XBOCT.KOTA

Когда-то довелось мне поработать в строительном супермаркете.

Иногда некоторые покупатели вели себя как распоследнее говно. А послать на хуй - нельзя. Нужно улыбаться.

От этого у меня медленно но уверенно нарастал стресс. Я начал после работы выпивать. По ночам снилось, как я толпы людей из пулемёта расстреливаю.

И вот после одного особо гнусного покупателя ко мне подошёл... поп. Самый натуральный, бородатый, в рясе, с гимнастом на брюхе, такой поп. Видать, наблюдал, как мне в процессе мозгоебли худо было.

Посмотрел на меня, подумал.

Говорит:

- А ты ему в глаза посмотри и скажи: "Благослови тебя Господь, добрый человек". Поможет, я обещаю.

И ушёл.

Проверял много раз.

Смотришь на человека, которому хочется сказать "ебанись ты вкособлядку, носопиздь говнощурая", и говоришь "Благослови тебя Господь, добрый человек".

У носопизди рвёт шаблон: невербальный посыл она воспринимает подсознательно, и то, что слышит она совсем другое, здорово клинит её мозг.

И самому гораздо приятнее.

Давно уже в привычку вошло.

Хороший поп был, и совет дал хороший.

Рекомендую.

#comment_327657359

@IvanTi, @Grigor.Anthony, вы в телевизоре.

Если из жизни пропало волшебство, если всё вокруг стало серым и скучным, если вдруг не о чем стало мечтать...
Нужно почитать что-то хорошее.

Один пикабушник пишет замечательные, необычные, чудесные...
Рассказы? сказки? истории? сложно так прямо определить жанр.

Встречайте: @Olifantoff и его серии!
Про плотогонов и Толстого. Про город пиратов и оленеводов. Про... про...
Про жизнь. Волшебную, неповторимую, странную и - обычную.

Цепи – вот что отравляло жизнь великого русского писателя Ивана Тургенева. Мало того, что отец был алкоголиком, а мать истязательницей крепостных крестьян, так они ещё владели фабрикой по производству цепей. Живи Иван Сергеевич где-нибудь в Германии, никто бы и не обратил внимания на такой источник доходов, но в России…

В гимназии маленького Тургенева дразнили Ванькой-Цепным. В университете, студенты вольнодумцы, подвыпив, злорадно интересовались: «Почём цепи, для русского народа?». Много раз Иван Сергеевич умолял родителей избавиться от фабрики и вложить деньги в акции. Однако ни мать, занятая истязанием крестьян, ни вечно пьяный отец, ничего не хотели об этом слышать. Разумеется, сразу же после их кончины, писатель немедленно продал сей отвратительный бизнес, но избавиться от комплексов не смог. Читает, бывало, газету, а там фраза — «цепи самодержавия». И всё, настроение испорчено.

Особенно жесток был к Ивану Сергеевичу граф Толстой. Едет, бывало, на извозчике мимо дома Тургенева, остановится и кричит на всю улицу,

— Ваня! Я тут, по случаю, собачку купил! Хочу, что б двор сторожила. Да вот, беда, цепи хорошей найти не могу. У тебя-то, наверное, полон дом цепей? Выручи старого приятеля!

И, хохоча, поедет себе дальше. Вот, подлец!

Это похоже на Хармса, пародирующего Пелевина. На Летова, перекурившего Достоевского. Это ни на что не похоже, в конце концов - но это прекрасно.

Привезя в усадьбу молодую жену, Толстой первым делом показал ей школу, где опрятно одетые дети чинно сидели за партами, внимательно слушая наставников. В трёх классных комнатах было по-военному строго и чисто. Пахло мокрым полом и берёзовыми дровами. При появлении графа, воспитанники вставали и кланялись.

— … у Николая Николаевича было две деревни, каждая по пятьдесят душ, — доносился голос учителя из соседнего класса. — За год у него преставилось десять баб и двадцать мужиков…

— Что это? – вздрогнув, зашептала Софья Андреевна.

— Урок арифметики, — просиял Лев Николаевич. И, приосанившись, добавил, – Учебник мною составлен.

— …«преставилось десять баб и двадцать мужиков»? – испуганно повторила супруга.

— Бог мой, — досадливо затряс головой Толстой, — и, вправду, много! Треть померла. Надо бы человек пять-шесть.

Единственно странно - у такого чудного автора слишком мало подписчиков и оценок. Он заслуживает много, много большего.

...У распахнутых дверей бани низкорослый мужичок бойко колол дрова. Наталья Дмитриевна пригляделась. Что-то неуловимо знакомое мелькнуло в неказистой фигуре, в чертах лица крестьянина. Она пригляделась и обмерла. Короткие кривые ноги, глаза навыкате, расплющенный нос. Княгиня пошатнулась и слабо вскрикнула. Мужичок обернулся. Нет, глаза не подвели её – в заячьем тулупчике, валенках и каком-то диком треухе на круглой голове перед Натальей Дмитриевной стоял любимый французский бульдог Михаила Александровича — Кики. В памяти всплыла освещённая факелами ночь, солдатские шинели и муж, в арестантской робе, прижимающий к груди перепуганного Кики, завёрнутого в рогожку…

— Ох, язви меня! — воскликнул бульдог, роняя топор. – Не успел я с банькой то, ох, не успел.

— Ты умеешь говорить, Кики? — как сквозь сон, прошептала Наталья Дмитриевна.

— Да тут в Сибири, язви меня, и рыба запоёт, — радостно отозвался бульдог, поддерживая под руку госпожу. – Говорил я Михайлу Александровичу, что к утру вас надобно ждать! А он всё вечером, да вечером.

— А где он? Здоров ли?

— Да здоров, здоров. Спит, сердечный. Вчерась с ним полночи пельмени лепили. Ох, и пельмешки вышли, — Кики озорно блеснул круглыми глазками. – Двадцать штук съел, как одну копеечку! Господи, да идёмте в избу, княгинюшка. Сейчас Михайла Александровича разбудим, чайку, пельмешек. А тут уж и я с банькой поспею.

— Постой же, Кики, — Наталья Дмитриевна замедлила шаг, — но как же так? Ты же пёс, не человек. Как же у тебя получается?

— Да шут его знает, — рассмеялся бульдог и шмыгнул носом. – Место такое. Сибирь-матушка. О-го-го-гооо! — заорал он во всю глотку и, довольно улыбаясь, повёл княгиню в дом.

Наконец-то добрый флешмоб.