Серия «После Секса жизни нет. Глеб Дибернин»

Глава 1. Клуб «Секс за 30» открыт.

Катя открыла дверь с тем же выражением, с каким она обычно подписывала постановление об аресте: твёрдо, без иллюзий и с ноткой усталой победы. Щелчок замка был почти торжественным, цепочка лязгнула, как эхом старых решений, и лишь потом на её лице проявилась настоящая улыбка — не для клиентов, не для соседей, а только для этих трёх.

— Проходите, гражданки. Алименты ещё не пересчитала, но вино на столе, свечи зажжены, право на личное мнение восстановлено. Вечер официально признан терапевтическим.

Сзади послышалось осторожное постукивание каблуков — это Юля, в своей светлой рубашке, джинсах и с неизменной холщовой сумкой, в которой прятались авокадо, киноа и банка, гордо помеченная этикеткой: «веганское умами — вкус, способный исцелить тоску».

— Я принесла киноа, безглютеновые чипсы, греческий йогурт, немного микрозелени и вот это, — она потрясла банку. — Оно даже разбитое сердце делает сочным. Проверено: три клиента, один бывший — все сказали «ммм».

— Надеюсь, бывший не подавился, — буркнула Катя, захлопывая дверь. — А то опять звонки из морга. И объясняй потом: это не душевное убийство, а просто спецприправа.

Юля закатила глаза, но слегка улыбнулась. Её глаза, уставшие, но добрые, изучили квартиру: как всегда — безупречный порядок, свечи расставлены по фэншую, бокалы выстроены по парам, как будто вино будет пить сама пара — страсть и трезвость.

В следующую секунду дверь затряслась от грохота. Вошла Ольга. Вернее, ввалилась — с рюкзаком за плечами, ботинками, будто она только что вышла из экспедиции по пересечению мужского инфантилизма.

— Если это не сало и не водка, я разворачиваюсь, — заявила она вместо приветствия, громко шмякнув ключи на комод. — Катя, микроволновка жива? Или ты до сих пор греешься теплом своей юридической правоты?

— Всё работает, кроме демократии и веры в мужчин, — отрезала Катя. — Плечо болит, голос осип, но дух боевой. Как обычно.

Ольга уселась, не снимая куртки. Её лицо выражало смесь усталости, иронии и абсолютного равнодушия к формальностям. Она была той, кто сначала режет, а потом спрашивает — не только на работе, но и в жизни.

Последней появилась Ася. В пальто с запахом, в берете цвета «вино на закате», с серьгами в форме театральных масок и глазами, полными недосказанного сценария.

— Ну что, дамы? Кто на этой неделе познал плоть, утратил достоинство или хотя бы перестал есть по плану? Я допускаю даже банку сгущёнки в одиночестве и плач под видео с котами. Главное — быть честной.

— Я не написала бывшему. Ни разу. — Юля торжественно поставила бутылку на стол. — Неделя чистоты. Я готова к вручению ордена Зрелости.

— Ты написала его собаке, — вставила Катя. — «Передай папе, что он мудак». Это как минимум эмоциональное насилие.

Ольга расстегнула куртку, достала банку пива, шумно открыла. Булькнуло, как что-то в душе.

— Всё. Клуб «Секс за 30» официально открыт. Устав, печать, кодовое слово — «лубрикант». Кто за?

— Я бы повесила табличку: «Без шуток о биологии не входить», — кивнула Катя.

— А зря! — оживилась Ольга. — Сегодня на приёме девочка: «Доктор, у меня сухо…» — «Сколько лет?» — «Восемнадцать» — «Ты просто не любишь его, милая».

Юля покраснела, смешавшись между эмпатией и недовольством:

— У неё, может, гормоны…

— У неё драмкружок вместо секса, — хмыкнула Ольга. — А у нас — терапевтический круг и вино.

Ася села на подоконник, закурив воображаемую сигарету.

— У меня всё пересохло, когда парень явился в носках с пальмами. В сланцах. И с авоськой. Даже вагина сказала: «Сдаюсь».

— Обсохло, — небрежно поправила Катя.

— Спасибо, граммар-наци, — улыбнулась Ольга. — Новый диагноз: эмоциональная сушня.

Юля открыла бутылку, налила всем. Её руки дрожали чуть-чуть — от кофеина, тревоги и лёгкой веры, что сегодняшний вечер — снова спасёт.

— За нас, — сказала она. — За то, что мы не притворяемся. Ни в браке. Ни в одиночестве. Ни на этих встречах.

— За то, что мы друг у друга, — добавила Ася.

— И за право вслух говорить слова «лубрикант» и «я устала быть сильной», — вставила Ольга.

Катя чокнулась первой:

— За женщин, которые уже не ждут спасения. Они — сами себе спасение. Но всё равно мечтают, чтобы кто-то поднёс чай.

Раздался звонок в дверь.

Катя встала. Не как хозяйка. Как судья.

— Только не снова курьер…

На пороге стоял парень. Молодой. Щёки как помидоры. В руках коробка.

— «Дары природы». На имя «Клуб Секс за 30»?

Все четверо хором:

— Это мы.

Катя посмотрела на коробку, как на улики. Руки не дрожали, но подбородок выдал: усталость прятать слабость. Она взяла посылку, хмыкнула и повернулась к подругам, не говоря ни слова — просто подняла коробку, как бы говоря: «ну, держитесь».

— Вино, сыр с трюфелем, шоколад с морской солью... — начала Ася, заглядывая в коробку, — и... да! Та-даам! Две упаковки клубничного лубриканта!

— У нас вино и смазка — как у нормальных людей соль и хлеб, — заметила Ольга, откупоривая пиво.

— Я заказала, — невозмутимо призналась она. — Штаб должен быть укомплектован. Стратегия требует дисциплины.

— Ты хотя бы читаешь аннотации? — хихикнула Юля, уже разливая вторую порцию вина. — Вдруг там «создано для бурного секса, желательно вне института брака и на балконе»?

— Юль, я врач. Меня ничем не удивишь. Вчера одна пришла с запросом: «У меня зуд и тоска». Я прописала ей пробиотики и секс с уважением. Облегчение началось ещё до аптеки.

Ася вздохнула, села ближе к полу — её любимое место. По её мнению, "женщины за тридцать должны уметь сидеть где угодно: в ресторане, в углу, в одиночестве и в себе".

— Мне иногда кажется, что секс стал как подписка на стриминг. Надо продлевать, обновлять, следить за качеством. А ты хочешь просто лечь — и чтобы тебя тронуло.

— Или не тронуло, — вставила Катя. — Удовольствие — это когда тебе ничего не должны. Ни ты, ни он.

Юля вздохнула и посмотрела в вино как в портал.

— А у меня сегодня клиентка плакала, потому что муж перестал трогать её после родов. Она сказала: «Я как табуретка в коридоре. Стою. Молчу. На мне никто не сидит».

Повисла тишина. Даже Ольга не пошутила.

— Может, она просто табуретка в чужой квартире, — тихо произнесла Ася.

— Или в своей. Только ключ давно не её, — ответила Катя. — Это же и есть взрослость, девочки. Понимать, что не каждый, кто тебя гладит, тебя любит. И не каждый, кто уходит, тебя теряет.

Ольга кивнула, и это было редкое: её «кивки» дороже слов.
Она тостов не говорила. Она пила. А когда допила — поставила стакан так, будто подписала приказ: «Жить».

— Катя, а ты кого-нибудь любила после развода? — вдруг спросила Юля. Тихо. Но в комнате это прозвучало громче, чем звонок.

Катя не сразу ответила. Она аккуратно села, поправила рукав пиджака, будто ей нужно было выровнять себя.

— Я? Нет. Я... использовала. И позволяла использовать. Мы были взрослые, воспитанные, согласные. Секс — как аренда квартиры. Без переплаты и с условиями. Любовь — это когда хочешь остаться, даже если там нет мебели.

— Ася, ты чего молчишь? — спросила Ольга. — У тебя ж актёр. Или уже экс?

Ася закатила глаза, как будто там был целый сериал.

— Он пришёл ко мне в ролевом костюме. Без шуток. Полицейский. С игрушечными наручниками. Я... не смогла. Я ржала минут десять. А потом сказала: «Задержите мою самооценку, она ушла без штанов».

Юля прыснула в бокал. Катя усмехнулась. Ольга хлопнула себя по коленке.

— Надо составить список вещей, которые официально больше не возбуждают, — предложила Ася. Носки с пальмами. Тигровый принт. Фразы «я другой», «я ещё не готов», «давай просто поживём вместе».

— Добавьте: «Ты слишком сильная женщина», — сказала Катя. — Как будто это диагноз. Или проклятье.

— Я как-то спросила одного: «Что ты чувствуешь, когда я молчу?», — вспоминала Юля. — Он сказал: «Что ты задумала». Всё. Я вышла в халате. И пошла в магазин. Без денег. Просто подышать.

— Юль, ты звучишь как диагноз «шепчущий невроз», — съязвила Ольга.

— Я просто живу. И жду, когда вселенная мне подмигнёт. Хотя бы в образе кассира «Перекрёстка», — парировала Юля.

Они снова пили. На этот раз тише. Без тостов. Потому что иногда пить — это просто глотать, чтобы не проглотить себя.

Ася достала блокнот. Он был весь исписан — почерком нервным, живым, как сердце в истерике.

— Я начала писать. Пьесу. Про нас. Ну… вдохновлённую. Там есть сцена, где четыре женщины пьют на кухне. Одна говорит: «Я не одинока. Я просто живу без свидетелей». А вторая: «А я — как драма. Хочется сыграть, но не хочется повторять».

— Это кто из нас? — спросила Катя.

— Никто. И все.

Юля потянулась к телефону. Экран загорелся — шесть сообщений от бывшего. Все с эмодзи. Все без смысла. Она нажала «удалить». Не читая.

— Я сегодня впервые поняла, что можно быть собой — и этого хватит. Не для кого-то. А просто. Себе.

Катя вздохнула.

— Вот бы это понимание приходило утром. А не под вино. И не в сорок.

— Лучше позже, чем с ним, — резюмировала Ольга.

За окном шёл мокрый снег. На балконе гудел ветер. На плите закипал чайник, но никто не вставал. Потому что в этой комнате никто не требовал тепла. Они его делили.

— Катя, а мы когда-нибудь расскажем детям, как всё было на самом деле? — спросила Ася.

— Только если будем пьяны и в тапках. И с запасом вина, — ответила Катя.

Юля закуталась в плед, обняла подушку.

— А вдруг всё, что мы сейчас говорим — они когда-то прочитают? И скажут: «Мама была неидеальна. Но живая».

— А ещё — живая вино, живая лубрикант и живая Юля, — хмыкнула Ольга.

Ася записала в блокнот:

«Женщины не разбиваются. Они просто пересобираются из новых деталей».

И добавила — про себя: И это — начало. Даже если кажется концом.

— Я вот думаю, — сказала вдруг Катя, разглядывая крошки от сыра на салфетке, — сколько из нас выбрали своих мужчин по любви. Не по привычке, не от страха, не по схеме «он хороший», а просто — потому что сердце ёкнуло.

— Сердце? — фыркнула Ольга. — Я своих выбирала по принципу «умеет ли выносить мусор и не орёт ли на официантов».

— Мда. — Ася потянулась к бутылке. — Мой первый вообще носил очки без стёкол и читал Камю вслух в маршрутке. Я была уверена, что это и есть «интеллектуальная любовь».

Юля прикрыла глаза, словно проверяя себя на прочность.

— А я... я выходила замуж, потому что была уверена — если не выйду сейчас, то никогда. Мне было 28. Он был… нормальный. Стабильный. Тихий. А потом стал тише, чем мои мысли. И я ушла. Потому что не слышала даже себя рядом с ним.

— Ну вот. — Катя откинулась на спинку дивана. — Мы сами себя предали — в разное время, по разным причинам. И теперь приходим сюда… не чтобы вспомнить, как было хорошо. А чтобы простить, что было как было.

— И чтобы пожрать, — вставила Ольга. — Катя, где твои легендарные маслины?

Катя, вздохнув, поднялась и направилась к кухне. На ходу пробормотала:

— В холодильнике. Справа от «пиццы из одиночества» и слева от «сыра, который всё понимает».

Когда она скрылась, Юля подошла к книжному шкафу. Там — целая армия юриспруденции, стильно обложенных и будто не тронутых рукой.

— Знаешь, что самое ироничное? — произнесла она, глядя на одну из книг. — Катя защищает женщин, которые через это проходят. Но сама даже не позволяет себе разозлиться на своего бывшего. Она его не обсуждает. Никогда.

Ася встала, подошла к Юле и тихо добавила:

— Потому что если она начнёт, то не остановится. А она у нас сильная. «Урон не принят».

Катя вернулась с миской и бокалом — налитым по край. Видимо, её тоже слегка задело.

— Что, шепчетесь? Думаете, я из тех, кто заплакал на «Титанике»? Девочки… Я рыдала на «Матрице», когда Нео выбрал таблетку. Потому что я бы выбрала вторую. Всегда вторую. Не синий, не красный. А третью — ту, которую сама придумала.

Ольга одобрительно кивнула.

— Вот почему ты в суде — как терминатор. Холодная, точная и с фразой «возражаю» вместо «доброе утро».

Катя села, уже с улыбкой.

— А ты — как пиво. Горькая, освежающая и внезапно оказываешься под кроватью не одна.

Ася вытянулась на полу.

— А я?

— Ты? — Катя задумалась. — Ты как сломанный айфон. Всегда на грани разрядки, но когда работает — освещаешь всё вокруг.

Юля рассмеялась. Слёзы брызнули от смеха — или не только от него.

— А я?

— Ты — как курс по саморазвитию. Все знают, что нужен, но боятся начать, потому что вдруг что-то изменится.

Они смеялись долго. И этот смех был не из лёгкости — из узнавания. Они впервые описали друг друга не как героинь, а как себя. Без брони, без шуточек. Почти нежно.

Катя допила вино, посмотрела в пустой бокал.

— Знаете, мне иногда снится, что я снова двадцать. И снова в этом городе. И я иду на свидание. И думаю: «А вдруг?» И просыпаюсь — и думаю: «Слава богу, нет».

— Мне снится, что я замужем, — призналась Юля. — Снова. За ним. Но в этот раз — я знаю, как уйти. Быстро. Без крика. Просто встать и уйти. Во сне я умею.

Ася провела пальцем по краю стакана.

— А мне снится, что я беременна. От него. И он говорит: «Ну, решай сама». И я кричу: «Я уже решила — быть собой. И без тебя». И просыпаюсь. И ничего не беременна. Только этой пьесой, что внутри растёт.

Ольга пожала плечами.

— А мне не снятся мужчины. Мне снятся органы. Почки, матки, простаты. Работа, блин. А иногда — женское тело. Как карта. И я всё ищу в нём место, где у женщины спрятана её сила.

— Нашли? — спросила Катя.

— Пока только печень. Но думаю, что где-то рядом.

Они выпили ещё. Было уже тепло. И безопасно. Всё ещё грустно — но по-доброму.

Ася подняла тост:

— За то, что у каждой из нас был момент — когда казалось, что всё. И мы выбрали: жить. Не «как раньше». Не «как надо». А просто — заново.

И выпили. И снова помолчали.

А потом вдруг загудел домофон. Опять.

Катя вскинулась. Подошла, нажала кнопку.

— Да?

— Это к вам доставка ещё одна. На имя «Штаб любви»? Записка внутри. И… игрушечный мегафон.

— Что?! — обернулась Катя.

Ольга уже смеялась.

— Это я. Написала в «сексуальный бутик» через сайт. Сказала, что «женщинам нужен голос». Попросила мегафон. Пригодится. Для постели. Или для митинга.

Катя закрыла глаза, не зная — плакать или хохотать.

— Ладно. Клуб «Секс за 30» — вооружается. С любовью. С иронией. С лубрикантом. И теперь — с мегафоном.

Ася достала блокнот. Записала:

«Мы не теряли голос. Просто слишком долго шептали».

Когда дверь закрылась за курьером, Катя осторожно поставила коробку на стол. Все смотрели на неё как на реликвию.

— Ну что, достаём голос? — усмехнулась Ольга и первой схватила мегафон.

Она нажала на кнопку. Он завизжал, как капризный ребёнок.

— Проверка связи! Женщины, которым надоело объяснять, что «нет» — это полное предложение!

— Внимание! — подхватила Ася. — Если вы ищете свою ценность во мнении бывшего — выключите Wi-Fi и сходите на маникюр. Спасибо за внимание.

Катя взяла мегафон, посмотрела на него и выключила.

— А у меня нет желания кричать. У меня есть желание, чтобы кто-то просто подошёл, сел рядом и молчал. Без объяснений. Без выводов.

— Катя… — начала Юля, но та подняла руку.

— Всё нормально. Правда. Просто не всё всегда надо вслух. Иногда самое важное — в тишине.

Ольга закатила глаза, но не грубо. Скорее с нежностью, как бывает с самыми близкими.

— Так, всё. Хватит душевного стриптиза. У кого-нибудь есть что-то более возбуждающее, чем воспоминания о несбывшемся?

— У меня, — сказала Ася, вставая. — Я принесла подарок. Не курьерский. Личный.

Она открыла свою сумку и достала... пачку писем. Настоящих. Написанных от руки.

— Это что? — удивилась Юля.

— Письма. Мне. От него.

— От актёра?

— Нет. От другого. Первого. Я их хранила. И сейчас перечитывала. И поняла — он никогда не любил меня. Он любил меня, когда я молчала. Когда я смеялась. Когда я слушала. А когда я начала говорить — он исчез.

— Почему ты их держишь? — спросила Катя.

— Потому что я тогда ещё была другой. И эти письма — как открытки из той жизни. Где я всё ещё надеялась, что кто-то меня поймёт. Не примет. Не спасёт. А просто поймёт.

Юля взяла одно письмо, не открывая. Долго держала в руках.

— Я однажды сожгла всё, что было связано с моим бывшим. И фото. И письма. Даже билеты в театр. Но запах остался. В памяти. В теле. В снах.

— Мы же не машины. — Ольга села ближе. — Нельзя стереть. Можно только научиться жить рядом с этой памятью. Как с соседкой. Слегка сумасшедшей. Но неопасной.

Ася кивнула. Она выглядела хрупко. И в то же время — как будто только что пережила бурю.

Катя посмотрела на часы.

— Время за полночь. Официально пора спрашивать глупости.

— Например? — оживилась Юля.

— Например… вы верите в любовь после тридцати?

Повисла тишина.

Юля первая ответила.

— Я верю. Но не в «бабочек». А в любовь-работу. Где двое сидят, разбирают завалы прошлого и не пугаются обломков.

— Я верю в партнёрство, — сказала Ольга. — Где секс — не обязанность. Где молчание — не наказание. Где можно пердеть под одеялом. Извините.

— Не извиняйся, — хмыкнула Ася. — Это и есть свобода.

Катя встала. Прошла по комнате. Замерла у окна.

— А я... иногда думаю, что любовь — это как метро. Кто-то заходит, кто-то выходит. А ты — просто едешь. И главное — чтобы не потерять сумку и не промахнуться с пересадкой.

— И не садиться рядом с тем, кто орёт по телефону, — вставила Ольга.

Ася рассмеялась, но слёзы блестели в глазах.

— А я… я пока не верю. Но хочу. Это уже что-то, да?

Катя повернулась к ней:

— Это — всё. Иногда «хочу» сильнее, чем «верю».

Они выпили. Опять. Уже не весело. Но как ритуал. Как признание.

Юля вдруг сказала:

— Можно я признаюсь?

— Ты же психолог. У тебя по должности, — сказала Катя.

— Мне иногда страшно, что мы всегда будем только друг у друга. Что никто так и не появится. Что все мужчины — это просто эпизоды. А финальный титр — это мы, сидящие на кухне, с бокалом и историей.

— А что в этом страшного? — спросила Ольга. — Это ли не хэппи-энд?

— Не знаю. Может, потому что внутри я всё ещё та девочка, которая хотела, чтобы её выбрали. Не потому что удобно. А потому что «ты — это ты».

Ася подошла, обняла её сзади.

— Ты уже выбрана. Вот. Мы. Мы выбрали тебя. Каждый раз. Даже когда ты психуешь, влюбляешься в токсиков и цитируешь Фрейда.

— Ага. Даже когда ты гладишь чакры, а не бельё, — добавила Катя.

— Даже когда у тебя ПМС и ты хочешь убить, — кивнула Ольга.

Юля засмеялась и заплакала. Сразу.

— Спасибо. Правда.

Ася села обратно, достала блокнот.

— Надо будет включить это в пьесу. Сцену, где героиня впервые понимает: не все дыры в сердце затыкаются мужчиной.

— Некоторые — вином, — добавила Ольга.

— Некоторые — подругами, — сказала Юля.

Катя вздохнула:

— А некоторые — остаются. И это нормально.

Юля уже дремала, завернувшись в плед, когда Катя вдруг встала и сказала:

— Я кое-что сделала. Сегодня. До вашей встречи. Не для обсуждения — просто… мне нужно сказать.

Все посмотрели на неё. Даже Ася отложила блокнот.
Катя прошлась по комнате, как по залу суда. Но на этот раз — без защиты.

— Я сегодня позвонила ему. Своему бывшему. Бывшему мужу.

Повисла пауза. Ольга тихо выдохнула:
— Зачем?

— Просто… захотелось услышать. Его. Его голос. Не для скандала. Не чтобы что-то выяснить. Просто чтобы напомнить себе — почему я больше не с ним.

Юля приподнялась, глядя настороженно.

— И что он сказал?

— «О, привет. Ты где?» — будто мы вчера расстались. Как будто ничего не было. Ни измен, ни судов, ни этих трёх лет.

Катя уселась. Не прямо, не гордо. Просто — как женщина, уставшая быть каменной.

— Он стал… мягким. Или сделал вид. И я вдруг поняла, что я больше не злюсь. Совсем. И это страшно.

— Почему страшно? — спросила Ася.

— Потому что злость держала меня в форме. А без неё… я просто женщина. Не сильная. Не независимая. А та, что когда-то поверила и потеряла.

Ольга потёрла лицо руками.

— Ну, класс. У нас тут вечер откровений. Катя, ты знаешь, что всё, что ты делаешь — правильно. Даже если больно. Ты не обязана быть стальной.

— Ты сама всегда стальная! — вскинулась Катя. — Мы тут все срываемся, признаём слабости, рассказываем сны. А ты? Ты будто вообще не человек, а диагноз «гормональный иммунитет».

Тишина. Напряжение. Ольга медленно встала. Улыбнулась. Но не глазами.

— Знаешь что, Катя? Я тоже человек. Просто я выбираю не ныть. Потому что если начну — не остановлюсь. У меня тоже было «серьёзно», и тоже всё развалилось. Только я тогда не села с вином, а пошла дежурить двое суток подряд, чтобы не сойти с ума.

Ася быстро встала между ними, словно рефери:

— Девочки, стоп. Мы не враги. Мы — главные союзницы друг друга. Просто… у каждой свой щит. И свои слабые места.

Юля подошла к Кате. Села рядом. Обняла.

— Катя. Ты имеешь право на чувства. Даже если это звонок бывшему. Даже если это страх. Даже если тебе уже не двадцать. Мы не тут, чтобы судить. Мы — чтобы держать.

Катя прикрыла глаза. Вино, слёзы, голос — всё спуталось.

— Я просто так устала быть сильной, девочки. Эта фраза звучит, как штамп. А я её чувствую физически. В плечах. В позвоночнике. В подбородке, который я держу выше, чем хочется.

Ольга села снова. Потянулась за бутылкой.

— Мы все устали. Просто по-разному это называем.

Ася села на подоконник.

— Я называю это «тишина после аплодисментов». Когда спектакль окончен, а ты ещё в костюме. И не знаешь, ты ещё роль или уже снова человек.

Катя кивнула. И впервые за вечер её глаза были мокрые.

— Спасибо, что вы есть.

Ольга чокнулась с ней бокалом.

— Клуб «Секс за 30» — это не про секс. Это про то, как остаться собой, даже когда хочется исчезнуть.

Юля достала из сумки шоколад. Разломила. Раздала по кусочку. Церемония. Коммунион.

— Давайте. За то, что мы дожили до момента, когда можем быть честными. Даже если больно. Даже если страшно.

Они ели молча. И было вкусно. И по-настоящему.

А потом Ася, глядя в окно, сказала:

— У меня завтра премьера. Первая читка моей пьесы. А я не знаю, хочу ли вообще, чтобы она вышла.

— Почему? — удивилась Юля.

— Потому что там мы. И я боюсь, что если актрисы сыграют нас плохо — это будет как будто жизнь моя сыграна плохо. А если сыграют хорошо — это значит, она уже не моя.

Катя положила руку ей на плечо.

— Неважно, кто сыграет. Мы — и есть оригинал. Мы — подлинник. Без реплик.

Ольга добавила:

— А пьеса? Пусть живёт. Пусть кто-то увидит, каково это — быть живой, уставшей, смешной и честной женщиной.

Юля посмотрела на всех.

— А ведь мы реально — клуб. Неофициальный. Без стен и устава. Но с вином, болью, любовью и пунктом «просто можно быть».

Они снова выпили. Без тостов. Просто — чтобы это не кончалось.

И в эту ночь, впервые за долгое время, никто не ушёл домой. Все остались. Спали где придётся. Подруги — как пьяные истины: может, неудобно, но больше нигде ты не такой, какой ты есть.

https://www.litres.ru/book/gleb-dibernin/posle-seksa-zhizni-...

Утро было серым, как будто Москва пыталась скрыть свой похмельный вид. Снег таял на подоконнике, капая в такт кофе, закипающему на плите.

Катя стояла у окна. В мужской рубашке, на три размера больше. Она принадлежала бывшему. Но теперь — её. Потому что уют — не всегда про любовь. Иногда — про память, пережитую и приручённую.

На диване, завернувшись в плед, храпела Ольга. По диагонали. Как будто даже во сне ей было тесно в любых рамках.

Юля сидела на полу, медитируя с чашкой какао, а не с чакрой. Утро — её священное время. Когда можно быть собой, не объясняя, почему не надо быть другой.

Ася… Ася спала в обнимку с мегафоном. Во сне она что-то шептала. Может, себе. Может, будущей героине.

Катя тихо заварила чай. С лимоном. Без сахара. Добавила щепотку «своё время».

Юля открыла глаза и прошептала:

— Где я?

— На территории эмоциональной безопасности, — улыбнулась Катя.

— Ммм. С периметром из вина и юмора?

— Именно.

Ольга застонала. Поднялась, держа в руке пульт, как оружие.

— Я что, снова заснула в одежде?

— Нет, ты заснула как легенда, — сказала Ася, потягиваясь.

Катя поставила чашки на стол. Молча. Но с любовью.

— В следующий раз, — сказала она, — я выдам вам всем идентификационные браслеты. С уровнями поддержки: «обнять», «налить» и «молча сидеть рядом».

Ольга зевнула:

— Можно «накричать от любви»? Мне подходит.

Юля улыбнулась, потянулась.

— Девочки… Спасибо. За эту ночь. За то, что можно было быть собой. Без хештегов. Без фильтров. Без «как дела».

— Это не ночь, — сказала Ася. — Это начало.

Катя подошла, села рядом.

— Предлагаю официально: каждую пятницу. Здесь. Или по очереди. Вино, подруги, штаб спасения.

— И «лубрикант» в качестве пароля на вход, — добавила Ольга.

— И табличка: «Мы тут просто чувствуем, не учим жить», — сказала Юля.

Ася достала телефон. Записала в заметки:

Клуб «Секс за 30». Условия членства: хотя бы одна разбитая иллюзия, чувство юмора и запас вина».

Они рассмеялись. Легко. Как дышать. Как будто что-то отпустило.

Ольга достала с кухни вчерашний сыр.

— Завтрак чем богат. Но без оценок.

— Завтрак как жизнь, — сказала Юля. — Неидеальный, но свой.

Катя взяла один бокал. Подняла.

— Последний тост этой главы. За то, что мы собрались. Что не убежали. Что остались. Даже если не обязаны.

Они чокнулись. Осторожно. Почти священно.

За окном шёл мартовский снег. Слишком тёплый, чтобы быть зимним. Слишком упрямый, чтобы быть весенним.

А внутри — была весна. Пусть ещё тихая. Пусть робкая. Но была.

И никто из них больше не чувствовал, что «после секса жизни нет».

Жизнь была. Вот она.

В утреннем чае. В подушке под спиной. В этих лицах.

И в пятницах, которые отныне были их священным временем.

Через пару часов после прощаний, Москва снова загудела привычной рутиной.

Каждая из них разъехалась — обратно в свою «одиночку», «двушку», «съёмную» или «переходную».

Но что-то осталось. В сумке. В теле. В сердце.

Катя зашла в свою пустую, слишком чистую квартиру.

Сняла пиджак. Посмотрела в зеркало.

И вместо привычного вопроса «как выглядеть сильной», она впервые спросила:
— А как мне хочется выглядеть сегодня?

Она открыла ноутбук, забила встречу на пятницу:

«Клуб. Главное дело недели».

И впервые написала не отчёт, а… планировать выходные. Без чувства вины.

Юля вошла в лифт с кофе.

На пятом этаже к ней зашёл сосед.

Он улыбнулся. Не влюблённо. Просто по-человечески.

Юля улыбнулась в ответ — не как «женщина на выданье», а просто как человек, который вчера выжил.

Когда она открыла свой телефон, то увидела новое сообщение от бывшего.

Она не открыла его. Не потому что играла. А потому что не было желания.

Вместо этого она открыла «заметки» и написала:

«Я не тревожная. Я просто больше не прячусь».
Сохранила. Назвала: «Манифест живой женщины».

Ольга вошла в ординаторскую, сняла куртку и услышала:
— Доктор, вас ждали. Там пациент с вопросом про… оргазм.

— Ну наконец-то кто-то с настоящей болью, — пробурчала она и пошла.

И вдруг, уже у двери, вернулась.

Взяла чашку. Написала на ней маркером:
«Клуб. Пятница. Сильные не отменяются».

Ася шла по набережной. Солнце выныривало из облаков, как будто решалось — быть или не быть.

В руках — распечатка пьесы.

На первой странице было написано:

«Женщины. Не истории. Не героини. Просто живые».

Телефон завибрировал.

Сообщение от театра: «Ваша заявка принята. Читка в 19:00. Есть актрисы. И ждём вас».

Ася написала:

— А давайте без актрис. Только мы. Четыре. Живые. На сцене. И не играем. Просто рассказываем, как есть.

В ответ — молчание. Но уже не страшное.

Она выдохнула.

Жизнь — не сцена. Но иногда надо выйти в свет. Даже без репетиции.

***

Вечером того же дня, в общем чате, появился первый сигнал.

Катя: «Пятница, суки. Вы знаете, что делать».

Юля: «Я приготовлю киноа. И шутки про Фрейда».

Ольга: «Я — мясо и пиво. И анатомический атлас».

Ася: «Я — пьесу. И свою новую улыбку».

Клуб «Секс за 30» официально открыт.

И ни у одной из них больше не было сомнений:

после секса жизнь точно есть.

Иногда она начинается с боли.

Иногда — с чипсов.

Иногда — с других женщин.

Но главное — она начинается.

После Секса жизни нет. Глеб Дибернин. (Глава 1. Часть 1)

https://www.litres.ru/book/gleb-dibernin/posle-seksa-zhizni-...

Глава 2. Мужик с вазелином.

Операция «Поддержка»

— Всё, — сказала Ольга, ударяя по столу карандашом, как указкой. — Следующая встреча — с сопровождением. Штаб выходит в поле. Никаких больше «он пришёл, а я молчала». Мы идём с тобой.

— Простите, вы кто вообще? — усмехнулась Катя. — Добровольный батальон имени разбитого эспрессо?

— Добровольный батальон имени «ты достойна большего», — парировала Юля. — План такой: Ольга — у бара, в роли агрессивного наблюдателя. Я — в машине, снаружи. Ася — отвлекающий манёвр. Если что-то идёт не так — кодовое слово: «лубрикант».

— А если он полезет с банкой? — спросила Катя.

— Тогда ты кидаешь салфетку. Я включаю сирену. Ася проливает на него кофе. Я вызываю санитара. Всё чётко.

Ася хлопала, как ребёнок на дне рождения.

— Это будет великая операция. «Гхи: Последняя встреча».

Катя смеялась. Но внутри — дрожь. Она знала: никакой штаб не заменит ту растерянность, когда человек, предавший тебя однажды, снова садится напротив. И всё внутри сжимается.

***

День встречи

Кафе — модное, стерильное, с интерьером в стиле «мы не ждали эмоций». Мятные кресла, голый бетон, джаз в колонках, в меню — напитки дороже чувств.

Катя пришла первая. Как по инструкции.
Села у окна. Заказала чёрный кофе. Без молока. Без сахара. Без иллюзий.

Юля написала из машины:

«Объект движется. Подозрительно уверенный шаг. В рюкзаке — либо ноут, либо духовный тупик».

Ольга уже сидела у бара. С коктейлем "безалкогольный гнев".
Читала меню как досье: «Не доверяю ничему, что заканчивается на - латте».

Ася… Ася села не туда. Перепутала адрес.
В другом кафе она уже 15 минут обсуждала с бариста, почему "капучино — это брак с пеной".

Юля… вообще пришла на день раньше.
Сообщила об этом из дома, обернувшись в плед:

«Я всё сделала по плану. Только на сутки опережаю Вселенную».

Катя осталась одна.

Как тогда.

И он снова сел напротив.

***

Возвращение Виталия

— Ты одна? — спросил он. Без подводки. Как будто снова был частью её жизни.

— А ты ожидал, что я приду с шаманом?

Он улыбнулся. Кулак кармы. Опять в лицо.

— Я подумал, может, мы…

— Нет. Не «мы». Просто скажи, чего ты хочешь.

— Я… изменился. Хочу, чтобы ты увидела.

Катя медленно поставила чашку. В этот момент она была не просто женщиной. Она была военным кораблём, который не тонет — просто меняет курс.

— Ты не изменился, Виталий. Ты просто выучил новые слова. «Гхи», «вибрации», «душевный поток». Но суть осталась. Ты — мальчик, который боится взять ответственность. Только теперь ты это прикрываешь травами и благовониями.

Он потянулся за её рукой. Она отдёрнулась.

— Уходи, Виталий. Без мантр. Без масла. Без сценариев. Просто — уйди.

Он ушёл. Без пафоса. Без двери, хлопающей в сердце. И это было — прекрасно.

***

Штаб. Вечер. Победа

Катя вернулась. Девочки уже были на месте. Пицца, вино, лицо Ольги с выражением «ну, рассказывай».

— Он был таким же, — сказала Катя. — Только теперь он называет бегство — «духовный путь».

— И ты его… — Юля подняла бровь.

— Послала. Без нас. Но мысленно — с вами.

Ася пожала плечами:

— Я, кстати, так и не разобралась, зачем кофе пенится. Но за твою реакцию — аплодирую стоя.

Катя села. Спокойно. Как будто вернулась не с поля боя, а домой.

— Мне было страшно. Но я справилась. Потому что поняла: быть одной — не страшно. Страшно — потерять себя.

Ольга подняла бокал.

— За женщин, которые не поддаются. Даже когда хочется. Даже когда вспоминается. Даже когда бывший приходит с банкой «энергетического просветления».

Юля допила вино.

— А если он придёт ещё раз?

Катя улыбнулась:

— Пусть пробует. У меня теперь иммунитет. Штабный.

Они сидели в кухне уже третий час. Сыр закончился. Вино — почти.
Но никто не шевелился. Катя рассказывала, Ася делала пометки, Юля обнимала подушку. Ольга курила в окно, выдыхая, как будто вместе с дымом выпускала комментарии, которые всё ещё обдумывала.

— Девочки, — сказала Юля, глядя в потолок. — А вы вообще возвращались? Ну… не по пьяни. По-настоящему. Назад.

Катя взглянула в бокал.

— Я — нет. Мысленно, может быть. Но чтобы прямо «прийти» — нет. Я не умею возвращаться. У меня гордость, как у орла с надломленным крылом: лучше ползу, но в другую сторону.

— А я возвращалась, — спокойно сказала Ася. — К одному. После скандала. Он не ждал. И когда увидел меня на пороге — сказал: «Ты серьёзно?». Я тогда сказала «да». А он сказал: «Жаль». И закрыл дверь.

Юля сжала подушку сильнее.

— А я… возвращалась. Раз пять. К первому мужу. Каждый раз думала — ну, вдруг теперь по-другому. А он был как старый холодильник: гудел, холодил, а внутри — пусто.

Ольга развернулась от окна:

— Я — не возвращалась. Никогда. Но знаешь, Юля… иногда не ты возвращаешься. Иногда чувство возвращается. Внезапно. Как запах — сигарет, духов, весны. И ты стоишь на кухне с пельменями — и вдруг снова любишь. На 2 секунды. А потом снова ненавидишь. И всё.

— Это как травма, — сказала Юля. — Психологическая. Ты её прожила, пролечила, проанализировала. А потом — бам! — «привет, воспоминание», и ты снова в той комнате. С тем. С собой из прошлого.

Катя встала, налила воды. Без театра. Просто потому что хотелось. И пока лилась вода, сказала:

— Знаете, что я поняла сегодня? Я не боюсь, что он вернётся. Я боюсь, что я снова подумаю, что он — вариант.

Молчание.

Ася записала что-то в блокнот. Потом подняла глаза:

— Катя. А если бы он вернулся не с банкой масла, а с кольцом? Без эзотерики. Просто: «Я был дурак. Вернись»?

— Тогда бы я спросила: «Ты принёс доказательства взросления?» И если он достал бы справку от психиатра, налоговую декларацию и подписанный договор на терапию — я бы подумала. Но нет. Шучу. Не подумала бы.

Ольга хохотнула:

— Если бы мой бывший вернулся с кольцом, я бы подумала, что это флешмоб. Или пранк. А если бы с вазелином — вызвала бы санитаров.

— А я… — Юля прикусила губу. — А я не знаю. Я до сих пор не уверена, что если он напишет: «Я скучаю» — я не сорвусь.

Катя подошла ближе, положила руку на её плечо.

— Тогда мы будем рядом. Чтобы напомнить, что «скучаю» — это не извинение. Это манипуляция с мягкой подкладкой.

Ася достала телефон, щёлкнула фото бокалов.

— Это будет открытка. Подпись: «Не возвращайся туда, где ты уже потерялась».

Ольга кивнула:

— И никогда не ведись на фразу «Я изменился». Пусть присылает сертификат. Заверенный. С печатью.

Юля засмеялась. И всё напряжение, копившееся с начала вечера, рассыпалось по комнате, как соль на кухонной доске.

— А знаете, что самое страшное? — сказала она, вытирая слёзы. — Что иногда ты возвращаешься не к нему. А к себе — прежней. И ненавидишь ту себя за то, что так любила.

Катя обняла её.

— Но теперь ты — новая. И у тебя есть мы.
И даже если однажды захочется шагнуть назад — мы подставим руки. Не чтобы тянуть. А чтобы напомнить, куда идти.

Ольга допила вино.

— Короче. Операция «экс» — закрыта. Виталий отправлен обратно во Вселенную. Без вазелина.

Ася записала:

«Иногда возвращение — это просто урок, как далеко ты уже ушла».

Катя лежала на диване, Юля гладила ей волосы, будто лечила не тело — нервную систему.

Ольга разбиралась с пультом от кондиционера, уверенная, что каждый пульт — это IQ-тест.

Ася пришла последней. Задумчивая. С телефоном в руках. Глаза — чуть шире обычного.

— Девочки… мне только что позвонили из театра.

— Умер кто-то? — спросила Ольга. — Или, может, они наконец поняли, что пьесы про женщин тоже продаются?

— Читка. Моей. Через неделю. На сцене. С актрисами. Публика. Режиссёр. Всё официально.

Молчание. А потом — взрыв радости.

— Да ладно! — воскликнула Юля. — Ася, ты же…

— …не хотела, чтобы это становилось «серьёзным»? — Ася кивнула. — Да. А теперь боюсь. Потому что если они сыграют нас плохо — это будет про меня. А если хорошо — то я… больше не владею этим.

— Это и есть искусство, — вставила Катя. — Отдавать и не требовать обратно.

— А вдруг я подставлю вас? — шепнула Ася. — Там же — про нас. Про меня. Про «эту кухню». И этот клуб. Вдруг кто-то узнает себя и скажет: «Ася — предала»?

Ольга встала, налила бокалы.

— Я скажу только одно: если хоть одна актриса сделает меня менее сексуальной, чем я есть — я приду туда и порву её шпилькой. С любовью.

Юля рассмеялась.

— Ася. Ты не обязана рассказывать всё. Но если уже начала — делай это честно. Без лака. Без «углаживания». Без желания, чтобы тебя любили.

Катя поставила пустую чашку на стол.

— Хочешь — мы пойдём с тобой. Будем в первом ряду. И если зал замрёт — мы хлопнем. И крикнем: «Так не говорит Ольга! Она матерится чаще!»

— А если я не выйду? — прошептала Ася.

— Тогда я выйду. И прочту вместо тебя.

Юля — даст мудрую речь.

Ольга — испугает публику.

А ты просто будешь знать: тебя не осудят. Потому что всё, что ты написала — правда.

Ольга кивнула:

— И если ты напишешь там, что я — злая, грубая и колючая — я соглашусь. Но только если будет сцена, где я спасаю кого-то из ада своими каблуками.

Ася засмеялась. Впервые — без тени.

— А можно… я предложу им, чтобы читку сыграли мы? Настоящие. Без актрис.

— Что? — ахнула Юля.

— Мы. Четыре. На сцене. Без игры. Просто — говорим. Как есть. Про разводы, оргазмы, чакры и любовь к себе. Честно. С иронией. Со слабостью. Со всем этим бардаком.

Катя переглянулась с Ольгой. Потом с Юлей.

— А давай. Только не называй это спектаклем. Это будет… сеанс самопринятия. Под светом рампы.

Юля закрыла глаза.

— Мне страшно.

Ольга усмехнулась:

— А мне — жарко. Но если мы пойдём — я надену свой лучший костюм. С вырезом. Чтобы зал знал: сильные женщины — это не оксюморон.

Ася посмотрела на них — своих.

И в её глазах вдруг блеснуло не вдохновение. А вера.
Та самая, которая не просит одобрения. А просто идёт и делает.

— Мы правда это делаем? — спросила Катя, снимая пиджак и оглядывая пустую репетиционную комнату. — Мы — на сцене?

— Ну, почти. Пока просто репетиция, — сказала Ася. — А сцена… это потом. Если не сдохнем от паники.

— Это же не сцена. Это… склад с занавеской, — прокомментировала Ольга, садясь на подоконник. — Где мой свет? Где мой бокал? Где мой монолог «я устала быть сильной, но всё ещё в пиджаке»?

Юля держала текст в руках.

— Я боюсь. Не сцены. А того, что скажу не то. Или… что скажу всё.

Ася подошла к центру. Глубоко вдохнула.

— Девочки. Это не про театр. Это — про голос. Мы столько лет молчали. Прикрывались сарказмом, терапией, делом, карьерой.
А теперь — просто скажем. Что болит. Что бесит. Что важно.

Катя встала рядом.

— А если нас не поймут?

— Пусть. Мы и друг друга не всегда понимаем. Но мы — слушаем. Это и есть главное.

Ольга шагнула к ним.

— Я начну. У меня короткий. И нецензурный. Как обычно.

Она достала лист. Прочитала громко:

«Меня зовут Ольга. Мне 39. Я врач. Я устаю от чужих тел, но не могу справиться со своим. Я не люблю терапию, но мечтаю, чтобы кто-то залез в мою голову и всё разложил. Я матерюсь не потому что злая. А потому что боюсь быть доброй».

Тишина. Юля опустила глаза.

— Это… красиво. Грубо. И правда.

Катя взяла лист.

«Катя. 37. Юрист. Разведена. Без детей. С собакой, которая писает из тревоги. Я умею защищать других. Но не себя. Мне часто кажется, что я — это просто набор аргументов, а не человек».

Юля всхлипнула. Ася подошла, молча обняла.

— Я читаю, — сказала Юля. — Только не смейтесь.

«Юля. 36. Психолог. Анализирую всех. Кроме себя. Плачу под видео с котами. До сих пор храню письмо, которое он мне не отправил. Мечтаю, чтобы кто-то обнял и сказал: ‘Ты не сумасшедшая. Ты — чувствующая».

Ольга подошла, обняла её сзади.

— Ты не сумасшедшая, Юля. Ты — наш якорь. Даже когда тонешь.

Наступила тишина.

А потом Ася встала в круг.

«Ася. 35. Креативщица. Никогда не была замужем. Влюбляюсь в невозможных. Пишу про подруг, потому что боюсь, что иначе забуду. Думаю, что если расскажу про нас — мы станем вечными. И может, кто-то тоже перестанет себя стыдиться».

Катя вздохнула.

— Чёрт. Это и правда… спектакль. Только живой.

— И мы сыграем, — сказала Юля. — Без текста. По памяти. По боли.

— По любви, — добавила Ася.

— С матом, — кивнула Ольга.

Они встали в круг.

Без режиссёра.

Без костюма.

Без страховки.

Но с собой.

Театр был старый.

Не в плохом смысле. Скорее — с морщинами, как мудрое лицо: потертый бархат, запах пыли и времени, кресла, пережившие больше спектаклей, чем большинство отношений.

Они стояли за кулисами. В руках — текст. В голове — всё, кроме слов.

Катя поправляла рукав, будто от этого зависела дикция.

Юля гладила платье, как будто это платье — щит.

Ольга пила воду. С видом, как перед хирургией.

Ася смотрела в пустоту сцены и повторяла про себя: «Это не спектакль. Это — правда. Просто правда».

Зал был почти пуст. Несколько студентов, пара критиков, один неуверенный мужчина в очках, который пришёл «поддержать эксперимент».

Ася вышла первой. Микрофон скрипнул. Она вдохнула:

— Добрый вечер. Мы — не актрисы.

Мы — женщины. Которые больше не хотят молчать.

Мы просто расскажем. Без героизма. Без пафоса. Только — как есть.

И началось.

***

Катя говорила жёстко. Чётко.

Без интонации «понравиться».

— Меня зовут Катя.

Я умею выигрывать дела.

Но не умею проигрывать отношения.

Я не хочу быть «умной женщиной». Я хочу быть — счастливой.

Иногда — глупо. Иногда — нежно. Иногда — с ошибками.

Но — своей.

***

Юля говорила тихо.

Иногда — шептала.

Но каждая её пауза звучала громче слов.

— Мне сказали: «Ты слишком чувствительная».

Я носила это как проклятие.

Пока не поняла — это мой дар.

Я чувствую.

Боль. Радость. Страх. Надежду.

И это — не слабость. Это — я.

***

Ольга говорила громко. Грубо. И от этого — ещё честнее.

— У меня трое бывших. Два стресса. Один шокер.

Я не ищу принца.

Я просто хочу, чтобы меня не перебивали, когда я говорю «не хочу».

И да — я матерюсь. Потому что это — мой способ не плакать.

***

Ася завершала.

Её голос дрожал.

Но взгляд — был твёрдым.

— Я боюсь, что если замолчу — исчезну.

Поэтому пишу. Про женщин, которые боятся.

Про тех, кто возвращается. Про тех, кто остаётся.

Про тех, кто не идеален — но настоящий.

Если кто-то узнает себя — значит, мы всё сделали правильно.

***

В зале была тишина.

Не неловкая.

А настоящая.

Та, в которой каждое слово — осело.

Катя вышла вперёд.

Глянула в глаза публике.

И сказала:

— Если это провал — пусть он будет наш. Настоящий.
Потому что лучше провалиться собой, чем нравиться, притворяясь.

И зал — встал.

Медленно.
Без оваций.

Но с уважением.

С тишиной.

С пониманием.

***

Позже, на кухне

Юля уже закуталась в плед. Ольга пила пиво из бокала с надписью «Сильная. Саркстичная. Свободная».

Ася смотрела в экран — сообщения от театра с предложением «поставить это официально».

Катя листала фото: сцена, свет, лица. Настоящие.

— Девочки, — сказала она. — Мы сделали это.

— Мы вышли, — кивнула Юля.

— Мы выжили, — добавила Ольга.

А Ася прошептала:

— И мы остались собой.

Началось всё с выборов. Закончиться должно было оргазмом. А по дороге Юля успела потерять интерес и к тому, и к другому.

Кофейня на углу, где они сидели, была из тех, что стараются быть «винтажными» — облупленные рамы, вьющийся плющ, скрипучие стулья и музыка, которая звучала так, будто пластинка заканчивалась, но никто не решался её выключить. Сентябрьский ветер шептал о переменах, но без энтузиазма.

Юля сидела напротив мужчины, который напоминал ожившего героя из постмодернистской пьесы — Пётр. Высокий, в тёмно-синем пальто и очках с тонкой оправой. Волосы чуть в беспорядке, как у человека, который всю ночь размышлял над судьбой мира, а с утра просто забыл расчёску. Голос — мягкий, тягучий, с тем едва уловимым бархатом, который обычно бывает у актёров или лекторов по истории европейского символизма.

— Я не голосую, — заявил он, сдвигая чизкейк в сторону, будто этот десерт олицетворял буржуазную фальшь. — Всё это — иллюзия выбора. Симулякр. Демократия без субъектности.

Юля моргнула. Потом медленно отпила кофе, крепкий, как разочарование в Tinder.

— А кунилингус ты тоже считаешь иллюзией выбора?

Он кашлянул. Улыбнулся. Слишком долго. Слишком театрально. Она тоже усмехнулась — в уголках рта, в глубине глаз. Внутри неё негромко, как звон чайной ложки о фарфор, прозвенело: «Флажок. Красный. Первый».

***

Вечер в штабе

— Он прекрасен, — с пафосом сказала Юля, обмахиваясь салфеткой, словно ею можно было остудить парадокс. — Прекрасен, как философия, которую никто не просил.

Катя, в строгой рубашке и с карандашом в волосах, посмотрела поверх очков:

— То есть — бесполезен?

— Нет. Он красив. В нём есть голос, аромат «интеллектуального смятения», и… массаж стоп.

— Перед или после? — буркнула Ольга, разливая пиво в кружки, как святую воду. — Это важно.

— До, — ответила Юля. — Почти с благоговением. Я чувствовала себя богиней. Или, на худой конец, статуей.

Ася, завёрнутая в плед, кивнула:

— Предлагаю тост. За мужчин, которые не голосуют, но делают куни. Хоть где-то берут на себя ответственность.

***

Сексуальная дилемма

На второй встрече всё было как по нотам: вино, джаз, свечи. Книги с заложенными сухоцветами. Он говорил о Бодрийяре, она — о Бахе. Между ними витал парфюм из печали и предвкушения.

Он касался её, как археолог, нашедший нечто древнее. Поцелуи были неспешны, словно он боялся разбудить призраков её прошлого.

Секс был… идеален. Почти учебный. Его движения — выверены, дыхание — ровное, как в йога-студии, которую открыли в библиотеке.

Но после он повернулся и сказал:

— Твоё тело сопротивляется. Это не ты. Это система.

— Какая ещё система?

— Патриархальная. Ты не можешь кончить, потому что в тебе встроен механизм подавления. Ты — социальная конструкция.

Юля села. Медленно. Как человек, заказавший «вино на вечер», а получивший бутылку кефира.

— То есть ты не довёл меня до оргазма из-за… политики?

Он кивнул. Серьёзно. Как будто только что подписал Гаагскую конвенцию.

***

Экстренное собрание

— Он сказал, что мой оргазм — жертва капитализма, — с отчаянием сообщила Юля.

— Это надо лечить. Желательно — молча, руками, — заключила Ольга. — Или электричеством.

— Он прислал мне видео котёнка, играющего с цитатой Камю.

Катя потёрла виски:

— Это уже не флаг. Это демонстрация.

***

План «Третья попытка»

Ася достала блокнот:

— Инструкция. Идёшь. Не слушаешь. Только тело. Только практика.

— Я дам тебе лубрикант, — сказала Ольга. — Без запаха революции.

— Я дам тебе речёвку, — сказала Ася. — Читай как заклинание, если он начнёт говорить про архетип.

— Я дам тебе камень, — кивнула Катя. — Метни, если скажет «матрица». И вот ещё электрошок. Добей.

***

Баня. Финальный акт

Он пригласил её в баню. Там было всё: чайная церемония, соль, хокку, тишина. Горловое пение. Камень на живот.

— Это твоя точка рождения, — шептал он.

Юля смотрела на него, как на пазл, в котором нет ни одной угловой детали. Она дышала. Молчала. И раздвинула ноги — в надежде, что он наконец замолчит.

И он замолчал. И сделал. Без теории. Без манифестов. Без Бодрийяра. Он просто — был. И она — была. И это случилось. Оргазм. Без повестки дня.

***

Пост-аналитика

— Он назвал это марксистским актом, — сказала Юля.

— И ты осталась?

— Да. Потому что он гладил меня полчаса. И молчал. И это была не забота с подтекстом. А тишина. Без анализа. Как ласка.

Юля улыбнулась. Тихо.

— Я впервые не объясняла себя. Не защищалась. Я просто чувствовала.

***

Финал

Они снова сидели на кухне. Свет тусклый. Вино — как всегда. Шоколад — горький. Но смех — громкий.

— За мужчин, которые учатся молчать, — сказала Юля.

— За женщин, которые учатся говорить, — добавила Ася.

— За куни без комментариев, — буркнула Ольга.

— За тела, которым не надо больше себя оправдывать, — закончила Катя.

И это был не просто смех. Это была революция. В каждой клетке. Без лозунгов. Но с освобождением.

После Секса жизни нет. Глеб Дибернин. (Глава 1. Часть 1)
После Секса жизни нет. Глеб Дибернин. (Глава 1. Часть 2).

https://www.litres.ru/book/gleb-dibernin/posle-seksa-zhizni-...

Глава 3. Что общего у кунилингуса и демократии.

Они пили уже третий бокал, и кухня всё больше напоминала вечернюю кафедру женского факультета жизни.

Юля лежала, положив голову на плечо Аси. Катя листала новости, не читая. Ольга рылась в холодильнике в поисках чего-то «похуже, чтобы стало лучше».

— Вы когда-нибудь… — начала Юля, — чувствовали, что тело вроде как не ваше?

Ольга подняла глаза.

— В смысле — в процессе? Или по жизни?

— Ну, не буквально. А вот так: вроде ты в нём, а будто оно — проект. Который надо обосновать. Защитить. Постоянно сдавать на зачёт: ухоженность, отклик, возбуждение, отзывчивость.

Катя хмыкнула.

— Добро пожаловать в общество представлений. Где тело — это не ты. Это твой профиль. В жизни и в голове мужчины.

— А ты когда-нибудь хотела… — спросила Ася, — ну, просто захотеть. Без повода. Без стимула. Без «он написал». Без вина.

Катя отложила телефон. В глазах — что-то едва уловимое.

— Да. Недавно. Просто сидела. Пила чай. Смотрела в окно. И вдруг — не в кого-то. А в себе. Что-то включилось. Непривычное. Тёплое. Я даже подумала: «Боже, я могу хотеть… не чтобы кто-то меня выбрал. А просто — хотеть».

Юля улыбнулась.

— Это и есть свобода. Когда ты — субъект, а не реакция на чужое действие.

— А я не умею хотеть, — сказала Ольга, резко, как диагноз. — Я умею выгонять. Молчать. Ставить границы. Но не знаю, как просить. Как сказать: «Погладь меня. Просто погладь». Без иронии. Без паники.

Ася встала. Подошла. Обняла её.

— Я могу. Сейчас. Просто так. Без подтекста. Потому что я — за контакт. Без сценария.

Ольга не пошевелилась. Но не оттолкнула.

— Я… даже не помню, когда меня трогали без цели. Просто так. Не чтобы завести. Не чтобы удержать. А просто… как будто я живая.

Катя тихо встала, налила всем ещё вина.

— Можем сегодня просто лечь. На полу. Под пледом. И не говорить. Не оправдываться. Не строить из себя кого-то. А просто быть. Со своими руками. Теплом. Своим. Без эротики. Но с чувствами.

Юля кивнула.

— Это ведь тоже близость. Не секс. Не поцелуй. А быть рядом — и не бояться, что это что-то значит. Потому что — это уже значит.

Ася вытащила из сумки свечу. Зажгла.

— Тогда пусть это будет наша мини-ритуальная ночь. Для себя. Без фильтров. Без белья. Без голода за признание.

Они расстелили плед. Легли.

Кто-то уткнулся в плечо. Кто-то держал за пальцы.
Тела соприкасались. Без цели. Без логики.

И впервые за долгое время это не было ничьей ролью.

Это было — право быть собой.

Утро пахло кофе, вином со вчера и уютным беспорядком — разбросанные подушки, плед на полу, одинокий носок Аси, который остался у окна, как знак: «мы были здесь».

Катя проснулась раньше всех. Это было нормально. Она всегда просыпалась раньше, даже когда никому не обещала бодрость.
На кухне она включила чайник, подлила себе остатки вина и села — в майке, с заколотыми волосами и тишиной внутри, которая редко бывала доброй.

Телефон вибрировал.

Сообщение. От Артёма.

Просто: "Ты всё ещё читаешь рассвет, или у тебя теперь кто-то делает это за тебя?"

Катя посмотрела на экран. Долго.

Не потому что не знала, что ответить. А потому что не знала, можно ли вообще отвечать.

Он был тем самым — почти. Почти был. Почти остался. Почти мог бы быть.

Но всё время был на грани: не враг, не любовь, не друг. Просто… человек, с которым время становилось зыбким, опасным.
Они не встречались. Они существовали параллельно. Пересекались мыслями, письмами, фразами, которые были «слишком», но не «вовремя».

Катя не рассказала о нём никому. Ни подругам. Ни психотерапевту. Ни себе — вслух.

***

Ася зашла первой. В пушистом свитере и с тостом в зубах.

— Ты уже на ногах? Впереди планеты?

Катя кивнула.

— Снилось, как я убегаю. Без вещей. В ночной сорочке. Через поле.

— Прямо Чехов. Или реклама женской свободы. С музыкой и ветром.

Ольга и Юля подтянулись за кофе.

Юля была мягкая, теплая, будто всё утро гладила себя изнутри.
Ольга — уже в пиджаке. Потому что «даже утро должно бояться моей резкости».

Катя не сразу сказала. Но взгляд — выдавал. И Ася заметила.

— Что?

— Мне написал один человек.

Пауза.
— Который был. Но не был. Ну… почти был.

— А, — кивнула Ольга. — У каждой есть такой. Почти. Призрак. Инстинкт.

— Он написал красиво. Но я боюсь, что если отвечу — всё рухнет. Или я.

Юля присела рядом.

— А если не ответишь — останешься в коробке. Не из страха. А из гордости. Она ведь тоже бывает тюрьмой.

Катя покачала головой.

— Я привыкла быть разумной. Планировать чувства. А с ним… всё смещается. Я не знаю, как говорить с ним. Потому что он видит не только мою броню. Он — как будто заглядывает за неё. И это не «ухаживания». Это будто… вызов.

Ася наливала чай.

— А может, это как раз и есть признак. Что человек — не для красивого флирта, а для настоящего столкновения. Где не играешь — а существуешь.

Ольга вздохнула.

— Ну так и скажи ему. Прямо. «Ты — угроза. Я — готова. Или нет. Но знаю, что чувствую». Всё. Без Бодрийяра.

Катя взяла телефон. Написала:

"Я всё ещё читаю рассвет. Но теперь я не боюсь, что кто-то может прочесть меня."

Отправила.
Без точки.

Потому что это не конец.

Это — дыхание.

***

Они сидели рядом. Четыре женщины. С открытыми экранами, чашками, мыслями.

— Знаете, — сказала Катя, глядя в окно. — Мы всё боимся, что нас тронут слишком сильно. Что мы потеряем контроль. Но, может, только тогда и рождается что-то настоящее?

А Юля ответила:

— Когда тебя трогают — ты боишься. Когда тебя чувствуют — ты уже не одна.

У Аси дрожали пальцы. Рука держала телефон, как будто он был включён в систему жизнеобеспечения — и отзыв, который она только что прочитала, был диагнозом.

— Читай вслух, — сказала Катя. — Мы не кусаем. Кроме Ольги.

Ольга жевала морковную палочку с выражением «лучше бы это была сигарета».

Ася глубоко вдохнула.

— «Текст хрупкий. Местами гениальный. Местами — прячется. Автор боится собственной силы. Ирония — как щит. Но щит не всегда нужен. Иногда нужно просто стоять без доспехов». Подписано: Критик. Театр.doc.

Молчание. Не неловкое. А узнающее.

Юля тихо переспросила:

— «Боится собственной силы»? Это про тебя?

— Да, — кивнула Ася. — Потому что если я напишу всё по-настоящему…
Если я уберу маски, отступления, «шутка-шутка» — тогда это уже не пьеса. Это я. Голая. Без костюма. И если не примут — это отвержение не текста. Это отвержение меня.

Катя наклонилась вперёд.

— Но разве в этом и не суть искусства? Не быть гениальной — а быть уязвимой. Чтобы кто-то увидел — и сказал: «Чёрт. Это я. Это про меня. Спасибо, что сказала».

Ольга поставила чашку.

— Слушай, я врач. Если бы я боялась, что мои пациенты отвергнут меня за прямоту — я бы просто раздавала витаминку и говорила «всё наладится».
А я говорю: «Вам жопа. Но мы справимся».

И знаешь, они не бегут. Они благодарят.

Ася улыбнулась.

— Сравнение с гинекологией — это так… воодушевляюще.

Юля обняла её.

— Ася. То, что ты пишешь — уже сильно. А страх — это не враг. Это сигнал, что ты идёшь глубже. В настоящую ты.

— Я иногда думаю, — прошептала Ася, — что если я перестану быть «ироничной и лёгкой», то останется просто тревожная и усталая девочка. И кто её полюбит?

Катя мягко коснулась её плеча.

— Мы. Уже. Любим.

Потому что ты — не фасад. А голос. Нерв. Душа.
И если кто-то не захочет это видеть — пусть ищет комедию в TikTok.

Ольга встала.

— Предлагаю ритуал. Мы выпишем на бумажках, чего боимся — в себе. И сожжём. Символично. По-театральному. С драмой.

Юля схватила ручку.

— Я пишу: «Я боюсь быть скучной, когда не страдаю».

Катя: «Я боюсь хотеть кого-то, кто тоже меня захочет. Потому что тогда мне нечем будет оправдываться».

Ольга: «Я боюсь, что без цинизма я просто ранимая тётка с аллергией на жизнь».

Ася: «Я боюсь, что всё, что я пишу — это плач, замаскированный под пьесу».

Они сложили бумажки.

Зажгли свечу.

Подожгли — по очереди.

Пепел осел в чашке. Вместо вина.

И Ася сказала:

— Я всё равно напишу. Новую. Без щита. С нервом.

Юля подняла тост:

— За честность. Даже если она не идеальна.

Катя добавила:

— За пьесы, где мы не «про баб». А про человека.

Ольга закончила:

— И за то, что критика — это не приговор. Это костёр. Пусть горит. Мы — согреемся.

Кафе было тем же. Но они — другими.

Официантка всё так же зевала за стойкой, музыка звучала, как будто играла с прошлого раза, а плющ всё так же пытался проникнуть внутрь, будто хотел услышать, что там, у этих странных женщин, происходит.

Катя заказала американо. Юля — чай с чабрецом. Ольга потребовала «что-нибудь, что пахнет свободой или хотя бы неразбавленным виски». Ася просто сказала: «Принесите мне чашку настоящего. В любом виде».

— Помните, как мы здесь обсуждали Петра-философа? — усмехнулась Юля. — А я всерьёз тогда думала, что он и есть «мой уровень».

— А он оказался уровнем архетипической чуши, — вставила Ольга.

— А я тогда боялась, что если никого нет, значит, я не существую, — продолжила Юля. — А теперь понимаю — я есть. Даже когда тишина. Даже когда никто не пишет.

Катя кивнула.

— Я всю жизнь была «за» кого-то. За клиента. За подругу. За справедливость. А теперь я впервые думаю: «А за кого я сама в себе голосую?»

Ася смотрела в окно.

— А я всё время боялась быть скучной. Не яркой. Без «вау». А теперь хочу быть — настоящей. Даже если без света. Даже если с пятнами. Даже если уязвимой.

Ольга подняла бокал с коктейлем, который пах как «попробуй меня и станешь феминисткой».

— Я голосую за своё право быть трудной. Резкой. Молчащей. Нежной. Всё это я. И я не должна быть удобной, чтобы быть любимой.

Молчание. Приятное. Как платок на плечо. Как печенье, о котором забыли — но оно оказалось именно тем, чего не хватало.

Юля достала блокнот.

Открыла страницу.

И сказала:

— Знаете, если бы жизнь была бюллетенем, я бы не ставила галочку «за него» или «против неё».

Я бы вписала своё имя. Своей рукой.

И поставила галочку: «За себя. За ту, которая не боится жить, даже если ещё не всё поняла».

Катя наклонилась к ней.

— Это и есть демократия. Не когда тебя выбирают. А когда ты выбираешь себя — каждый день. Без референдума.

Ольга хмыкнула.

— За кунилингус и свободу выбора.

Ася засмеялась:

— И пусть новая пьеса будет про это. Не про женщин в кризисе. А про женщин в моменте выбора.

Юля подняла чашку.

— За нас. За тех, кто не ждёт, когда её выберут. А учится выбирать себя. Без инструкций. Без смайликов. Без «а вдруг».

После Секса жизни нет. Глеб Дибернин. (Глава 1. Часть 1)
После Секса жизни нет. Глеб Дибернин. (Глава 1. Часть 2).
После Секса жизини нет. Глеб Дибернин (Глава 2.)

https://www.litres.ru/book/gleb-dibernin/posle-seksa-zhizni-...

Глава 4. Умер бывший — наконец-то повод напиться.

Он умер. Просто — исчез с карты жизни, не хлопнув дверью, не бросив финальную реплику. Без агонии. Без поэтики. Без «извини за всё».
Как будто снова пропустил её день рождения, только в этот раз — навсегда.

Ольга смотрела в экран телефона, не моргая. Сообщение пришло в 16:03. Ровно. Как судебная повестка. Без точки, но с окончательностью.
«Привет. Это Таня, бывшая Саши. Он умер. Завтра похороны».
Никаких «держись», никаких «это случилось неожиданно», даже эмодзи не удосужились отправить. Смерть без приправы. Глоток воды после валидола — и всё.

Катя стояла рядом, пролистывая контракт на ноутбуке, и, заметив, как губы Ольги перестали двигаться, аккуратно взяла телефон из её руки.
— Кто такая Таня? — с прищуром спросила она.

Ольга провела ладонью по лицу, словно счищая чужое имя с кожи.
— Его предыдущая. До меня. Эдакая... пробная версия. Теперь мы, выходит, вдовы друг друга.

Повисла тишина. Плотная, как вечер без фонаря. В ней были отголоски всех «зачем», на которые давно нет ответов.

Юля, не сказав ни слова, налила Ольге бокал. Красное. С насыщенным послевкусием. То, что подходит к новостям о смерти — и бывших, и чувств.
Ася, как всегда, тянулась к действию. Она молча пододвинула к Ольге салфетку. И в этом простом движении было что-то интимное, как если бы можно было стереть не слёзы — их не было, — а сам факт: умер. Вот так. Без предупреждения. Без разрешения.

— Ты… хочешь пойти? — осторожно спросила Ася.

Ольга фыркнула. Звук — как удар подошвы о гравий. Сухой. Колючий.

— Что, прийти к гробу и сказать: «А я же говорила»? Не мой стиль.

Юля поставила бокал на стол с мягким стуком.

— Нет. Ты должна пойти, чтобы закрыть дверь. Тихо. По-настоящему. Даже если уже и не хочешь туда возвращаться.
Ольга на секунду прикрыла глаза. Словно пыталась услышать себя. Внутри было глухо. Как в палате, где уже отключили аппараты.

***

Штаб: экстренная сессия

— У нас в уставе не прописан пункт «что делать, если бывший умер», — Катя щёлкнула ручкой и оглядела комнату, как нотариус на экзистенциальной консультации.

— Пропишем, — уверенно отозвалась Ася. — Разработаем ритуал. Без пафоса, но с идентичностью. Женский пост-мортем, если хотите.
Юля раскладывала мешочки с травами — будто собиралась изгнать смерть из пространства с помощью аромата чабреца и сарказма.

— Это шалфей. Это — душица. А это — авторская смесь «Новая Луна». Мой гуру с Гоа говорит, она очищает карму от бывших и грибницы.

— У меня шампунь и нож, — отозвалась Ольга из угла. — Шампунь — потому что я не собиралась нюхать кладбище с грязной головой. Нож — на случай, если понадобится перерезать траурную ленту. Или кому-то штаны.

Катя посмотрела на неё со своей юриспруденческой серьёзностью:

— Ты точно хочешь туда идти?

Ольга прищурилась. Тон стал врачебно-холодным.

— Я хочу убедиться, что он точно мёртв. Знаешь, как легко спутать клиническую смерть с отсутствием мозговой активности? В его случае — особенно.

***

Похороны

На кладбище пахло замёрзшей землёй, сожжённой прошлогодней травой и чем-то мокрым, как утренние воспоминания. День был ноябрьский: не зима, но и не жизнь.

Толпа — словно кастинг в клип Земфиры. Много чёрного. Много молчания. Немного вины.

Дети вертелись, не понимая, зачем они здесь. Женщины — бывшие, будущие, вероятные — стояли отдельно, как сноски на полях одной и той же истории.

Ольга стояла в стороне. Сигарета — прямая, как нерв. Помада — алое знамя. Пальто — словно доспех.

Она не плакала. Она дымилась.

Подошла Таня. Лицо тонкое, как абзац в некрологе. Голос тихий, как шёпот в архиве.

— Спасибо, что пришла.

— Я пришла посмотреть, как заканчиваются ошибки, — без тени иронии ответила Ольга.

— Мы обе были его книгами, — сказала Таня. — Он нас читал. Через строку. Без контекста.

— Он нас вырвал, когда становилось скучно, — хмыкнула Ольга. — Как страницы с записями на полях. Те, которые стыдно перечитывать в новой семье.

Позади стояла Юля. Неподвижная, как молитва.

Катя — прямая, сдержанная, будто защищает дело о правах живых среди мёртвых.

Ася фотографировала: траву, черепицу, руки. Снимала не лица — память.

— Это не для сторис, — прошептала она. — Это для сердца. Искусство — это документ боли.

Ольга не сразу открыла ноутбук. После кладбища всё казалось слишком громким: экран, клавиши, даже курсор — как молот по виску.

Ей просто хотелось лечь. Обернуться пледом. Исчезнуть, не умирая. Но что-то заставило её всё же проверить почту.

Может, привычка врача. Проверить всё. Даже когда уже — поздно.

Письмо было в спаме.

Тема: «Однажды ты это прочтёшь. Надеюсь, уже без ярости».

От: sashasasha@что-то.было.  Дата: семь дней назад. До.

Она открыла.

«Оль.

Я не хочу просить прощения. Это было бы трусостью. Ты заслуживаешь не покаянного текста, а взрослого признания.

Мы оба были неправы. Только я — громко. А ты — тихо. Я рубил, ты молчала. Я играл, ты спасала.

Мне часто казалось, что ты сильнее. Что тебя нельзя сломать. Я даже завидовал. И, наверное, поэтому старался доказать, что ты — не сверх. Что ты можешь тоже быть уязвима. И я добился. Только потом понял: ломать кого-то, чтобы доказать, что он не бог — не делает тебя человеком.

Я не знал, как быть с тобой. Ты — будто рентген. Всё видишь. Даже то, что я пытался спрятать от себя.

Я испугался. И ушёл. Не потому что не любил. А потому что понял: ты — правда. А я не был готов жить без лжи.

Сейчас не знаю, зачем пишу. Не уверен, что ты прочтёшь. Но если вдруг…

Если вдруг в тебе останется что-то обо мне — пусть это будет не злоба. А память о тех ночах, где ты была рядом. Даже когда мне казалось, что весь мир — враг.

Ты была моей крепостью. Я — не стал твоим плечом.

Прости, если можешь.

Или не прощай. Главное — не закрой сердце насовсем. Оно тебе ещё пригодится. С».

Ольга перечитала. Раз. Два. Три.

Сердце не колотилось. Просто… немного дрожали пальцы. Не от боли. От того, что всё это могло бы случиться при жизни.
Но не случилось.

***

Штаб был тихим. Вино никто не наливал. На столе стояли чай, остывшие круассаны и свеча, которую никто не зажигал.

— Он написал, — сказала Ольга.

— Когда? — спросила Юля.

— За неделю до. Письмо. Не просьба. Не исповедь. Просто… взрослый текст. Там было всё, что я хотела услышать. Но уже — не от живого. И не вслух.

Катя подошла.

— Ты злишься?

— Нет, — прошептала Ольга. — Я… пустая.

Потому что я так долго ждала его слов.

И когда они пришли — мне уже некуда их складывать.

Я закрыла ящик. А ключ выбросила.

Ася погладила её по руке.

— Может, и не надо хранить.

Просто… пусть письмо будет. Как лист в дневнике. Без ответа.

Он ушёл. Но ты — ещё здесь.

С письмом. С собой. С нами.

Ольга кивнула.

— Я не знаю, прощаю ли я его. Но я точно — больше не злюсь на себя.

За то, что была. За то, что осталась. За то, что пережила.

Бар назывался «Землетрясение». И в этот вечер — оправдывал.

Шум, коктейли, неоновый свет, музыка в стиле «танцуй, пока не вспомнишь, кто ты».

Катя заказала джин. Ольга — текилу. Ася — что-то розовое и взрывное, как её платье.

Юля просто сказала:

— Мне что-нибудь без трагедии. Или с лимоном.

— За тех, кто ушёл и не вернулся, — сказала Катя.

— И слава богу, — добавила Ольга.

— И за нас, которые не ушли от себя, — заключила Юля.

***

К третьему коктейлю они танцевали.

Катя двигалась точно, как будто даже в танце вела дело.

Ася — будто репетировала финал мюзикла.

Ольга — танцевала так, будто раздавала пощёчины прошлому каждым движением бёдер.

Юля… Юля сначала стояла.

Смотрела.

Слушала.

Как тело отзывается на музыку, на людей, на воздух.
А потом — пошла. Внутрь. В ритм.

И именно в этот момент он подошёл.

Простой. Высокий. В футболке без надписей. С глазами «я не знаю, как танцевать, но очень хочу быть рядом».

— Ты красивая, когда не думаешь, — сказал он.

Она рассмеялась.

— Я почти всегда думаю. Это профдеформация.
— А можно — просто быть? Не отвечать. Не анализировать. Не угадывать. Просто… быть?

Юля вдруг ощутила, что давно никто не предлагал ей покой. Все просили — анализ, совет, плечо.

А этот — просто взгляд. И пауза.

Они не поцеловались. Они просто стояли.

Под светом. Под басами. Под небом, которое никто не замечал.

И Юля вдруг подумала:

«Я не обязана быть функцией. Я могу быть ощущением. И мне это подходит».

***

За столом:

— Ты флиртовала! — с восторгом сказала Ася.

— Я — дышала, — поправила Юля. — И он — не мешал. И этого хватило.

Катя усмехнулась:

— Иногда лучший контакт — тот, где тебя не трогают. Просто… разрешают быть.

Ольга постучала бокалом:

— Тост.

— За кого? — спросила Юля.

Ольга сказала:

— За то, что мы сегодня не вспоминали их. А жили — себя.

Пледы. Пицца. Подушки. Лампа, которая светит как полусон.

Вино — не пьяное. Уже почти молитвенное.

Они лежали, облокотившись друг о друга, как каркас одной большой, усталой женщины, у которой в груди — всё: смех, смерть, страх и… место.

— Я раньше думала, — сказала Юля, — что умру, когда сердце остановится.

А потом поняла: смерть начинается раньше. Когда перестаёшь ждать. Хочешь — но без желания. Дышишь — но без вдоха.

Катя выдохнула.

— Я знаю. Я давно живу по плану. Дела. Клиенты. Обыски. Суд. А в душе — только тишина. Не покой. А отложенный звонок.

Ольга рассмеялась — резко. Но сразу затихла.

— Я всё понимаю. Я просто… не хочу быть той, кто всегда понимает. Я хочу быть… не знаю. Не нужной. Не спасательной шлюпкой. Просто — женщиной.
С правом лечь. И заплакать. Без диагноза. Без стыда.

Ася обняла её. Молча.

— Мне страшно, — сказала Ольга. — Не от того, что он умер. А от того, как быстро я снова стала собой. Без боли. Как будто я… умею жить без людей.

— Ты не без людей, — сказала Катя. — Ты — с нами.

— Но это не отношения, — прошептала Ольга.

— Это лучше, — сказала Юля. — Мы не ждём секса. Мы не уходим, когда тебе плохо. Мы не сравниваем. Мы просто рядом.

Тишина стала мягкой. Не глухой. А удерживающей.
Как если бы в этой ночи каждая из них разрешила себе — быть. Без маски. Без «я справляюсь».

— Я жива, — сказала Ольга. — И это… уже победа.

Утро было серым. Не депрессивным — просто ленивым.
Кофе лился с привычным звуком. Сковородка шипела. Катя тихо резала сыр. Ася искала пульт от колонки. Юля молчала. Она не спала — она просто лежала с открытыми глазами. Дышала.

Ольга вышла последней. В футболке. Без лифчика. Без макияжа. С лицом, на котором уже никто не жил — кроме неё.

— Я не знаю, как выглядят нормальные утра, — сказала она, садясь. — Но это… кажется, моё.

Юля подала ей чашку.

— Ты как?

Ольга отпила. Кофе был горьким. Как раз в тему.

— Я думала, что буду раздавлена. Пустой. А я — не пустая. Я… тишина. Без эха.

— Это и есть мир, — сказала Катя. — Когда ты внутри себя — и не гремит.

Ольга повернулась к ним. Села ровнее. Подобрала волосы.

— Девочки. Женщины. Сёстры. Банда.

Я хочу сказать официально.

Я… заканчиваю траур.

Пауза.
Ася приподняла бровь.

— По нему?

— Нет. По себе. По той, которая жила в реанимации чувств.
По той, которая искала оправдание, зачем осталась, когда ушли.
По той, которая хранила себя в ожидании чужой благодарности.
По той, которая… всегда знала, что он не вернётся — но не знала, как отпустить.

Катя подняла бокал с водой.

— Тогда за перезахоронение. Не его. Своей боли.

Юля добавила:

— За живых. Которые наконец выбрались из внутреннего морга.

Ольга кивнула.

— Я не буду говорить, что всё в порядке.

Но я точно знаю: я — не жду больше.

Ни писем. Ни «прости». Ни подтверждения, что я хорошая.
Я — просто жива. И этого… больше чем достаточно.

Они пили кофе. Яичница подгорала. Кошка скакала по подоконнику. И на этом фоне — никто не рыдал. Потому что траур — кончился. Не смертью. А началом жизни.

Глава 5. Девочка, не реви, ты ещё трахнешься.

Ася влюбилась. Без пафоса. Без плана. Просто — как падают в грязную лужу в новой юбке: внезапно, глупо и с тихим внутренним «ну всё, поехали». Ей — тридцать пять. Ему — двадцать пять. Актёр. С глазами, в которых жили сразу и Гамлет, и Шариков. Хрупкий, как понедельничная надежда.
С руками, тронутыми бессонницей и кефиром из студенческого холодильника.

Ася была драматург. С острыми плечами, утончённой злостью в голосе и способностью описать любую любовь лучше, чем пережить.
Она знала: это не роман. Это катастрофа в 3D. Только на этот раз она сама держала камеру, хлопушку и... сердце.

***

Голосовое

— Он прислал голосовушку, — сказала Ася, как будто призвала демона в кабинет психолога.

— Сколько секунд? — уточнила Юля, без лишних эмоций, как прокурор на допросе.

— Шестнадцать, — прошептала Ася, пряча телефон в карман, будто он был бомбой замедленного действия.

— Не любовь, — отрезала Катя. — Любовь начинается с сорока. Всё остальное — репетиция.

Ольга откинулась на спинку дивана, сделала глоток пива и фыркнула:
— Шестнадцать секунд? Это больше, чем длился мой последний брак. Береги. Это уже стабильность.

Ася нажала «play».

Из динамика вылился хрипловатый голос, обволакивающий, с налётом дешёвого театрального бархата:

«Слушай, я в метро. Не могу говорить. Думаю о тебе. Ты — как персонаж Чехова. Странная, но тёплая. Хочу поесть с тобой хурму».

Тишина. Сначала благоговейная. Потом подозрительная.

— Хурму? — переспросила Ольга. — Он уверен, что не тебя хочет съесть?
— Он поэт, — сказала Ася и, кажется, впервые за день улыбнулась.

— Он идиот, — сказала Катя, и её бровь была строже, чем законы о налогах.

Юля вздохнула. Глубоко. Устало. Как женщина, которая уже пережила и абьюз, и коуча по любви.

— Ась, ты только что открыла главу под названием «Ты ещё трахнешься».

— И с удовольствием, — подтвердила Ася. — С музыкой. С драмой. С проклятием в конце, если надо.

***

Сцена 1: вдохновение

Он стал её героем.

Она — его сценой.

Она писала пьесу.

Слова шли легко, как будто в ней самой сидела женщина, которая давно хотела закричать: «Мне можно!»

— Назову «У нас разные кастрюли», — сказала Ася подруге, поправляя очки.

— Почему кастрюли? — уточнила Катя.

— Он — лапша быстрого приготовления. Я — борщ с маринованными воспоминаниями. Мы не в одной кухне.

Ольга кивнула:

— Это не возраст. Это разница в температуре жизни. Ты варилась. Он ещё сырой.

***

Первая встреча

Встретились в баре, где всё пахло иллюзией секса и недобитым лаймом.

Он был с томиком стихов в руке. Она — с красной помадой и текстом пьесы в голове.

— Мне нравится, что ты не красишься, — сказал он, глядя так, будто видел её душу или хотя бы нижнюю полку в её шкафу.
— Я накрашена, — ответила она. — Просто с душой.

Он засмеялся. А она почувствовала, как её цинизм впервые за долгое время сдался. Хотя бы на минуту.

В ту ночь он читал стихи. Она — платила по счёту. Баланс шаткий, но пока всё было честно. Секс был не как в книгах. И даже не как в плохом кино. Он был… обычным. Смятые простыни. Тапки у изножья кровати. Его колено упирается ей в бедро, его нос щекочет ей шею, его дыхание — ближе, чем мысли.

Он поцеловал её неловко. Неумело. Как будто боялся — разбудить. Или сделать больно.

— Всё нормально? — шепчет.

Она кивает.

— Я просто не привыкла к тишине. Обычно после секса либо разговор, либо бегство. А ты… остался.

Он улыбнулся.

— А мне нравится просто быть рядом. Не бежать. Не петь. Не шутить. Просто быть.

Она снова кивает. Но внутри неё — не «да». Внутри — «я не знаю, как себя вести, когда меня не бросают сразу».

***

Утро. Штаб.

Юля ставит чайник. Катя режет хлеб. Ольга макает печенье в пиво. Да, в пиво. Потому что утро.

Ася сидит, закутавшись в плед, и говорит:

— Он был мягким. Не героем. Не мужиком «с планом на жизнь». Просто… теплым.

— А как в постели? — уточняет Катя.

— Как будто экзамен сдавал. Смотрел в глаза, как студент в деканат: «Я старался».

Ольга рассмеялась:

— Главное — чтоб зачтено.

— Неважно, что он не профессор, — добавила Юля. — Важно, что не ставил тебе двойку за тело.

Ася подняла взгляд.

— А если я сама себе ставлю двойку?

— За что? — хором.

— За то, что хотела больше. За то, что думала: «А вдруг?». За то, что надеялась, что этот странный юный актёр… не уйдёт.

Катя вздохнула.

— Ась. Все мы — взрослые, и всё равно хотим сказки. Но сказка — это не принц. Это ты, когда не предаёшь себя, даже если всё развалится.

Юля села рядом.

— Ты — не наивная. Ты — живая. Ты — не дура. Ты — женщина, которая не боится захотеть. А это, поверь, не слабость. Это — роскошь.

***

Вечером Ася писала.

Он лежал рядом. На животе. Слушал музыку.

Она — строчила монолог:

«Если ты уйдёшь — я не буду тебя удерживать. Но знай — ты был частью не только моего тела. Ты был разрешением. На чувство. На себя.
И за это — спасибо».

Она улыбнулась. Он ничего не слышал. Он просто уснул. Сладко. На её подушке. И это было…Достаточно.

Сначала он стал отвечать позже. Потом — односложно. Потом — не отвечал. Но сторис выкладывал.

Пляж. Кофе. Девушка. Пижама. Кот.
Подпись: «Матвей тоже влюбился».

Ася смотрела. Молча. В этот раз — не ревела. Просто: молча отодвинула тарелку. Удалить? Нет. Смотреть — тоже нет. Просто положить. Телефон. Сердце. Ожидание. Вечером она пришла к ним.

— Он исчез.

— Ты исчезла раньше, — сказала Катя. — Ты знала, чем закончится. Но решила пройти до финала.

— А может, я всё испортила? — Ася смотрела в окно. — Может, я показалась ему… взрослой? Слишком знающей? Слишком не «мур-мур»?

Ольга налила себе виски.

— Он мальчик. А ты — женщина. Не в смысле возраста. В смысле: ты умеешь видеть. А он — пока ещё боится быть увиденным. Ася улыбнулась.

— Грустно, когда ты не дура, а всё равно попадаешь в это.

— Потому что ты — не циник, — сказала Юля. — Ты просто умеешь любить без гарантии.

— И это плохо?

— Это — красиво. Но больно.

***

На следующий день он написал:

«Прости, затупил. Всё навалилось. Но ты — космос. Правда».

Она прочла. Не ответила. И впервые — не от гордости. А потому что не нужно. Она знала: Он не был злом. Он был опытом.
Глупым. Трогательным. И законченным.

***

Штаб. Они пили вино. Без повода. Просто потому что вечер.

— Девочка, — сказала Ольга, — не реви. Ты ещё трахнешься.

— Это ты сейчас как врач? — усмехнулась Ася.

— Нет. Как та, которая пережила хуже. И всё равно встала. И даже снова разделась.

Юля обняла её:

— Просто запомни: ты не осталась одна. Ты вернулась к себе.
Катя кивнула:

— Он ушёл. Но ты — осталась. И этого достаточно, чтобы назвать тебя победившей.

Ася закончила пьесу ночью.

Сидя в спортивных штанах. С жирным пятном от пиццы. С зачёсанными волосами. С чётким знанием: теперь она знает, кто её главная героиня. Там не было ни любви, ни мужчин. Там была женщина.

Одна. На сцене. В кресле. В свете лампы. С бокалом. И монологом.

«Я больше не жду.

Я не обещаю, не уговариваю, не держу.

Я не говорю: «Пожалуйста, не уходи».

Я не говорю: «Я подожду».

Потому что я — и есть действие.

Потому что я — не пауза. Я — текст.

И если ты не хочешь читать — иди.

Но я останусь.

И я буду звучать.

Даже если ты — не публика».

***

Утро. Кухня.

Подруги читают. Молча. По очереди. Кто вслух. Кто глазами.
Вино — ещё в бутылке. Никто не торопится. Никто не шутит.

Юля первой поднимает взгляд.

— Это… ты.

— Это мы, — сказала Катя.

— Это не про любовь. Это про жизнь, — кивнула Ольга.

Ася села. Не гордо. Не драматично. Просто — села. И сказала:

— Я написала это, чтобы не молчать.
Чтобы даже если меня никто не слушает — я всё равно говорила.

Юля налила вино. Осторожно. Как будто это ритуал.

— Я бы поставила это. Без мужчин. Просто ты. Просто лампа. Просто голос. А публика пусть сидит и не дышит.

Катя добавила:

— Ты не просишь сочувствия. Ты — даёшь себе уважение.

Ольга усмехнулась.

— Это самая сексуальная вещь, которую я читала за год.
Без трусов. Но с характером.

***

Они чокнулись.

Не громко.

Просто — потому что можно.

Потому что теперь — никто не один.

И потому что пьеса — закончена.

А история — только начинается.

Балкон.
Вино — в пластиковых стаканах.

Ветер играет шторами.

Солнце садится — не торжественно. Просто — как обычно.
И в этой обыденности — облегчение.

Ася закурила.

Катя читает новости. Юля пишет в блокноте. Ольга делает селфи, подписывает: «Живы. Даже если никто не спросил».

— Как ты? — спрашивает Катя. Ася пожимает плечами: — Как после спектакля. Где тебя не зааплодировали, но ты знаешь — сыграла честно.

— А текст?

— Отправила режиссёру. Сказала: «Ставь, если не боишься женщины без трагедии».

Юля налила вино.

— За что пьем?

Ася подумала. Недолго.

— За тех, кто всё-таки трахнулся.

Все рассмеялись.

А потом она добавила:

— Не только телом. Душой. Риском. Попыткой. И даже болью.

Ольга чокнулась.

— За женщин, которые теперь не стыдятся быть слишком. Слишком громкими. Слишком честными. Слишком взрослыми. Слишком живыми.

Юля кивнула:

— Твоя боль — не позор.

Она — доказательство, что ты была настоящей.

Катя подняла взгляд:

— Твоя пьеса — не о любви.

Она — о свободе.

Ты впервые не герой текста.

Ты — его автор.

И в этой тишине, среди мягкого света и хруста стаканов,
не было героизма.

Была только правда.

А правда — это когда тебе не страшно быть собой. Даже если не для кого.

После Секса жизни нет. Глеб Дибернин. (Глава 1. Часть 1)
После Секса жизни нет. Глеб Дибернин. (Глава 1. Часть 2).
После Секса жизини нет. Глеб Дибернин (Глава 2)
После Секса жизни нет. Глеб Дибернин. (Глава 3)
После Секса жизни нет. Глеб Дибернин. (Глава 4)

https://www.litres.ru/book/gleb-dibernin/posle-seksa-zhizni-...

Глава 6. Секс, вино и обострение.

Весна пришла, как обычно, не вовремя.

Воздух — сладкий, пыльный, будто город перекурил все свои обещания.

Кожа зудела от ветра. Гормоны — как студенты после сессии: потерянные, агрессивные и абсолютно неготовые к будущему.
Все женщины штаба были… на грани. И никто не знал, чего именно.

Катя влетела в квартиру, как судебное постановление. Без стука, но с весом.

— Сегодня у нас новая тема, — бросила она, швыряя ключи в чашу с оливками, как будто они были виноваты.

— Она называется: «Когда всё бесит».

Ольга, бросившая сумку у двери, фыркнула:

— Это ПМС?

— Это жизнь, — отозвалась Юля, не поднимая глаз от бокала.

Ася, проходя на кухню, буркнула:

— Это пьеса в трёх актах, и я уже хочу выйти из театра.

***

Акт I: точка кипения

На столе:

— суши из супермаркета

— вино с этикеткой «вчерашнее, но всё ещё живое»

— апельсины, которые никто не хотел чистить

— оливки — потому что Катя верила в их дипломатическую силу

Юля начала первой, голосом выжатым, как лимон в мохито:

— Я сегодня едва не выгнала клиента. Он сказал: «Вы не похожи на психолога. Вы нормальная».

— И что ты? — спросила Ася.

— Ответила: «А вы не похожи на мужчину. Вы — думающий». Он засмеялся. Я — нет.

Катя отставила бокал:

— Моя бывшая подзащитная вышла замуж за того, с кем разводилась. Говорит: «Второй шанс — это по-взрослому».

— Второй шанс — это как вернуться в дом после пожара проверить, не остались ли внутри грабители, — отрезала Ася. — Мило, глупо, потенциально опасно.

Ольга наливала вино:

— У меня пациентка поблагодарила за «новые чувства после приёма». Я сказала: «Это воспаление, милая».

Смех был нервным. Как нерв, обнажённый под зубом будничной усталости.

Катя поднесла ко рту бокал и произнесла:

— У нас не вечер — у нас обострение.

Ася против Юли

— Ты никогда не говоришь прямо! — вдруг взорвалась Ася. — Ты всё время будто под микроскопом. Как будто пациент, а не подруга!

— Прости, ты хочешь, чтобы я визжала «мужик — говно»? — Юля нахмурилась. — Я умею только по слоям. Я терапевт.

— Я плачу, а ты: «Давай разберём твой паттерн»! А можно просто: «Он мудак, ты — богиня!»?

— Я не умею в крик, — тихо ответила Юля. — Я умею в тишину. Это не про холод. Это про заботу.

— А в сексе ты тоже так? «Дорогой, сейчас я проговорю свои триггеры по поводу твоих пальцев»?

Тишина звякнула, как рюмка по кафелю.

Юля резко встала:

— Лучше проговорить, чем как ты — закатывать монологи, как будто каждый парень — это новый фестиваль боли.

Катя против Ольги

— А ты, — повернулась Катя к Ольге, — обесцениваешь. Всё. Я делюсь, а ты: «Выпей и не ной».

— Потому что ты ноешь по графику. Суд, дело, душа — как будто ты не юрист, а драматург.

— Это говорит женщина, которая три года спит с женатым и называет это «душевной связью».

Бокал замер у губ Ольги. Она медленно поставила его на стол.
— Это было ниже пояса, Катя.

Катя молчала. Кулак — в салфетку. Там остались обрывки слов и гнева.

Они сидели. Рядом. Но не вместе. Четыре женщины.
Обычно — непобедимые. Сейчас — уязвимые и злые.

Ася вдруг развернула банку с оливками. Медленно. Как будто это было таинство. Наложила себе. Поставила в центр стола. Посмотрела на каждую. Без театра. Просто.

— Я купила с косточками. Потому что мы — как они. Гладкие снаружи. Жёсткие внутри. Горькие. И каждый раз, когда кто-то из нас кусает, — выплёвывает. Чтобы не подавиться.

Молчание. Тёплое. Тягучее. Безвоздушное.

Юля вдруг всхлипнула. Без звука. Без грима.

— Я устала быть «в порядке». Я устала быть «ресурсной». Я хочу, чтобы кто-то нёс меня. Хоть один раз. А не я — всех.

Катя подошла. Осторожно. Как будто возвращала Юлю из зазеркалья.

— Я тоже. Я устала быть справочной. Быть «всё-знающей». Я хочу просто... обниматься. Не объяснять.

Ольга взяла оливку. Посмотрела. Вздохнула:

— Давайте просто напьёмся. За косточки. За то, что мы всё ещё вместе. Несмотря ни на что.

Ася тихо сказала:

— И за то, что нам больше не нужно быть «в форме», чтобы быть «достойными».

Они выпили. Без тоста. Но с правом — на свою боль.

***

Полночь. Они сидели на полу. Пледы. Свечи. Бутылки. Обломки диалогов.

Макияж исчез. Маски — тоже. Остались глаза. Настоящие.

— Мы не идеальны, — прошептала Юля.

— И слава богу, — выдохнула Ольга.

Катя подтянула колени к груди.

— Я иногда думаю… что мы не дружим. Мы… сражаемся. За себя.

Через друг друга.

— Потому и выживаем, — ответила Ася. — Потому что знаем: даже в ярости — мы останемся.

Пауза.

Ася посмотрела в пол, потом в потолок, потом в вино.

— Я боюсь, — сказала она. — Что однажды… всё закончится. Что мы разругаемся. И всё.

Катя качнула головой.

Медленно. Уверенно. Без слов.

— Нет. Мы выживем.

Потому что если даже после такого вечера — мы всё ещё вместе, значит, это не просто дружба.

Это — семья.

Юля обняла подушку.

— Даже если я буду молчать три недели?

— Даже если я заблокирую тебя из-за твоего бывшего? — добавила Ольга.

— Даже если я снова влюблюсь в мальчика-актёра и потеряю голову? — усмехнулась Ася.

Катя кивнула.

— Даже если.

Потому что мы — не про «всегда хорошо».

Мы — про «всегда рядом».

***

Они говорят тост. Неофициальный. Рваный. И Ольга говорит:

«Новый устав клуба: даже если я тебя ненавижу — я всё равно приеду с вином».

А остальные — хором: «И с вазелином».

И это — самая точная формулировка их любви.

— Секс, вино и обострение, — сказала Ольга, подводя итоги, как будто это была повестка дня.

Юля усмехнулась:

— Звучит как название главы.

— Это и есть жизнь, — добавила Ася. — Не отредактированная. Не приукрашенная. Но своя.

Катя выпрямилась. Подняла бокал.

Голос твёрдый, как присяжная речь. Но мягкий — как вечер.

— Новый устав клуба. Дополнение: «Даже если я тебя ненавижу — я всё равно приеду к тебе с вином».

— И с вазелином, — добавила Ольга, подмигнув.

— Обязательно, — ответили хором.

Смех был — рваный, неровный. Как под занавес спектакля. Он не исцелял. Но отпускал. Юля легла головой на плечо Кати. Ольга скинула ботинки и села по-турецки.

Ася подтянула к себе плед и сказала:

— Мы не идеальные. Но в этом и суть. Мы настоящие. Катя допила вино.

— И у нас, между прочим, ещё два ящика в кладовке.

— И ещё десятки вечеров, — сказала Юля.

— И одна семья, — тихо добавила Ольга.

Они сидели в этой комнате. Как на поле боя. Как на подиуме. Как в доме, который строили не руками — а сердцами. И смеялись. Слёзы были солёными, как оливки. Но дружба — оставалась. Как вино в последнем бокале: не идеальная, но тёплая.