Лига Писателей

- Очень похоже, что их давление раз в пятьдесят ниже нашего. Гости сообщили, что для своего визита им пришлось строить специальный корабль и разрабатывать особые защитные костюмы. А нам выпало найти подходящее для встречи плоскогорье среди восьмитысячников. Где похолоднее. Поверьте, найти плато и подготовить его к посадке чужих, проложить в гору приемлемую дорожку для контактёра с нашей стороны, всё это было непросто.

- Если теперь окажется, что всё это чья-то глупая шутка, ваша лаборатория будет выглядеть очень нелепо, - проскрипел Скалфон.

- Совершенно верно, - не обиделся профессор. – Именно поэтому я направляюсь на встречу один. И сейчас я вынужден завершить нашу учёную беседу, потому что мне уже пора.

- Удачи, профессор.

Он улыбкой ответил на пожелание и торопливо пошёл к выходу. А то со Скалфона станется, затянет беседу на целый час, гости не дождутся, и как тогда Крууделл будет выглядеть перед коллегами?

До срезанной вершины профессор едва добрался. Последний час он с трудом гнал от себя малодушные мысли о том, что неплохо было бы позвать на первый контакт прессу, а главное, профессиональных альпинистов и может быть авиаторов.

Площадка была не просто пуста, а идеально выровнена. Гостям ведь с неё взлетать. К тому же сама атмосфера для них не только плотна. Она очень вредит их технике. Именно поэтому пришельцы смогут выделить для общения с аборигенами не больше двадцати минут. И у Крууделла каждая из этих минут тщательно расписана. Профессор ещё раз огляделся и присел прямо на промёрзшую ровную поверхность. Ничего. Не простудится. Сколько там осталось до визита? Три минуты? В этот момент по плоскогорью прокатился грохот. Крууделл замер и прислушался. Непохоже на приземление космического корабля. Может, недалёкий метеорит? Говорят, в горах это бывает. Профессор вновь собрался ждать.

Внезапно что-то мягкое, невесомое, но в то же время непроницаемое опустилось ему на голову. Мгновенно исчезли все чувства. Крууделл перестал что-либо видеть и слышать, перестал чувствовать запахи. Словно весь мир вокруг пропал и само время остановилось. Минуту или две профессор пытался освободиться, дёргался всем телом, пробовал кричать. Бесполезно. Невероятный холод постепенно сковывал тело, не позволяя дышать, шевелиться, и замораживая, казалось, даже мысли. Наконец, после короткой агонии профессор Крууделл прекратил своё существование.

***

Си Джей Гринсмит остановился на пороге и посмотрел вперёд. Хотелось заорать что-то пафосное и прыгнуть вниз, как какому-нибудь герою боевика. Из-за условий на соседней планете спускаемый модуль изнутри больше напоминал саркофаг и конечности пилота несколько затекли. Он выдохнул, чтобы успокоиться и на мгновенье оглох. Не стоит громко дышать в гулком и плотном венерианском скафандре. Гринсмит неуклюже спустился по лестнице и огляделся. Судя по координатам, это и есть место встречи. Если, конечно, их никто не пытается разыграть. При современном развитии техники имитировать сигнал с Венеры ничего не стоит. Полковник Доусон так и сказал: «Что бы ни утверждали яйцеголовые, на поверхность ты опустишься один. Это приказ. Я считаю, что велик шанс мистификации, а НАСА не должна давать лишний повод посмеяться над Америкой. Это прерогатива правительства».

И вот он, первый человек на Венере, только что прибыл на раскалённую планету. А вокруг лишь колышущееся рыжее марево и ничего, за что мог бы зацепиться взгляд. Ядовито-жёлтое небо вверху и абсолютно ровная поверхность внизу. Гринсмит устало опустился на единственный, почти идеально круглый, камень. Два часа. Ему здесь быть два часа, никак не больше. А лучше – меньше. Иначе кислотная венерианская атмосфера выведет из строя оборудование, и он до конца дней останется здесь. Хотя, каких дней? Скорее, минут. Больше не выдержат ни его тело, ни даже созданный десятками умных голов космический модуль.

Больше часа исследовательский бот натужно скрипел шарнирами, упаковывая и отправляя в специально защищённый отсек образцы атмосферы и почвы, а никто из местных жителей так и не появился на плато. Гринсмит терпеливо ждал. И только когда бот не выдержал местных условий и развалился, астронавт понял, что полковник был прав. Их обманули. Недаром общение с якобы Венерой шло лишь в текстовом формате без возможности передачи хоть какой-то захудалой картинки. Понятно, что иначе бы мошенники тут же себя раскрыли.

Он вскочил и со злости пнул единственный на плато камень, как раз тот, на котором сидел. Подумал, и, включив усилитель, закинул круглый трофей в корабль. Стоило привезти с другой планеты хоть что-то. Не так обидно будет выслушивать выговор от полковника. Хотя, если разобраться, Гринсмит ни в чём не виноват. Планета та, что надо, место тоже совпадает. А то, что контакт с венерианцами оказался мистификацией… Ну что ж, дерьмо случается.

Когда-то я написал сказку о ней... Давно.
И не думал тогда, что отдам себя сказкам и письму.
...Теперь, когда я знаю слово чуть лучше - я переписал одну из старых. Позже нарисую и обложку...

Хорошо читать под это.

---Дитя Серого Листа---

"Так мы рассказываем нашу историю.
Историю городка, живущего в тиши, вдалеке от прочего мира. В глубине рощи белых древ, таких же прекрасных, как и лунный пояс в ночных небесах.
Так живём мы, ушедшие от чужих глаз, дабы сокрыть от всякого лиха чудо, дарованное нам однажды.
Чудо имени, которого мы так и не услышали. Чудо, что принесли руки, которых мы так и не коснулись.

Откуда пришла она, дева без имени, мы не знаем.
Откуда, зачем, почему… Столько вопросов, а все без ответа – потому как она не желала говорить. Или не могла.
В нашем городке, тихом, спокойном как наша река, никогда не случалось бед. Мы растим деревья, которые становятся однажды сваями добротных домов, бортами могучих кораблей, чертами мысли творца-резчика, нашедшего вдохновение.
Мы не стремимся к чужим кострам и не отказываем в тепле своих очагов тем, кто обручён с дорогой. Мир живёт в наших домах, вдалеке от троп и гомона толпы.
Потому и стала она, пришедшая неведомо откуда, дивом. Будто бы нашлась на небе новая звезда, доселе невиданная…
Стояла дева на окраине городка, у реки, одна, как запоздалый росток среди луга. Словно все цветы ушли по Осени – а она осталась, замечтавшись о своём, и впервые увидела снега.
Платье её - простая ткань, серая и невзрачная, могла быть откуда угодно. Даже покроем это тряпьё обделено.
Но сама же она…
Она была бела. Как серебристая древесина деревьев с далёкого Запада, где высится роща Плачущих. Вотчина королевы одной из восьми провинций.
Белизна той древесины, дымная серость пепла, аромат сухой травы после дождя – и взгляд серых глаз, в которых не прочесть ни слова.
Мы боялись смотреть ей в глаза – нет, она не пугала нас. Но кто встречал её взгляд… не мог заставить себя сойти с места. В нём не было ни злобы, ни угрозы, ни страха, ни яда… в нём не было ничего, кроме той тихой тоски ожидания, что знают лишь деревья.
Будь у вековых сосен глаза – они смотрели бы так.
Дева предстала перед нами одна, тиха и молчалива. Лишь сжимала в изящных руках белую веточку. Сухую, мёртвую ветвь.
Из ветви той, как ни погляди, вышло бы больше толку в камине…
Но незнакомка отдала её нам, чтобы мы высадили ветвь вместе с прочими саженцами. Не по сезону, не по времени, сухой кусок дерева, что даже водой не размочить!
Она показала, как обращаться с землёй рядом с веточкой. Не давала лить воду, не касалась удобрений, что придают нашим деревьям крепость кованной меди…
Лишь собирала листву и крошила в порошок, посыпая ем землю вокруг мёртвого ростка.
Мы не серчали. И не гнали странную деву, и пусть в её голове дуют незнакомые нам ветра…
Она никому не мешала, никого не донимала. Лишь ходила среди нас, тише тени. Помогала что-то носить, приглядывала за чужим бытом, хоть мы и не смели просить её. Всё же, для нас она была путником – а оскорблять плечи идущего своей жизнью… нельзя. Кто идёт – пусть идёт налегке.
Мы привыкли к ней, к белой тени без имени. И предложили остаться с нами, когда стало холодать.
Но дева не стала селиться в чужих домах, пусть там была и еда, и тепло. Она осталась у старого амбара, где мы храним древесину, которую сперва надо просушить.
Тем не было ничего, пустота и сквозняки, да запах старых листьев… но именно листьев ей и хватило. Даже от гнезда и подушек она отказалась. Принесла из лесу охапку сухой листвы… и засыпала с последними лучами солнца, словно цветок.
Да и цветы мы понимали лучше – ни к воде она не притронулась, ни к пище… и мы не могли взять в толк, отчего же.

…А к началу сезона цветов мы стояли все вместе, взявшись за руки не то от страха, не то от восхищения – и не находили слов.
Кусок дерева, что мы выхаживали по учению нашей новой гостьи, которую уже звали сестрой… не просто ожил.
То было дерево. Дерево могучее, дерево высокое!
Белоснежный дуб – или что это была за порода – несущий на своих могучих руках-ветвях пепельную листву!
Мы поколениями жили здесь, среди деревьев, но никогда не видали таких. Ни здесь, ни на просторах мира. Лишь скульптуру вспомнили, отлитую из серебра в каком-то из храмов, но то было серебро, а дерево – лишь статуя…
А дева же, наша немая сестра, теперь не хлопотала вокруг ростка днями напролёт. А сидела, порою, допоздна рядом с древнем – и будто бы слушала что-то внутри его ствола. Что-то такое… ей одной ведомое.
И мы боялись тревожить её.
По наказу белой девы мы брали ветви чудо-древня и высаживали вокруг городка. Ухаживали так, как она учила. Осыпали сухой листвой. Не прятали от дождя и ветра.
И не мешали ей проводить время рядом с ростками, словно она шептала деревцам какие-то чудесные сказки на языке, что живым никогда не услышать…
И серебряная древесина стала драгоценностью, что чтили и ценили везде. Даже в государевом дворце колонны держали статуи, сработанные из этого дерева.
Древознавцы посещали нас, но никто не смог сказать, что же это за деревья. Ни книжники, ни путники, ни школяры…
А мы и не думали о том. Наша жизнь была сыта и спокойна, в роще белых древ, в гнезде из пепельной листвы…

…И наша сказка закончилась, как приходит конец всякому миру.
Когда полуденное солнце стало серым от крыльев, а ветер напитал вонь отравленной соли, мы едва успели разбежаться по домам.
Уже после мы слали прошения и молитвы в надежде узнать, чем прогневили Семьи. Они же властвуют далеко на Западе, там даже не знают о нас, сокрытых листвою старой рощи!
Мы не могли и подумать, что их чумные голуби, затравленные солёным ядом обречённые птицы, однажды найдут дорогу к нашим очагам. Без вины, без причины.
Говорят, таких разводит одна из Семи Семей – стань им обузой… и погибельная стая придёт к твоему дому. Что не укроется от их клювов – обратится в соль, хотя живым тот яд не страшен.
Но страшен голод и захлебнувшаяся отравой земля, что останутся после жутких птиц…
Мы два дня не покидали домов. Слушали грохот клювов, вопли пернатых чудовищ, шум их крыльев, скрип соли в их костях.
Слушали – и гадали, чем же заслужили горе….
…и однажды всё стихло.
Ни звука, ни крыла, ни крика.
В страхе мы вышли навстречу утру, вместе с холодным солнцем.
И нашли наших животных, наше хозяйство и землю… нетронутыми.
Будто бы ничего и не случилось. Даже тел этих чудовищ не осталось.
Всё было, как и прежде. Всё – кроме белых древ…
В пыль и труху исколочены, избиты и растерзаны остались серебряные деревья. И в щепе, что устилала землю, нам виделся снег.
Наш чудо-древень, едва скрипящий на ветру изувеченным стволом, осыпался трухою на глазах, стоило коснуться. Листва опадала наземь, кора слезала лоскутами… Лишь деревья птицы загубили, неведомо зачем.
И тогда мы спохватились.
Наша гостья, наша сестра без имени. Её не было среди нас!
Мы смотрели друг другу в глаза, искали, звали – и не могли найти её. Нигде! Ни в роще, ни в домах, ни даже в соседних лесах.
А когда мы бросились к амбару, где проводила ночи в тиши белая дева – то не нашли и следа. Словно бы её и не было никогда на белом свете.
И лишь горсть сухих серых листьев лежала на дощатом полу…

…Мы понемногу возрождаем нашу рощу.
Веточка за веточкой, высаживаем всё заново. Хоть деревья не желают расти, едва приживаются на почве, что раньше любили. Но мы не унываем – и делаем всё так, как научились… и белые деревья, всё же, растут.
Мы так и не узнали, кто была она – та, что принесла неведомо откуда сухую серую ветвь.
Как звучало её имя, каково на вкус тепло её рук… Что за песни стерёг её голос, что за сказки шептала она своему лесу.
Так и ушла она, дитя серого листа, в никуда, будто бы её и не было.
И мы ушли от глаз и сердец всего света, страшась снова накликать на себя беду, пусть нет на нас вины перед лицом мира. Мы спрятались в нашей роще – и дороги позабыли нас, как и позабыли все, идущие дорогами.
Теперь мы живём в тишине, в покое, среди наших чудесных древ, что оставила нам наша сестра…

…но никогда боле на ветвях серебряных деревьев не распускались пепельные листья."

Прошла неделя - учительница просит всех сдать рисунки, кто не сдал. Кто-то сдает, кто-то просит "отсрочку"... Еще через некоторое время выясняется, что "FuuuguFish рисунок не принесла, 2 в журнал"... Я ей напомнила что сдала раньше всех - в ответ получила "не помню такого, твоего рисунка у меня не было".

Шок, обида, я подхожу напомнить старой маразматичке   Татьяне Ивановне и пытаюсь напомнить - как сдавала, когда, что она говорила и что сказала что ставит 5!!! Описываю свой рисунок (учитывая что в классе никто не рисовал яркого контрастного интерьера - я просто не понимаю как мой шедевр она не запомнила?!)). Она ни в какую. Говорит неси рисунок, исправлю 2. (ПОСТАВИЛА В ЖУРНАЛ!!!)

Уже смутно помню, как все разворачивалось, но помню что она ничего не вспомнила, рисунок потерян, я в печали. Тогда не было таких движений, как сейчас, когда матери с пеной у рта бегали за дитачек, а "классухи", боясь получить от родителей, бегали тоже (ну и хорошо кстати говоря). Даже когда правы дети. Я билась с несправедливостью, мама, которая рисунок видела, фантазии мои детские знала - успокаивала меня. Да, она поговорила с учителями, спросила, как так получилось, ведь она тоже рисунок видела. Но ИЗОичка говорит "ничего не сдавали мне" - и спорить не было смысла. Двойку сказала исправит "на следующих заданиях". А следующими были всякие там бидоны с пластиковыми яблоками... И такого вдохновения я уже не испытывала. Как и уважения к учительнице. Она виноватой себя не чувствовала, продолжала с каждым годом все больше "отжигать".

Морали особо нет, просто эта одна из самых ярких обид моего детства. Оранжево-синего цвета...