klapaucjusz

Теперь давайте проследим путь от древнерусских форм к современным. Важным изменением, начавшимся не позднее XII века было слияние форм именительного и винительного падежей существительных мужского рода с основой на твёрдый согласный. Изначально, как мы видим в таблице, разница была, но потом форма винительного падежа стала использоваться и в именительном падеже. Реликтами старого окончания именительного падежа множественного числа -и являются соседи и черти.

Ещё одно изменение – это экспансия окончания -ья. Это достаточно древний формант (суффикс + окончание) с собирательным значением. Например, в древнегреческом φρατρία «фратрия» при φράτηρ «член фратрии». Эти греческие слова, кстати, прямые родственники наших братья и брат.

В древнерусском изначально формой множественного числа от братъ было брати (затем браты), в то время как братья было собирательным обозначением, примерно как «братство», и согласовывалось по единственному числу.

И бѣша три браты, единому имя Кии, другому Щекъ, третиему Хоривъ, а сестра их Лыбедь. [Новгородская Карамзинская летопись. Первая выборка (первая половина XV в.)]

Однако со временем эта система несколько упрощается. Форма братья теряет значение собирательности и начинает восприниматься уже как просто множественное число от братъ, и согласовываться по множественному числу. Иногда можно найти забавные гибриды, как, например, в «Слове о полку Игореве»: Поидем на Киевьскую сторону, где суть (мн.ч.) избита (ед.ч.) братья наша (ед.ч.).

Таким образом, мы переходим от состояния

братъ «брат» : брати (> браты) «братья» : братья «братство» : братьѣ «братства»

к

братъ «брат» : братья «братья»

В новом соотношении -ья уже переосмысляется не как суффикс собирательного существительного, а как просто окончание множественного числа.

Это окончание начинает проникать и в другие существительные, обозначающие мужчин: князья, шурья, деверья, дядья, зятья, мужья, друзья. Соотношение сынъ : сынове сменяет новое сынъ : сыновья, которое тоже было переосмыслено (а точнее переразложено), и как отдельное окончание выделяется уже -овья, что в свою очередь порождает такие формы как кумовья и сватовья.

Однако вынесенные в заглавия поста колосья объясняются несколько иначе. От неодушевлённых существительных в древнерусском образовывались собирательные существительные при помощи форманта -ье. В какой-то мере он представлен и сейчас, например, тряпка – тряпки – тряпьё. При этом, во-первых, в современный литературный русский вошли не все формы, известные нам из памятников, как, например, гвоздье, кирпичье, кнутье, лубье. Во-вторых, с XV века такие собирательные формы начинают образовываться и от одушевлённых существительных, ср. бабьё, вороньё, дурачьё, зверьё.

Первоначально у таких собирательных числительных были возможны формы множественного числа (каменье – каменья), правда использовались они сравнительно редко. Но с того же XV века картина меняется, и, как и в случае с братьями, первоначальное соотношение колосъ : колоси (> колосы) : колосье : колосья упрощается, и у ряда слов множественное число собирательной формы вытесняет старую форму именительного множественного, что приводит к современному соотношению колос : колосья.

Конечно, всё это происходило не одномоментно, и для ряда слов можно проследить конкуренцию форм. Так, Ломоносов в своей «Российской грамматике» писал, что от лист бывает как листья, так и листы, а от пень – как пенья, так и пни. В итоге, как известно, победили соотношения лист : листья, но пень : пни. Правда, если речь о листе бумаги, то мы говорим не листья, но листы. Аналогичным образом размежевались зубы и зубья, корни и коренья.

Проиграли борьбу не только пенья, но и некоторые другие формы на -ья, например, бревенья, желобья, кусья, стебелья, трупья и волосья. Последнее хорошо известно в диалектах, но иногда ему удавалось пробиться и в литературу:

"Эге-ге-ге! " ― сказал Ярослав Ильич, показывая в тюфяке одно худое место, из которого торчали волосья и хлопья. [Ф. М. Достоевский. Господин Прохарчин (1846)]

В ряде случаев конкуренция жива и в современном языке. Так, в ходу как лоскуты, так и лоскутья, как суки́, так и сучья, как крюки, так и крючья.

Если присмотреться к существительным на -ья, то видно, что они образуют лишь несколько семантических групп. Это части дерева (сучья, прутья, листья), изделия из дерева (брусья, колья, клинья, ободья, полозья, стулья), изделия не обязательно из дерева (крючья, зубья, поводья), мелкие, чаще всего неприятные, вещи (клочья, лоскутья, лохмотья, комья, струпья) и немного сельского хозяйства (колосья; гроздья – только во мн.ч.). В среднем роде то же самое (деревья, поленья, донья, помелья, звенья, коленья, шилья), но плюс перья и крылья.

Таким образом, колосья и князья пришли к почти идентичному результату схожими, но несколько отличающимися путями. При этом важное отличие неодушевлённых существительных на -ья от аналогичных одушевлённых в современном русском заключается в ударении: у неодушевлённых оно всегда на основе, а у одушевлённых на окончании (кроме слова братья).

Теперь перейдём к окончанию -а. Здесь следует начать с того, что в древнерусском было не два числа, а три – единственное, множественное и двойственное. То есть, противопоставлялись не зуб – зубы, как сейчас, а зубъ – зуба (2) – зуби (> зубы). Постепенно двойственное число было утрачено, однако небесследно. Его окончание именительного падежа -а долго сохранялось у обозначений парных предметов – бока, глаза, рога, рукава. Кроме того, -а сохранилось в сочетании с числительным два, причём в XVI–XVII веках оно даже расширило сферу своего употребления на числительные три и четыре и превратилось в показатель особой счётной формы. Эту особенность русского хорошо видно при сравнении со старославянским и словенским, в которых есть двойственное число:

Появление счётной формы, совпадение с окончанием им.мн. среднего рода (места), а также экспансия окончаний дат.мн. -амъ, твор.мн. -ами, местн.мн. -ахъ, с которыми -а в именительном и винительном множественного отлично гармонирует, поспособствовали тому, что постепенно это -а начинает распространяться всё шире и шире. В XVII веке к обозначениям парных предметов добавились города, колокола, леса, луга, мастера, моста, месяца, образа, перста, струга, суда и тагана. В XVIII веке таких существительных стало несколько десятков, а в наше время уже несколько сотен, и это число растёт. Не все из них одобряются литературной нормой, но, скажем, даже у классиков можно найти форму волоса́:

Волоса, зачесанные сзади наперед, предполагают в женщине желание нравиться не только спереди, но и сзади. [А. П. Чехов. Руководство для желающих жениться (1885)]

В разговорном языке сильна тенденция к экспансии окончания -а, особенно в среде, где то или иное слово обыденно и часто употребимо, отсюда такие формы как шлема́, крема́, текста́ и т. д.

Краткое резюме:

Колосья вместо колосы – результат распространения собирательного -ья, а голоса́ вместо голосы – следствие распространения старого окончания именительного и винительного падежей двойственного числа.

Основной источник:

Число // Историческая грамматика русского языка / под ред. В.Б. Крысько. М.: Азбуковник, 2020.

В своих постах я неоднократно рассказывал о таком явлении, как метатеза плавных. Упрощённо говоря, выглядело это следующим образом: праславянская группа CoRC (где C – любой согласный, а R – r или l) отразилась в чешском, словацком и южнославянских языках как CRaC, в польском как CRoC, а в русском как CoRoC. Перед гласным группа oR никак не изменялась.

А ещё в праславянском языке можно было найти редупликацию (удвоение слова или его части), особенно в звукоподражаниях. Например, такая форма как *kolkolъ закономерно дала русское колокол и церковнославянское клаколъ. Аналогичное по структуре *golgolъ дало церковнославянское глаголъ, в русском ожидалась бы форма *гологол, отсюда мы знаем, что глагол – церковнославянское заимствование в русском, так же как глава, злато, глас, власть при исконных голова, золото, голос и волость. В свою очередь, *porporъ дало древнерусское поропоръ «знамя» (и такая форма засвидетельствована в памятниках), а прапор, от которого образовано слово прапорщик, – церковнославянизм. Глагол хорохориться восходит к редуплицированному *xorxoriti sę.

Но вернёмся к балаболу. Поскольку в чешском есть слово blábol «пустая болтовня, бред», то становится ясно, что это тоже редупликация, *bolbolъ, которая отразилась в русском с «полногласием» – болобол. Соответственно, согласно традиционному принципу, именно так это слово и следовало бы писать, через -оло-. Но поскольку к тому моменту, когда русская орфография кодифицировалась (систематизировалась в грамматиках и словарях), это уже не было очевидно, то слово болобол закрепилось в виде балабол – в соответствии с акающим произношением, а не происхождением. Абсолютно то же самое мы наблюдаем в случае глагола тараторить, который тоже восходит к редуплицированному *tortoriti, и должен бы писаться как тороторить.

Это не уникальные случаи. Например, исторически правильнее было бы писать колач, а не калач (это родственник колеса), корокатица, а не каракатица (это родственник окорока), пором, а не паром (ср. чешское prám и польское prom).

Но, конечно, хотя мы и знаем, что с этимологической точки зрения эти написания ошибочны, они были кодифицированы, и менять их уже никто не будет. Если же вдруг кто-то вздумает восстановить историческую справедливость собственными силами и начать писать болобол, тороторить, колач, корокатица и пором, летучие отряды граммар-наци быстро объяснят ему, что он безграмотный и не знает русского языка.

Краткое резюме

Этимологически правильно было бы писать болобол и тороторить, это редуплицированные звукоподражательные образования (*bolbolъ и *tortoriti), но в своё время специально обученные люди, занимающиеся кодификацией орфографии, были обучены недостаточно хорошо, так что эти слова мы пишем в соответствии с произношением, а не происхождением. А теперь, когда специально обученные люди обучены лучше, мы об ошибке знаем, но исправлять её уже поздно: все привыкли именно к такому написанию.

Получается, что ночь, мочь, помочь – исконные слова, а всенощный, мощь и помощь – заимствования. Теперь давайте посмотрим на помощника:

Становится ясно, что помощник – такой же церковнославянизм, как и помощь. Точнее, был бы таким же, если бы произносился так же, как писался.

Исходя из таблицы, мы бы ожидали, что по-русски должно быть помочник. И такая форма действительно присутствует в памятниках:

А нашимъ царскимъ воеводамъ и всякимъ приказнымъ людемъ и инымъ всякимъ, хто имяня ни буди, того нашего отамана Керстонъ Родо и его товарищи и помочники въ наши пристанищи, гдѣ ни буди, на морѣ и на земли, въ береженьѣ и чести держати, запасу или что имъ надобе безъ зацѣпки, какъ торгъ подыметъ, продати и не обидити. [Царская жалованная грамота корабленику (корсару) Керстеню Роде, предоставляющая ему действовать на море против польского короля, его подданных, пособников и друзей, с тем чтобы в пользу царя поступал третий корабль и лучшая пушка с каждого из других захваченных Керстенем Роде судов (1570.03.30)]

Кроме того, формы с -ч- обнаруживаются в других восточнославянских языках: памочнік в белорусском, помічник в украинском.

И здесь нужно вспомнить об одном фонетическом изменении, охватившем только часть русских говоров, а именно о переходе -чн- > -шн-. В литературное русское произношение -шн- проникло в случае лишь нескольких слов (конечно, нарочно, скучно, яичница и т.д.), однако в ряде говоров распространено гораздо шире (молошный, мушной, коришневый и т.д.). В говорах с этим переходом слово помочник, естественно, стало звучать как /помошник/. Именно так, как мы его и произносим в современном литературном русском.

Таким образом, расхождение написания и произношения слова помощник обусловлено тем, что пишем мы его по-церковнославянски, а произносим по-русски (причем с переходом -чн- > -шн-).

Второе пропущенное слово (о котором я тоже уже писал подробнее):

Перевод (ошибки автора не исправляю):

еба́ть, ебу́ ‘futuere’, в инфинитиве также еть, ети (из *jeb-ti), украинское єбу́, єба́ти, є́ти, болгарское еба́ (Младенов 158), сербохорватское jèbēm, jèbati, словенское jȇbam, jébati, древнечешское jebu, чешское jebi, jebati, польское jebać, верхнелужицкое jebać ‘обманывать’, нижнелужицкое jebaś ‘обманывать’. || Родственно древнеиндийскому yábhati, греческому οἰφέω, οἰφάω, οἴφω, см. Uhlenbeck Aind. Wb. 235, Berneker EW. 1, 452, Meillet-Vaillant 216. Ненадёжно связывать с фракийским ἕβρος ‘племенной козёл’ и ‘река во Фракии’ у Гесихия (см. Fick KZ. 42, 83 и далее). Ругательство ёб тв. м., возможно, означало первоначально «я твой отец», а затем «я бы мог быть твоим отцом» и подчёркивало неопытность и молодость оскорбляемого (согласно Зеленину, Табу 2, 18 и далее). Однако ср. также схожее ругательство в новогреческом.

Предположение Зеленина, думаю, вряд ли стоит рассматривать всерьёз:) Переходим к третьему и четвёртому словам:

пизда́, украинское пизда́, болгарское диалектное пи́зда, чакавское pīzdȁ, словенское pízda, чешское pizda, польское pizda, нижнелужицкое pizda, полабское péizda ‘ягодицы’. || Родственно древнепрусскому peisda ‘ягодицы’, албанскому piθ, определённая форма piδi ‘женские половые органы’, см. G. Meyer Alb. Wb. 336, Jokl IF. 30, 198 и далее, Trautmann BSl. 211, Rozwadowski IF. 5, 353 и далее, Walde-Hofmann 2, 273. Прочие сопоставления ненадёжны: древнеиндийское pīdáyati ‘он давит, угнетает, мучит’, греческое πιέζω ‘я давлю’ (Rozwadowski c.l., Pedersen KZ. 38, 418, Uhlenbeck Aind. Wb. 167 и далее). Менее убедительны сравнения с польским гидронимом Pisia, сербохорватским pìšati ‘mingere’, нововерхненемецким pissen (Brückner KZ. 45, 52, Zeitschr. 6, 302, IFAnz. 26, 44, Machek Mnema, Zubatý, 418) или с древнеиндийским pásas ‘membrum virile’, греческим πέος ‘мужской половой член’, латинским penis или литовским pisù, pìsti ‘coire’ (см. Prusík KZ. 35, 600 и далее), см. пиха́ть. Из славянских языков заимствованы литовское pyzdà, латышское pīzda (см. M-Endz. 3, 236).

пизделя́пнуть ‘сильно ударить’, тамбовское (РФВ. 68, 402). К ля́пнуть. Первая часть, может быть, связана с предыдущим словом?

И наконец последнее (и о нём я уже писал):

ху́й, род.п. хуя́ ‘membrum virile’. Сопоставляется со словом хвоя́ с другим аблаутом и сравнивается с литовским skujà ‘ёлочная иголка’, латышским skuja ‘еловая ветка’, возможно, также с албанским hu ‘кол, membrum virile’, определённая форма гегская – huni, тоскская huru, см. Pedersen Jagić-Festschr. 218 и далее, Berneker EW. 1, 408, Barić Alb. Stud. 1, 29. Lehmann KZ. 41, 394, Ильинский ИОРЯС, 20, 3, 103. Против этого без достаточных оснований Uhlenbeck IF. 17, 96, Petersson KZ, 46, 145.

Как видите, иногда учёные действительно скрывают от широкой публики важные научные открытия.

Дело в том, что слово понос образовано от глагола понести(сь), а глагол этот многозначен даже в русском литературном языке, а если привлечь данные письменных памятников, говоров и других славянских языков, то окажется, что спектр его значений крайне широк. Так, «Словарь русских народных говоров» (том 29, стр. 268–270) отмечает у слова понос целых 20 значений, более или менее очевидно связанных с ношением.

Угадаете, какое из них реализовано в следующем контексте?

Понос такой, братцы, что паруса не удержать.

Правильно, здесь понос – этот попутный ветер, который несёт судно.

А тут?

Надо грузило потяжелее, велик понос стоит.

Конечно, в этом случае понос – течение, несущая(ся) вода.

Или здесь:

Поносы начинают дарить за третьим блюдом – за горячим.

Это свадебный дар. В общем-то, от того же корня, но с другой приставкой, образовано слово подношение.

Ну и последний пример:

Захотелось на поносе мне мяса лебединого.

Здесь понос – беременность. Тут тоже несложно подобрать однокоренные: вынашивать, быть на сносях и собственно понести («А царица молодая, дела вдаль не отлагая, с первой ночи понесла»).

Откуда же взялось у слова понос значение «диарея»? Думаю, это достаточно очевидный случай, достаточно вспомнить однокоренной глагол пронести, тоже, кстати, многозначный, на чём строится известный анекдот:

Штирлиц шел по коридору генерального штаба. Мимо пробежал Мюллер. "Пронесло", – подумал Штирлиц. "Тебя бы так пронесло!" – подумал Мюллер.

Кстати, в русских памятниках и говорах слово пронос вполне известно в значении «понос». То же и в украинском литературном.

Теперь перейдём к значению «гордость». На самом деле оно не ограничивается сербохорватским и словенским. В русском произведении XVII века «Сказание о явлении чудотворного креста господня, что в Муромском уезде на реке на Унже» глагол поноситися явно употреблён в значении «гордиться»:

Иоаннъ поносяся богатствомъ, а Логинъ хваляся отчествомъ.

То же мы находим в более позднее время и в говорах:

Что ж ты, Васенька, поносишься собой?

Появление этого значения вполне объяснимо в свете однокоренного прилагательного заносчивый. Просто, в отличие от сербохорватского и словенского, оно не попало в русский литературный язык, и теперь такой замечательный ложный друг переводчика как ponos нас забавляет. Впрочем, работает это в обе стороны. Так, словенское grd, родственник нашего слова гордый значит «некрасивый, уродливый».

Ну и напоследок исключительно в развлекательных целях приведу список основных обозначений поноса и гордости в славянских языках.

Десятки следует показывать путём различных комбинаций указательного и большого пальцев левой же руки.

Сотни показываются аналогично десяткам, но на правой руке:

Тысячи аналогично единицам, но на правой руке:

Таким образом на пальцах обеих рук можно показать числа от 1 до 9999. Некоторые положения пальцев, конечно, довольно причудливы и требуют определённой сноровки.

Однако Беда решил не ограничивать себя столь малым числом и предложил несколько дополнительных жестов для бóльших чисел. Тут уже просто пальцев не хватило и пришлось задействовать тело.

Жесты для 10 000–40 000 предполагается показывать ладонью левой руки на груди:

Для 50 000–90 000 переходим к животу и бёдрам.

Для 100 000–900 000 используются те же жесты, но правой рукой. Наконец миллион показывается сплетёнными пальцами обеих рук.

Где предполагалось использование такой сложной пальцевой системы? В первую очередь в вычислениях. Дело в том, что Европа на момент написания трактата Беды пользовалась непозиционной системой – римскими цифрами, с которыми арифметические действия в столбик осуществлять куда сложнее, чем с привычными нам арабскими. Система Беды уже частично является позиционной, кроме того, она помогает осуществлять вычисления в уме.

Вторая область применения, описанная самим Бедой, – секретный жестовый язык. Каждой букве присваивается номер в соответствии с алфавитным порядком (A – 1, B – 2, C – 3) и побуквенно можно показать любое слово на пальцах.

P.S. При вычислении не в уме, а с возможностью записи, римские цифры неплохо справляются со сложением (и чуть хуже с вычитанием). Например, нам нужно сложить XVIII и VII. Записываем все цифры этих чисел от больших к меньшим: XVVIIIII. Затем VV превращаются в X, а IIIII в V. Ответ – XXV. Если нужно вычесть VII из XVIII, зачёркиваем все цифры из VII в XVIII. Остаётся XI. Правда, конечно, при таких вычислениях 4 и 9 нужно записывать как IIII и VIIII, а не IV и IX.

P.P.S. На написание поста меня вдохновила книга Себа Фалька «Светлые века. Путешествие в мир средневековой науки», покупку которой мне проспонсировали пикабушники.