили. Многие из них считали, что такие съемки - это круто и прогрессивно. Таким образом они отбрасывали старые принципы морали.

Причем среди них были не только простые девушки, но и известные актрисы. Например, Елена Коренева в то время сочла для себя возможным сняться обнаженной для «Спид-Инфо» - абсолютно желтого издания. В день, когда вышел номер с фотографиями Кореневой, в метро было страшно спуститься - везде, на каждом грязном ящике, лежала эта газета. Не знаю, что чувствовала в этот момент сама Коренева, но после публикации на актрису обрушилась лавина ругани. Кстати говоря, несмотря на статус бульварной газеты, в то время «Спид-Инфо» было одним из немногих изданий, у которых была хорошая полиграфия, и поэтому в ней с удовольствием печатались уважаемые фотографы.

В 1990-е я также сотрудничал с журналом «Андрей» - одним из первых русских мужских журналов. Журнал «Андрей» придумал один человек - Алексей Вейцлер. Он был главным редактором, фотографом и продюсером. Сам находил моделей, писал тексты и верстал журнал в своей квартире у метро «Южная». С Вейцлером мы познакомились на какой-то презентации, их было много в 1990-е. Помню, одна из первых съемок происходила на фоне стены из компьютеров, которые журналу выдала какая-то коммерческая фирма. Съемки происходили в примитивных студиях, в обычных комнатах и подвалах - где придется. Снимали как-то даже в настоящей пожарной части.

Когда мы снимали для «Андрея» модель на Красной площади, то под честное слово брали для съемки скафандр в Музее космонавтики, а беличью шубу мне одолжила подруга жены. Для съемок у собора Василия Блаженного ни с какими силовыми структурами и службами договариваться не надо было. Просто - пришли и сняли. Огромный сугроб, на фоне которого позирует девушка на этом фото, - настоящий, не декорация. А на заднем плане видно, как какие-то трудяги идут со смены. Хоть эта фотография и постановочная, по сути она - документальная и очень хорошо передает дух того времени.

С Вейцлером мы работали по дружбе - гонорары журнал не платил, потому что нечем было расплачиваться. «Андрей» выходил нерегулярно, от случая к случаю - когда удавалось найти спонсоров на издание. Однажды завхоз «Андрея» скрылся из редакции журнала, прихватив с собой тираж одного из номеров вместо зарплаты. Такое тогда было время.

Можно ли сказать, что в России 1990-х произошла сексуальная революция? В 1990-е у нас было много сексуального и революционного - в том смысле, что процессы шли взрывным образом. Но то, что происходило у нас, не было похоже на сексуальную революцию, состоявшуюся за четверть века до этого на Западе. Западная сексуальная революция была в первую очередь движением женщин, которые добивались освобождения и равноправия с мужчинами. То, что происходило у нас, в первую очередь было направлено на удовлетворение новой социальной страты - мужчин с деньгами, которые хотели других развлечений. Именно для них открывались эротические журналы и стриптиз-клубы, им предлагали секс-услуги.

В 1990-х сексуальная жизнь в России очень интересовала западные журналы. Сейчас она не вызывает большого интереса, потому что приблизилась к среднеевропейским стандартам. Хотя иногда появляются темы, которые привлекают внимание. Например, я недавно снимал сюжет для Spiegel о стриптиз-клубах для женщин. В Западной Европе они меньше распространены и не пользуются такой популярностью, как в России. У нас это - успешный и доходный бизнес. Многие русские женщины ходят в них регулярно и ведут себя там как мужчины.

Эротический бум, случившийся в начале 1990-х, остался феноменом того времени. В середине нулевых я снимал проект для немецкого журнала Stern . Они раз в неделю публиковали регулярный фотопроект под названием «Так любит мир», который посвящался сексуальной жизни в разных странах. В поисках сюжетов для проекта я стал перебирать свои старые фотографии и понял, что многие сюжеты из 1990-х нельзя больше снять. Эротика и секс опять ушли куда-то в специально отведенные зоны - туда, где они, наверное, и должны быть».

Ещё одно интервью уже иностранному изданию (2013 год)

- Как вы пришли к этой теме? Где и когда появились первые фотографии?

- Во время горбачевской перестройки я работал в газете «Московские новости», поддерживавшей проведение в стране реформ. Редакция располагалась в центре на Пушкинской площади. В 1990 году там впервые появились люди, продававшие прямо на улице эротическую литературу. Это были грязноватые книжечки на дешевой бумаге. Но они расходились как горячие пирожки. Такого в Москве еще не видели -  справочник по технике секса! А у другой книги было такое название: «Запрещенное стало доступным».

Затем появился первый российский журнал для мужчин под названием «Андрей». Его главный редактор бегал по Москве и спрашивал молодых женщин, готовы ли они сниматься в обнаженном виде и еще на улице проводил визуальную оценку их бюста.

- На одном фото запечатлена презентация журнала «Андрей» в 1995 году, в которой участвует полуобнаженная модель. Большинство зрителей - совсем молодые люди.

- У взрослых не было времени для таких вещей. У них были другие заботы, поскольку они не знали, как прокормить свои семьи. В этом и состоит большое различие между Западом и Россией. Сексуальная революция в Европе совпала с подъемом жизненного уровня. А у нас все было наоборот, и общество распадалось. Массы людей лишились своих сбережений, а несколько человек стали очень богатыми. Это привело к коммерциализации секса. Проституция, конечно же, существовала и в Советском Союзе - вероятно, для партийной элиты, в скрытом виде. А затем она вдруг появилась везде: проститутки стояли у парламента, перед зданием нашей редакции и даже на Лубянке, где находится штаб-квартира секретной службы.

- Как вы оказались на вечеринке в бассейне, организованной Альфа-банком, владельцем которого является олигарх Михаил Фридман?

- Это было не сложно, тогда это было распространенным способом презентации товаров, и речь тогда шла о новой кредитной карте. В то время стрип-шоу были на каждой углу. Даже в солидной гостинице «Метрополь» - сегодня мне не верят, когда я об этом рассказываю – повсюду расхаживали полуголые девочки, а булочки продавались там в форме пениса.

- Как люди реагировали на подобные вещи?

- Когда открылся первый стриптиз-клуб «Dolls», мужчины ходили туда вместе со своими женами, и были так одеты, как будто присутствовали на премьере в Большом театре.

- Распределение ролей кажется довольно односторонним: на ваших фотографиях, по сути, все время появляются обнаженные женщины и развлекающиеся мужчины в костюмах.

- На Западе сексуальная революция, судя по всему, была женской и находилась под влиянием борьбы за права женщин. В России это была мужская революция. Как раз сейчас ситуация меняется: ни в каком другом мегаполисе в последние годы не было открыто так много клубов с мужским стриптизом, как в Москве.

- Кто приходит на вашу выставку?

- Интересно то, что приходит много молодых людей, которые всего этого в сознательном возрасте не испытали. А те люди, которые были свидетелями происходивших событий, появляются довольно редко. О многом они не хотели бы вспоминать. Им это неприятно.

P.S. У поста есть продолжение с откровенными фото, которые вынесены в отдельный пост с пометкой NSFW

Продолжаю цикл постов о жизни дореволюционных городов. На этот раз по просьбе подписчика Минск. Взглянуть на фотографии старого Минска интересно ещё и потому, что во время войны он сильно пострадал, поэтому многих зданий больше нет.

Впервые Минск упомянут в 1067 году.К сожалению, воспоминаний о городе сохранилось немного, в основном он упоминается вскользь. Минск до второй половины 19 века был относительно небольшим, небогатым, известным прежде всего ремесленниками. Активное развитие города началось во второй половине 19 века с появлением железных дорог.

По словам П. Абрасимова, «дореволюционный Минск представлял из себя преимущественно торгово-ремесленный город».  Известный большевик Вильгельм Кнорин, размышляя о партийной работе, отмечал: «Но в мелкоремесленном и мещанском Минске, где большевистских традиций никогда не было, людям, заброшенным из Питера и Москвы, сразу создать большевистскую организацию было очень трудно».

Из книги «Россия: Полное географическое описание нашего отечества. Верхнее Поднепровье и Белоруссия» (1905): «Город достиг значительной величины только со времени проведения железных дорог. За полстолетия население города возросло больше чем в три раза, промышленность и торговля также сильно возросли, и Минск стал самым крупным городом Беларуси. Жителей в городе, по данным переписи 1897 года, проживает 91,5 тысячи человека». Минск входил в число 52 городов России с числом жителей свыше 50 тысяч и занимал в этом списке девятнадцатое место. В Минске жило 90,9 тысячи человек. По переписи, проводившейся 27—30 сентября 1917 года, в Минске насчитывалось 134,5 тысячи жителей. Это был самый крупный город в пределах современной территории Белоруссии.

Если в 1891 году площадь Минска составляла 1700 десятин, то в 1913 году—5417 (десятина равна 1,093 га). Причин разрастания города было несколько. С одной стороны – появление железных дорог, развитие промышленности и торговли. С другой стороны оказывал влияние закон о черте оседлости, который не позволял евреям селиться и покупать земли для строительства доходных домов и торгово-промышленных предприятий вне городских пределов. До 1905 года только в городе могли приобретать с этой целью земли и католики. Среди этих слоёв было достаточно заинтересованных лиц, отсюда и своего рода лоббирование их интересов, и в результате городские власти ходатайствовали о включении в границы города все новых и новых земель. В результате в 1904 году Минск среди всех городов Российской империи занимал по площади одиннадцатое место.

В 1895 году в городе насчитывалось 18 фабрик и заводов и столько же мануфактур. В 1913 году действовало уже 77 фабрик и заводов, 27 мануфактур.Если в 1895 году на них было занято 1,4 тысячи рабочих и производилось продукции на 1,9 миллиона рублей, то в 1913 году — соответственно 5,1 тысячи рабочих и 11,5 миллиона рублей. В 1895 году в Минске работало 5 тысяч ремесленников, в 1913 году — 7,2 тысячи. Традиционным и ведущим их занятием было изготовление одежды и обуви. В 1895 году число сапожников, портных, модисток, шляпников, перчатников — всего около 2 тысяч — составляло 40% всех занятых ремеслом. Среди других распространенных в Минске профессий можно назвать хлебопеков, булочников, мясников, кондитеров, столяров, плотников, бондарей, резчиков, каретников, слесарей, кузнецов, медников, жестянщиков, ружейников, серебряников, извозчиков, трубочистов, стекольщиков, часовщиков, красильщиков, печников, шорников, литографов, фотографов, коновалов.

В 1890 году в Минске было 583 торговых заведения, годовой това- рооборот которых составлял 3,6 миллиона рублей. В 1913 году число торговых предприятий увеличлось до 1333, а их обороты до 27,2 миллиона рублей. В 1873 году открылся Минский коммерческий банк — первый в Белоруссии, а в 80-х годах в городе начинают действовать отделения общероссийских банков (данные взяты из книги З. и С. Шибеко «Минск. Страницы жизни дореволюционного города».

Изначально в городе был значительный процент польского населения. В 1830 году после подавления Польского восстания в Минске снизилось число поляков и униатских приходов. В 1835 году Минск был включён в черту еврейской оседлости, способствовало постепенному росту еврейского населения города. По национальному составу на 1909 год городское население распределялось следующим образом (официальные данные): 8,2% — белорусы, 34,8 — русские, 43,3 — евреи, 11,4 — поляки, 1,3 — татары, 0,9 — немцы, 0,1% — прочие. При этом некоторые современные историки считают, что белорусов на самом деле было больше, просто многих не волновал вопрос их национальности, и их приписывали к русским. Как это часто бывает в исторических вопросах, многое зависит от субъективных взглядов конкретных авторов и политической конъюнктуры. С историческими свидетельствами ситуация аналогичная.

Все современники отмечали, что регион был многонациональным и находился на стыке трёх культур – русской, белоруской и польской. А вот как они между собой взаимодействовали – тут мнения заметно отличались, и связано это в том числе с национальностью и политическими взглядами авторов. Значительную часть рассказов оставили поляки, у которых к России было негативное отношение, и которым нравилось противопоставлять друг другу русских и белорусов. Некоторые сетовали, что белорусов животрепещущий для поляков вопрос национальной самоидентификации не особо волновал, и на вопрос о своём происхождении они часто отвечали «местный»/ «тутошний» или «неместный», «православный» или «католик». Из воспоминаний Чеслава Милоша: «Крестьяне в длинных кожухах, которые привозили на рынок плоды своего хозяйства, говорили на языке, который чаще всего трудно было определить как польский или беларуский. К отчаянию их более сознательных братьев, они не понимали (за исключением летувисов, резко отделявших себя от славян), что значит национальность, и когда у них ней спрашивали, они обычно отвечали: “православный” или “католик”». Михал Павликовский то сетует на русификацию и преследования, то наоборот, утверждает, что преследований не было, и поляки сам подчёркивали отличия в политических целях.  «В деревенских школах учили только по-русски. Белорусский язык, в литературе на котором тогда только прорезывались зубки, преследовался наравне с польским. (...) Однако, к счастью для белорусского фольклора и языка, процесс русификации шел очень медленно. Хлопец, который заканчивал деревенскую школу (если вообще в нее попадал) и детина, который возвращался из армии, как правило, возвращались к прежней неграмотности и через несколько лет опять поглощались белорусским окружением. (...) Историки могли бы отметить интересный парадокс: чувство национальной особенности у теперешних белорусов во многом обязано темноте крестьянских масс времен царского господства». И он же о польской шляхте: «Хорошее владение белорусским было как бы своеобразным стилем. Поддержка белорусского языка, фольклора и обычаев считалась единственным успешным, а также легальным способом борьбы с русификацией».

Православных монастырей в городе на то время было два: Святодуховский мужской по Мало-Монастырскому переулку и женский Спасо- Преображенский на Преображенской улице. А костелов - три: Троицкий, Мариинский, Кальварийский. В предместье Золотая Горка размещалась каплица во имя Святого Роха.

Район Немиги — исторический центр древнего Минска. Со временем эта часть города стала  местом сосредоточения торговли, премущественно розничной, для бедных горожан и частично приезжих крестьян. Здесь были мясные ряды, Рыбный рынок, многочисленные ларьки с разными продуктами питания. Застройка второй части отличалась скученностью, некоторые дома не имели своих дворов. Здесь же селилось еврейское население.

Исторически Минска располагался на холмах, а сточные воды сбрасывались в реки. Зажиточные горожане стремились селиться на возвышенностях. Городские кварталы, прилегавшие к речкам (Немига, Татарская Слобода, Нижняя Ляховка), утопали в грязи, страдали от разливов и наводнений. Здесь жил простой люд.

10 мая 1892 г. в Минске состоялось торжественное открытие конно-железной дороги (конки). К тому времени конка уже была в Петербурге (1862 г.), Москве (1874 г.), Ростове (1887 г.). Несмотря на сложности, связанные с холмистым рельефом Минска, конка быстро прижилась и окупилась. С 1897 году конка стабильно приносила акционерному обществу, построившему и эксплуатировавшему ее, немалые прибыли. Таких высоких показателей и прибылей не имело ни одно промышленное предприятие Минска. Однако в бюджет города поступали лишь 300 рублей, оговоренные контрактом. Это привело к затяжному конфликту городских властей и акционерного общества отрицательно сказывался на развитии и улучшении конки. Выкуп конки состоялся в 1912 году.

В 1905 году произошёл крупный конфликт местных извозчиков, и они пожаловались в городскую управу на то, что полиция принуждает их бесплатно дежурить по нескольку дней на пожарном двору. В том же году городская дума приняла постановление о производстве извозного промысла, которое действовало в Минске до начала Первой мировой войны. Теперь за дежурство извозчику полагалось 20 копеек. В Минске главная точка сбора извозчиков была на Соборной площади (сейчас площадь Свободы) возле гостиницы «Европа» и Купеческого клуба. Еще одна стоянка была у входа в Александровский сквер со стороны улиц Захарьевской (проспект Независимости) и Петропавловской (улица Энгельса).

В 1906 г. в Минске появился первый автомобиль – такси. Но вскоре произошла крупная авария, что отпугнуло многих потенциальных водителей и пассажиров. Лишь в 1913 г. к услугам пассажиров было две машины – такси. В 1911 г. на обойной фабрике Канторовича появился первый грузовой автомобиль.

В 1873 году в Минске на казенный счет был построен водопровод – старейшее коммунальное предприятие города. Водонасосная станция была оснащена паровым двигателем. Минский водопровод был одним из крупнейших из существовавших в городах Российской империи. 12 января 1895 году в Минске заработала электрическая станция. Находилась она недалеко от водонасосной станции на Захарьевской улице на правом берегу Свислочи. Незадолго до этого городской управе удалось по сходной цене приобрести у Либавского казенного порта оборудование для городского электроосвещения. На центральных улицах, в общественных зданиях были установлены лампы накаливания. В 1890 году между полицейскими частями и административными зданиями в Минске была налажена телефонная связь. В 1896 году заработала первая в Беларуси телефонная станция общего пользования

Другие фото города

Ник Хеджес – легендарный британский фотограф, прославившийся благодаря серии мрачных фотографий. Небольшой проект о проблемах ветхого жилья в итоге вызвал большой резонанс в обществе.

Ник Хеджес родился в 1943 году, изучал фотографию в Бирмингемском университете с 1965 по 1968 год. Из воспоминаний фотографа о начале творческого пути: «Это был 1966 год, и я жил в Хэндсворте в Бирмингеме. Я был большим поклонником джаза и узнал об этом пабе «Кросс Ганс» на Сохо-роуд, где проходили вечера карибского джаза. В те дни в Хэндсворте не было расовой напряжённости, которая появилась позже. Музыканты не были знаменитыми или кем-то в этом роде — просто группа местных парней, игравших потому, что им это нравилось. Это была крошечная комната; группа занимала по меньшей мере половину пространства. Парень, склонившийся над сценой в светлом плаще, был саксофонистом и лидером группы. Ещё один парень держал банджо на коленях, а тот, что слева, играл, кажется, на губной гармошке.

Но человек, чьё присутствие я ощущал сильнее всего, был парень с контрабасом. Он был выше всех остальных, и у него был очень спокойный, величественный вид. Я видел, что он был в центре внимания группы, и, встав позади других музыкантов, я оказался на линии их взглядов и смотрел через них на него. Единственным источником света были две голые лампочки, прикрытые абажуром, покрытым никотиновой копотью. Я использовал умеренно широкоугольный объектив, наверное, 35-миллиметровый — если взять объектив пошире, то потеряется ощущение тесноты и интимности, и тогда снимок не получится. Это было очень атмосферно — и здорово, что они были в этих шляпах с помпонами.

Мне было 22 года, когда я сделал этот снимок, и он стал для меня началом пути к тому, чтобы стать профессиональным фотографом. Я считаю, что документальная фотография — это особое сочетание мастерства, навыков и интереса к объекту съёмки. На этом снимке я ещё учился и снимал при очень слабом освещении, так что это был полезный опыт.

Мне повезло. Мне никогда не приходилось работать в сжатые сроки, так что у меня было время. Если вы можете подождать, вы можете наблюдать за развитием ситуаций и обобщать их. Вы должны быть уверены, что то, что вы делаете, соответствует интересам людей, которых вы представляете, и ситуации, в которой они находятся.

Благотворительная организация «Shelter» («Приют») была основана в 1966 году с целью привлечь внимание к проблемам с ветхим и аварийным жильём. «Приют» искал фотографа для своих проектов. Хеджес был начинающим фотографом в поиске работы. Позже он вспоминал: «Это произошло случайно. Я только что зарегистрировался как безработный и сидел в офисе Бирмингемского жилищного фонда. Я наклеивал большие фото на стенды для выставки. Кто-то просунул голову в дверь, посмотрел на снимки и сказал: „Хорошие фотографии“. Примерно через две недели мне позвонили из «Приюта» и спросили, не хочу ли я присоединиться к ним, чтобы документировать проблемы с жильем по всей стране. Случайности играют такую большую роль в нашей жизни, что мы часто не признаем этого». Хеджес с 1968 по 1972 год делал фотографии в Лондоне, Бирмингеме, Манчестере, Ливерпуле, Лидсе, Брэдфорде, Шеффилде, Ньюкасле, Глазго и других местах.

Из воспоминаний фотографа: ««Некоторые районы, которые мы фотографировали, были довольно пустынными и, возможно, наполовину заброшенными. Вы бы увидели, что многие многоквартирные дома были пустыми. На улицах было мало машин. Вам бы точно не захотелось там оказаться… Это было неприятное место. Кто-то, кто посмотрел на фотографии, сказал: «Это напоминает мне те снимки Сараево, которые были сделаны в 1990-х годах; кажется, что там идёт война — такая же разруха».

«Кризис трущоб существовал в Великобритании с 1930-х годов, — говорил Хеджес в интервью Observer. — Но Вторая мировая война задержала реализацию многих планов по сносу трущоб. Затем после войны наступил период бедности, когда у страны просто не было денег. Реальная ликвидация трущоб, начавшаяся в 1950-х годах, была отложена. То, что вы видите, — результат этой задержки. Странно видеть эти фотографии — снос трущоб был запланирован за 30 или 40 лет до этого, но всё было остановлено из-за войны и последующей реконструкции».

Спустя 50 лет британское издание Гардиан решило разыскать героев фотографий и узнать, как сложилась их жизнь. Нескольких действительно нашли.

Это фото сделано в печально известном лондонском районе Уайтчепел, том самом, где орудовал Джек-потрошитель. Крайняя девочка справа - Ширли Рамп. Выйдя замуж, она сменила не только фамилию, но и имя. Теперь её зовут Клэр Эванс, и она живёт в Бирмингеме. Она сетовала изданию: «Даже сорняки не росли, так было темно. И мы всегда были голодны».

Ей давали пустышку, пока ей не исполнилось шесть лет, и она спала в одной кровати с двумя братьями и сестрой, потому что её семья не могла позволить себе отопление в квартире. Благодаря помощи «Приюта» семья смогла переехать в Питерборо. По её мнению, её брат не выжил бы в тех условиях, к которым она привыкла, а «в новом доме был сад с яблоней и грушей. Там было просторно. Это было похоже на выигрыш в лотерею в наши дни».

Колин был одним из шести детей в семье Ньюлав, которые спали в одной комнате, а самый младший — в ящике. Его отец разводил собак, и часто щенки спали в ящиках рядом.

Далее серия фотографий из Глазго (Шотландия):

Фотограф Виджи или Уиджи (англ. Weegee, Wee Gee) считается американским классиком, но известен он и далеко за пределами США. Такой псевдоним взял себе Артур Феллинг. При этом успеха Уиджи смог добиться благодаря криминальной хронике. Даже аварию или труп можно снять эффектно, если фотоаппарат в правильных руках. Также Уиджи сделал большой вклад в развитие уличной фотографии.

Будущий фотограф родился в 1899 году в городе Золочёв в Галиции, в то время в Австро-Венгрии (сейчас это Львовская область Украины) в еврейской семье. При рождении его назвали вали Ашером. В 1910 году вместе с семьёй эмигрировал в США, и в момент регистрации на острове Эллис поменял имя на Артур. Один из биографов фотографа Бонанос утверждал, что его «чувство семьи» было настолько «минимальным», что в своих мемуарах, написанных в 1961 году, он перепутал своих братьев и сестёр. По словам Феллинга, впервые он имел дело с фотографией ещё в седьмом классе: «Я сфотографировался у уличного фотографа, который делал тинтипы, и был очарован результатом. Думаю, я был тем, кого можно назвать “прирождённым” фотографом, с гипо — химикатами, используемыми в фотолабораториях, — в моей крови».

В возрасте 14 лет мальчик бросил школу и начал работать. В пятнадцать лет он делал снимки для страховых компаний и почтовых каталогов. Также он был уличным фотографом и даже купил пони, с которым фотографировались дети. Пони, которого юный хозяин назвал Гипо, слишком много ел, и его пришлось вернуть обратно. Юный Феллинг работал помощником официанта, мойщиком посуды, а затем ассистентом коммерческого фотографа нью-йоркской студии Ducket & Adler. В 1924 году он получил место лаборанта в фотолаборатории агентства Acme Newspictures, которое позже переименовали в United Press International. Когда не было денег на аренду жилья, он ночевал на рабочем месте. Также он подрабатывал в «Таймс». В 1925 году Acme назначила его фотографом, но снимки публиковались без указания авторства. В 1935 году Феллинг стал вольным фотографом, продававшим свои снимки в различные издания. Псевдоним Уиджи/Виджи – прозвище со времён работы фотолаборантом. По другой версии weegee - неформальное название доски для спиритических сеансов. В своих мемуарах он писал: «Каким-то образом распространился слух, что я экстрасенс, потому что мне всегда удавалось передать свои снимки в газету до того, как новости о событии становились общеизвестными».

Этот легендарный фотограф добился успеха в том числе потому, что научился приезжать на место происшествие быстрее других и проявлять фотографии «в полевых условиях». Феллинг тесно сотрудничал с отделением полиции на Манхеттене и даже получил разрешение установить полицейскую рацию в своей машине «Шевроле». В её багажнике он обустроил портативную фотолабораторию. Уиджи много времени проводил в машине, слушая переговоры полицейских и отправляясь на вызовы. Он даже научился спать по 15 минут, почти как Штирлиц. В итоге съёмки ночных происшествий оказывались в утренних газетах. Феллинг сотрудничал с «New York Herald Tribune», «New York Post», «New York Journal American», «The Sun» и не только.

Первая персональная выставка прошла в Нью-Йорке в 1941 году и называлась «Убийство — мой бизнес». Фотографировал он в то время действительно в основном места преступлений, преступников, аварии, происшествия. Ещё летом 1936 года он прославился фотографиями Глэдис Макнайт и её парня-подростка после их ареста за убийство топором матери Глэдис, которая была против их отношений. За снимки автомобильных аварий издательства платили всего по 2.5 $ за штуку. Съемки с мест убийств стоили дороже. В 1945 году фотограф опубликовал первый сборник своих фотографий под названием «Голый город». В ней он опубликовал фотографию чека от «Time Inc.», в котором указано, что за «два убийства» заплатили 35$.

Уиджи научился водить машину только в середине 1930-х годов, а до получения прав он полагался на водителя-подростка, который возил его не только на экстренные новости, но и в его любимый бордель в Западном 70-м квартале. У мадам по имени Мэй «были глазки-глазок в стене», и они с Уиджи наблюдали за тем, как мальчик-шофёр развлекался в соседней комнате. Фотограф вообще любил пикантные моменты. Иногда он фотографировал целующиеся парочки.

При этом сам он был человеком совсем не консервативным. В своих мемуарах он пишет о том, как получил «телеграмму из мужского журнала; они хотели фотографии ненормальных парней, которые любили одеваться в женскую одежду. Я бы позвонил этому редактору и сказал ему, что то, что для него ненормально, для меня нормально».

О частной жизни фотографа известно мало. В начале и середине 1940-х годов его спутницей жизни была Уилма Уилкокс, уроженка Южной Дакоты, которая училась на магистра социальной работы в Колумбийском университете. В 1947 году он женился на Маргарет Этвуд, состоятельной вдове, с которой познакомился на автограф-сессии по поводу книги «Люди Уиджи», продолжения «Голого города». После свадьбы пара на некоторое время жила в Голливуде. На новом месте фотограф тоже активно работал, и позже вышла книга «Голый Голливуд». Брак продлился несколько лет. Фотограф заложил своё обручальное кольцо, чтобы получить развод, после которого вернулся в Нью-Йорк.

Он стал снимать знаменитостей, создавать карикатуры. В 1957 году, заболев диабетом, Виджи переехал на 47-ю улицу к прежней возлюбленной социальной работнице Уилме Уилкокс, которая ухаживала за фотографом и впоследствии сохранила его архив. Одновременно с занятиями фотографией он работает консультантом и штатным фотографом кинофильма «Доктор Стрейнджлав, или Как я перестал бояться и полюбил бомбу» Стенли Кубрика.

Некоторые работы фотографа

На своей дебютной выставке автор представил душераздирающую фотографию, на которой мать и дочь оплакивают двух членов семьи, оказавшихся в ловушке в горящем многоквартирном доме, и назвал её «Жаркое» (прим. Речь о температуре, а не о блюде). Позже он переименовал этот снимок в «Я плакал, когда делал эту фотографию».

Иногда автор прибегал к фальсификации. 22 ноября 1943 года он создал свою самую известную картину «Критик»: нищая женщина презрительно смотрит на прибывающих в оперу дам в мехах и тиарах. На фото две известные светские львицы Нью-Йорка. На самом деле справа — женщина, которую Уиджи нашёл в «Сэмми» и напоил, прежде чем отвезти на место съёмки.

Из книги из «Голый город»

Умер фотограф в 1968 году.

Больше интересных фото тут

Продолжаю цикл постов о жизни дореволюционных городов. На этот раз по просьбам читателей взглянем на Челябинск.

Описание Челябинска первой половины XIX столетия оставил чиновник французского происхождения Иосиф Львович Дебу, который с 1827 года занимал пост оренбургского гражданского губернатора. Он составил «Топографическое и статистическое описание Оренбургской губернии», где упомянул и этот город:

«Торговля и промышленность Челябинских обитателей весьма не значительна. В городе сем не находится никаких заведений, а бывают ежегодно 2 ярмарки, продолжающиеся, первая с 9 по 15 Мая, а вторая с 2 по 6 Декабря, на кои съезжается купечество из разных мест, а более из Екатеринбурга, и производят торг довольно порядочный суммою до 350,000 рублей…

Герб города Челябы представляет щит, разделенный на две половины. Вверху изображается Губернский герб, а внизу в серебряном поле навьюченный верблюд…

ПРОИЗВЕДЕНИЕ

Жители Челябинского уезда занимаются земледелием, сеют рожь, пшеницу, овес, ячмень, лен и конопель, кои в ведренное время бывают урожайны. Впрочем сии посевы по пространству пашенной земли весьма незначительны, чему причина — нерадение жителей о хлебопашестве и не слишком хлебородная почва земли, по прошествии трех лет требующая рачительного удобрения или перемены на новую землю. Сенные покосы весьма обильны; строеваго и дровянаго лесу много.

Большие дороги чрез сей уезд пролегают из Челябы в город Екатеринбург, Шадринск, Троицк, Оренбург, Уфу и чрез Златоустовский завод в Бирск…

Кроме дворян и Чиновников, в городе и уезде считается купцов 50 и платящих подати: мещан 903, однодворцев 670, Государственных крестьян 32 739, помещечьих крестьян и дворовых людей 679, детей отставных солдат причисленных в звание казенных крестьян 20; неподатного состояния людей, как-то: священно-и церковно-служителей 315, отставных солдат 31, Казаков 2995, Башкирцов 7941, Мещеряков 1439, Ичкинских татар 746, служилых сарт 485, Анкинских Калмык 61, солдатских детей непричисленных в податное состояние 97.

ПРОМЫШЛЕННОСТЬ

Главный промысел обитателей Челябинского уезда состоит в земледелии, скотоводстве и рыбной ловле. В уезде 2 кожевенных и 2 мыловаренных завода. Кроме сих заведений, нет ни фабрик, ни заводов, и вообще жители не производят никакого торга и даже многие мещане занимаются хлебопашеством.

ОБРАЗОВАННОСТЬ

В городе Челябе находится уездное училище, а в уезде вовсе нет никакого учебного заведения От сего жители уезда почти все безграмотны, кроме Магометан, из коих многие умеют читать и писать по-татарски.

ВЕРА

Господствующая религия в Челябинском уезде есть Христианская Грекороссийская, но есть много старообрядцев разных сословий и Магометан»

Жуковский в книге «Краткое обозрение достопамятных событий Оренбургского края с 1246 по 1832» тоже упоминает этот город: «Челябинск при основании, в 1736 году именовался крепостью. Расположен по обоим берегам золотоносной реки Миаса. До открытия наместничества, то есть до 1782 года, была в оном Исешская канцелярия, под председательством воевод. Город обнесен был валом, признаки коего поныне существуют, деревянным заплотом и башнями деревянными, кои, как равно и богатый деревянный, с башнями воеводский дом, временем изгладились. В нем духовное училище. На колокольне Христорождественского собора устроены часы. Обывательских домов 618, жителей до 1500 душ. Церквей, кроме Собора, 2 каменные. В году три ярмарки: 6 декабря, 9 мая и 29 августа. Челябинский герб: навьюченный верблюд в нижней части губернского щита. В 1824 году город посещаем блаженной Государем Императором Александром I».

7 Июня 1837 года Жуковский проезжал этот город и оставил в дневнике запись: «Переезд из Умляцкой в Миас-ский завод. Первые две станции писал письма, потом спал. Изменения в видах: заметно некоторое волнение грунта; примета гор Уральских. Озера. Стада в озере. Часто тростниковые острова у берега. Зеленые низкие берега. — Челябинск. Бедный городишко. За Челябинском чувствительны горы. В 15 верстах от Челябинска подстава. Киргизские кибитки. Башкирские кони и кумыс».

Самое подробное описание Челябинска второй половины 19 века оставил живший в нём польский медик В. Г. Загорский в книге «Мои воспоминания»: «Город расположен на реке Миасс, которая делит его на две части, соединённые мостом. Улицы, как и во всех городах Восточной России, не мощёные, а только шоссированные, поэтому летом от них поднимаются клубы пыли, а весной и осенью пешеходы увязают по щиколотку в грязи. На площади в центре города находится соборная церковь. Кроме неё есть здесь ещё четыре церкви, все в одном стиле — белые, с пятью зелёными луковичными куполочками. Одна из этих церквей находится в женском монастыре.

Дома преимущественно деревянные одноэтажные или с надстройкой, которую здесь называют мезонином, возле таких домов большой двор с каретниками, конюшнями, ледниками и непременной баней. Встречаются близ домов и сады. Есть здесь не более двух десятков каменных двухэтажных домов, принадлежащих купцам и золотопромышленникам (владельцам золотых приисков). Театра, клуба, ресторанов, гостиниц нет совсем.

Магазинов немного. Самым известным был магазин Шихова, нечто вроде парижского Лувра или «Au Bon Marche'», разумеется, не в плане размера, роскошного устройства, изящества и количества служащих. Этот магазин находился рядом с прочими в тесном деревянном доме рядом с площадью, был темноватый. Обслуживал покупателей при помощи одного приказчика сам Шихов — сорокалетний, очень красивый мужчина с чёрными бархатными глазами и тщательно подстриженной бородой. Всегда аккуратно одетый, весьма образованный, вежливый и честный в торговле, он производил приятное впечатление и пользовался всеобщим расположением. И хотя его магазин отнюдь не выглядел богато, в нём можно было найти всё, что угодно.

Я не мог понять, где всё это размещается: дёготь, смола, керосин, масло, канаты, столярные и сапожные инструменты, рыбацкие принадлежности, табак, папиросы, свечи, сахар, бакалея, а кроме того, прекрасные духи, туалетное мыло, перчатки, обувь, украшения, письменные и художественные принадлежности и т. д. до бесконечности.

Был здесь ещё большой мануфактурный магазин Чикина и ещё один — Заводчикова. На окраине города находилась тюрьма, окружённая высоким почерневшим частоколом, а ещё через четверть версты, уже за городом, — городская больница, которой мне и предстояло заведовать. Городское освещение было очень скудное, и только на самых главных улицах было по несколько керосиновых фонарей, остальные же улочки утопали в темноте. На весь Челябинск был только один извозчик, да и у того работы было немного, потому что зажиточные и среднеобеспеченные жители держали своих лошадей, а те, что победнее, ходили пешком. Воинская часть состояла из 250 солдат и делилась на команды — городскую и конвойную. Солдаты последней конвоировали заключённых, этапируемых через Челябинск дальше в Сибирь. Руководил ими воинский начальник, полковник Мельницкий, а после него — поляк, полковник Данилевич из Ковна.

В Челябинске не было гимназий, была только четырёхклассная женская прогимназия, а также несколько городских и церковноприходских школ. Городскую управу составляли голова (т. е. мэр) и два члена, которые едва ли умели писать свою фамилию. Головой был богатый купец, золотодобытчик Крашенинников, довольно приятный и неглупый. Государственных чиновников было немного: товарищ прокурора, судебный следователь, два мировых судьи, исправник, его помощник, три чиновника казначейства, почтмейстер, чиновник по крестьянским делам; врачи: городовой (он же больничный), уездный, башкирский и казачий и, наконец, уездный ветеринар.

Вторник был базарным днём. В этот день окрестные крестьяне доставляли на рынок различные продукты: овощи, дичь, рыбу, раков, а в конце лета киргизы на невыносимо скрипучих арбах, запряжённых двугорбыми верблюдами, привозили целые горы превосходных арбузов. Когда мы приехали в Челябинск, житьё там было сказочно дешёвое. Пуд пшеничной муки, так называемой крупчатки, стоил 20 коп., пуд овса — 15 коп., пара рябчиков или диких уток (чирков) — 30 коп., заяц — 5 коп., потому что местное население зайцев не ело, считая их дикими кошками. За гуся платили 15 коп., считалось, что это пища для простого народа и солдат, а уважающий себя человек не потерпел бы, чтобы на его столе появился гусь. Топливо также было весьма дёшево: за кубическую сажень дров платили 2–3 рубля.

Спустя несколько дней после приезда в Челябинск я поехал с Падариным в больницу. Она располагалась в четверти версты от города на шоссе, за ней была берёзовая роща. Больница была недавно построена из дерева, изнутри оштукатурена, в ней было шесть общих палат, три маленькие комнаты для изоляции больных, в одной жил фельдшер. Длинный и светлый коридор соединял просторный приёмный покой с крыльями. Из приёмного покоя можно было попасть в кабинет врача, операционную и аптеку, а также в контору. Больница была рассчитана на 75 коек, но в случае необходимости в ней можно было поместить 100 и даже больше больных. Железные койки, опрятное постельное бельё и чистота производили хорошее впечатление. Зато аптека была оборудована скверно, в ней недоставало большого количества необходимых медикаментов. Лекарства приготовляли фельдшеры. Ещё хуже дела обстояли с оборудованием, поскольку, кроме инструментов для ампутации, ножниц, нескольких скальпелей и пинцетов, больше ничего не было.

Я не понимал, как Падарин мог оперировать. В день принятия мной больницы там находилось только 22 пациента, в основном хронических или неизлечимых. Я с удивлением заметил, что некоторых больных Падарин видел впервые. Уже потом я узнал, что он бывал в больнице лишь раз в неделю, а то и реже, поэтому больные находились под исключительной опекой фельдшеров, которые их принимали в больницу, лечили и только в экстренных случаях или при необходимости операции посылали за доктором.

Падарин представил мне фельдшеров. Их было трое: старший фельдшер Казанцев, татарин Зигангир Файрузов и Коровин. Я должен признать, что первые два были превосходными и неоценимыми помощниками врача, в чём позже мне неоднократно выпадала возможность убедиться. Зато Коровин ни на что не годился, был глупый и неспособный.

Не удивительно, что в связи с почти постоянным отсутствием врача больница не имела хорошей репутации и больные неохотно её посещали. Оказалось, что фельдшер Файрузов учился со мной в одной гимназии в Уфе, но за какой-то скандал был исключён из третьего класса. Из городской больницы я поехал с Падариным в тюремную, которая находилась на окраине города в каменном доме возле большой площади, в ней были три небольшие палаты для мужчин и одна для женщин. Условия здесь были намного хуже, чем в городской больнице. Палаты тесные, окна зарешёченные, полы гнилые, койки деревянные. Кабинет врача маленький, аптечка оборудована плохо. В больнице, рассчитанной на 25 человек, могло находиться 35 и больше больных. В больнице работал фельдшер Ушаков, человек добросовестный, тихий и скромный. Интендантом был Минскер — кантонист из евреев».

Первым пациентом операционной у Загорского оказался молодой казак, которого конь укусил за причинное место. Парню сделали операцию, после которой началось воспаление, потому что операционная оказалась не стерильной. «Самые мрачные мысли лезли мне в голову. Но Файрузов успокоил меня, сказав, что у Падарина после операций бывали частые осложнения в виде рожи. Так я понял, что операционная была заражена. Я приказал как можно тщательнее продезинфицировать помещение и всё, что в нём находилось. Потолок велел выбелить, а стены до середины покрасить белой масляной краской». Поправился ли казак, история умалчивает.

По воспоминаниям врача, он проводил минимум 2-3 операции в неделю, и у него было много других обязанностей. «Я был обязан принимать в городскую больницу и лечить больных солдат, за которых правительство платило городу. Обычно в больнице одновременно находились 5–8 солдат. Я проводил здесь ежедневно 5–6 часов, с 10 утра до 3–4 часов дня. Навещал больных в палатах, делал перевязки, оперировал, принимал приходящих из города [больных], которых бывало 10– 25 [человек], обследовал приводимых полицией проституток, а также солдат, отправляющихся в увольнение. На протяжении этих пяти часов у меня не было ни минуты отдыха, поэтому домой я возвращался сильно уставшим, тем более что перед этим, то есть до девяти часов утра, я бывал в тюремной больнице, где занимался 25 больными.

Интересно описывает Загорский местную аптеку. «В Челябинске была только одна аптека, владельцем которой был немец Штопф. Аптекарь и его жена были во всём друг на друга похожи. Оба маленькие, круглые как огурчики, румяные, они совершенно акклиматизировались в Челябинске. Аптека оставляла желать много лучшего, в ней не было новейших средств, таких как апоморфин, кокаин, антипирин и т. п., о которых Штопф, кажется, ничего не слышал. Я [никак] не мог его убедить, чтобы он заказал эти медикаменты. «Это ненужные выдумки, — ответил он мне. — Мы без этих гадостей обходились до сих пор и впредь обойдёмся». Штопф не придерживался твёрдой аптечной таксы и брал за лекарства по своему разумению: один раз дешевле, а другой раз за то же самое лекарство в три-четыре раза дороже. На мои предостережения, чтобы так не делал, потому что когда-нибудь попадётся, он только смеялся. И, конечно, попался. Ревизия аптеки, проведённая моим отцом, который как врачебный инспектор приехал в Челябинск, обнаружила в аптеке непорядки, отсутствие множества медикаментов. Выяснилось, что за один мой рецепт Штопф взял в 18 раз больше, чем позволяла такса. Мой отец приказал вернуть пациенту всю полученную сумму. Кроме того, Штопф вынужден был пообещать, что поставит в аптеку необходимые медикаменты, в том числе некоторые новые, которые, согласно закону, обязана иметь так называемая «нормальная» аптека.

После отъезда моего отца аптекарь иронизировал, говоря, что настали новые времена, что в России повеяло новым духом, видимо, скоро явится антихрист и т. д. Однако вынужден был исполнить то, что ему велели, и начал придерживаться таксы. Через несколько лет он сказал мне: – А вы знаете, ваш отец — мудрый человек, а я был глуп. Я и сам теперь доволен: аптека приносит гораздо больший доход, чем раньше. Некоторые новые медикаменты на самом деле замечательные, даже на себе и на своей жене я убедился в их эффективности. Да, прогресс — это прогресс…» Недобросовестно себя вёл и поп, но автор его перевоспитал, и они стали друзьями.

Загорский описал и местную тюрьму: «Челябинская тюрьма имеет значение как этап между губерниями европейской [части] России и Сибирью через Екатеринбург. На протяжении года проходит через Челябинск до двадцати тысяч заключённых, а одновременно в тюрьме находится до тысячи и более арестантов. Ад Данте может показаться раем по сравнению с челябинской тюрьмой, а Кеннан, описывая с ужасом различные сибирские тюрьмы, не предполагал даже, что может существовать что-то стократ худшее и страшное. Тюрьма в Челябинске невольно наводит на мысль, что она создана для того, чтобы безжалостно мучить людей, доставлять им физические и моральные страдания и как можно больше убивать. И она достигла этой цели, потому что смертность здесь страшная, эпидемии заразных болезней происходят постоянно и принимают характер особенно пагубный, как, например, эпидемия сыпного тифа в 1892 г., когда вымерла треть заключённых. Цинга здесь не прекращается, и время от времени вспыхивает эпидемия. Главная мужская тюрьма находится на окраине города и занимает квадратную площадь, обнесённую высоким частоколом. На этом пространстве находятся постройки: контора, караульная, цейхгауз, кухня, баня, а также камеры для заключённых. Это деревянные здания, почерневшие от старости, наполовину сгнившие, мрачные, грязные, угрожающие вот-вот обрушиться. Требуется большая ловкость, чтобы взобраться, особенно зимой, по ступеням, ведущим в эти здания, сложенным из необтёсанных камней, скользких и шатающихся под ногами.

Тюрьма рассчитана на 93 человека, но когда по приезде в Челябинск я её посещал, в ней было 800 заключённых, а главный надзиратель говорил мне, что иногда собирается здесь до 1000 несчастных, т. е. в десять раз больше, чем могут вместить тюремные камеры. Легко себе представить, как вынуждены страдать люди в такой скученности и к тому же в условиях, не отвечающих самым примитивным требованиям гигиены. В тюрьме есть камеры, в которых проход между нарами имеет ширину не более чем полтора аршина, и вот в такой камере вместо трёх, самое большее — четырёх человек находится 25–30 заключённых, которые зимой проводят здесь в атмосфере, отравленной вонью людских тел и так называемой параши, т. е. ведра с нечистотами, по восемнадцать часов в сутки, т. е. с трёх часов дня и до восьми часов утра. Когда я вошёл в такую камеру, то уже через несколько минут мне сделалось плохо: появилась головная боль, головокружение и тошнота, а перед глазами летали искры, и я почувствовал, что сейчас упаду в обморок, поэтому поспешил выйти на воздух. Пламя свечи тусклое, почти не светит, его окружает радужное кольцо. Камеры полутёмные, потому что дневной свет почти не проникает через маленькие окна с мутными стёклами, покрытыми слоем льда, тем более что высокий частокол препятствует доступу света. Грязь, которая здесь царит, невозможно описать: стены почернели от пыли, паутины и грязи, на прогнившем полу на дюйм слой грязи. Находящиеся возле стен нары, то есть широкие лавки для сна, невероятно грязны и завалены обрывками грязной одежды и гниющими лохмотьями, с множеством паразитов, вшей и блох, которые особенно досаждают новым заключённым. В камерах почти нет вентиляции, ведь нельзя же считать таковой отверстия размером с блюдечко высоко в стене у потолка. Поэтому уже через час после закрытия камер (зимой — в три часа дня) воздух в них испорчен, а вода, только что налитая в кадки, становится тёплой, вонючей и противной. Вскоре после закрытия камер температура в них значительно повышается…

Спят заключённые вповалку на нарах, под нарами и в проходе между ними, причём лежат так тесно, что практически не могут перевернуться на другой бок или поменять позу на более удобную. На нарах спят на куске старого войлока, подложив под голову некое подобие подушки, наполненной прелой соломой, а в проходе между нарами спят просто в грязи. Из-за страшной жары в камерах заключённые спят, раздевшись догола. В самых плохих условиях находятся так называемые бродяги, которые среди заключённых составляют низший слой. Их камеры самые тесные, наполняемость ещё выше, а питание хуже. Одежда их состоит из невозможно грязных лохмотьев. Бродяг меньше выводят на прогулку. Раз в неделю арестанты моются в бане.

Я тут употребил неподходящее выражение «моются», больше подойдёт выражение «пачкаются». Баня, старая, полуразвалившаяся, находится на тюремном дворе, а поскольку заключённые отправляются туда партиями по 30–40 человек, то они даже не имеют возможности присесть и якобы моются, стоя друг за другом в тесноте. Питание заключённых плохое и скудное. Кормят их в основном сушёной, наполовину затхлой рыбой, а также бульоном из бараньих голов. Даже неразборчивые и голодные люди очень часто отказывались есть эту отвратительную вонючую пищу. Ни чаю, ни табаку заключённым не дают, и даже курение строго запрещено. Лишение табака людей, привыкших к курению, является излишней жестокостью, поэтому заключённые находят способы тайно добывать табак и папиросы, платя, разумеется, за них баснословные деньги. За четверть фунта плохого табаку они платят 10 рублей, за одну папиросу — 20 копеек, а за одну затяжку дымом — 5 копеек». Автор из сочувствия регулярно отправлял заключённых на лечение, так как в  тюремной больнице условия были хорошие, и люди могли там отдохнуть.

Также Загорский отмечал высокий уровень преступности. «Много времени отнимали у меня судебно-медицинские дела, поскольку как в городе, так и в уезде часто происходили кровавые драки, изнасилования девушек, даже убийства. Человеческая жизнь на Урале и в Западной Сибири ценится очень дёшево. Однажды убили возвращающегося из города крестьянина, чтобы завладеть купленными им фунтом сахара и четвертью фунта чая. В другой раз женщина послала с 12-летним сыном мужу, работавшему на винокуренном заводе Покровских, за четыре версты от города, постиранную старую ситцевую рубаху. Мальчика по дороге убили и рубашку забрали. Все эти преступления были несложные, легко раскрываемые, потому что обычно преступник не утруждал себя составлением плана и сокрытием следов злодейства».

больше фотографий выложено тут