Советую посмотреть

Когда смотришь «Злое» (2021) в первый раз, то думаешь, что ошибся и запустил какой-то фильм категории Б. Уж слишком много клише, посредственной игры второплановых актёров и практически комичные сцены, если смотреть не на серьёзных щах, конечно же.

А потом случается третий акт и меняет всё восприятие!
В нём выдают настолько РАЗЪЕБНУЮ экшен-сцену, что я до сих пор не могу отойти, хоть и видел её уже раз сто.

Джеймс Ван в очередной раз показал, что любит задрочиться ради пары стильных кадров. Как же сочно и круто выглядит задержка лезвия прямо перед камерой - это не кино с живыми актёрами, а какое-то аниме, нахуй! Просто моё почтение!

Очевидно, что вся сцена снята на BOLT (роборука) для быстрой съёмки и мгновенной смены ракурсов без задержек. Задали нужный алгоритм движений камеры и - вуаля! - дальше дело только за исполнителями.

И хореография тоже достаточно запарный элемент здесь. Учитывайте тот факт, что злодей двигается задом-наперед - буквально изворачивая локти и ноги в обратную сторону. Сложно такое поставить при помощи дублёра, да?

Это кино - чистейшая ода любви слэшерам и дешёвым хоррорам в целом. Ироничная и навороченная квинтэссенция всего того, что можно было увидеть на экране в бородатые 90-е. И лучше, чем Джеймс Ван это вряд ли бы кто сделал...

_____________________
Почитать эту и другие статьи ты можешь вот в этом ТГ-канале. Поддержи молодой проект подпиской. Буду рад видеть новых читателей)

Иногда искусство не просит быть понятым. Оно просто хочет, чтобы ты не закрыл глаза.

Вторая часть Нимфоманки – это фильм, после которого я хотел посидеть в тишине. Не чтобы всё обдумать. Мне кажется, обдумывать здесь можно бесконечно. А чтобы дать себе право не понимать. Или понять позже. Или не понять никогда.

Первая часть была для меня, как зайти ночью в море. Ты стоишь по пояс в прохладной воде, чувствуешь, как тянет к звёздам и к песку, но тебе хорошо. Тревожно, зябко, но хорошо. А вот вторая часть не церемонится. Она хватает тебя и тянет под воду. Не спрашивая и без спасательного круга. Прямо туда, в чернильную глубину, где всё дрожит, и где, если вслушаться, можно услышать собственное сердце. Ну или чудищ, которые собираются вокруг.

И вот ты плывёшь, и час за часом всё вокруг начинает терять форму. Где вообще находятся Джо и Селигман? Что за кирпичная исповедальня? Или чистилище? Почему его метафоры так удобно ложатся на её историю? Может жертва – это на самом деле хищник? Может это сон? Кому вообще здесь можно верить? И главное – зачем мне всё это показывают?

В сцене, когда сын Джо остался один дома у меня в груди всё сжалось так, будто кто-то вырезал из комнаты весь воздух (у меня тоже сын). Я подумал: «Вот он! Пик эмоциональной силы, которую вкладывают в искусство», но потом случилась «эта сцена». Вы знаете, о чём я. Та сцена, которую я не смог смотреть. Не потому что слабый, а потому что внутри меня что-то решило: достаточно. Я закрыл глаза, и оставил только звук. Что оказалось куда страшнее.

Фон Триер делает тут что-то почти невозможное: он убирает все слои интерпретации. Не предлагает тебе ни морали, ни сочувствия, ни даже противостояния. Только чистый опыт. И ты либо проходишь через него, либо отступаешь. Любой выбор честный. Это, кстати, впервые, когда я подумал, что искусство может не хотеть быть понятым. Оно может просто быть. Как боль. Без трактователя. Без извинений.

Конечно, вторая часть Нимфоманки не про секс. И даже не про зависимость. Она про разрушение языка. Про одиночество, которое уже не объяснишь словами. Про женщину, которая пытается быть честной — с собой, со своей болью, с телом и с миром, в котором на самом деле никому всё перечисленное не нужно.

Если в первой части истории раскрывали грани Джо, то здесь с каждой главой всё просто становится сюрреалистичнее, театральнее, символичнее. Но парадокс – ты всё лучше понимаешь, к чему весь этот разговор. Иногда правда вообще не похожа на правду. Иногда она похожа на страшную сказку с чёрным экраном, где всё, что ты можешь это не моргать.

Я люблю финалы, которые делают фильм больше, чем он был. Не в смысле логики, а в смысле веса. Здесь именно такой финал. Он не оправдывает происходящее, не ставит точку, не дарит катарсис. Давайте честно, он издевается над тобой. После пяти часов просмотра он дарит надежду и тут же отнимает. Он обнажает — с кем ты всё это время сидел в комнате. Кто вёл этот диалог. Кто молчал на самом деле.

И тут ты понимаешь: боль невозможно объяснить. Её можно только чувствовать. И если кто-то рядом решает трактовать историю твоей боли, берегись… Возможно, он просто хочет ей воспользоваться.

9 из 10.

Потому что я не знаю другого фильма, который бы зашёл так далеко и не попросил прощения. Потому что боль здесь не метафора, а тело. Потому что искусство иногда должно просто быть, готов ты или нет.

И, конечно, потому что я до сих пор не уверен в том, что выплыл.

Она говорит о сексе. Он о рыбалке. Возможно, они оба правы.

Буду честен. Я включил фильм Ларса фон Триера, чтобы почувствовать себя смелым и интеллектуальным. По началу так и было. Потом я почувствовал себя немного грязным. А под конец – человеком, который хочет обнять собственную тень. Всё это – эффект первой части Нимфоманки.

Всё начинается с пустого экрана. Тени, звуки, треск воды, ржавый шум мира. Триер будто готовит: «Смотри не глазами, смотри кожей». И ты привыкаешь слышать, как темнота скребётся за стенкой. Как пауза между репликами становится громче самой реплики. Ну а потом – Рамштайн.

Триер строит повествование, как сборник рассказов, которые случайно оказались исповедью. В первой главе – введение, в пятой – финал, почти что эпилог. А между ними «Офис» на минималках, сцена с Умой Турман, где хочешь одновременно смеяться и подать в суд за причинённую душевную боль, и чёрно-белая комната, где умирает любовь, но почему-то пахнет Бахом и лекарствами.

Местами это уморительно. Особенно когда после обсуждения оргазмов внезапно идёт лекция о рыбалке. Но смех здесь хищный. Он сбивает дыхание, ведь в один момент кто-то с комом в горле скажет: «Если бы это была шутка, это была бы очень жестокая шутка», и ты понимаешь: тебя подловили. Ты смеялся, но не имел права. Добро пожаловать в мир, где искусство смеётся с тобой, а потом над тобой.

Триер как будто выступает человеком, который дарит тебе красивую шкатулку, а потом тихо напоминает, что внутри сложил твои старые обиды. Он мастер крайностей. Рамштайн и Бах, похоть и любовь, грязь и нежность. Это кино про то, как ничто не существует в чистом виде. Каждая страсть — это боль, а каждое признание — риск.

Сердце сюжета можно, конечно, препарировать через психологию. Мама холодная, а дочка ищет тепло в постели. Но если честно… Это не об этом. Это про искренность. Про то, как страшно бывает сказать: «Я хочу. Мне надо. Я не могу по-другому». Про то, что у каждого есть нимфоманские секреты, не обязательно про секс, а про признание, значимость, про власть или спасательство. Нам страшно в них признаться. Но мы жаждем. И страдаем.

А ещё это буквально рассказ. История побитой, измученной девушки тихому, рациональному мужчине. Она говорит, он слушает. Она исповедуется, он деконструирует. Но мы не знаем, говорит ли она правду. Возможно, это вообще не важно. Потому что суть не в том, что было, а в том, что она выбрала для своего рассказа.

Я поставил 8. Хотя, возможно, ещё потом добавлю. За то, что можно пересматривать, и каждый раз будет по-другому. За то, что здесь говорят про секс, но подразумевают одиночество. За то, как сложно быть собой, если ты никогда с собою не встречался.

И главное – за то, что в мире, где честность чаще всего стыдливо упаковывают в метафору, кто-то решился развернуть израненную душу на крупном плане. И показать, как она дрожит. Танцует. В темноте. Под Баха. На фоне чьей-то любви, которая уже ушла.

8 из 10.

Не за эротизм. За то, как больно может быть собой.

Раньше я осуждала ее, что так навязывается, не понимает с первого раза. И очень не любила сцену со стихами, она казалась скучной и унылой. А теперь мне очень нравится эта сцена, дошел с возрастом смысл. Да, Оля сама придумала себе идеального человека, и когда разбила розовые очки о суровую реальность, осколки ее сильно ранили. Но давайте не будем забывать, что Самохвалов сам простимулировал начало ее увлечения: тон, которым он говорил во время танца, эта фраза "я помню все", взгляды - это был флирт. Женщина под сорок, погрязшая в бытовухе, вспомнила, какой она была в молодости, вспомнила о романтике и беспечности, и ее захлестнуло. Это не отменяет ее неприличного поведения и навязчивости, но можно понять, что она была малость не в себе и жила в иллюзии.

Далее, что сделал Самохвалов, как только понял о ее чувствах? Отмахнулся. А когда дошло, как он влип, и что неуместная и даже фанатичная влюбленность Оленьки ставит под угрозу его карьеру и репутацию, пошел напролом, решая вопрос именно служебным способом (из-за чего и получил на орехи от Калугиной).

Ну и окончательно он раскрылся, когда, прекрасно понимая, за что получил оплеуху, решил отомстить. Его вообще не смутило, что пощечина и разрушенные отношения - это немного разные категории, он просто хотел сделать гадость. И, чтобы оттереть белое пальто от собственного говнеца, решил подстелить соломки и похвалить Новосельцева за ту самую оплеуху. Да жаль, не успел.

Интересно было бы знать, как Самохвалов дальше работал в коллективе. Спасти свою репутацию он не смог, его манера проталкиваться локтями и идти по головам вышла ему же боком. В глаза ему, конечно, никто ничего не скажет, но все, вплоть до уборщицы, к концу дня уже знали подробности и сложили свое мнение.